Текст книги "Ночной мир"

4. КАЛАБАТИ

Мауи– высокогорный поселок

Ветер утих.

Калабати отложила книгу и поднялась с кресла. Не поняв сначала, что произошло, она взяла чашку с кофе, вышла из ланаи и несколько мгновений стояла, прислушиваясь. Что-то не так. Слишком тихо. За годы, проведенные в Мауи, она не помнила такой тишины. Соседей у нее не было, чтобы хоть с кем-нибудь перекинуться словом. Вообще никого не было, даже в пределах слышимости бычьего рева. Морской прибой она не слышала – слишком далеко находился океан, но даже когда умолкали птицы и насекомые, тишину нарушал Мауийский бриз, порождение неутомимых пассатов, дующих с северо-востока, – заунывный шепот, меняющий тембр, непрерывный, бесконечный, неумолимый.

И вдруг шум исчез. Глиняные погремушки безжизненно повисли по углам раскрытой ланаи. Воздух стал неподвижными словно решил отдохнуть. Перевести дух.

Что же случилось? Сначала пришла весть о запоздалом рассвете, а теперь еще и это...

Калабати скользнула взглядом вниз по склону Халеакала. Там, в лучах послеобеденного солнца, лежала долина. Плавно изогнутая, почти правильной формы перемычка между двумя нагромождениями застывшей вулканической лавы отделяла остров от Мауи. Долина представляла собой узкую полоску земли, на которой, как на шахматной доске, чередовались квадраты бледно-зеленого сахарного тростника, более сочная зелень ананасов, ярко-коричневые участки свежевспаханной земли с недавно выжженными побегами сахарного тростника. Она всегда проводила здесь, на ланаи, часть дня, любуясь на возвышающиеся позади долины горные вершины западной Мауи, увенчанные облаками, проводила время в ожидании неизменной радуги или разглядывала тени, отбрасываемые облаками на долину, распростертую четырьмя тысячами футов ниже. Но сейчас тени облаков не ползли по долине. Порывы ветра, гнавшие по небу облака, стихли. И облака, и их тени приостановили свой ход, словно застыли в ожидании.

Калабати тоже ждала. Без ветра воздух становился все теплее, но ее знобило от дурного предчувствия. Да, что-то было не так. Иногда с приходом ветров с Кона бриз менял направление, но воздух всегда находился в движении.

– Кришна, Вишну, -повторяла она шепотом, молясь древнеиндийским богам, знакомым ей еще с юных лет, – пожалуйста, прошу вас, не дайте разрушить все это. Только не сейчас, когда я наконец обрела покой.

Покой. Всю жизнь Калабати искала его – а жизнь она прожила достаточно длинную. На вид ей было около тридцати, а то и двадцать пять, хотя родилась она в 1848 году. Калабати решила забыть о своем возрасте, когда ей перевалит за сто пятьдесят, а она уже приближалась к этому рубежу.

Долгое время искала она душевное равновесие. Несколько лет назад ей показалось, что она обрела то, что ей нужно, с человеком по имени Джек, но он жестоко отверг и ее саму, и предложенный ею дар – долголетие. Она оставила его умирающим в луже крови. Скорее всего, его нет больше в живых. Эта мысль причиняла ей боль. Он так любил жизнь!

Но с тех пор я переменилась, стала другой.Теперь Калабати оказала бы Джеку помощь, во всяком случае, вызвала бы врача, хоть он и наговорил ей много жестоких слов. Это Мауи помог ей стать другой. Мауи и еще Моки. Место и человек. Благодаря им она обрела желанный покой.

Здесь, на Мауи, приникшем к лону Халеакалы, одного из крупнейших в мире действующих вулканов, все сущее казалось ей досягаемым. Если ей надоедало смотреть на долину, в ясный день, или облачный, или исхлестанный струями дождя и пронзенный молниями, она шла по восточной наветренной стороне береговой линии и в районе Ханы забиралась в джунгли. Дальше двигалась по южному склону, воображая, что бродит по африканской саванне, затем по Каанапали и Капалуа, излюбленным местам богатых туристов из Америки и Японии. После этого переходила в долину Мао и попадала под струи дождя во втором по влажности месте на Земле или возвращалась на Халеакалу и гуляла по краю кратера. Здесь, в этом пустынном месте, она могла бродить среди тысячефутовых нагромождений застывшей лавы, воображая, что изучает поверхность Марса.

Благо все сказочное было под рукой. Прямо под ланаи раскинулся серебристый сад. Она высадила ростки, которые собирала во время своих прогулок по склонам Халеакалы, и гордилась, может быть, больше, чем следовало, коллекцией кустарников с редкими шипами. Каждый приходилось растить лет двадцать, чтобы расцвел один удивительный цветок. Кала-бати умела ждать. У нее было достаточно времени.

Она вдруг вспомнила о чашке кофе в руках. Это был кофе с побережья Кона, лучший в мире. Она сделала глоток.

Нет, невозможно представить, чтобы ей надоело здесь, даже если бы Моки не было рядом. Просто Моки придал всему этому дополнительный смысл.

Она и сейчас слышала, как он работает в мастерской. Моки – ее канэ,ее мужчина. Он вырезал по дереву на плавниках, которые прибивало к берегу. Они вместе бродили по песчаным отмелям вдоль многочисленных ручьев и водопадов Халеакалы в поисках веток и веточек или стволов погибших деревьев, выбеленных, ставших от времени прочными. Они приносили домой эти заскорузлые, прошедшие естественную обработку куски дерева и расставляли их в мастерской Моки. Какое-то время он здесь жил, познавая их. Постепенно он раскрывал в них какие-то образы – морщины вокруг глаз пожилой женщины, изгиб спины пантеры, лапы ящерицы. Рассмотрев хорошенько все, что было спрятано внутри, Моки пускал в ход свой маленький топорик и разные долота, чтобы извлечь, вытащить на свет Божий сокрытый в плавнике образ.

Сам Моки весьма скромно оценивал свои произведения. Не принимая восторженных похвал и отрицая свою роль в том, что вышло из-под резца, он говорил: «Все это уже было заложено в дереве с самого начала. Я просто убрал лишнее и освободил то, что скрывалось под этим избыточным материалом».

Но заслуживал он, конечно, самых высоких похвал. Вырезав, не чувствовал себя до конца удовлетворенным. Гавайская резьба по дереву, выполненная почти чистокровным гавайцем, с точки зрения Моки, не была исконно гавайской. Превратив плавник в скульптуру, он отправлялся с ней на большой остров и нес на себе к огнедышащему кратеру Килауеа, действующего вулкана на юго-восточном склоне Мауна-Лоа. Там он брал немного жидкой лавы, отливал ее в форме, дополняющей его творение, и, выждав, пока лава остынет до температуры, безопасной для дерева, водружал скульптуру на клейкий каменный постамент.

Впервые Калабати увидела его работы с замысловатыми узорами и завитушками и неповторимыми постаментами из лавы в художественной галерее в Гонолулу. Они настолько поразили ее воображение, что она попросила познакомить ее с автором. Она заказала ему работу и часто приходила к Моки смотреть, как он выполняет ее заказ. Этот мужчина показался ей таким же обворожительным, как и его работы. Его энергия, его неутолимая жажда жизни, его любовь к родным островам. Он был цельным, совершенным. В этом смысле он немного напоминал ей покойного брата Кусума.

Моки вожделел ее, но не нуждался в ней, и это делало его еще более привлекательным. У них сложились отношения равноправных любовников. Она и не собиралась присваивать себе право собственности на Моки, его страсть. Она понимала, что часть этой страсти он должен вкладывать в искусство, и поощряла это. Властвовать над ним, владеть им – значило разрушить дикий, самобытный и удивительный талант. Вместо того чтобы прибрать его к рукам, она научилась обходиться самым малым.

Моки не мыслил жизни без своего искусства. Он должен был оставаться Моки и гавайцем. Ему вообще хотелось бы жить и работать на Ниихау, запретном острове, древнейшем среди островов Гавайского архипелага, но чистокровные гавайцы с их примитивным образом жизни так и не удосужились его пригласить. Как и большинство гавайцев, Моки не был чистокровным, в его жилах текла еще португальская и филиппинская кровь.

Однако в душе он оставался чистокровным гавайцем, обустраивая по-гавайски свое жилище, разговаривая на старом гавайском языке и обучая ему Калабати. Они вместе уходили в те места на Халеакале, где он создавал свои произведения, мужественно перенося жар Килауеа, пока работал с постаментами.

Плоды его труда, сочетающие изящество и гротеск, были разбросаны по островам, художественным галереям, музеям, офисам крупных компаний, не говоря уже о том, что весь дом Калабати был уставлен деревянными скульптурами. Калабати нравилась суета, такая необычная для нее. Вообще-то она предпочитала жизнь размеренную, спокойную. Но в данном случае сделала исключение, потому что Моки был просто неотделим от суеты. Это наложило отпечаток на их совместную жизнь – их дом действительно стал их домом. И не было на земле другого такого места.

Поэтому Калабати ничего не хотела менять. Впервые за много лет умолк настойчивый внутренний голос, выражающий неудовлетворенность. Впервые она не жаждала больше новых людей, новых эмоций, сенсаций. Очередной новой вещи. Постоянство – вот что представляло сейчас для нее наибольшую ценность.

– Бати! Хеле май! – услышала она голос Моки.

Он звал ее в мастерскую. В нем звучало волнение. Калабати направилась к дому, но он уже шел ей навстречу.

Прежняя Калабати уставала от любого мужчины за две недели. Они были похожи друг на друга как две капли воды. Но появление Моки всякий раз волновало ее, хотя они уже жили вместе два года. Его каштановые волосы, длинные и густые – он считался эху, красноволосым гавайцем, – мускулистое тело, глаза, такие же темные, как у нее. Художник по натуре, тонкий, чувственный, он сумел подобрать ключ к тайнам ее души точно так же, как смог раскрыть тайну дерева.

На при этом он сохранил свою неукротимую суть, о чем свидетельствовала набедренная повязка мало, которую он носил. С Моки один день был не похож на другой.

Вот почему Калабати называла его своим канэ и разрешила ему носить одно из ожерелий.

И ей нравились его мелодичные интонации.

– Бати, смотри!

Он показал ей левую ладонь с глубоким порезом.

– Что с тобой, Моки?

– Порезался.

– Но ведь ты часто ранишь руки?

Она заметила, что рана едва кровоточила. У него случались порезы и посерьезнее. Что же здесь особенного?

– Да, но этот случай необычный. Я так промахнулся, что долото наполовину вошло в ладонь. Кровь забила фонтаном, а потом остановилась. Я зажал рану, и через несколько минут она наполовину зажила. А пока шел сюда, почти ничего не осталось. Посмотри, она затягивается прямо на глазах.

Он был прав. Калабати напряженно наблюдала, как порез становился все меньше.

– Что это? – спросил он.

– Не знаю.

Он потрогал ожерелье на шее – тяжелую цепочку из железных звеньев, на каждом звене в форме полумесяца – ведическая надпись, на впадинах выше ключиц – искусно подобранные светло-желтые камешки эллиптической формы, похожие на топаз, размером примерно с палец, оба с черной сердцевиной. Ожерелье Моки прекрасно сочеталось с ее собственным. Эти ожерелья хранились в ее семье с незапамятных времен.

– Ты говорила, что эти штуки смогут излечивать нас, сохранять нам молодость и здоровье, но я никогда не думал...

– Да, такое действие им не свойственно, – сказала Калабати. – Ничего подобного я не видела.

Так оно и было. Ожерелья исцеляли от хвори, продлевали жизнь, спасали от смерти почти всегда, за исключением тех редких случаев, когда повреждения оказывались слишком тяжелыми. Но действовали они медленно, мягко, не так, как сейчас. Заживление ладони у Моки было похоже на дешевый показной трюк. В чем же дело?

– Но сейчас они действуют именно так, – сказал Моки, и в глазах его появился странный блеск. – Смотри!

Только сейчас она заметила нож для вырезания, зажатый в здоровой руке. Он воткнул нож в рану на левой ладони.

– Нет! – воскликнула она. – Не делай этого, Моки!

– Все в порядке, Бати. Подожди минуту, сейчас сама все увидишь.

Морщась от боли, он продолжал ковырять рану, пока не образовался разрез дюйма в четыре. Некоторое время он смотрел, как брызжет кровь, потом зажал рану рукой. С безумной улыбкой он стягивал пальцами края пореза, а когда разжал их, кровь остановилась, словно рану зашили.

Теперь глаза Моки сверкали, как у безумного.

– Ты видела? Ожерелье сделало меня почти неуязвимым. А может быть, и бессмертным. Я чувствую себя Богом, как будто я сам Мауи.

Калабати с ужасом наблюдала, как мечется Моки по комнате. То солнце запоздало с восходом, то ветер исчез, а теперь еще и это. Она не могла избавиться от ощущения обреченности. Произошло что-то отвратительное, и в этом повинны ожерелья. Сила их возрастает. Чего же ждать на этот раз?

Вдруг снова затарахтели фигурки, подвешенные на ланаи. Она выбежала к ограде. Слава Богу! Ветер вернулся. Но это был другой ветер, западный. Откуда он пришел? Откуда дует?

В этот момент Калабати окончательно поняла, что в мире произошли какие-то чудовищные изменения. Но какие? И почему?

Вдруг она скорее почувствовала, чем услышала, глубокий подземный толчок. Ланаи качнулась у нее под ногами. Халеакала? Неужели старый вулкан ожил?

Четверг

Из передачи радио ФМ-диапазона:

«И все-таки, что там, наверху, происходит? Закат опять задержался. Солнце, проснись! Опомнись! Сегодня ты опоздало уже на пятнадцать минут! Пора тебе завести новый будильник».

1. ГОРОДОК МОНРО

Билл едва узнал свои родные места.

Он долго в изумлении озирался, когда въехал в Монро на старом «мерседесе» Глэкена. В восточной части появились новые многоквартирные дома, новые трамвайные маршруты, а зданиям на старой Мэйн-стрит сделали фасады из бруса под Девятнадцатый век.

– Все это ужасно, – сказал он громко.

Раскинувшийся в соседнем кресле Глэкен выпрямился и огляделся.

– Уличное движение? Вроде бы ничего страшного.

– Да не уличное движение, а сам город, то, что они с ним сделали.

– Я слышал, сейчас многие города стараются привлечь туристов.

– Но это место, где я вырос. Моя родина. А сейчас оно выглядит, будто павильон, стилизованный под старый китобойный поселок где-нибудь в парке с аттракционами.

– Никогда не видел таких китобойных поселков.

Билл бросил взгляд на Глэкена:

– Вы, кажется, должны в этом разбираться, не так ли?

Глэкен промолчал.

Билл вел машину, укоризненно качая головой. Происшедшие перемены его просто ужасали. Хорошо еще, что не тронули старое здание муниципалитета, а к белому шпилю пресвитерианской церкви не привязали аэростаты.

Он с облегчением заметил, что гавань для прогулочных судов Кросби сохранилась, так же как и Мэмисон. Что-то от старого города все-таки осталось, и он больше не чувствовал себя совершенно потерянным.

Но он ехал сюда, чтобы снова ощутить хоть каплю тепла, почувствовать близость родного дома. Однако ничего этого в Монро не нашел.

И все-таки это лучше, чем сидеть сложа руки и ждать, пока тебя одолеет закипающая в душе тревога. Стоило ему услышать о запоздавшем восходе солнца, как его охватил страх, и он не в силах был побороть его.

– Никак не пойму, зачем я вам нужен. Разве что в качестве водителя? – сказал Билл.

Он чувствовал себя неуютно в сутане с наглухо застегнутым воротником. Хотя одежда была прекрасно подобрана, она подходила ему лишь по размеру. Ведь он не считал себя больше священником – ни умом, ни сердцем.

– Уже одно ваше присутствие мне помогает.

– Но вы собираетесь вести разные разговоры, а я что буду при этом делать? Молчать, как дурак?

– Можете говорить все, что считаете нужным.

– Большое спасибо. Но я рта не раскрою, потому что не в курсе дела. Вы чересчур скрытны, Глэкен. Поймите же, я заслуживаю доверия и готов вам помочь.

Глэкен вздохнул:

– Конечно, вы правы. Я и не собирался держать вас в неведении. Просто привык хранить тайны. – Глэкен осекся.

– Так что же?

– Мы приехали в Монро в поисках Дат-тай-вао.

Билл хмыкнул:

– Ну, спасибо за разъяснение. Теперь мне все понятно.

– Это вьетнамское слово. На самом деле Дат-тай-вао -лишь условное название. Речь идет о силовом поле, которое так долго обитало в Юго-Восточной Азии, что вполне естественно называть теперь его тем именем, которым аборигены нарекли его столетия назад.

– Дат-тай-вао.– Билл с трудом выговорил незнакомые чужие слова. – А что это означает?

– В простейшем переводе это означает что-то вроде «дотронуться рукой». До наших дней дошла старая вьетнамская песенка, в которой говорится об этом:

Оно ищет, но его искать бесполезно.

Оно находит, но его никто не сможет найти.

Оно вселяется в кого-то, кто потом одним

прикосновением

снимает боль и изгоняет болезни.

Но это обоюдоострое лезвие,

никогда не меняющее своей сути.

Если ты дорожишь своей жизнью,

не вставай у него на пути.

Обращайся с ним с удвоенной осторожностью -

оно поддерживает равновесие,

которое может быть нарушено.

– Это одновременно восхваление и предупреждение. Дважды в день тот, кто подчинил себе Дат-тай-ваоили сам подчинился ему – как вам будет угодно, – может в течение часа врачевать раны, снимать раковую опухоль, в общем, лечить прикосновением руки.

Еще недавно Билл посмеялся бы, услышав такое, но сейчас он молча слушал. Он вообще теперь ни над чем не смеялся.

– Дат-тай-ваопоявилось в Монро в прошлом году и материализовалось в местном враче Алане Балмере.

– Припоминаю такое имя. Он, кажется, работал одно время с доктором Альбертсом?

– Возможно. Но сейчас он сам по себе. И не занимается обычной практикой с тех пор, как Дат-тай-ваонаделило его способностью излечивать прикосновением руки.

– Да, это он. Прошлым летом только и было разговоров, что о нем. Намекали, что он шарлатан.

– Он не шарлатан и никогда им не был. Он лечит просто отлично. А сейчас живет с Сильвией Нэш и ее приемным сыном.

– Вы, кажется, говорили, на Прибрежном шоссе?

– Да. Прибрежное шоссе, дом 297, – кивнул Глэкен.

– Район не из дешевых.

Особняк Хенли тоже находился на Прибрежном шоссе, и Билл на миг содрогнулся, вспомнив, какие ужасы пришлось ему пережить здесь в 1968 году.

– Эти владения называются Тоад-Холл, – сказал Глэкен.

– Никогда не слышал такого названия. Наверное, недавно придумали.

Но стоило ему приблизиться к Тоад-Холлу, как он сразу его узнал. Только медная табличка на кирпичных воротах была новой. Это место на Северном побережье считалось одним из самых роскошных и принадлежало старому Боргу. Три акра земли, окруженные каменной стеной и густо растущими соснами. Сам особняк стоял в глубине, ближе к воде, сооружение со множеством шпилей, обрамленное плакучими ивами. Мысль о том, что владения старого Борга кто-то переименовал, претила ему, но, прислушиваясь к легкому шуму бриза, похожему на шепот, и глядя на раскачивающиеся на ветру плакучие ивы, он подумал, что, пожалуй, новое название подобрано удачно.

Они с Глэкеном подошли к входной двери.

– Сейчас в доме живут четверо, – сказал ему старик на ходу. – Миссис Нэш, доктор Балмер, дворецкий-вьетнамец по имени Ба и Джеффи – приемный сын миссис Нэш.

– Вы вчера говорили, что мы ищем мальчика. Вы его имели в виду?

Глэкен кивнул:

– Да. Его маме наверняка не понравится то, что я ей скажу.

– Почему? Он что, обладает тем?..

Дверь открылась, как только они поднялись на крыльцо. Некто огромного роста восточной наружности загородил весь дверной проем. Видимо, это был Ба. Его скуластое лицо казалось непроницаемым, но в глазах угадывалась настороженность. Взгляд метался между Биллом и Глэкеном, останавливаясь на каждой детали, соизмеряя, оценивая, классифицируя. Билл знал только одного человека с таким взглядом – Глэкена.

– Слушаю вас, сэр. Чем могу служить?

Глэкен достал из кармана визитную карточку:

– Моя фамилия Вейер. Полагаю, миссис Нэш уже ждет меня.

Ба отступил назад и жестом указал, как пройти из отделанного мрамором коридора в комнату. Из невидимых динамиков лилась музыка. На Билла волной накатила ностальгия, когда он услышал «Нерассказанную историю» в исполнении Натмегов. Они с Кэрол танцевали под эту музыку на вечерах в гимназии, где училась дама его сердца, не далее чем в миле отсюда.

Голос Ба вернул его к действительности:

– Сейчас передам госпоже, что вы пожаловали. Кофе не желаете?

Они сказали, что желают, и Ба удалился, оставив их ждать у холодного камина.

– До чего мощный парень, – сказал Билл. – Никогда не видел таких высоченных вьетнамцев.

Глэкен кивнул:

– Он один может заменить целую службу безопасности.

Стройная женщина лет тридцати с небольшим, с короткими черными волосами, голубыми глазами и красивым, с тонкими чертами лицом вошла в комнату. На ней были просторные черные слаксы и наглухо застегнутая белая блузка. В каждом движении чувствовалась уверенность в себе.

– Я – Сильвия Нэш, – промолвила она. – А кто из вас...

– Вейер – это я, – сказал Глэкен, выходя вперед и протягивая руку, – а это преподобный отец Уильям Райан.

Билл подумал, что ее рукопожатие такое же холодное, как и она сама. Сногсшибательная женщина.

Он слышал о ней раньше и пытался сопоставить услышанное с тем, что увидел сейчас. Она была вдовой Грега Нэша. Билл учился в колледже вместе с Питом Нэшем – старшим братом Грега. Грег побывал во Вьетнаме, вернулся домой целым и невредимым, а потом погиб, пытаясь предотвратить самое заурядное ограбление магазина. Сильвия стала довольно известным скульптором. И наверняка процветающим, если могла позволить себе жить в таком месте.

– Садитесь, пожалуйста, – предложила она, указав на диван, а сама села напротив. – Вы, кажется, собирались обсудить со мной какой-то вопрос личного характера. Надеюсь, это не было предлогом, чтобы проникнуть сюда и попытаться что-нибудь продать.

Билл взглянул на Ба, который вкатил в это время массивную серебряную тележку с кофейными приборами. Вряд ли можно было позавидовать человеку, который вздумал бы неудачно пошутить в этом доме.

– Не беспокойтесь, я ничего не собираюсь вам продавать, – сказал Глэкен. – Мы просто хотим поговорить о Дат-тай-вао.

Огромный вьетнамец застыл над подносом, едва не пролив кофе из кофейника, но вовремя спохватился. Он смотрел на Глэкена пустыми, невыразительными глазами. Билл заметил, что Сильвия побледнела, и лицо ее приобрело пепельный оттенок.

– Ба, – сказала она дрогнувшим голосом, – позовите, пожалуйста, Алана.

– Да, миссис.

Ба уже собирался выйти, когда в комнату на каталке въехал мужчина. Худой, бледный, лет сорока пяти, с каштановыми волосами, тронутыми сединой, и мягким взглядом серых глаз. Он задержался на пороге, смерив Глэкена взглядом, и с озадаченным выражением лица проделал оставшийся путь. Как только кресло на колесах остановилось за спиной у Сильвии, она поднялась со стула и обхватила голову мужчины руками. Они улыбнулись друг другу. Билл сразу почувствовал, насколько прочная духовная связь существует между этими людьми. Сильвия представила мужчину. Это был Алан Балмер.

– Алан, они хотят поговорить о Дат-тай-вао.

Билл почувствовал на себе всю тяжесть взгляда Балмера.

– Надеюсь, вы не журналисты? – Последнее слово он произнес с неподдельным отвращением. Видимо, это чувство имело под собой основания личного характера.

– Поверьте, мы не имеем к ним никакого отношения.

Балмер, кажется, поверил ему. Правда в устах Глэкена всегда звучала очень убедительно.

– А что вам об этом известно? Разумеется, с вашей точки зрения?

– Все.

– Сомневаюсь.

– Уверен, нынешнее ваше состояние – результат деятельности, связанной с Дат-тай-вао.

– Неужели?

– Да. Я знаю, что в 1968 году Дат-тай-ваопокинуло Вьетнам вместе с доктором по имени Вальтер Эрскин, который под бременем ответственности превратился в хронического алкоголика.

Память Билла как будто озарило вспышкой: пять лет назад... стоянка автомашин Медицинского центра в Даунстейте... два алкоголика – Мартин Спано и второй, незнакомый бородач Вальтер. Вальтер был когда-то медиком... и в голове завертелся вопрос: «Так это были вы?» Неужели это возможно?

– Но перед смертью Вальтер Эрскин передал вам Дат-тай-вао,и с его помощью вы исцелили такое множество людей, что это не могло не отразиться на вас. И вот результат...

Балмер выставил руку вперед. Он выглядел смущенным:

– Неплохо. Один – ноль в вашу пользу.

– Осмелюсь спросить, жалеете ли вы теперь, что в ваших руках оказалась Дат-тай-вао?

Балмер помедлил с ответом.

– Поверьте, я много думал об этом. Да, у меня отнялась половина тела, но это временно. Сейчас я на пути к полному выздоровлению. Руки действуют, и ноги тоже постепенно приходят в норму. Дат-тай-ваопомогло мне исцелить людей, множество людей с целым букетом заболеваний – острых, хронических, истощающих организм, угрожающих жизни. Кроме того, в тот период жизни я встретил Сильвию. Год или два, потраченные на реабилитацию, – небольшая плата за это.

Балмер мыслил совершенно иными категориями, не такими, как большинство людей, и этим очень нравился Биллу.

– Могу я еще спросить...

Тут Глэкен умолк и посмотрел вправо.

У входа стоял маленький мальчик лет девяти с округлым личиком, светлыми вьющимися волосами и пронзительными голубыми глазами. Он напомнил Биллу другого мальчика, из другого времени – Дэнни.

Мальчик оглядел всех, кто был в комнате... и остановился на Глэкене.

– Привет, Джеффи, – сказала Сильвия. Наверняка она не хотела, чтобы он слышал весь этот разговор. – Что-нибудь случилось?

– Да вот, я зашел посмотреть, кто у нас.

Он прошел мимо Балмера и матери и остановился около Глэкена, сидящего на диване. Долго и почти отрешенно смотрел старику в глаза, потом протянул ему руки и крепко обнял.

Сильвия вскочила на ноги и бросилась к Джеффи и Вейеру, тоже обнявшему мальчика. Это было так не похоже на Джеффи, обычно очень застенчивого! Что за бес вселился в него?

– Джеффи! – Она едва сдерживалась, чтобы не схватить его за руку. – Мне очень жаль, мистер Вейер, он никогда себе такого не позволял.

– Все в порядке, – ответил тот, выглядывая из-за плеча Джеффи. – Это большая честь для меня.

Он мягко снял руку Джеффи со своей шеи, вложил ее в свою ладонь и усадил мальчика на диван.

– Хочешь посидеть рядом со мной и отцом Биллом?

– Еще бы! – Глаза Джеффи горели.

– Вот и хорошо.

Сильвия присела на краешек стула. Она старалась привлечь внимание Джеффи, но тот не отрывал глаз от Вейера. Эта сцена привела ее в замешательство.

– У него слишком богатая фантазия, – сказала она.

Джеффи были свойственны такие порывы с тех пор, как он излечился от аутизма, но в целом он вел себя довольно обособленно. Мало-помалу достигал нормы поведения, но еще не знал, как вести себя в той или иной ситуации, поэтому с незнакомыми людьми ощущал неловкость. Но, видимо, лишь до сегодняшнего дня.

– Это я знаю. Мне также известно, что мистер Балмер вылечил Джеффи от аутизма, и это было последнее, что он успел сделать.

Сильвия взглянула на Алана. На его лице, словно в зеркале, отражались ее тревога и смущение. Откуда этот незнакомец так много знает о них? Ей стало страшно.

– Ну хорошо, – сказал Алан уже более мягко. – Вам многое известно о Дат-тай-вао.Боюсь только, вы опоздали. Я больше не обладаю силой Дат-тай-вао,оно исчезло.

– Дат-тай-ваопокинуло вас, но оно не исчезло, – возразил Вейер.

Сильвия почувствовала, что стоявший позади нее Ба напрягся. Что же случилось?

– Может быть, и так, – сказала она, – и все-таки я не понимаю, чем бы мы могли вам помочь.

– Помочь не мне одному, а всем людям. Настало время великого противостояния, время мрака и безумия. Дни уменьшаются, хотя должны увеличиваться. Дат-тай-ваоспособно это приостановить, может быть, даже помешать этому.

Сильвия снова посмотрела на Алана. Он ответил легким кивком согласия: этот бедняга старик слегка тронулся умом. Она метнула взгляд в сторону священника, довольно симпатичного мужчины, на несколько лет старше Алана, рано поседевшего шатена с лицом, изрезанным шрамами, и перебитым носом. Нэш подумала, что, возможно, он в свое время занимался боксом. Она просто не могла понять, как это он до сих пор умудрялся сидеть с невозмутимым лицом. Может быть, он тоже безумен, как этот старик? После вчерашнего сообщения о странном поведении солнца нашлись чудаки, и немало, предсказывающие конец света и прочие ужасы. Непонятно, как она впустила двух из них в дом?

Тут она перехватила взгляд священника. Взгляд, полный смертельной усталости. Казалось, он многое повидал и теперь жил в ожидании чего-то страшного.

– Но я же сказал вам: Дат-тай-ваоушло, – произнес Балмер.

– Ушло из вас, это так, – согласился Вейер и положил руку на плечо Джеффи, – но ушло недалеко.

Сильвия снова вскочила на ноги, стараясь справиться с овладевающей ею паникой, и дала волю гневу:

– Вон отсюда! Сейчас же убирайтесь! Оба!

– Миссис Нэш, – священник поднялся, – мы никому не хотели причинить вреда.

– Вот и отлично, – произнесла Сильвия, – просто замечательно. А теперь я хочу, чтобы вы ушли. Мне больше нечего вам сказать. И беседовать с вами не о чем.

Священник показал на Вейера:

– Этот человек хочет вам помочь, и всем нам тоже. Пожалуйста, выслушайте его.

– Пожалуйста, покиньте нас, отец Райан. Не заставляйте меня приказывать Ба выставить вас.

Она посмотрела на Ба. За эти годы она научилась читать на его непроницаемом лице. Сейчас она прочла на нем нежелание. Почему он хочет, чтобы эти двое остались? Хочет дослушать их до конца?

Нет, совершенно не важно, что думает Ба. Эти двое должны убраться. Сейчас же.

Сильвия прошла по коридору, открыла дверь. Старик и священник с явной неохотой направились к выходу. Вейер оставил на столе свою визитную карточку, бросив на прощанье:

– Это пригодится, когда передумаете.

Она не нашлась, что ответить, – так уверенно звучал его голос. Захлопнув дверь, она услышала, как подъехал в кресле Алан.

– Ты, пожалуй, погорячилась, тебе не кажется?

– Но разве ты не слышал, что они говорили? Ведь они просто сумасшедшие! – Она посмотрела на старика и священника, стоявших возле машины. – Не исключено, что они опасны.

– Все может быть. Но мне так не показалось. А старик знает очень много о Дат-тай-вао.И все сведения у него точные.

– Но все эти разговоры о конце света! О времени тьмы и безумия! Это просто бред сумасшедшего!

– Помню, так ты отреагировала, когда я рассказал о том, что можно исцелять прикосновением руки, наделенной чудодейственной силой.

Да, Сильвия вспомнила – она тогда решила, что у Алана не все дома. Но то было совсем другое.

– Ты по крайней мере не говорил о конце света.

– Что верно, то верно. Но что-то происходит, Сильвия. Сейчас весна, а дни все уменьшаются, и ученые не могут этого объяснить. Может быть, нас ожидает что-то вроде Армагеддона. Не мешало бы дослушать этого человека, он наверняка что-то знает.

– Он не знает ничего такого, что мне необходимо знать. Только всякую чушь насчет конца света.

– Ведь тебя не это пугает, Сильвия.

Она обернулась к Алану. До сих пор она никак не могла привыкнуть к тому, что он в кресле на колесах. Точнее, не хотела привыкать. Алан не будет в нем сидеть вечно. Дат-тай-ваоввергло его в кому еще прошлым летом, но он сумел выкарабкаться. Он и сейчас продолжал бороться. За это она его и любила. У него борцовский характер, такой же, как у нее. И он никогда не признавал себя побежденным.