Текст книги "Больше чем просто дом (сборник)"

III

Очнулся он с таким чувством, будто долгие часы провалялся на больничной койке. Его бил озноб, в голове стучало, все тело охватила слабость, но разбудила его новая волна боли. Напротив него в кресле сидел Джордж Шоутц, держа на колене знакомый бланк истории болезни.

– Что за чертовщина? – слабо выговорил Билл. – Что со мной такое? В чем дело?

– Жить будешь, – ответил Джордж. – Лежи, не дергайся.

Биллу даже не хватило сил приподняться.

– «Лежи, не дергайся»! – не веря своим ушам, повторил он. – За кого ты меня держишь – за тупого пациента? Я тебя спрашиваю: что со мной такое?

– Именно это мы и пытаемся выяснить. Тебе, кстати, сколько полных лет?

– Полных лет? – вскричал Билл. – Сто десять в тени! А зовут меня Аль Капоне, и я законченный наркоман. Так и запиши у себя в бумажке, а потом отправь Санта-Клаусу. Я тебя спрашиваю: что со мной такое?

– Отвечаю: именно это мы и пытаемся выяснить. – Джордж не терял самообладания, но уже слегка занервничал. – Да успокойся ты.

– «Успокойся»! – передразнил Билл. – Я весь горю, а какой-то полоумный интерн сидит тут и допытывается, сколько у меня пломб в зубах! Первым делом должен был мне температуру измерить!

– Хорошо, хорошо, – примирительно забубнил Джордж. – Я как раз собирался.

Он засунул Биллу в рот термометр, нащупал пульс, но Билл запротестовал:

– К черту пульс, – и отдернул руку.

Через две минуты Джордж ловко извлек термометр и отошел с ним к окну; от такого предательства Билл даже свесил ноги с койки.

– Дай сюда! – закричал он. – Кому говорю! Я сам хочу посмотреть!

Торопливо встряхнув термометр, Джорж убрал его в футляр.

– У нас так не положено, – отрезал он.

– Вот как? Что ж, придется мне обратиться туда, где есть вменяемый персонал.

Джордж уже приготовил шприц и стекла.

Билл застонал:

– Неужели ты думаешь, я тебе поддамся? Кто тебя биохимии учил, если не я? Господи, у него руки-крюки, я все лабораторки за него делал, а он колоть меня собрался!

В минуты волнения Джордж всегда обильно потел; звонком вызвав медсестру, он понадеялся, что Билла усмирит женское присутствие. Но тут он просчитался.

– Еще одна бестолочь! – криком встретил ее Билл. – Думаете, я буду лежать как бревно, чтобы вы надо мной измывались? Почему мне отказывают в помощи? Почему никто ничего не делает? Где профессор Нортон?

– Он будет после обеда.

– После обеда! После обеда я тут окочурюсь! Где его носит спозаранку? Сам прохлаждается, а ко мне приставил двух полоумных, которые ни в зуб ногой! Что ты там строчишь – «язык высовывается до половины, без тремора»? А ну, дайте мне халат и тапки. Пойду доложу – у меня тут двое кандидатов в психиатрическое отделение.

Они силой уложили Билла на спину, после чего он с неизбывным укором уставился на Джорджа.

– Ты, которому я разжевал весь учебник токсикологии, ты возомнил, что будешь ставить мне диагноз. Ну, валяй! Что ты у меня нашел? Почему у меня горит живот? Это аппендицит? Лейкоцитов сколько?

– Как я могу определить, сколько у тебя лейкоцитов, если…

Людской идиотизм вызвал у Билла вздох бесконечного отчаяния и лишил последних сил к сопротивлению.

Профессор Нортон появился в два часа. Его приход мог бы оказать благотворное влияние, но к этому времени пациент уже был сломлен от нервного напряжения.

– Скажите, Билл, – строго начал он, – почему вы не дали Джорджу осмотреть слизистую рта?

– Да потому, что он нарочно заткнул мне рот градусником! – вскричал Билл. – Как только поднимусь, я ему пасть доской заткну.

– Прекратите. Известно ли вам, что вы довели до слез юную мисс Кэри? Она даже решила сменить работу. Говорит, что лишилась всяких иллюзий.

– Я тоже. Так ей и передайте. После этой истории мне впору будет не лечить людей, а убивать. Когда меня прихватило, никто пальцем не шевельнул, чтобы мне помочь.

Через час профессор Нортон поднялся со стула.

– Что ж, Билл, раз вы так настаиваете, не стану скрывать. Мы не знаем, что с вами стряслось, и это чистая правда. Нам только что принесли утренние рентгеновские снимки; желчный пузырь у вас в порядке. Возможно, это острое пищевое отравление, или тромбоз брыжеечных сосудов, или что-то другое, о чем мы еще не подумали. Не препятствуйте нам, Билл.

Не без помощи успокоительного Билл совершил усилие и кое-как привел себя в чувство; но на другое утро вновь распоясался, как только в палате появился Джордж со шприцем.

– Я этого не выношу, – буйствовал он. – Терпеть не могу уколов, а ты со своей иглой – что младенец с пулеметом.

– Профессор Нортон сказал, чтобы тебя не кормили через рот.

– Пусть кормят внутривенно.

– Это было бы лучше всего.

– Вот встану на ноги – увидишь, что я с тобой сделаю! Буду вкалывать тебе всякую дрянь, пока ты не раздуешься как бочка! Помяни мое слово! Да еще санитаров найму, чтоб тебя держали.

Через двое суток профессор Нортон вызвал Шоутца к себе в кабинет, чтобы посовещаться.

– Уперся – и ни в какую, – мрачно говорил Джордж. – Наотрез отказывается от операции.

– Хм. – Нортон призадумался. – Это плохо.

– Риск прободения очень высок.

– Вы говорите, главное его возражение…

– Что диагноз поcтавил не кто-нибудь, а я. Он заявляет, что я краем уха на какой-то лекции слышал термин «вольвулюс», а теперь пытаюсь на нем экспериментировать. – Неловко помявшись, Джордж продолжил: – Он всегда стремился верховодить, но такого еще не бывало. Сегодня он твердит, что у него острый панкреатит, но убедительных доводов привести не может.

– А он знает, что мы с вами сходимся во мнениях?

– Сдается мне, он уже никому не доверяет. – Джордж опять замялся. – Все скорбит об отце: говорит, будь он жив, все было бы в порядке.

– Хорошо бы прислать к нему стороннего специалиста, – произнес Нортон. И тут его осенило: – А впрочем… – Он снял телефонную трубку и сказал диспетчеру: – Будьте добры, узнайте, где сейчас мисс Синглтон, анестезиолог доктора Дэрфи. Если она свободна, пусть зайдет ко мне.

В восемь вечера, когда в палату зашла Тэя, Билл устало приоткрыл веки.

– А, это ты, – прошептал он.

Она присела на краешек кровати, положив ладонь ему на запястье:

– Привет, Билл.

– Привет.

Вдруг он резко повернулся и обеими руками схватил ее за локоть. Свободной рукой она пригладила ему волосы.

– Ты скверно себя вел, – сказала она.

– Что ж поделаешь.

С полчаса она молча сидела рядом, а потом переменила позу, просунула руку ему под голову и, склонившись, поцеловала в лоб. Билл выговорил:

– Рядом с тобой я впервые за четыре дня отдыхаю.

Через некоторое время она сказала:

– Три месяца назад доктор Дэрфи оперировал кишечную непроходимость, причем блестяще.

– Какое это имеет отношение ко мне? – взвился Билл. – При кишечной непроходимости желудок поворачивается вокруг своей оси. Шоутц спятил! Хочет поставить липовый диагноз, чтобы только отличиться.

– Профессор Нортон разделяет его мнение. Не упрямься, Билл. Я буду рядом с тобой, как сейчас.

Ее тихий голос действовал не хуже успокоительного; Билл уже не мог противиться; по щекам скатились две крупные слезы.

– Я совершенно беспомощен, – выдавил он. – Откуда мне знать, что Джордж Шоутц не взял этот диагноз с потолка?

– Что за ребячество, – мягко упрекнула она. – Если согласишься, ты выиграешь куда больше, чем доктор Шоутц от своей счастливой догадки.

Он порывисто прильнул к ней:

– А ты потом станешь моей девушкой?

Она рассмеялась:

– Эгоист! Вымогатель! Тебе-то самому какой интерес мучиться от заворота кишок?

Билл помолчал.

– Вчера я оформил завещание, – признался он. – Поделил все имущество между моей престарелой тетушкой и тобой.

Тэя приблизила к нему лицо:

– У меня сейчас потекут слезы, хотя дело не настолько серьезно.

– Ладно, уговорила. – Его бледное, измученное лицо сделалось спокойным. – Тогда чем скорей, тем лучше.

Через час Билла уже поднимали на каталке в операционную. Как только вопрос был решен, нервозность отступила; ему вспомнилось, как тогда, в июле, руки доктора Дэрфи внушили ему уверенность; ему вспомнилось, кто будет следить за его состоянием, стоя у изголовья. Засыпая, Билл успел приревновать Тэю, которая оставалась бодрствовать рядом с доктором Дэрфи…

…Очнулся он, когда его везли на каталке в палату. Рядом шагали профессор Нортон и доктор Шоутц – оба, судя по всему, в прекрасном расположении духа.

– Здрасте, здрасте! – как из тумана, прокричал Билл. – Скажите, что же в конце концов оказалось у сенатора Биллингса?

– Банальная инфекция верхних дыхательных путей, – сообщил профессор. – Он уже отбыл восвояси – на дирижабле, вертолете и грузовом лифте.

– Вот как, – выговорил Билл и, помолчав, добавил: – У меня жуткое состояние.

– Состояние у вас в норме, – заверил его профессор Нортон. – Через неделю сможете отправиться в круиз. Джордж у нас – классный диагност.

– Главное, что операция прошла блестяще, – скромно сказал Джордж. – Еще шесть часов – и прободения было бы не избежать.

– Анестезия тоже удалась на славу. – Профессор Нортон подмигнул Джорджу. – Прямо колыбельная.

Наутро к Биллу забежала Тэя; швы почти не саднили, он выспался и, несмотря на слабость, был вполне бодр. Она присела к нему на кровать.

– Я вел себя как последний идиот, – повинился он.

– С докторами такое случается. Как в первый раз заболеют – начинают с ума сходить.

– Наверное, теперь все от меня отвернутся.

– Ничего подобного. Разве что слегка поиздеваются. Вот послушай – какой-то юный гений сочинил для клубного капустника.

И она прочла по бумажке:

 
Хлороформ рождает бредни.
Билл, интерн, пустил слушок,
Будто сам себе намедни
Резал заворот кишок.
 

– Это я как-нибудь переживу, – сказал Билл. – Я все переживу, лишь бы ты была рядом. Я так тебя люблю. Но после всего, что было, ты, наверное, всегда будешь смотреть на меня как на школяра.

– Если бы тебя впервые прихватило в сорок лет, ты бы вел себя точно так же.

– Говорят, твой друг Дэрфи, как всегда, был на высоте, – нехотя заметил он.

– Да, это так, – согласилась она и, помолчав, добавила: – Он сказал, что разорвет помолвку и обвенчается со мной на моих условиях.

У него остановилось сердце.

– И что ты ему ответила?

– Ответила «нет».

Жизнь вернулась в прежнее русло.

– Придвинься поближе, – прошептал он. – Где твоя рука? Будешь ездить со мной купаться? До конца сентября, каждый день?

– Через сутки.

– Нет, каждый вечер.

– Ладно, – уступила она. – В жаркую погоду – каждый вечер.

Тэя встала.

Он заметил, что взгляд ее устремился в какую-то далекую точку и на миг задержался, будто в поисках опоры; склонившись к нему, она поцеловала на прощание его изголодавшиеся губы, а потом углубилась в свою тайну, в леса, где она охотилась, и забрала с собой прежние муки и воспоминания, которые он не мог с ней разделить.

Но все, что в них было ценного, она давно спрессовала, чтобы нести дальше и не растерять. Сейчас Биллу досталось больше положенного, и он нехотя ее отпустил.

«Пока это мое величайшее достижение», – сонно подумал он.

У него в голове пронеслись строчки кокцидианского куплета, а потом и припев, навеявший ему крепкий сон:

 
Бум-тиди-бум-бум,
Тиди-бум-бум.
Три тыщи лет назад,
Три тыщи лет назад.
 

Шестеро и полдюжины[12]12
  Рассказ опубликован в журнале «Redbook» в феврале 1932 г.


[Закрыть]

С широкой лестницы Барнс смотрел вниз, через широкий коридор, в гостиную загородного дома, где собралась компания юношей. Его друг Скофилд обращался к ним с каким-то доброжелательным напутствием, и Барнс не хотел перебивать; хотя он и стоял без движения, его будто бы затянула ритмичность этой группы: ребята привиделись ему скульптурными изваяниями, обособленными от мира, высеченными из миннесотских сумерек, что затягивали просторную комнату.

Начать с того, что все пятеро – двое юных Скофилдов и их друзья – выглядели великолепно: стопроцентные американцы, одеты строго, но с легкой небрежностью, подтянутые фигуры, лица чуткие, открытые всем ветрам. А потом он вдруг заметил, что они образуют собой художественную композицию: чередование светлых и темных шевелюр, гóловы в профиль, устремленные в сторону мистера Скофилда; позы собранные, но с ленцой; никакой напряженности, но полная готовность к действию, которую не могли скрыть шерстяные брюки и мягкие кашемировые джемпера; руки на плечах друг у друга – сплоченность, как у вольных каменщиков. Но тут эта компания, напоминавшая группу натурщиков, внезапно рассыпалась, как будто скульптор объявил перерыв, и потянулась к выходу. У Барнса создалось впечатление, что он увидел нечто большее, чем пятерку ребят лет примерно от шестнадцати до восемнадцати, которые собираются в яхт-клуб, на теннисный корт или на поле для гольфа; он остро ощутил целый срез стиля и тона юности – нечто отличное от его собственного, не столь самоуверенного и не столь элегантного поколения, нечто скроенное по неведомым ему меркам. Он рассеянно спросил себя, каковы же мерки года тысяча девятьсот двадцатого и чего они стоят; ответом стала мысль о ненужности, о больших усилиях во имя чисто внешних эффектов. Наконец его заметил Скофилд и пригласил спуститься в гостиную.

– Хороши, верно? – тоном, не допускающим возражений, спросил Скофилд. – Скажи, встречались тебе более классные ребята?

– Ребята отличные, – согласился Барнс, хотя и без особого энтузиазма.

Он вдруг подумал, что его поколение своими многолетними усилиями приблизило периклов век[13]13
  Периклов век – эпоха наивысшего подъема культуры демократических Афин, которая приходится на V в. до н. э., время активной деятельности государственного деятеля Афин Перикла, который инициировал строительство Парфенона и Акрополя, покровительствовал литературе и искусству.


[Закрыть], но не породило будущего Перикла. Cцена была подготовлена, а как насчет труппы?

– Я не потому говорю, что среди этих ребят двое моих, – продолжал Скофилд. – Просто это самоочевидный факт. Хоть всю страну обойди – такой молодежи ни в одном городе не сыщешь. Во-первых, тренированные. Братья Кэвеноу особо не вымахают, они в отца, зато старшего хоть сейчас оторвет с руками хоккейная команда любого колледжа.

– А возраст? – спросил Барнс.

– Дай подумать: самый старший из всех – Говард Кэвеноу, ему девятнадцать, на будущий год в Йель поступает. За ним идет мой Уистер, ему восемнадцать, тоже будет учиться в Йеле. Тебе ведь понравился Уистер, правда? Не помню случая, чтобы он кому-то не понравился. У него, у этого мальчика, задатки выдающегося политика. Есть еще один парнишка – Ларри Пэтт, он сегодня не пришел, ему тоже восемнадцать, чемпион штата по гольфу. К тому же прекрасный голос; намерен пробиться в Принстон.

– А блондин, похожий на греческого бога, – это кто?

– Красавчик Лебом. Тоже в Йель поедет, если девчонки его отпустят. За ним идет Кэвеноу-младший, крепыш – в спорте, дай только срок, старшего брата переплюнет. И наконец, мой младший, Чарли, этому всего шестнадцать. – Скофилд неохотно вздохнул. – Ну, думаю, бахвальства ты уже наслушался.

– Нет-нет, рассказывай, мне интересно. Ну, спортивные, а дальше что?

– Дальше: ребята как на подбор головастые; правда, за Красавчика Лебома не поручусь, но все равно симпатяга-парень. И каждый в отдельности – прирожденный лидер. Помню, пару лет назад к ним привязалась какая-то банда, начали обзывать их бздунами – так вот, та банда, по-моему, до сих пор бежит впереди собственного визга. Наши ребята чем-то напоминают мне юных рыцарей. А что спортивные – разве это плохо? Насколько мне помнится, ты сам веслами махал на Нью-Лондонской регате – это ведь не помешало тебе заняться консолидацией железнодорожного транспорта, да к тому же…

– Я занялся греблей, чтобы избавиться от морской болезни, – сказал Барнс. – А кстати, мальчики-то при деньгах?

– Ну, братья Кэвеноу – само собой; да и мои без гроша не останутся.

У Барнса появился блеск в глазах.

– Что ж, если они могут не заботиться о хлебе насущном, их, очевидно, воспитывают для служения государству, – предположил он. – Ты сам говоришь, что твои сыновья проявляют склонность к политике, а все они вместе – юные рыцари. Надо думать, они будут трудиться на благо общества, армии и флота.

– Вот тут не уверен. – В голосе Скофилда зазвучали тревожные нотки. – Думаю, их отцы спят и видят, чтобы ребята занялись бизнесом. Это же так естественно, правда?

– Естественно – да, однако же не очень романтично, – добродушно заметил Барнс.

– Ты меня уже утомил, – бросил Скофилд. – Знаешь что, если ты найдешь равных им…

– Ребята видные, спору нет, – согласился Барнс. – Есть в них, можно сказать, лоск. Все – как с рекламы сигарет в глянцевом журнале, однако же…

– Однако же ты – старый брюзга, – перебил Скофилд. – Говорю тебе: ребята всесторонне развиты. Мой сын Уистер в этом году был избран президентом класса, но меня куда больше порадовало то, что его наградили медалью как самого многогранного ученика.

Эти двое в упор смотрели друг на друга, а на столе между ними нераспечатанной колодой карт лежало будущее. Дружили они много лет – со студенческой скамьи. Барнс так и остался бездетным; именно этому обстоятельству Скофилд приписывал его недостаточное воодушевление.

– Сдается мне, пороху они не выдумают и своих отцов не превзойдут, – вырвалось вдруг у Барнса. – Чем больше обаяния, тем труднее им придется в жизни. В Новой Англии люди сейчас начинают понимать, каково в этой жизни таким ребятам. Найти им равных?.. Это возможно, только не сразу. – Он склонился вперед, и у него в глазах вспыхнул огонек. – Но я мог бы отобрать полдюжины мальчишек из любой обычной школы в Кливленде, дать им соответствующее образование – и лет, думаю, через десять твои любимчики будут посрамлены. Спросу с них никакого, требований тоже никаких – живи себе обаятельным и спортивным, что может быть проще?

– Ход твоих рассуждений предельно ясен, – саркастически заметил Скофилд. – Если бы ты приехал в какую-нибудь большую муниципальную школу и отобрал там шестерых круглых отличников, самых блестящих…

– А я тебе скажу, что я сделаю. Я поеду в захолустный городок в штате Огайо, – Барнс заметил, что невольно обошелся без «если бы», но поправляться не стал, – в тот самый, где прошло мое детство и где едва наберется пять-шесть десятков мальчишек школьного возраста, среди которых вряд ли удастся наскрести шестерку гениев.

– И дальше что?

– Я дам им шанс. Если не сдюжат – шанс будет упущен. Это серьезное испытание, им придется отнестись к нему со всей ответственностью. Здешним ребятам как раз этого и не хватает: их побуждают проявлять серьезность только по пустякам. – Он ненадолго задумался. – Этим я и займусь.

– Чем именно?

– Там видно будет.

Через две недели он вернулся в захолустный городок в штате Огайо, где появился на свет и где – он это почувствовал – тихие улочки заряжали все той же энергией, что и во времена его юности. Он поговорил с директором школы и выслушал его соображения, а затем, прибегнув к нелегкому – для себя – способу, а именно к публичной речи и посещению школьного мероприятия, перезнакомился с педагогами и учениками. Пожертвовал определенную сумму на счет школы и под прикрытием планирования финансовых операций получил возможность понаблюдать за мальчишками на уроках и на переменках.

Это доставило ему удовольствие: он вернулся в собственную юность. Некоторые ребята приглянулись ему сразу, и он начал процесс отбора, приглашая их группами по пять-шесть человек в гости к своей матери, словно первокурсник, жаждущий влиться в студенческое братство. Если какой-либо ученик вызывал у него интерес, он просматривал его личное дело и наводил справки о семье; к концу своей двухнедельной экспедиции Барнс отобрал пятерых.

Первым в порядке отбора шел сын фермера Отто Шлак, уже проявивший недюжинную техническую смекалку и способности к математике. Учителя дружно ратовали за Шлака, и тот с радостью откликнулся на предложение поступить в Массачусетский технологический институт.

Джеймс Мацко оказался единственным светлым пятном, которое оставил по себе в памяти горожан его алкоголик-отец. С двенадцати лет Джеймс держал киоск площадью в один квадратный метр, где торговал газетами и всякой мелочовкой, самостоятельно зарабатывая себе на жизнь; сейчас ему было семнадцать, и он, по слухам, уже скопил пятьсот долларов. Барнсу составило немалых трудов склонить его к поступлению в Колумбийский университет на факультет банковского дела и финансов: Мацко не сомневался, что и без того знает, как делать деньги. Пустив в ход свою репутацию наиболее преуспевающего сына города, Барнс убедил Мацко, что без образования у него не будет размаха и поле его деятельности навсегда ограничится одним квадратным метром.

Следующий, Джек Стаббс, потерял на охоте руку, но тем не менее выступал за сборную школы по американскому футболу. Знаниями он не блистал, особых способностей не обнаружил, но сам факт, что мальчишка преодолел такое увечье (пробился в сборную, отбирал и ловил мяч), убедил Барнса, что для Джека Стаббса препятствий не существует.

Четвертому кандидату, Джорджу Уинфилду, было уже под двадцать. В четырнадцать лет, после смерти отца, он вынужден был бросить школу и четыре года помогал матери содержать семью, а потом, когда жизнь наладилась, вернулся к учебе. Барнс сделал вывод, что парень знает цену образованию.

Вслед за тем Барнс отобрал ученика, который вызывал у него личную неприязнь. Луис Айэрленд был одновременно и первым учеником в школе, и самым трудным подростком. Неопрятный, своевольный, с большими странностями, Луис, прикрываясь на уроках учебником латыни, рисовал похабные картинки, но когда его вызывали к доске, неизменно давал блестящий ответ. Где-то у него внутри дремал незаурядный дар; обойти такого вниманием было бы непростительно.

Труднее всего оказалось выбрать последнего. Оставшиеся мальчики выглядели весьма посредственными; во всяком случае, они пока не обнаружили никаких качеств, которые выделяли бы их из общего ряда. В порыве патриотизма Барнс даже вспомнил свой университет, где капитаном футбольной команды был виртуозный хавбек, которого тут же взяли бы в любую команду восточных штатов, но такой ход нарушил бы цельность замысла.

Наконец выбор был сделан в пользу мальчика помладше, Гордона Вандервиера, стоявшего выше остальных. Вандервиер был самым привлекательным и самым популярным учеником в школе. Все и без того прочили ему поступление в колледж, но его отец, забитый проповедник, только обрадовался, что задача облегчается.

Вполне довольный, Барнс мнил себя чуть ли не господом богом, вершителем судеб. Уже видя в этих школьниках своих родных сыновей, он телеграфировал Скофилду в Миннеаполис: «ВЫБРАЛ ПОЛДЮЖИНЫ ДРУГИХ; ГОТОВ ДЕРЖАТЬ ЛЮБОЕ ПАРИ».

А теперь, после этих биографических сведений, начинается сам рассказ…

Единство скульптурной группы нарушено. Юного Чарли Скофилда исключили из престижной школы-пансиона «Гочкис». Трагедия небольшая, но болезненная: вместе с четырьмя другими мальчиками – популярными, из хороших семей – он нарушил кодекс доверия: попался с сигаретой. Отец Чарли глубоко переживал случившееся, то досадуя на сына, то злясь на администрацию школы. Совершенно убитый, Чарли приехал в Миннеаполис и стал ходить в обычную школу, а родители не могли решить, как с ним быть дальше.

Лето уже было в самом разгаре, а решение так и не приняли. Учебный год закончился; Чарли играл в гольф и ездил на танцы в клуб «Миннекада» – юноша весьма привлекательный, он выглядел старше своих восемнадцати лет, особо вредных привычек не имел, но слишком увлекался. Тем летом главным его увлечением стала Глэдис Ирвинг, молодая замужняя женщина двумя годами старше Чарли. Он не отходил от нее на танцах в клубе и томился от нежных чувств; Глэдис же, со своей стороны, любила мужа, а от Чарли хотела только одного: подтверждения своей молодости и прелести, в котором нуждается любая красотка после рождения первенца.

Как-то вечером, сидя рядом с ней на веранде клуба «Лафайетт», Чарли решил прихвастнуть, изобразить из себя человека искушенного, а в перспективе – ее защитника.

– Для своих лет я многое повидал в этой жизни, – объявил он. – А уж творил такое, что даже язык не поворачивается описать.

Глэдис молчала.

– Не далее как на прошлой неделе… – начал он, но вовремя одумался. – Короче, я раздумал в этом году поступать в Йель, иначе мне бы пришлось уехать в Новую Англию прямо сейчас и все лето корпеть на подготовительных курсах. Если же я останусь, то начну работать в отцовской фирме – там как раз есть вакансия; а осенью Уистер вернется в колледж, и родстер будет в моем полном распоряжении.

– Я думала, ты поедешь учиться, – холодно произнесла Глэдис.

– Так и планировалось. Но теперь я все обдумал и засомневался. Я привык общаться с парнями более старшего возраста, да и ощущаю себя старше своих ровесников. Мне, например, и девушки нравятся постарше.

Когда Чарли покосился в ее сторону, он вдруг показался ей необыкновенно привлекательным – останься он здесь на лето, было бы очень славно: отбивал бы ее у партнеров на танцах. Но вслух Глэдис сказала:

– Дурак будешь, если останешься.

– Это еще почему?

– Да потому, что задуманное нужно доводить до конца. Год-другой проваландаешься в городе – и будешь вообще никому не нужен.

– Это ты так считаешь, – снисходительно изрек он.

Глэдис не намеревалась оскорблять его или отшивать, но хотела высказаться жестко.

– Думаешь, мне интересно выслушивать про твое распутство? Не знаю, что у тебя за друзья, если они тебе в этом потакают. Хоть бы вступительные экзамены сдал. По крайней мере тогда ни у кого язык не повернется сказать, что ты сломался, когда вылетел из школы.

– Это ты так считаешь? – преспокойно отозвался Чарли в своей обычной самоуверенной и не по годам авторитетной манере, как будто разговаривая с ребенком.

Тем не менее она его убедила, потому что он был в нее влюблен и над ней светила луна. «Ах да, и я, и ты» – это была последняя песня, под которую они с ней танцевали в минувшую среду, так что все сошлось.

Если бы Глэдис выслушала его похвальбу, скрывая любопытство под маской дружеского расположения, если бы приняла на веру его мнение о самом себе как о сложившейся личности, все отцовские увещевания пошли бы прахом. Но нет: осенью Чарли поступил в колледж, и все благодаря нежным воспоминаниям одной молоденькой женщины и ее же памяти о сладких победах юности на юных полях.

Для его отца это было благом. В противном случае катастрофа, постигшая старшего сына, Уистера, просто убила бы Скофилда. Наутро после футбольного матча в Гарварде нью-йоркские газеты пестрели одними и теми же заголовками:

СТУДЕНТЫ ЙЕЛЯ И ТАНЦОВЩИЦЫ КОРДЕБАЛЕТА ПОСТРАДАЛИ В АВТОКАТАСТРОФЕ БЛИЗ г. РАЙ.

ИРЭН ДЕЙЛИ, ДОСТАВЛЕННАЯ В БОЛЬНИЦУ ГРИНИДЖА, ПОДАЕТ В СУД ЗА ПРИЧИНЕНИЕ ВРЕДА ЕЕ ВНЕШНОСТИ.

К АВАРИИ ПРИЧАСТЕН СЫН МИЛЛИОНЕРА.

Две недели спустя всех четверых вызвали к декану. Первым в кабинет вошел Уистер Скофилд, который в той поездке управлял автомобилем.

– Это ведь была не ваша машина, мистер Скофилд, – уточнил декан. – Это была машина мистера Кэвеноу, правильно я понимаю?

– Да, сэр.

– Как вы оказались за рулем?

– Девушки попросили. Чтобы им было спокойнее.

– Но перед этим вы тоже употребляли алкоголь, разве нет?

– Да, но в умеренных количествах.

– Скажите мне вот что, – продолжал декан. – Разве вы прежде не садились за руль в нетрезвом виде – выпив, возможно, даже больше, чем в тот вечер?

– Ну… может быть, раз-другой, но в аварию не попадал. А здесь, совершенно очевидно, положение было безвыходным…

– Допустим, – согласился декан, – но давайте рассмотрим эту ситуацию под другим углом: вы еще ни разу не попадали в аварию, хотя вам было бы по заслугам. А на сей раз попали, хотя этого не заслуживали. Мне не хочется, мистер Скофилд, чтобы, выйдя из этого кабинета, вы решили, будто с вами обошлись несправедливо – будь то сама жизнь, или университет, или я лично. Но газеты раздули из этого случая целую историю, и университет, к сожалению, не может допустить вашего нахождения в этих стенах.

Следующим в скульптурной группе был Говард Кэвеноу; декан сказал ему примерно то же самое.

– За вас мне особенно обидно, мистер Кэвеноу. Ваш отец оказывал ощутимую помощь университету, а я в течение всего хоккейного сезона получал удовольствие от вашей неизменно блестящей игры.

Выходя из кабинета декана, Говард Кэвеноу не смог сдержать слезы.

Поскольку Ирэн Дейли, лишившись своей красоты, лишилась и средств к существованию, ее иск был направлен против владельца и водителя автомобиля, тогда как двое других юношей отделались сравнительно легко. Красавчик Лебом явился к декану с загипсованной рукой, с закрывавшей пол-лица повязкой на своей аристократической голове – и был всего лишь отстранен от занятий до конца учебного года. Он беспечно выслушал вердикт и на прощанье улыбнулся декану так широко, как только позволяли бинты.

Самым сложным оказался последний случай. Джордж Уинфилд, который окончил школу позже других, успев приобщиться к труду и вследствие этого постичь ценность образования, при входе уставился в пол.

– Мне непонятна ваша роль в этой истории, – сказал ему декан. – Я лично знаком с вашим спонсором – мистером Барнсом. Он рассказывал, как вы ушли из школы, чтобы устроиться на работу, и как четыре года спустя снова сели за парту. По его мнению, вам присуще в высшей степени серьезное отношение к жизни. До недавних пор у вас и в Нью-Хейвене была хорошая репутация, но несколько месяцев назад я с удивлением заметил, что вы примкнули к разгульной компании молодых людей, которые сорят деньгами. Будучи взрослым человеком, вы не могли не понимать, что в материальном отношении они дадут вам куда меньше, нежели отнимут во всех других отношениях. Я вынужден исключить вас из университета с правом восстановления через год. Надеюсь, по возвращении вы оправдаете доверие мистера Барнса.

– О возвращении не может быть и речи, – сказал Уинфилд. – Как я буду смотреть в глаза мистеру Барнсу? И домой я тоже не поеду.

Когда в суде рассматривался иск Ирэн Дейли, все четверо дружно лгали, выгораживая Уистера Скофилда. Якобы они своими глазами видели, как мисс Дейли сама вывернула руль перед тем, как автомобиль врезался в бензоколонку. Но мисс Дейли, любимица бульварных газет, сидела тут же, демонстрируя изуродованное шрамами личико; а ее защитник предъявил суду письмо, в котором аннулировался последний контракт актрисы. Студенты имели бледный вид; во время перерыва они, по совету своего адвоката, решили согласиться на сорок тысяч долларов отступного. Выйдя из здания суда, Уистер Скофилд и Говард Кэвеноу оказались под прицелом десятков фотокамер, а на другой день проснулись отъявленными злодеями.

Вечером вся миннеапольская троица – Уистер, Говард и Красавчик Лебом – отправилась домой. Джордж Уинфилд распрощался с ними на вокзале Пенсильвания и, поскольку ехать ему было некуда, побрел пешком по Нью-Йорку, чтобы начать жизнь заново.

Из всех своих протеже Барнс больше всех любил однорукого Джека Стаббса. Тот раньше других добился известности: его взяли в сборную Принстона по теннису, и все иллюстрированные издания опубликовали ротогравюры, изображавшие, как он при подаче подбрасывает мяч с ракетки. Когда Стаббс окончил университет, Барнс дал ему место в своей фирме; многие считали его приемным сыном босса. Наряду со Шлаком, из которого получился неоценимый консультант по инженерно-техническим вопросам, Стаббс оказался самой большой удачей Барнса; впрочем, и Джеймс Мацко в свои двадцать семь лет недавно стал партнером в брокерской фирме на Уолл-стрит. В финансовом отношении он опережал всех остальных, но Барнсу несколько претило его непоколебимое самомнение. К тому же он, Барнс, сильно сомневался, что сыграл решающую роль в карьере этого парня: по большому счету не все ли равно, кем стал Мацко: преуспевающим финансистом в большом городе или же воротилой делового мира на Среднем Западе – второй путь был для него абсолютно реален и не требовал посторонней помощи.