Текст книги "Тьма века сего"

Глава 3

По скоростному шоссе 27 мчался огромный черный лимузин. На плюшевых подушках заднего сиденья развалился разжиревший мужчина средних лет. Он обсуждал дела с си девшей ^рядом с ним секретаршей, длинноногой изящной женщиной с длинными угольно-черными волосами и бледным, голубоватым лицом. Толстяк говорил внятно и отрывисто, диктуя ей план какой-то крупной сделки. Вдруг он замолк, что-то вспомнив.

– Между прочим, – произнес он, и секретарша оторвала взгляд от своего блокнота. – Профессор утверждает, что не так давно послала мне пакет. Но я что-то не помню, чтобы его получал.

– Что за пакет?

– Небольшая книжка, лично для меня. Возьми на заметку и поищи, когда приедем на ранчо.

Секретарша достала из портфеля блокнот и, похоже было, сделала пометку. На самом деле страница блокнота осталась чистой.

* * *

За сегодняшний день это было второе посещение Маршаллом здания суда. Первый раз он приезжал вызволять Бернис из камеры. Теперь же он должен был встретиться именно с тем человеком, которого Бернис хотела прижать к стене: с шефом полиции Альфом Бруммелем. Отправив номер в печать, Маршалл собирался позвонить ему, но Сара, секретарша Бруммеля, опередила его, сообщив, что встреча назначена на 14.00. «Прекрасно, – подумал Хоган, – Бруммель просит перемирия, не дожидаясь, пока войска пойдут в атаку».

Он поставил «бьюик» на стоянку, зарезервированную для него перед новым комплексом городского суда, и некоторое время оставался в машине, разглядывая улицу и ужасаясь последствиям праздничного смерча, пронесшегося по городу накануне. Майн-стрит пыталась выглядеть все той же прежней спокойной, респектабельной улицей, но наметанный глаз журналиста сразу же подметил усталость и апатию направляющихся по своим обычным делам горожан. Они то и дело останавливались, озирались вокруг, укоризненно качали головами. В течение многих поколений Аштон гордился уютом и добропорядочностью и старался быть хорошим местом для подрастающего поколения. Но сейчас ощущался внутренний переворот: беспокойство и страх, как раковая опухоль, втихомолку разъедали здоровую атмосферу города. Разбитые витрины были наспех заклеены прозрачным пластиком, многие счетчики-автоматы на автостоянках сломаны, повсюду валялись мусор и осколки разбитого стекла. И несмотря на то, что хозяева магазинов и владельцы контор постарались замести следы бесчинств, вид разрушений наводил на мысль о том, что город в беде. Хулиганства и бесчинства становились обычным делом, особенно среди молодежи. Соседи перестали доверять друг другу. Никогда еще Аштон не был так наполнен скандальными слухами и злыми сплетнями. Из-за страха и подозрительности жизнь в городе утратила спокойствие и простоту, и никто не мог сказать, почему и каким образом это произошло.

Маршалл направился к административному комплексу. Он состоял из двух невысоких зданий, между которыми находилась автостоянка, красиво обрамленная ивами и кустарниками. В первом краснокирпичном корпусе располагался суд, приютивший сбоку городскую полицию, где в подвале находились камеры предварительного заключения. Одна из трех полицейских машин стояла у входа. По другую сторону стоянки, в здании с застекленным фасадом помещался городской совет, кабинеты мэра и городского начальства. Маршалл направился к зданию суда.

Он прошел через простую безликую дверь с надписью «Полиция» и оказался в маленькой пустой приемной. Из-за дверей до него доносились приглушенные голоса, но Сары, секретарши Бруммеля, похоже, не было на месте.

Неожиданно за невысокой перегородкой приемной закачался огромных размеров канцелярский шкаф, и оттуда послышались пыхтенье и стоны. Маршалл перегнулся через перегородку, и перед ним предстала невероятная картина: Сара стояла на коленях и мужественно, не жалея чулок и одежды, сражалась с заклинившим ящиком. Результат неравной борьбы между тяжелым ящиком и тонкими ногами Сары был 3:0 в пользу ящика. Но Сара не умела проигрывать с достоинством, как, впрочем, и ее чулки. Она выругалась, прежде чем заметила присутствие Хогана, после чего было поздно принимать обычную официально-приветливую мину.

– О! Привет, Маршалл…

– В следующий раз воспользуйся солдатскими бутсами, ими легче пинать ящики.

По крайней мере, они были хорошо знакомы, и это успокаивало Сару. Маршалл появлялся в полиции довольно часто и был на короткой ноге с большей частью персонала.

– Вот, пожалуйста, – сказала она, подражая тону экскурсовода, – перед вами отвратительный шкаф из кабинета Альфа Бруммеля, шерифа. Сам он только что приобрел элегантный новый, так что этот урод по наследству достался мне! Почему он должен стоять именно здесь, ума не приложу. Но, согласно прямым указаниям шефа, мне придется с этим смириться.

– Он слишком безобразен для его кабинета.

– Да еще эта защитная краска, представляешь! Может быть, если его перекрасить, он будет выглядеть более сносно? Если уж ему суждено тут стоять, пусть, по крайней мере, станет более приветливым.

В эту минуту зазвонил внутренний телефон. Сара нажала кнопку и ответила:

– Да, сэр!

Голос Бруммеля звучал слегка осуждающе:

– Алло! В моем кабинете вовсю мигает сигнал тревоги.

– Прошу прощения, это моя вина. Я пыталась задвинуть на место один из ваших архивных ящиков.

– Ах вот как? Постарайся переставить шкаф.

– Маршалл Хоган ожидает встречи.

– Пригласи его сюда.

Сара покачала головой, посмотрела на журналиста, ища у него поддержки.

– Может, у тебя найдется место секретаря? – спросила она. Маршалл улыбнулся. Сара объяснила:

– Он поставил этот шкаф как раз рядом с потайной сигнальной кнопкой. Каждый раз, когда я открываю ящик, полиция оцепляет весь дом.

Махнув ей сочувственно рукой, Маршалл направился к ближайшей двери и вошел в кабинет Бруммеля. Шериф, поднявшись ему навстречу, протянул руку для приветствия, лицо его расплылось в широкой белозубой улыбке:

– Добро пожаловать!

– Привет, Альф.

Они пожали друг другу руки, и Бруммель, введя Маршала в кабинет, закрыл за ним дверь. Бруммель, холостяк неопределенного возраста – между тридцатью и сорока – прежде был скорым на расправу полицейским большого города, а сейчас, в Аштоне, вел шикарную жизнь, вряд ли соответствующую его зарплате. С самого начала их знакомства он старался выглядеть своим парнем, но Маршалл никогда полностью не доверял ему. А если точнее, так он его просто недолюбливал. Слишком уж скалит зубы без всякого повода.

– Садись, располагайся поудобней, – пригласил Бруммель, начав разговор, прежде чем они опустились в кресла. – Похоже, в этот уик-энд произошла забавная ошибка.

В памяти Маршалла возникла картина камеры, в которой его репортерша провела ночь с проститутками.

– Бернис было не до шуток, а я лишился двадцати пяти долларов.

– Так именно поэтому мы и встретились, чтобы все уладить, – примирительно произнес Бруммель, открывая верхний ящик стола, – Пожалуйста, – он выписал чек и протянул его Маршаллу. – Получи свои деньги, и я обещаю, что мы пошлем Бернис письмо с официальным извинением, подписанное лично мной от имени всей полиции. Но не можешь ли ты рассказать, что, собственно, произошло? Если бы я там был, то непременно бы вмешался.

– Бернис говорит, что ты там был.

– Я? Где? Мне пришлось бегать целый вечер в участок и обратно, но…

– Нет, она видела тебя в луна-парке. Бруммель осклабился еще больше:

– Не знаю, кого она там видела, но я вчера вечером на фестивале не был. У меня и здесь дел хватало.

Однако Маршалл уже набрал скорость и не собирался отступать:

– Она видела тебя именно в тот момент, когда ее арестовывали.

Бруммель притворился, что не слышит.

– Так расскажи-ка мне толком, что же произошло. Я хочу докопаться до истины.

Маршалл умерил напор, сам не зная почему. Может быть, из вежливости, а может, он чего-то испугался? Как бы там ни было, он начал свой рассказ, подбирая слова, излагая суть в четкой телеграфной форме, примерно так, как слышал от Бернис, но опуская некоторые детали, которыми она с ним поделилась. Рассказывая, он изучал лицо Бруммеля и внимательно разглядывал его кабинет, фиксируя каждую мелочь обстановки, в том числе и настольный календарь с записями на каждый день. Это происходило автоматически. За время работы в «Нью-Йорк Таймс» он выработал привычку наблюдать и схватывать информацию так, чтобы это было незаметно со стороны. Может быть, он присматривался, потому что не доверял этому человеку? Но если бы и доверял, он все равно всегда и во всем оставался репортером. По обстановке кабинета можно было заключить, что Бруммель – педант. Об этом говорило все, начиная от полированной поверхности стола и кончая стаканчиком с идеально отточенными карандашами.

У стены, там где раньше стоял безобразный массивный мастодонт, красовалась впечатляющая композиция из полок и шкафов мореного дуба с застекленными дверцами и литыми медными ручками.

– Вот как! Ты поднялся в цене, Альф! – иронически произнес Маршалл, кивая в сторону шкафа.

– Нравится?

– Очень. Для чего он тебе?

– Прекрасная замена старому. Я приобрел его, желая показать, что можно сделать, если экономить каждую копейку и не сорить деньгами. Старый меня раздражал. Я считаю, что кабинет должен быть представительным.

– Конечно, конечно. Ух ты, у тебя свой ксерокс…

– Да, и книжные полки с запасом на будущее.

– И запасной телефон?

– Телефон?

– Да, что это там за шнур выходит из стены?

– Это? Это для кофеварки. Ну, так о чем мы говорили?

– О том, что произошло с Бернис… – ответил Маршалл. Он прекрасно умел читать и вверх ногами, и задом наперед и, продолжая рассказ, не сводил глаз с календаря, лежащего на столе. Все места для записей на вторники были пусты, хотя это был рабочий день Бруммеля. Только в один из них была намечена встреча с пастором Янгом, в 14.00.

– Передай привет моему пастору, – спокойно произнес Маршалл, как бы невзначай. Судя по удивленному и в то же время раздраженному взгляду Бруммеля, он сразу понял, что перешел дозволенные границы.

С трудом заставив себя улыбнуться, Альф ответил:

– Ах да, ведь Оливер Янг твой пастор?

– Да, а ты с ним тоже хорошо знаком?

– Нет, не совсем. Мне приходилось с ним встречаться лишь по службе…

– Но ведь ты ходишь в другую церковь, в ту, маленькую?

– "Аштон Комьюнити". Впрочем, продолжай, расскажи до конца.

Маршал заметил, насколько легко можно привести его в замешательство, но ему не хотелось заходить слишком далеко в своих экспериментах. По крайней мере, не сейчас. Журналист подхватил нить рассказа и, вплетя в него мимоходом возмущение Бернис, виртуозно довел повествование до конца. Он обратил внимание на то, что Бруммель разыскал в столе несколько бумаг, которые ему вдруг понадобились, и прикрыл ими календарь.

– Кто был тот индюк, который не удосужился посмотреть удостоверение Бернис? – спросил Маршалл.

– Чужак, он не из нашего участка. Если Бернис назовет его имя или номер полицейской бляхи, я заставлю его ответить за свое поведение. Видишь ли, нам пришлось вызвать подкрепление из Виндзора на время фестиваля. Наши-то прекрасно знают, кто такая Бернис Крюгер, – с неприязнью добавил шериф.

– Но почему бы ей самой не выслушать от тебя все эти оправдания?

Бруммель подался вперед, и лицо его стало очень серьезным:

– Я считаю, что лучше поговорить с тобой, Маршал л, чем заставлять ее еще раз являться в полицию. Полагаю, что ты знаешь, какое горе она перенесла не так давно?

«Ладно, – решил про себя Маршалл, – не знаю, но спрошу тебя».

– Я в городе новый человек, Альф.

– Разве она тебе не рассказывала?

– Но уж ты-то с удовольствием расскажешь? – эти слова вырвались у Маршалла непроизвольно, но он попал в цель.

Бруммель откинулся в кресле, внимательно изучая лицо Маршалла. Хоган же подумал, что совсем не жалеет о сказанном.

«Я уже вне себя, если ты этого еще сам не заметил», – красноречиво говорил его взгляд. Бруммель продолжал:

– Маршалл, я хотел встретиться с тобой лично, потому что хотел… исправить положение.

«Так, послушаем, что ты расскажешь о Бернис. Теперь будь начеку и получше выбирай слова, Бруммель», – подумал Маршалл.

– Да, – Бруммель запнулся, – я думаю, что тебе лучше знать обо всем. Эта информация поможет тебе, когда ты будешь иметь с ней дело. Видишь ли, Бернис Крюгер приехала в Аштон за несколько месяцев до того, как ты купил газету. Она появилась здесь после того, как ее сестра покончила жизнь самоубийством. Сестра училась в университете. Бернис приехала в Аштон горя желанием отомстить, открыв тайну смерти сестры, но… это загадка, на которую, похоже, никогда не найти ответа.

Несколько минут прошло в молчании, потом Маршалл произнес:

– Я этого не знал.

Голос Бруммеля звучал тихо и печально:

– Она была уверена, что дело нечисто, и вела свое расследование весьма напористо.

– У нее репортерский нюх.

– Да, это так. Но, видишь ли, Маршалл… ее арест был унизительной ошибкой. Правду сказать, не думаю, что у нее есть желание снова оказаться в этом заведении. Теперь ты понял?

Маршалл был не совсем уверен, что до конца понял шерифа. Зато он был уверен, что Бруммель чего-то не договаривает. Внезапно журналист почувствовал слабость и был крайне удивлен, куда вдруг подевалась вся его злость. Ведь он знал, что нельзя доверять этой шельме Альфу… или можно? Бруммель лжет, отрицая, что был у палатки… или не лжет? Или я его просто не понял? Или… о чем это мы? Ты что, Хоган, не выспался сегодня?

– Маршалл?

Журналист смотрел в пристальные серые глаза Бруммеля и чувствовал странную отрешенность, какая бывает во сне.

– Маршалл, – произнес Бруммель, – надеюсь, ты понимаешь. Теперь ты все понял, да?

Маршалл сделал над собой усилие, чтобы снова начать думать, и заметил, что ему легче сосредоточиться, если не глядеть Бруммелю в глаза.

– Эээ… – это звучало глупо, но на большее он сейчас был не способен. – Да, конечно, Альф. Я догадываюсь, что ты имеешь в виду. Ты правильно сделал.

– Но я хочу все исправить до конца, и прежде всего, отношения между нами.

– О, не беспокойся, это не так важно. – Сказав это, Маршалл спросил себя, так ли это на самом деле.

Бруммель осклабился, и его крупные зубы снова выдались вперед:

– Рад это слышать, Маршалл.

– Но ты мог бы ей позвонить, по крайней мере. Бернис нувствует себя глубоко оскорбленной.

– Я позвоню, Маршалл, – Бруммель подался вперед, вцепившись руками в крышку стола и странно улыбаясь. Серые глаза пристально смотрели на журналиста, завораживающе, будто обволакивая сознание. – Маршалл, давай в заключение поговорим о тебе и об этом городе. Мы все очень рады, что ты взял «Кларион» в свои руки. Мы предполагали, что свежая струя в журналистике положительно повлияет на общество. Я могу тебе честно сказать, что прежний главный редактор был… в общем, он портил настроение всему городу… особенно в конце.

Маршалл подумал, что целиком и полностью согласен с шерифом, но промолчал, чувствуя, что сейчас последует продолжение,

– Нам нужен такой человек, как ты, Маршалл, – снова заговорил Бруммель. – Пресса может воздействовать на общество, это всем известно. Поэтому нам необходимо иметь верного человека, который способен использовать эту власть должным образом, для всеобщего блага. Мы все, кто занят на общественной службе, должны служить интересам города и всего человечества. Ты именно такой человек. Ты необходим людям так же, как и мы. – Бруммель нервно провел рукой по волосам. – Понимать, о чем я говорю?

– Нет.

– Ну… – шеф полиции подыскивал слова, – ты правильно заметил, что ты в нашем городе человек новый. Могу я быть с тобой откровенным?

«Почему бы и нет?» – подумал Маршалл и пожал плечами, побуждая Бруммеля продолжать.

– Прежде всего, наш городок маленький, а значит, любые недоразумения, даже между несколькими людьми, выплывают наружу и беспокоят всех жителей. Тут трудно остаться в тени, не замеченным в нашем городе быть невозможно, да у нас и нет таких. Прежний главный редактор не хотел этого понять и стал причиной событий, взбудораживших все общество. Он обладал патологической склонностью брюзжать и на все жаловаться. Он подорвал доверие людей к членам городского правления, всех горожан друг к другу и, в конце концов, к себе самому. Это очень печально. Он нанес нам глубокую рану, и понадобилось немало времени, чтобы ее залечить. К твоему сведению, ему пришлось с позором покинуть город: он изнасиловал двенадцатилетнюю девочку. Я старался вести расследование как можно тише, но в маленьком городке ничего не скроешь. Мной руководило желание никому не причинять боли и уберечь девочку, ее семью и весь город от скандала. Я не завел официального дела, потребовав, чтобы он немедленно покинул город и никогда здесь не появлялся. Он согласился. Но я никогда не забуду, каким ударом это было для города, и сомневаюсь, что и другие это забудут. Теперь ты понимаешь, насколько все мы связаны. Я сожалею о неразберихе с Бернис, искренне желаю сохранить добрые отношения между полицейской властью и «Кларион», а также и лично между нами. Я бы хотел избежать любого повода их испортить. Нам необходимо единство, товарищеские отношения, здоровый дух в обществе… – он сделал выразительную паузу. – Маршалл, мы хотим знать, собираешься ли ты сотрудничать с нами в достижении этой цели.

Затем последовало долгое молчание, сопровождаемое столь же долгим пристальным взглядом. Маршалл явно должен был что-то ответить. Он поерзал в кресле, собираясь с мыслями, прислушиваясь к своим чувствам и стараясь избегать пронзительного взгляда серых глаз. Может, этому парню и стоило верить, а может, его пространная речь была всего лишь хитрым дипломатическим трюком, направленным на то, чтобы сбить его со следа, на который напала Бернис.

Однако Маршалл не мог не только ясно думать, но и как следует разобраться в своих чувствах. Его репортера по ошибке арестовали, бросили на целую ночь в грязную камеру, а он из-за этого как будто больше и не волнуется. Широкая улыбка шефа полиции превратила Бернис в обманщицу, и Маршалл позволил убедить себя в этом. «Эы, Хоган! Ты что, забыл, зачем ты здесь?»

Он страшно устал и теперь старался вспомнить, а для чего он, собственно, перебрался в Аштон? Он рассчитывал, что это поможет ему изменить семейную жизнь. Пришла пора распрощаться с ежедневной газетной борьбой и пустыми газетными статьями о хитросплетенных интригах большого города и заняться более простым и понятным: писать о конкурсах школьных газет и застрявших на деревьях кошках. Может быть, сказывалась власть привычки, оставшейся после долгих лет работы в «Таймс», заставляющая его набрасываться на Бруммеля, подобно инквизитору. Ради чего? Чтобы нажить новые неприятности и ввязаться в очередное сражение? Не пора ли для разнообразия пожить тихо и спокойно?

Внезапно и вопреки развитой интуиции он заключил, что для беспокойства вовсе нет причин. Бернис проявит фотопленку, и тогда выяснится, что Бруммель говорит правду, а Бернис ошибается. И Маршаллу действительно в эту минуту хотелось, чтобы дело закончилось именно так, как он только что подумал.

Однако Бруммель по-прежлему ждал ответа, не спуская с него гипнотического, пронзительного взгляда.

– Я… – начал Маршалл, и теперь он чувствовал себя униженным и глупым, – я действительно устал бороться, Альф. Может быть, меня так воспитали и поэтому ценили в «Таймс», но я решил перебраться сюда, а это что-нибудь да значит. Я устал, Альф, и не становлюсь моложе. Мне необходимо подлечиться. Хочу научиться быть обыкновенным человеком и просто жить.

– Да – подхватил Бруммель, – именно это тебе и нужно.

– Так что… не волнуйся. Я хочу жить тихо и спокойно, как все люди. Я не собираюсь больше сражаться и не хочу неприятностей. С моей стороны тебе нечего опасаться.

Бруммель был восхищен и протянул ему руку. Пожимая ее, Маршалл чувствовал себя так скверно, как будто продал душу. Да неужели Маршалл Хоган говорил все это? «Я, должно быть, и вправду устал», – подумал он.

Не успев опомниться, он очутился за дверью. Аудиенция была окончена!

* * *

Когда Хоган вышел и дверь за ним была тщательно закрыта, Альф Бруммель со вздохом облегчения откинулся на спинку кресла и сидел некоторое время, глядя в пространство, собираясь с силами для выполнения следующего, не менее трудного дела. Разговор с Маршаллом был, по его мнению, только репетицией, а теперь его ожидало настоящее испытание. Он потянулся к телефону, придвинул его поближе к себе, с минуту смотрел на него, не двигаясь, и затем набрал номер.

Ханк как раз заканчивал красить фасад дома, когда зазвонил телефон и раздался голос Мэри:

– Ханк! Это Альф Бруммель!

«Ох-ох-ох! – подумал Ханк. – У меня все руки в краске. Ему бы здесь сейчас поработать».

Идя к телефону, он признался Господу, что согрешил.

– Здравствуй, – произнес он в трубку.

В своем кабинете Бруммель повернулся спиной к двери, как бы отгораживаясь от невидимых зрителей, хотя кроме него в помещении никого не было, и заговорил приглушенным голосом.

– Здравствуй, Ханк. Это Альф. Я решил позвонить, чтобы узнать, как ты там, после… вчерашнего вечера.

– А! – только и смог произнести Ханк, чувствуя себя, как мышь в зубах у кошки. – Все в порядке, сейчас намного лучше.

– Ты все обдумал?

– Да, конечно. Я долго размышлял, молился и проверил по Слову целый ряд вопросов…

– Хм. Похоже, ты остался при своем.

– Да, это так. Вот если Слово изменит себе, тогда и я изменюсь, но, насколько я понимаю, Бог не думает отступать от того, что Он сказал. Так что у меня, видишь ли, нет никакого выбора.

– Ханк, ты знаешь, что в пятницу будет собрание общины?

– Знаю.

– Я действительно хочу тебе помочь, Ханк. Я не могу спокойно смотреть, как ты сам себе вредишь. Тебя хорошо приняли в церкви, но… как бы это сказать? Расхождения во взглядах, препирательства, склоки… это может разрушить общину.

– Кто же препирается?

– Ну вот, ты опять…

– И, в конце концов, кто созвал это собрание? Сэм, Гордон и ты. Не сомневаюсь, что Лу по-прежнему действует с вами заодно, так же, как и те, кто размалевал мой дом.

– Мы просто обеспокоены. Ты все противишься тому, что было бы лучше для всей общины.

– Это смешно. А я – то думал, что сражаюсь против тебя. Но ты слышал, что я сказал? Кто-то расписал фасад моего дома.

– Что? Что там было написано? Ханк медленно произнес всю фразу. Бруммель застонал:

– Но Ханк, это безумие!

– Мэри тоже так считает. Представь себя на нашем месте.

– Если бы я был на твоем месте, я бы призадумался. Ты понимаешь, что происходит? Поговаривают, что ты восстановил против себя весь город. Это значит, что скоро все отвернутся от нашей церкви, а нам тут жить. Ханк! Мы должны помогать людям, проявлять к ним милосердие, а не вбивать клин между нами и обществом.

– Я проповедую Евангелие Иисуса Христа, и многим это нравится. И о каком это клине ты говоришь? Бруммель начал терять терпение.

– Ханк, поучись на примере прежнего пастора. Он совершил ту же ошибку. Посмотри, что с ним произошло.

– Я это учел. Я понял: единственное, что мне нужно сделать, – это отступить, сидеть тихо и похоронить истину поглубже, чтобы никому не причинять боли. Тогда все идет хорошо. Все будут мной довольны, и мы снова станем дружной, счастливой семьей. Вот уж правда, Иисус поступал опрометчиво. Он сохранил бы многих друзей, если бы отступил, сдался и начал играть в политику.

– Хочешь стать мучеником?

– Я хочу спасать души, обращать грешников, я хочу помогать рожденным свыше верующим возрастать в истине. Если бы я этого не делал, то у меня нашлось бы кого бояться куда больше, чем тебя и остальных членов правления.

– Это не назовешь любовью, Ханк.

– А я люблю вас всех, Альф. Поэтому мой долг – дать вам лекарство, и особенно в нем нуждается Лу. Бруммель пустил в ход свое главное оружие:

– Ханк, думал ли ты, что он может подать на тебя в суд?

На другом конце провода было тихо.

– Нет, – ответил наконец Ханк.

– Он может привлечь тебя к ответственности за клевету, нанесение морального ущерба и не знаю за что еще.

Ханк глубоко вздохнул, моля Господа о терпении и мудрости.

– Видишь ли, в чем дело, – ответил он, – многие люди не знают или не хотят больше знать, что такое истина. Мы не можем постоять за нее и во всем отступаем. Поэтому такие люди, как Лу, блуждают в тумане, разрушают свои собственные семьи, распускают сплетни, пачкают свое имя, делают себя несчастными, совершая грех… и потом ищут кого-нибудь, на кого можно переложить всю ответственность! Кто же кому вредит в таком случае?

Бруммель начал терять терпение.

– Мы поговорим об этом в пятницу. Ты, конечно, придешь?

– Да, я приду. Сначала я только встречусь с одним человеком, он хочет посоветоваться о своей жизни, и после этого я приду на собрание. Ты когда-нибудь давал подобные советы?

– Нет.

– От человека требуется уважение к истине, когда он старается помочь другим изменить жизнь, построенную на лжи. Подумай об этом.

– Ханк, я думаю о благе других людей. Бруммель с треском бросил трубку и оттер пот с ладоней.