Текст книги "Загадочная история Бенджамина Баттона"

Взять хотя бы то, что недвижимость, существенно отягощенная двумя налогами на наследство и требующая в недалеком будущем раздела между шестерыми детьми, больше не являлась таким уж лакомым кусочком. Энсон заметил за сестрами обычай говорить с уважением о семьях, чье имя ничего не значило еще двадцать лет назад. Его собственное ощущение превосходства больше не отражалось на них, просто иногда они вели себя как заправские снобы, и ничего более. Более того, это было последнее лето, которое они проведут в поместье в Коннектикуте, слишком сильными были протесты против этого: «Кому придет в голову тратить самые лучшие летние месяцы, сидя взаперти в этом старом мертвом городе?» С неохотой он уступит, и дом будет выставлен на продажу осенью, а на следующее лето они снимут дом поменьше где-нибудь в Уэстчестере. Это был шаг назад от идеи богатого, но скромного образа жизни, принадлежащей его отцу, и, хотя он пошел навстречу, это беспокоило его, пока мама была жива, он ездил туда не реже чем раз в две недели, даже в свои самые разгульные годы.

Несмотря на то что он тоже был частью этих перемен, его сильное жизненное чутье отвело его, когда ему было чуть за двадцать, от пустых ценностей этих несостоявшихся представителей праздного класса. Он не осознавал этого со всей ясностью и все еще ощущал, что существует какая-то норма, какой-то стандарт общества. Но никакой нормы не было, и сомнительно, чтобы хоть какая-то норма существовала во всем Нью-Йорке. Те немногие, которые все еще платили и боролись за то, чтобы войти в определенный круг, преуспев, видели только общество, в котором едва теплилась жизнь, или, что еще хуже, обнаруживали за своим столом богему, от которой так стремились скрыться.

К двадцати девяти годам главной заботой Энсона стало его растущее одиночество. Теперь он был уверен, что никогда не женится. Число свадеб, на которых он был лучшим другом или шафером, уже нельзя было сосчитать, у него дома была специальная полка, забитая галстуками, напоминавшими о той или другой свадьбе, о романах, не продержавшихся и года, и о парах, навсегда исчезнувших из его жизни. Булавки для галстука, позолоченные карандаши, запонки – все эти подарки от поколения женихов прошли через его коробку с украшениями и навсегда пропали, и с каждой новой церемонией он был все менее и менее способен представить себя на месте жениха. Под его сердечным и доброжелательным отношением ко всем этим свадьбам скрывалось отчаяние по поводу своей собственной.

И как только ему исполнилось тридцать, он впал в нешуточную депрессию от того, что браки, особенно из числа последних, разрушают его дружеские связи. У целых групп людей появилась приводящая в замешательство особенность растворяться и исчезать. Его собственные однокашники – а ведь именно им он уделял больше всего времени и сил – были самыми трудноуловимыми. Большинство из них с головой погрузились в домашний уклад, двое умерли, один теперь жил за границей, а еще один в Голливуде писал сценарии продолжения картин, на которые Энсон честно ходил.

Большинство из них, однако, только наездами бывали в городе, а их запутанная семейная жизнь вертелась вокруг загородных клубов, и именно с ними он наиболее остро чувствовал отчуждение.

На первых порах брака они все нуждались в нем, он давал советы об их прохудившихся финансах, разрешал их сомнения по поводу пригодности двухкомнатной квартиры с ванной для ребенка, он был для них огромным внешним миром. Но теперь их финансовые проблемы остались в прошлом, а с тревогой ожидаемый малыш вырос и стал частью семьи. Они всегда были рады повидаться со стариной Энсоном, но к его приходу они наряжались и старались произвести впечатление собственной значимостью, а свои проблемы предпочитали держать при себе. Он был им больше не нужен.

За пару недель до его тридцатого дня рождения последний из его старых и близких друзей женился. Энсон выступил в своей привычной роли лучшего друга, подарил свой обычный серебряный чайный сервиз и, как обычно, пожелал счастливого пути у парохода «Гомерик». Это был жаркий майский день, и по дороге с пирса он осознал, что все начинает закрываться и он свободен до утра понедельника.

– Так куда пойдем? – спросил он себя.

Конечно, в Йельский клуб, партия в бридж перед ужином, затем четыре-пять коктейлей в чьей-нибудь комнате и приятный, слегка размытый вечер. Он ощутил сожаление, что сегодня жених не составит ему компанию: они знали, как с толком провести такие ночки, знали, как привлечь женщин, и как от них избавиться, и сколько именно внимания заслуживает каждая из девушек в порыве их гедонизма. Вечеринка легко видоизменялась – ты брал определенных девушек в определенные места и просто тратил деньги, чтобы поразить их, ты выпивал, но немного, однако чуть больше, чем следовало, и в определенное время ты вставал и заявлял, что тебе пора домой. И таким образом ты избегал друзей из колледжа, нахлебников, возможных помолвок, драк, сантиментов и неблагоразумных поступков. И только так это и работало. Все остальное было неразумной тратой времени.

Наутро не приходилось ни о чем страшно сожалеть, ты не давал никаких обещаний, но если ты немного дал себе волю и твое сердце вышло из-под контроля, ты всего лишь садился в машину и уезжал без предупреждения на несколько дней и спокойно ждал, пока усиливающаяся скука не приведет к еще одной вечеринке.

В вестибюле Йельского клуба было пустынно. В баре три недавних выпускника мельком и без интереса взглянули на него.

– Привет, Оскар, – поздоровался он с барменом. – Мистер Кейхилл не заглядывал сегодня?

– Мистер Кейхилл уехал в Нью-Хейвен.

– Вот как? А что такое?

– Уехал посмотреть игру. Многие молодые люди уехали.

Энсон еще раз осмотрелся, поразмышлял минуту, затем вышел и направился в сторону Пятой авеню. Через широкие окна одного из клубов, в котором он состоял – и в котором был едва ли раз за последние пять лет, – седой мужчина с водянистыми глазами уставился на него. Энсон быстро отвернулся, обреченность и надменное одиночество этого человека нагнали на него тоску. Он остановился и, повернув обратно, пошел по 47-й улице по направлению к квартире Тика Уордена. Тик и его жена когда-то были его самыми близкими друзьями, и в этот дом он наведывался во времена романа с Долли Каргер. Но Тик имел склонность к выпивке, а его жена во всеуслышание объявила, что Энсон оказывает на него плохое влияние. Это замечание дошло до Энсона в преувеличенной форме, и когда они со всем разобрались, магия близости уже была нарушена и никогда так и не восстановилась.

– Мистер Уорден дома? – спросил он.

– Они уехали за город.

Эта новость внезапно подкосила его. Они уехали за город, а он ничего об этом не знал. Два года назад он знал бы точный день и час отъезда, и пришел бы выпить по стаканчику на дорожку, и уже планировал бы свой первый визит к ним. А сейчас они уехали, не сказав ни слова.

Энсон посмотрел на часы и решил провести этот уик-энд со своей семьей, но единственный поезд был местный, что обещало три часа тряски в жуткой жаре. И завтра нужно будет сидеть за городом, и в воскресенье тоже, а у него не было никакого настроения играть в бридж с вежливыми выпускниками, а после ужина танцевать в сельском клубе, имитируя веселье, которое так хорошо удавалось его отцу.

– Ну уж нет, – сказал он самому себе. – Нет.

Он был видным, производящим впечатление молодым человеком, сейчас уже довольно крепкого сложения, но ни в чем другом не проявлявшим следов разгульной жизни. Он мог быть опорой чего-нибудь – но это не касалось общественных ценностей, иногда как раз напротив – опорой закона или церкви. Он постоял некоторое время без движения в переулке перед жилым домом на 47-й улице, почти впервые в жизни ему было нечем заняться.

Затем он быстро пошел в сторону Пятой авеню, как будто внезапно вспомнил о назначенной встрече. Необходимость подобного притворства немного роднит нас с собаками, и я думаю, что Энсон в тот день был похож на породистого пса, перед которым закрыли знакомую дверь. Он собирался повидаться с Ником, некогда модным барменом, которого зазывали на все частные вечеринки, а теперь разливающим охлажденное безалкогольное шампанское в подземных лабиринтах гостиницы «Плаза».

– Ник, – спросил он, – что произошло вокруг?

– Все умерло, – ответил Ник.

– Сделай мне «Виски Сауэр». – Энсон протянул бутылку через прилавок. – Ник, девушки стали другие; у меня была маленькая подружка в Бруклине, и на прошлой неделе она вышла замуж, даже не сказав мне.

– Это точно? Ха-ха-ха, – дипломатично ответил Ник. – Подшутила над вами, значит.

– Точно, – сказал Энсон. – А мы неплохо провели время вместе буквально накануне.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся Ник. – Ха-ха-ха.

– Ты помнишь ту свадьбу в Хот Спрингс, Ник, где я заставил официантов и музыкантов спеть «Боже, храни короля»?

– Где же это было, мистер Хантер? – Ник сосредоточенно задумался. – Кажется мне, это было…

– В следующий раз они сами предложили повторить, и я призадумался, сколько же я заплатил им, – продолжил Энсон.

– Мне кажется, это было на свадьбе мистера Тренхольма.

– Не знаю такого, – решительно сказал Энсон. Его задело, что какое-то имя вторглось в его воспоминания, и Ник почувствовал это.

– На… но… Я должен знать его, – признался он. – Он был один из ваших. Бракинс… Бейкер…

– Точно, Бейкер, – сказал Энсон в ответ. – Они положили меня в катафалк, после того как все закончилось, завалили цветами и увезли.

– Ха-ха-ха, – рассмеялся Ник. – Ха-ха-ха.

Ник вскоре стал неубедительным в роли старого семейного слуги, и Энсон поднялся в вестибюль. Он огляделся, и его глаза встретились со взглядом незнакомого служащего за стойкой, а затем сфокусировались на цветке, оставшемся от утренней свадьбы и повисшем на медной плевательнице. Он вышел и медленно пошел навстречу кроваво-красному солнцу, заходившему над площадью Колумба. Внезапно он развернулся и опять двинулся в сторону «Плазы», где заперся в телефонной будке.

Позже он сказал, что трижды пытался дозвониться до меня в тот день, потом попробовал дозвониться до каждого, кто мог быть в Нью-Йорке, мужчин и девушек, которых он не видел много лет, и до некой актрисы и модели времен его студенчества, чей полустертый номер до сих пор был в его записной книжке, – с центральной телефонной станции сообщили ему, что этой линии уже не существует. В конце концов этот поиск привел его за город, где он вступал в короткие и невразумительные разговоры с вежливыми дворецкими и горничными. Такого-то и такой-то не было дома, они ездили верхом, плавали, играли в гольф, уплыли в Европу на прошлой неделе.

Мысль провести этот вечер в одиночестве была нестерпимой, уединение, задуманное как момент приятной праздности, теряет всякое очарование, когда одиночество неизбежно. Конечно, всегда были девицы определенного поведения, но те, которых он знал, внезапно испарились, а провести вечер в Нью-Йорке в компании незнакомцев, которым ты платишь, было из разряда тех событий, которые не могли с ним случиться: он всегда воспринимал это как нечто постыдное и тайное, подходящее только для моряка, ищущего развлечений в незнакомом городе.

Энсон оплатил телефонный счет, и девушка неудачно пошутила о его размере – и уже второй раз за этот вечер он вышел из «Плазы», не имея никакого представления, куда же идет. У вращающейся двери он заметил женскую фигуру, очевидно в положении, стоящую в стороне от света. Легкий прозрачный плащ развевался на ней каждый раз, когда дверь открывалась, и она с нетерпением поглядывала в ее сторону, как будто бы изнывая от ожидания. При первом взгляде на нее он почувствовал сильное волнение, вызванное узнаванием, но пока не оказался от женщины в пяти футах, он не понимал, что перед ним Паула.

– Ну привет, Энсон Хантер.

Его сердце подпрыгнуло.

– Привет, Паула.

– О боже, это чудесно. Я не могу поверить, Энсон!

Она взяла его за руки, и по легкости этого жеста он понял, что воспоминания о нем утратили для нее остроту. Но не для него, и он ощутил прежнее чувство, которое она вызывала в нем, захватывая его сознание, и мягкость, с которой он всегда встречал ее оптимизм, как будто опасаясь навредить ему.

– Мы приехали в Рай на лето. Пит вынужден поехать на Восток по делам – ты ведь знаешь, конечно, что я теперь миссис Пит Хагерти, поэтому мы взяли детей и сняли дом. Ты должен как-нибудь приехать навестить нас.

– Могу ли я, – быстро спросил он, – когда?

– Когда захочешь. А вот и Пит. – Крутящаяся дверь открылась, пропуская высокого мужчину, которому было около тридцати лет, загорелого и с маленькими усиками. На фоне его безупречной физической формы Энсон выглядел изрядно располневшим, что было очень заметно в его плотно подогнанном пальто.

– Не нужно тебе стоять, – сказал Хагерти жене. – Присядь здесь. – И он указал на стулья, стоящие в вестибюле, но Паула засомневалась.

– Я поеду прямо домой, – сказала она. – Энсон, почему бы ты… почему бы тебе не прийти к нам на ужин сегодня? Мы только-только начали обустраиваться, но если ты не будешь обращать на это внимания…

Хагерти от души поддержал это приглашение.

– Присоединяйтесь к нам сегодня.

Их машина ждала перед отелем, и Паула устало оперлась на шелковые подушки в углу сиденья.

– Я столько всего хочу тебе рассказать, – сказала она, – что даже не знаю, получится ли.

– Я хочу все о тебе услышать.

– Ну что ж, – она улыбнулась Хагерти, – это займет много времени. У меня трое детей от первого брака. Старшему пять, потом четыре и три года. – Она опять улыбнулась. – Как видишь, я не тратила зря времени, не так ли?

– Мальчики?

– Мальчик и две девочки. Потом – ох, столько всего произошло – год назад в Париже я развелась и вышла за Пита. Вот и все, не считая того, что я ужасно счастлива.

В Райе они подъехали к большому дому около пляжного клуба, из которого выбежали трое загорелых, худеньких детишек, которые убежали от своей английской няни и окружили их с дикими воплями. Паула подняла каждого по отдельности и с некоторым трудом, и эту ласку они встретили с осторожностью, так как недавно получили наказ не толкать мамочку. Даже на фоне их свежих мордашек на лице Паулы не было заметно ни тени усталости, и, несмотря на свое положение, она выглядела моложе, чем в последний раз, когда они виделись семь лет назад в Палм-Бич.

За ужином она ушла в себя и потом, слушая радио, лежала с закрытыми глазами на диване, пока Энсон пытался понять, не является ли его присутствие утомительным. Но в девять часов, когда Хагерти поднялся и вежливо покинул их, предоставив самим себе на некоторое время, она начала медленно рассказывать о себе и о прошлом.

– Мой первый ребенок, – сказала она, – мы называем ее Дорогушей, я хотела умереть, когда узнала, что беременна, потому что Лоуэлл казался мне совершенным незнакомцем. Казалось совершенно невозможным, что это мой собственный ребенок. Я написала тебе письмо и разорвала его. Ох, Энсон, ты так плохо обошелся со мной.

И снова это был тот самый диалог, поднимающийся и опускающийся. Энсон внезапно что-то вспомнил.

– А разве ты не был однажды помолвлен? – спросила она. – Девушку звали Долли или как-то так?

– Я никогда не был помолвлен. Я пытался, но я никогда не любил никого, кроме тебя, Паула.

– Ох, – сказала Паула. И потом через мгновение: – Этот ребенок – первый, которого я действительно хочу. Видишь, я влюблена наконец-то.

Он ничего не ответил, пораженный коварностью ее воспоминаний. Она, должно быть, поняла, что своим «наконец-то» сделала ему больно, потому что продолжила:

– Ты вскружил мне голову, Энсон. Ты мог заставить меня сделать все что угодно. Но мы не были бы счастливы. Я для тебя недостаточно умна. Я не люблю все усложнять так, как ты. – Она сделала паузу. – Ты никогда не остепенишься, – наконец сказала она.

Эта фраза сбила его с ног, это был приговор из приговоров: он никогда не женится.

– Я мог бы остепениться, если бы женщины были другими, – сказал он. – Если бы я не знал их настолько хорошо, если бы женщины не порочили тебя перед другими женщинами, если бы у них было хоть немного гордости. Если бы я мог пойти немного вздремнуть, а потом проснуться в доме, который был бы моим, – что же в этом такого, это именно то, для чего я был создан, Паула, это то, что женщины видят во мне и за что меня любят. Но только я не смогу еще раз начать все с самого начала.

Хагерти вошел около одиннадцати, выпив немного виски, Паула встала и объявила, что собирается в постель. Она прошла немного вперед и встала рядом с мужем.

– Куда ты ходил, дорогой? – спросила она.

– Мы с Эдом Сандерсом пропустили стаканчик.

– Я волновалась. Подумала, может быть, ты сбежал от нас.

Она прижалась к нему щекой.

– Он милый, правда, Энсон? – спросила она.

– Абсолютно точно, – ответил Энсон, улыбаясь.

Она подняла лицо и посмотрела на мужа.

– Ну что ж, я готова, – сказала она, после чего повернулась к Энсону. – Хочешь посмотреть на наш семейный гимнастический фокус?

– Конечно, – ответил он с интересом.

– Отлично. Поехали.

Хагерти легко подхватил ее на руки.

– Вот что мы называем семейной акробатикой, – сказала Паула. – Он отнесет меня наверх. Разве это не мило с его стороны?

– Да, – согласился Энсон.

Хагерти слегка наклонил голову, и их с Паулой лица соприкоснулись.

– И я люблю его, – сказала она. – Я как раз говорила тебе об этом, правда, Энсон?

– Да, – сказал он.

– Он самый лучший человек на свете, правда, дорогой?… Ну что же, спокойной ночи. Поехали. Ну разве он не силен?

– Да, – сказал Энсон.

– Ты найдешь старую пижаму Питера, которая дожидается тебя. Сладких снов и увидимся за завтраком.

– Да, – сказал Энсон.

VIII

Старшие партнеры фирмы настаивали, что Энсону необходимо на лето уехать за границу. За семь лет он едва ли раз был в отпуске, сказали они. Он выдохся и нуждался в смене обстановки. Энсон сопротивлялся.

– Если я поеду, – объявил он, – то никогда больше не вернусь.

– Ерунда, старина. Ты вернешься через три месяца, а депрессии как не бывало. Вернешься в форму.

– Нет, – упрямо качал головой он. – Если я остановлюсь, то назад к работе не вернусь. Если я остановлюсь, это будет означать, что я сдался, что я готов.

– Мы с этим поспорим. Оставайся там хоть шесть месяцев, если захочется, мы не боимся, что ты нас бросишь. Мы знаем, что без работы ты будешь чувствовать себя несчастным.

Они все устроили. Им нравился Энсон – всем нравился Энсон, – и перемены, произошедшие в нем, беспокоили весь офис. Где его неизменный энтузиазм, который передавался делу, его отношение к равным и к подчиненным, подъем от его живительного присутствия? За последние четыре месяца его плохо скрываемая нервозность сделала из него мелочного пессимиста лет сорока. Во всех сделках, в которых он принимал участие, он был как будто под действием наркотиков и невероятного напряжения.

– Если я уеду, то никогда уже не вернусь, – сказал он.

За три дня до его отплытия Паула Леджендр-Хагерти умерла при родах. Я тогда проводил с ним много времени, мы путешествовали вместе, но впервые за всю нашу дружбу он не сказал мне ни слова о том, что чувствует, да и я не заметил ни малейшего следа эмоций. Его главной заботой стал собственный возраст, и он подводил любой разговор к тому, чтобы напомнить собеседнику об этом, а затем замыкался в молчании, как будто предполагал, что это заявление вызовет цепочку размышлений, которые достаточны сами по себе. Как и его партнеры, я был поражен перемене, произошедшей в нем, и был рад, когда корабль «Париж» унес нас в водное пространство между двумя мирами.

– Как насчет пропустить по стаканчику? – предложил он.

Мы пошли в бар, с тем особым чувством, которое всегда возникает в момент отъезда, и заказали четыре мартини. После первого коктейля я увидел, как он изменился – он внезапно подался вперед и хлопнул меня по колену с радостью, которую я наблюдал впервые за четыре месяца.

– Ты видел девушку в красном берете? – спросил он. – Ту, румяную, ее провожали с двумя овчарками.

– Она хорошенькая, – согласился я.

– Я подсмотрел в комнате стюардов. Она путешествует одна. Через несколько минут я спущусь, чтобы переброситься со стюардом парой слов. Сегодня вечером мы с ней ужинаем.

Через некоторое время он оставил меня и через час ходил вверх-вниз по палубе с ней, рассказывая что-то своим ясным сильным голосом. Ее красный беретик был ярким пятном на фоне серо-зеленого моря, и время от времени она поглядывала на нас сквозь развевающуюся прядь волос и улыбалась с удивлением, интересом и участием. За ужином мы выпили шампанского и были очень веселы, потом Энсон играл в бильярд с заразительным азартом, и несколько людей, видевших меня с ним, спросили, как его зовут. Они с той девушкой болтали и смеялись вместе в баре, когда я пошел спать.

Во время путешествия я виделся с ним меньше, чем рассчитывал. Он хотел найти для меня пару, но не было никого подходящего, так что мы виделись только за едой. Впрочем, временами он заходил в бар выпить коктейль и рассказать мне о девушке в красном берете и их приключениях, сумасшедших и удивительных, и я был рад, что он снова стал собой или, по крайней мере, кем-то, кого я знал и с которым я чувствовал себя как дома. Я не думаю, что он чувствовал себя счастливым, если кто-то не влюблен в него, не тянется к нему как к магниту, не помогает ему лучше понять себя самого, не обещает ему что-то. Я не знаю, что именно. Возможно, они обещали ему, что в мире всегда будут женщины, которые будут проводить с ним свои самые лучшие, яркие, светлые часы, чтобы заботиться и защищать то превосходство, которое он любовно вырастил в своем сердце.

Перевод Ю. Седовой