Текст книги "Черный гондольер"

Кое-как ему удалось отбиться от обеспокоенных расспросов жены. На следующее утро он пришел к окончательному решению и договорился на вечер с психиатром, о котором ему рассказывал кто-то из приятелей. Это стоило ему заметного усилия, поскольку Кэтсби всегда испытывал укрепившееся отвращение ко всему, что было связано с психическими отклонениями. Посещение психиатра означало необходимость опять вытаскивать на свет божий один эпизод из его прошлого, о котором он целиком не рассказывал даже жене. Но, приняв решение, однако, он почувствовал заметное облегчение. Психиатр, твердил он себе, все разложит по полочкам. Он чуть ли не наяву представлял, как тот скажет: «Просто нервишки подрасшатались. Однако вам обязательно следует проконсультироваться с окулистом, имя которого я вам напишу, и принимать по две эти пилюли с водой каждые четыре часа» – и так далее. Это его почти успокоило, и предстоящие откровения представились менее болезненными.

Но как только накатились закопченные сумерки, вернулась уже знакомая нервозность, и он разыгрывал мисс Миллик до тех пор, пока не осознал, что не пугает никого, кроме самого себя.

Пора уже справиться с капризами воображения, твердил он себе, продолжая беспокойно всматриваться в массивные, мрачные очертания конторских зданий. Господи, он же целый день только тем и занимался, что выстраивал основополагающие теории суеверия в неосредневековом духе! Это было совсем ни к чему. Тут он осознал, что простоял у окна намного дольше, чем думал, поскольку стекло входной двери было уже темным, а из приемной не доносилось ни звука. Мисс Миллик и все остальные, должно быть, давно разошлись по домам.

Именно тогда Кэтсби и сделал открытие, говорившее о том, что уже не имелось особой причины бояться надземки и знакомого поворота на перегоне. Это было ужасное открытие. Поскольку на упрятанной в тени крыше здания через дорогу, четырьмя этажами ниже, он увидел ту самую штуковину, которая неуклюже прокатилась по гравию и после единственного узнавающего взгляда наверх слилась с чернотой под водонапорным баком.

Поспешно собравшись и направляясь к лифту, перебарывая паническое побуждение броситься бегом, он уже думал о галлюцинациях и легком нервном расстройстве как о весьма желательных объяснениях. К лучшему или к худшему, все свои надежды он возлагал на психиатра.

* * *

– Так, значит, вы почувствовали, что становитесь все более нервозным и… э-э… дерганым, как вы выражаетесь? – проговорил доктор Тревтик, улыбнувшись с добродушием уверенного в себе человека. – А вы не отмечали при этом более определенных физических симптомов? Боль? Мигрень? Расстройство желудка?

Кэтсби покачал головой и облизал губы.

– Больше всего я нервничаю, когда еду в надземке, – пробормотал он коротко.

– Ясно. Мы еще обсудим этот вопрос более подробно. Но прежде мне хотелось бы, чтобы вы рассказали о том, что упомянули в начале нашего разговора. Вы сказали, что в детстве с вами случилось нечто, что могло вызвать предрасположенность к нервным расстройствам. Понимаете ли, юные годы являются определяющими для формирования индивидуальной поведенческой модели…

Кэтсби не отрываясь уставился на желтые блики от круглых матовых абажуров на темной поверхности стола. Ладонью левой руки он бесцельно потирал толстый подлокотник кресла. Через некоторое время он поднял голову и посмотрел прямо в маленькие карие глазки доктора.

– Где-то с трех до девяти лет, – начал он, тщательно подбирая слова, – я был тем, что вы бы назвали словом «экстрасенс».

Выражение лица доктора не переменилось.

– Да? – любезно склонил он голову.

– В смысле, предполагалось, что я могу видеть сквозь стены, читать письма через конверты и книги через обложки, фехтовать и играть в пинг-понг с повязкой на глазах, находить закопанные вещи, читать мысли, – запинаясь, проговорил Кэтсби.

– А вы и вправду могли? – Голос доктора был совершенно равнодушным.

– Не знаю. Не думаю, – ответил Кэтсби, в голос которого хлынули давно забытые переживания. – Сейчас уже все запуталось. Я думал, что могу, и меня все время утверждали в этой мысли. Моя мать… Она… Ну, в общем, она очень интересовалась психическими феноменами. Меня все время… выставляли напоказ. Вроде припоминаю, что действительно видел то, что другие не видели. Будто большинство светонепроницаемых предметов были прозрачными. Но тогда я был совсем мал. У меня нет никаких научных критериев для подобного суждения.

Теперь он как бы переживал все это заново. Затемненные комнаты. Серьезные собрания вытягивающих шею, сгорающих от любопытства взрослых. Сам он в одиночестве на небольшом возвышении, затерявшийся в деревянном кресле с прямой спинкой. На глазах у него черный шелковый платок. Вкрадчивые, настойчивые вопросы матери. Шепотки. Охи и ахи. Его собственное отвращение ко всему этому действу, смешанное с жадным стремлением к лести взрослых. Потом ученые из университета, серьезный тест. Его настолько поглотила реальность всех этих воспоминаний, что на мгновение он даже забыл причину, по которой делился ими с незнакомым человеком.

– Если я правильно понял, мать пыталась использовать вас в качестве медиума для установления связи с… э-э… иным миром?

Кэтсби горячо кивнул.

– Пыталась, но не смогла. Когда дело доходило до контактов с мертвецами, я терпел полное поражение. Все, что я мог – или считал, что могу, – это видеть реальные, существующие, трехмерные предметы, которые нормальные люди видеть не могли. Предметы, которые увидел бы любой, если б не расстояние, препятствия или темнота. Для матери это всегда оборачивалось большим разочарованием.

Он и сейчас слышал ее сладенький, терпеливый голосок: «Попробуй еще, милый, только еще разочек. Кэти была твоей тетей. Она тебя очень любила. Постарайся услышать, что она говорит». И свой ответ: «Я вижу какую-то тетю в голубом платье за домом Дика». И как она отзывается: «Да-да, знаю, милый. Но это не Кэти. Кэти – дух. Попробуй еще. Только еще разочек». Голос доктора ненавязчиво вернул его в мягко освещенный кабинет.

– Вы упомянули про научные критерии, мистер Рэн. Насколько вам известно, пытался ли кто-нибудь применить к вашим способностям действительно научный подход?

Кэтсби выразительно кивнул:

– Пытались. Когда мне было восемь, мною заинтересовались двое молодых психологов из университета. По-моему, вначале они занялись этим шутки ради, и, помню, я очень старался показать им, на что способен. До сих пор слышу, как в их голосах перестают звучать нотки вежливого превосходства и насмешливого недоверия. Полагаю, поначалу они решили, что это просто очень ловкое надувательство, но каким-то образом уговорили мать дать разрешение на проверку в контролируемых условиях. Провели целую кучу тестов, которые показались мне жутко скучными после бессистемных материнских представлений. Они обнаружили, что я ясновидящий, – или, вернее, пришли к такому заключению. Они собирались продемонстрировать мои экстрасенсорные способности перед руководством психологического факультета. Тогда впервые я и начал волноваться, получится ли у меня. Наверное, они просто задали мне слишком высокий темп, не знаю. Как бы то ни было, когда настало время, я был абсолютно ни на что не способен. Абсолютно все стало непрозрачным. Я пришел в отчаяние и принялся воображать то, чего на самом деле не было. Попросту врал. Под конец я совершенно провалился, и, насколько я помню, у молодых психологов в итоге были крупные неприятности.

Он будто вновь слышал слова бородатого бесцеремонного профессора: «Вас провел ребенок, Флексман, простой ребенок! Я чрезвычайно расстроен. Вы встали на одну доску с самыми обычными шарлатанами. Джентльмены, прошу вас навсегда позабыть весь этот жалкий эпизод. Чтоб никто про него даже не вспоминал!» Кэтсби аж зажмурился, вновь переживая охватившее его тогда чувство вины. Но в то же самое время начал чувствовать приподнятость и чуть ли не радость. Вытаскивание давно подавленных воспоминаний переменило всю его точку зрения в целом. Эпизоды в надземке стали восприниматься как вполне объяснимое последствие причудливой работы переутомленной нервной системы и чрезмерно впечатлительного разума. Доктор, как он уже самонадеянно предвкушал, распутает любые темные подсознательные причины, какими бы они ни были. И все это дело очень скоро закончится, точно так же как в свое время закончилось и его детское испытание, которое теперь начинало казаться попросту нелепым.

– С того самого дня, – продолжал он, – я не демонстрировал и следа своих предполагаемых способностей. Мать была вне себя и пыталась даже судиться с университетом, у меня же случилось нечто вроде нервного срыва. Потом родители развелись, и обо мне стал заботиться отец. Он приложил все силы к тому, чтобы я обо всем этом навсегда позабыл. Мы очень надолго уехали, много бывали на свежем воздухе и общались с нормальными здравомыслящими людьми. В конечном счете я поступил в колледж, где готовили деловых людей. Сейчас занимаюсь рекламой. Но, – Кэтсби на секунду примолк, – теперь, когда у меня появились симптомы нервного расстройства, я думаю, нет ли тут какой связи. Вопрос не в том, был я на самом деле ясновидящим или нет. Очень похоже на то, что мать неосознанно научила меня неким приемам обмана, вполне достаточным, чтобы надуть даже молодых специалистов в области психологии. Но вам не кажется, что это могло серьезно повлиять на мое нынешнее состояние?

Несколько мгновений доктор изучал его профессионально-хмурым взглядом. А потом негромко произнес:

– А нет ли какой-нибудь… э-э… более специфической связи между тем, что вы испытывали тогда и испытываете сейчас? Нет ли у вас чувства, будто вы опять начинаете… э-э… видеть сквозь стены?

Кэтсби проглотил вставший в горле комок. Он чувствовал все большее стремление свалить с плеч свои страхи, но начать было непросто, и проницательный вопрос доктора застал его врасплох. Он заставил себя сосредоточиться. Штуковина, которую он то ли видел, то ли не видел на крыше, вдруг замаячила перед его мысленным взором с невероятной ясностью. И все же это его не испугало. Он принялся подбирать подходящие слова.

И тут заметил, что доктор смотрит не на него, а поверх его плеча. С лица доктора быстро исчезал румянец, а глаза уже не казались такими уж маленькими. Потом доктор пружинисто вскочил на ноги, обогнул Кэтсби, рванул наверх окно и выглянул в темноту.

Как только Кэтсби поднялся, доктор захлопнул окно и произнес голосом, профессиональная вальяжность которого была заметно подпорчена небольшой хрипотцой:

– Надеюсь, что не очень вас потревожил. Я видел лицо… э-э… какого-то бродяги, негра, на пожарной лестнице. Должно быть, я его напугал, поскольку он исчез в явной спешке. Не обращайте внимания. Врачей часто беспокоят вуайеры… э-э… проще говоря, любители подглядывать.

– Негра? – переспросил Кэтсби, облизывая пересохшие губы.

Доктор нервно хохотнул:

– Думаю, да, хотя в первый момент у меня возникло странное впечатление, будто это белый человек с черным лицом. Понимаете, у негров кожа все-таки с коричневатым оттенком. А этот был просто как чернила.

Кэтсби дернулся к окну. На стекле остались грязные пятна.

– Да все в порядке, мистер Рэн! – В голосе доктора ясно прозвучала резкая нотка нетерпения, как будто он изо всех сил старался вновь обрести утраченный профессиональный авторитет. – Давайте продолжим нашу беседу. Я вас спрашивал, не приходилось ли вам опять, – тут он скорчил гримасу, – «видеть сквозь стены».

Закружившиеся было вихрем мысли Кэтсби замедлили бег и опустились на свои места.

– Нет, ничего такого, что другие не видят, я не вижу. И по-моему, мне пора. Я и так отнял у вас слишком много времени. – На возражающий и вроде искренний жест доктора он внимания не обратил. – Как пройду осмотр у терапевта, сразу вам позвоню. Вы и так уже сняли огромный груз у меня с души. – Он деревянно улыбнулся. – Доброй ночи, доктор Тревтик.

* * *

Душевное состояние Кэтсби Рэна в тот момент трудно поддавалось определению. Вздрагивая при виде каждой угловатой тени, он без устали шарил взглядом вдоль стен похожих на ущелья переулков и неопрятных спусков в подвалы, то и дело украдкой поднимая глаза на неровную линию крыш. И все же едва ли сознавал, где находится. Мысли, которые настойчиво лезли ему в голову, он старательно выталкивал прочь и продолжал безостановочно двигаться. Только повернув на освещенную улицу, где были люди, высокие здания и мерцающие вывески, Кэтсби начал чувствовать себя более или менее в безопасности. И через некоторое время вдруг осознал, что в результате оказался в полутемном вестибюле строения, где размещалась его контора. Тут он и понял, почему никак не может идти сейчас домой, почему никогда не осмелится пойти домой – после того, что случилось в кабинете доктора Тревтика.

– Здрасте, мистер Рэн, – сказал ночной лифтер, дородный детина в потрепанном комбинезоне, сдвигая решетчатую дверь старомодной кабины. – А я и не знал, что вы по вечерам работаете.

Кэтсби машинально ступил внутрь.

– Внезапно завалили заказами, – туповато пробормотал он. – Надо кое-что доделать.

Кабина со скрипом остановилась на верхнем этаже.

– Допоздна останетесь, мистер Рэн?

Кэтсби неопределенно кивнул, проследил, как кабина скрывается из виду, стремительно пересек приемную и вошел в свой кабинет. Его рука потянулась было к выключателю, но тут ему пришла в голову мысль, что два освещенных окна, выделяясь на фоне темной массы здания, могут выдать его местонахождение и послужить ориентиром тому, что способно подкрасться и вскарабкаться наверх. Он развернул кресло так, чтобы оказаться спиной к стене, и тяжело опустился в него в полутьме. Он даже не снял пальто.

Довольно долго просидел он так, не двигаясь с места, прислушиваясь к собственному дыханию и далеким уличным звукам внизу: пронзительным металлическим взвизгиваниям трамвая на повороте, более удаленному гулу надземки, слабым отдельным крикам и гудкам, какому-то неясному грохоту. Слова, которые он говорил мисс Миллик в шутку, вновь завертелись у него на языке с горьковатым привкусом истины. Он обнаружил, что не способен рассуждать связно и критически, но мысли сами собой возникали у него в голове, медленно двигаясь по кругу, уступая место другим и вновь возвращаясь с неизбежностью планетных эволюций.

Постепенно его мысленная картина мира претерпела кардинальные превращения. Теперь это уже не был мир материальных атомов и пустого пространства – это был мир, где существовало бестелесное, которое действовало в соответствии с собственными темными законами или непредсказуемыми побуждениями. Эта новая картина с ужасающей ясностью высветила ряд совершенно непреложных фактов, столкновение с которыми всегда ошеломляло его и причиняло боль и на которые он изо всех сил старался закрыть глаза: неизбежность ненависти и войны, естественность и закономерность того, что обычно представляется только цепью дьявольских совпадений, обрекающих на крушение лучшие человеческие намерения, незыблемость стен своенравного непонимания, что отделяют одного человека от другого, вечная жизнеспособность жестокости, невежества и алчности. Теперь все это казалось вполне органичной, неотъемлемой частью общей картины. Где суеверие – всего лишь одна из разновидностей мудрости.

Потом его мысли вернулись к нему самому и вопросу, который он задал мисс Миллик: «Чего захочется такой твари от человека, мисс Миллик? Жертвы? Поклонения? Как помешать ей причинить вам вред?»

Теперь это уже становилось весьма практическим вопросом.

Пугающе резко затрезвонил телефон.

– Кэт, я тебя обыскалась, – сказала жена. – Никогда бы не подумала, что ты еще в конторе. Что ты там делаешь? Я очень волнуюсь.

Он ответил ей что-то про работу.

– Можешь прямо сейчас приехать домой? – послышался немного обеспокоенный вопрос. – Что-то я перепугалась. У Ронни только что был кошмар. Он даже проснулся. Все показывает на окно и твердит: «Черный дядя, черный дядя». Конечно, это ему просто приснилось. Но я перепугалась. Приедешь? Что, дорогой? Ты меня слышишь?

– Приеду. Прямо сейчас, – ответил он. Сразу вышел из кабинета, позвонил в звонок лифтеру и заглянул в шахту.

* * *

Та самая штуковина смотрела на него из густой тени тремя этажами ниже – серое мешковинное лицо, тесно прижатое к железной решетке, – и в ту же секунду неуклюжей, но пугающе проворной поступью кинулась вверх по лестнице, на мгновение скрывшись из виду, когда завернула на вторую от него площадку.

Кэтсби негнущимися пальцами цапнул дверь конторы, понял, что не запер ее, толкнулся в нее всем телом, захлопнул за собой, щелкнул замком, бросился в другой конец комнаты и втиснулся между картотечными шкафчиками и стеной. Зубы у него стучали. Послышалось кряхтенье поднимающейся кабины. На матовом стекле двери неясно замаячил темный силуэт, перекрыв часть причудливо вывернутых наизнанку букв, составляющих название фирмы. Через мгновение дверь приоткрылась.

Под потолком полыхнули белые шары, и в дверях возникла мисс Миллик с рукой на выключателе.

– Ой, мистер Рэн, – запинаясь, бессмысленно пролепетала она. – Я и не знала, что вы тут. А я зашла после кино еще немного попечатать. Я не… Но тут не было света… А что вы…

Он уставился на нее в полном ошеломлении. Ему хотелось закричать от облегчения, заключить ее в объятия, быстро говорить какие-то слова. Он понял, что истерически ухмыляется.

– Ой, мистер Рэн, что это с вами? – удивленно спросила она, под конец глуповато хихикнув. – Вам плохо? Может, чем помочь?

Кэтсби резко мотнул головой и выдавил:

– Нет, я как раз ухожу. Мне самому надо было кое-что доделать.

– Но у вас просто на лице написано, что вам плохо, – не отставала она, подступая ближе.

Он неосознанно отметил, что, должно быть, она где-то ступила в лужу, поскольку ее туфельки на высоком каблуке оставляли аккуратные черные отпечатки.

– Да я просто уверена, что вас тошнит! Вы просто ужасно бледный! – В этот момент она напоминала восторженную и не очень опытную медсестру. Вдруг лицо ее вдохновенно озарилось. – У меня тут есть кое-что в сумочке – моментально вас на ноги поставит. Это от живота.

Она принялась неловко возиться с туго набитой продолговатой сумочкой. Он обратил внимание, что она, сама того не замечая, одной рукой не дает ей открыться, пытаясь раздвинуть шарики защелки. А потом своими собственными глазами увидел, как медленно подаются, разгибаясь, толстые металлические скобы, закрывающие сумочку, – словно они были из жести или словно пальцы ее превратились в клещи.

В это мгновение в его памяти прозвучали слова, которые он говорил днем мисс Миллик: «Оно не сможет навредить вам физически – поначалу… Постепенно запустит свои когти в мир реальных вещей… Сумеет даже взять под полный контроль подходяще праздные и пустые умы. И тогда уже получит возможность действительно навредить кому только не захочет». Внезапно ощутив холод и тошноту, он качнулся в сторону двери.

Но мисс Миллик успела его опередить.

– Можете не ждать, Фред, – крикнула она в сторону лифта. – Мистер Рэн решил еще ненадолго остаться!

С металлическим лязгом захлопнулась дверь кабины. Лифт заскрипел. Потом она развернулась в дверях.

– Ой, мистер Рэн! – хохотнула она укоризненно. – И не рассчитывайте, что я отпущу вас домой в таком-то состоянии. Я уверена, что вы просто ужасно нездоровы. Еще свалитесь где-нибудь посреди улицы! Вам нужно посидеть здесь, пока не почувствуете себя получше.

Поскрипывания кабины стихли внизу. Он стоял посреди кабинета, не двигаясь с места. Глазами он проследил угольно-черную цепочку следов мисс Миллик до того самого места, где она стояла, перекрывая выход. Потом из его горла вырвался какой-то странный звук, чуть ли не визг, поскольку ему показалось, будто чернота ползет вверх по ее ногам под тонкими чулками.

– Ой, мистер Рэн, – проговорила она, – вы себя ведете как сумасшедший. Вам нужно прилечь. Дайте-ка я помогу вам снять пальто.

Отвратительно-идиотская и дребезжащая нотка была та же самая – разве что даже усилилась. Как только она шагнула к нему, он увернулся и промчался через кладовку, в полном отчаянии тыча ключом в замок второй двери, выходящей в коридор.

– Ой, мистер Рэн, – услышал он ее крик, – у вас что, припадок? Почему вы не хотите, чтоб я вам помогла?

Дверь распахнулась, он вывалился в коридор и сразу бросился вверх по лестнице. Только добравшись до самого верха, он понял, что тяжелая стальная дверь перед ним ведет на крышу. Он рванул засов наверх.

– Ой, мистер Рэн, ну куда же вы так бежите! Мне за вами не угнаться.

В следующую секунду он оказался на пыльном гравии крыши. Ночное небо было облачным и пасмурным и слабо отсвечивало розовым от неоновых вывесок. Над далекими фабриками полыхало призрачное зарево. Он подбежал к краю. Мигнули фонари головокружительно далекой, дико перекосившейся улицы внизу. Два человека, идущие по тротуару, казались расплывшимися черными капельками – только шляпы и выглядывающие из-под них плечи. Он резко обернулся.

Она была уже в дверях. Голос теперь не был заботливым, а только тупоумно-игривым, каждая фраза заканчивалась идиотским смешком.

– Ой, мистер Рэн, зачем вы сюда залезли? Мы же совсем одни. Только подумайте, ведь я могу вас столкнуть!

Она медленно двинулась к нему. Он пятился до тех пор, пока его каблуки не уперлись в низенький парапет. Сам не сознавая ни что делает, ни почему, Кэтсби упал на колени. Он не осмеливался поднять взгляд на лицо, которое становилось все ближе и ближе, лицо, сфокусировавшее все худшее, что было в мире, вобравшее отовсюду всю отраву, гниль и дрянь. Потом его разумом завладела ясность ужаса, и на губах сами собой зародились слова.

– Я преклоняюсь пред тобой. Ты – мое божество, – проговорил он. – Неоспорима власть твоя над людьми, домами и машинами. Ты правишь этим городом и всеми остальными. Я признаю это.

Снова смешок, ближе.

– Ой, мистер Рэн, вы никогда так не говорили. Это вы о чем?

– Весь мир во власти твоей, и вольно ты помиловать его или растерзать в клочья, – ответил он раболепно. Слова сами собой складывались друг с другом по неопределенному литургическому образцу. – Я признаю это. Я склоняюсь пред тобой. Во имя сажи и копоти клянусь почитать тебя во веки веков.

Голос не ответил. Он поднял взгляд. На крыше была только мисс Миллик, смертельно бледная и пьяно пошатывающаяся. Глаза ее были закрыты. Он подхватил ее в тот самый момент, когда она повалилась на него. Не выдержав дополнительного веса, колени его подкосились, и оба повалились на крышу почти у самого края.

Через некоторое время она пошевелилась. Из горла донеслись едва различимые звуки, веки приоткрылись.

– Давайте, пошли вниз, – запинаясь, пробормотал он, пытаясь поставить ее на ноги. – Вам плохо.

– Жутко голова кружится, – прошептала она. – Наверное, у меня был обморок, я как следует не поела. И так перенервничала в последнее время насчет войны и всего прочего. Ой, мы что, на крыше? Вы решили вывести меня на воздух? Или я сюда поднялась, сама того не ведая? Ничего не соображаю. Мама говорила, что раньше я ходила во сне.

Когда он помогал ей спускаться по лестнице, она повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

– Ой, мистер Рэн, – ахнула она чуть слышно, – у вас прямо на лбу здоровенное черное пятно. Давайте-ка я его вытру.

Вялой рукой она потерла пятно платком, но тут опять пошатнулась, и ему пришлось опять ее подхватить.

– Нет-нет, сейчас все будет в порядке, – проговорила она. – Только почему-то жутко холодно. А что случилось, мистер Рэн? У меня что, обморок был?

Он ответил: да, что-то в этом роде.

Позднее, по пути домой в пустом вагоне надземки, он размышлял, надолго ли избавился от твари. Это был исключительно практический вопрос. Узнать это точно возможности никакой не было, но инстинкт подсказывал ему, что на какое-то время он ее удовлетворил. Пожелает ли она большего, когда объявится вновь? Ответ на этот вопрос нельзя узнать заранее. Будет трудно, подумал он, не угодить при этом в сумасшедший дом. Чтобы уберечь Элен и Ронни, да и себя самого, нужно быть как никогда более осторожным и держать язык за зубами. Он не имел ни малейшего представления, многим ли людям, кроме него, довелось уже столкнуться с тварью или тварями вроде этой.

Вагон замедлил ход и накренился знакомым манером. Кэтсби поглядел на крыши у поворота. Выглядели они совсем обыкновенно, словно то, что придавало им особое очарование, ненадолго покинуло их.