Текст книги "Черный гондольер"

– Десять центов на красную пулю, – говорил я, имея в виду туза червей.

– Десять сверху на короля, – послушно откликался Глассис.

Но все это было без толку. Между пистолетом Инки и Люком Дюганом я никак не мог сосредоточиться на картах.

– Помнишь, Глассис, – сказал я, – тот вечер, когда ты сказал: не исключено, мол, что и пистолет у Инки не прост?

– Мало ли чего я когда говорил, Безносый, и далеко не все следует помнить. Давай-ка лучше играть. Ставлю никель на пару семерок.

Я последовал его совету, но без особого успеха, и продул пять или шесть долларов. К двум часам ночи мы оба порядком утомились и уже не чувствовали такой нервной горячки, так что в конце концов вытащили одеяла, завернулись в них и попытались чуток соснуть. Поначалу я прислушивался к шуршанию осоки и гудению паровоза в двух милях от нас и продумывал возможные ходы Люка Дюгана, но в конце концов вырубился.

Должно быть, где-то около рассвета меня разбудил какой-то щелчок. Из-за штор пробивался слабый зеленоватый свет. Я лежал неподвижно, сам не зная, к чему прислушиваясь, но настолько на взводе, что даже не замечал, как взмок от спанья без простыней и как чешутся руки и лицо от комариных укусов. Потом я услышал его опять, и походило это не на что иное, как на резкий щелчок пистолетного курка, когда он вхолостую бьет по металлу затвора. Я слышал его дважды. Казалось, он доносится откуда-то из самой комнаты. Я сбросил одеяла и растолкал Глассиса.

– Опять этот проклятый пистолет Инки, – прошептал я трясущимися губами. – Он пытается стрелять сам по себе.

Когда человек внезапно просыпается, то, прежде чем очухается, вполне способен чувствовать себя в точности как я и сболтнуть любую чушь, не подумав. Глассис мгновение смотрел на меня, потом протер глаза и улыбнулся. Улыбка мне вряд ли была видна в полутьме, но она явственно ощущалась у него в голосе, когда он проговорил:

– Безносый, ты положительно становишься психом.

– Да говорю тебе, клянусь чем хочешь, – настаивал я. – Это был щелчок пистолетного курка.

Глассис зевнул.

– А потом ты начнешь меня уверять, будто этот пистолет был у Инки покровителем.

– Покровителем чего? – спросил я у него, почесывая в голове и начиная помаленьку злиться. Бывали моменты, когда профессорские штучки Глассиса начинали действовать мне на нервы.

– Безносый, – продолжал он тем же тоном, – ты когда-нибудь слыхал о колдунах?

Я как раз обошел все окна и выглянул за шторы, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. Вообще-то говоря, я и не рассчитывал там кого-либо увидеть.

– Это ты о чем? – отозвался я. – Ясно дело, слыхал. Да чего там, знавал я одного парня, голландца из Пенсильвании, и он мне вкручивал, как эти самые колдуны наводят на людей порчу. Говорил, мол, на его дядю тоже навели порчу и он потом умер. Он был коммивояжер – в смысле, тот голландец, который рассказывал.

Глассис кивнул и сонно продолжал с пола:

– Так вот, Безносый, дьявол обычно снабжает каждого колдуна или ведьму черной кошкой, или псом, или даже жабой, чтоб те повсюду его сопровождали, охраняли и мстили за обиды. Эти твари и называются покровителями – эдакие прилипалы, посланные боссом присматривать за подчиненными, чтоб тебе было понятней. Колдуны обычно общаются с ними на языке, который никто другой не понимает. А теперь что я имел в виду. Времена меняются, мода тоже меняется – а с ней и мода на покровителей. Пистолет ведь черный, верно? И Инки разговаривал с ним на языке, который мы не понимали, точно? Так что…

– Ты спятил, – сказал я, вовсе не желая, чтоб меня разыгрывали.

– Да ну, Безносый? – отозвался он. – Ты мне сам только что твердил, что считаешь, будто пистолет живет собственной жизнью, будто он способен сам взводиться и стрелять без помощи человека. Разве нет?

– Ты спятил, – повторил я, чувствуя себя полным идиотом и уже жалея, что разбудил Глассиса. – Смотри, пистолет там, где я его вчера оставил, а патроны по-прежнему у меня в кармане.

– К счастью! – произнес он театральным голосом, которому постарался придать интонации гробовщика. – Ну что ж, раз уж ты поднял меня в такую рань, пойду прогуляюсь и позаимствую у соседей газетку. Можешь пока идти в ванную.

Я немного выждал, пока не убедился, что он действительно ушел, поскольку не хотел, чтоб он опять выставил меня за дурачка. Потом бросился к столу и схватил пистолет. Первым делом я попытался найти фабричное клеймо или название изготовителя. Я нашел спиленное напильником место, где они могли быть когда-то, и больше ничего. До этого я готов был поклясться, что могу назвать марку, но теперь уже не был так уверен. Он и в целом не походил на обыкновенный пистолет: кое-какие детали – рукоять, скоба спускового крючка, рычажок предохранителя – были совершенно незнакомой формы. Я решил, что он какой-то заграничной марки и что похожих мне видеть пока не доводилось.

Повертев его в руках минуты две, я начал подмечать что-то странное в том, каков металл на ощупь. Насколько я мог судить, это была самая обыкновенная вороненая сталь, но какая-то уж больно гладкая и лоснящаяся, из-за чего жутко тянуло пощелкать затвором. Лучшего объяснения мне не выдумать; металл просто казался каким-то не таким. В конце концов я пришел к выводу, что пистолет просто действует мне на нервы, отчего я выдумываю бог знает что; так что я положил его на каминную полку.

Когда Глассис вернулся, солнце уже встало, а он больше не улыбался. Он пихнул газету мне на колени и ткнул пальцем. Она была открыта на пятой странице. Я прочитал:

АНТОН ЛАРСЕН РАЗЫСКИВАЕТСЯ ПО ОБВИНЕНИЮ В УБИЙСТВЕ КОЗАКСА

Полиция считает, что экс-бутлегер застрелен подельником

Я поднял взгляд и увидел Ларсена, стоящего в дверях спальни. Он был в пижамных штанах и выглядел каким-то желтым и больным, веки у него набрякли, а свиные глазки выжидающе уставились на нас.

– Доброе утречко, босс, – медленно проговорил Глассис. – Мы тут только что прочли в газете, что с вами пытаются проделать довольно грязную штучку. Они уверяют, будто это вы, а не Дюган, убили Инки.

Ларсен хмыкнул, подошел ближе, взял газету, быстро ее просмотрел, хмыкнул опять и направился к умывальнику, чтобы поплескать на физиономию холодной водой.

– Итак, – объявил он, поворачиваясь к нам, – только к лучшему, что мы тут залегли.

Тот день был самым длинным и нервозным, какой я только помню. Создавалось впечатление, будто Ларсен так окончательно и не проснулся. Не будь мы с ним давно знакомы, я бы заподозрил, что он под наркотой. Он так и не вылез из пижамных штанов, так что и к полудню выглядел так, будто сию минуту скатился с кровати. Хуже всего, что он ничего не говорил и не рассказывал нам о своих планах. Конечно, он и раньше не отличался разговорчивостью, но теперь был совсем другой случай. Его поблескивающие свиные глазки начали вгонять меня в депрессию; как бы спокойно он ни сидел, они безостановочно двигались – будто у парня в белой горячке, который вот-вот кинется ловить чертиков.

В конце концов это стало и Глассису действовать на нервы, что меня удивило, поскольку обычно Глассис умеет держать себя в руках. Он начал робко высказывать всякие предложения – что нужно раздобыть следующий выпуск газеты, что нужно позвонить определенному адвокату в Нью-Йорке, что нужно послать моего кузена Джейка пошататься возле полицейского участка в Бейпорте и поразнюхать, что там творится, и так далее. Каждый раз Ларсен по-быстрому его затыкал.

Раз я даже подумал, что сейчас он вмажет Глассису между глаз. А Глассис, дуралей, не отставал. Приближение бури было для меня столь же очевидно, как отсутствие собственного носа. Я никак не мог понять, что толкает Глассиса вести себя подобным образом. Остановился я на том, что публика профессорского толка переносит такую нервозную обстановку хуже, чем простофили вроде меня. Ученым мозгам никак не отключиться от обсасывания всяких идей, надо это или не надо, вот в чем беда.

Что же до меня, то я старался свои нервы не распускать. Постоянно твердил себе: «С Ларсеном все о’кей. Он просто малость на взводе. Мы все на взводе. Господи, я же десять лет его знаю. С ним все о’кей». Я не совсем сознавал, что повторяю все эти слова только потому, что начинаю догадываться: с Ларсеном все далеко не о’кей.

Буря разразилась часов около двух. Глаза Ларсена широко раскрылись, как будто он вдруг про что-то вспомнил, и он так стремительно вскочил, что я обернулся было в ожидании увидеть бандитов Люка Дюгана или полицию. Но это было ни то ни другое. Ларсен углядел пистолет на каминной полке. Едва принявшись вертеть его в руках, он заметил, что тот разряжен.

– Кто это тут побаловался? – рявкнул он злобным, визгливым голосом. – И зачем?

Глассис все никак не мог угомониться.

– Я подумал, как бы вы себя не ранили случайно, – ответил он.

Ларсен тут же вразвалку подошел к нему и отвесил оглушительную затрещину, свалив его на пол. Я покрепче вцепился в стул, на котором сидел, в любой момент готовый использовать его как дубинку. Глассис мгновение корчился на полу, пока не справился с болью. Потом поднял взгляд – из левого глаза, куда пришелся удар, катились слезы. У него хватило ума ничего не сказать и не улыбнуться. Отдельные ослы в таких ситуациях улыбаются, считая, что это говорит об их отваге. Это действительно может говорить об отваге, согласен, но далеко не лучшего толка.

Секунд через двадцать Ларсен окончательно решил не пинать его ногой в лицо.

– Ну что, больше не будешь трепаться зазря? – поинтересовался он.

Глассис кивнул. Я отпустил стул.

– Где патроны? – спросил Ларсен.

Я вытащил патроны из кармана и нарочито аккуратно разложил на столе.

Ларсен опять зарядил пистолет. Глядя, как его ручищи гладят вороненый металл, я почувствовал дурноту, потому что помнил, каков тот на ощупь.

– Чтоб больше никто не лапал, ясно? – сказал он.

С пистолетом в руках он направился в спальню и закрыл дверь.

Единственным, что тогда мне пришло в голову, было: «Глассис был прав, когда говорил, что Ларсен просто свихнулся на почве этого пистолета. С ним то же самое, что и с Инки. Пистолет обязательно должен быть при нем. Это и беспокоило его все утро, только он этого не понимал».

Потом я опустился на колени рядом с Глассисом, который все еще лежал на полу, приподнявшись на локте и глядя на дверь спальни. Отметина от руки Ларсена на щеке стала кирпично-красной, а по скуле, где рассеклась кожа, стекала струйка крови.

Я шепотом, очень тихо рассказал ему, что мне только что пришло в голову насчет Ларсена.

– Давай свалим отсюда при первой же возможности и напустим на него полицию, – закончил я.

Глассис слегка покачал головой. Он продолжал таращиться на дверь, левый глаз у него спазматически подмигивал. Потом он вздрогнул, и глубоко в глотке у него что-то булькнуло.

– Не могу поверить, – проговорил он.

– Это он убил Инки, – прошептал я ему в ухо. – Я в этом почти убежден. И только что был на дюйм от того, чтоб убить и тебя тоже.

– Да я не про то, – сказал Глассис.

– А про что же тогда?

Глассис помотал головой, словно пытаясь выбросить из нее какие-то мысли.

– Про то, что я видел, – ответил он, – или, вернее, понял.

– Пистолет? – вопросил я. Губы у меня пересохли, и я едва выговорил это слово.

Он как-то странно посмотрел на меня и поднялся.

– Теперь нам обоим лучше держать ухо востро, – сказал он, и добавил шепотом: – Сейчас ничего не выйдет. Может, получится к вечеру.

Через порядочный промежуток времени Ларсен крикнул мне, чтоб я согрел ему воды побриться. Я принес ему воду, и к тому моменту, как я уже жарил мясо с бобами, он вышел и уселся за стол. Он весь был намыт и выбрит, а отдельные клочки волос вокруг плеши гладко причесаны. Полностью одет и в шляпе. Но, несмотря на все это, вид у него оставался все тот же желтый, нездоровый и прибалдевший. Мы съели мясо с бобами и выпили пиво, не проронив ни единого слова. К тому времени уже стемнело, и в стеблях осоки завывал несильный ветерок.

Наконец Ларсен поднялся, раз обошел вокруг стола и сказал:

– Давайте-ка сыграем в лошадиный покер.

Пока я мыл тарелки, он принес чемодан и хлопнул его на маленький столик у стены. Вытащив из кармана пистолет Инки, он секунду смотрел на него. Потом положил пистолет в чемодан, закрыл его и крепко перетянул ремнями.

– Поиграем и поедем, – сказал он.

Я даже и не понял, почувствовал при этом облегчение или нет.

Играли мы по десять центов, и прямо с самого начала Ларсен принялся выигрывать. Со стороны все это выглядело, наверное, довольно дико: я, ерзающий как на иголках, Глассис с раздутой левой щекой, вглядывающийся в карты сквозь правое стекло очков, поскольку левое разбилось, когда Ларсен ему врезал, и Ларсен при всем параде, будто на вокзале в ожидании поезда. Все шторы были опущены, и подвешенная под потолком лампочка, прикрытая шутовским колпаком из газеты вместо абажура, отбрасывала на стол круг яркого света, хотя остальная часть комнаты оставалась слишком темной, чтоб я чувствовал себя в своей тарелке.

После того как Ларсен выиграл у каждого из нас долларов по пять, я и услышал тот шумок. Поначалу я даже не был уверен, что не ослышался, потому что он был очень тихим, а за окном сухо шуршала осока, но забеспокоился сразу.

Ларсен перевернул короля и сгреб очередную ставку.

– Вы сегодня в ударе, – заметил Глассис, улыбнувшись, – и тут же заморгал, потому что улыбаться было больно.

Ларсен насупился. Похоже, его ничуть не радовали ни собственная удача, ни замечание Глассиса. Его свиные глазки продолжали двигаться тем же самым манером, что давил нам на нервы с самого утра. А я безостановочно размышлял: «Наверное, все-таки это он убил Инки Козакса. Мы с Глассисом для него мелюзга. Наверное, он уже соображает, не убить ли и нас заодно. Или же собирается как-то нас использовать и прикидывает, сколько нам можно рассказать. Если он что-нибудь затеет, опрокину на него стол. То есть если успею». Он начинал казаться мне совсем чужим человеком, хоть я и знал его десять лет, и это был мой босс, который платил мне хорошие деньги.

Потом я опять услышал тот же шумок, на сей раз отчетливей. Был он очень специфический и трудно поддавался описанию – вроде того, что способна произвести крыса, запутавшаяся в куче одеял и пытающаяся выбраться. Я поднял взгляд и увидел, что краснота на левой щеке Глассиса стала гораздо заметней.

– Десять центов на черную пулю, – объявил Ларсен, двигая монетку в банк.

– Я тоже, – отозвался я, заталкивая туда же два никеля. Голос у меня прозвучал так сухо и придушенно, что это меня испугало.

Глассис тоже сделал ставку и сдал нам еще по карте.

А потом уже я почувствовал, как стремительно бледнею, потому что мне показалось, что шумок доносится из чемодана Ларсена, и я вспомнил, что Ларсен положил пистолет Инки в чемодан дулом от нас.

Шумок стал чуточку громче. Глассис уже не мог усидеть на месте и чего-нибудь не сказать. Он отъехал назад вместе со стулом и зашептал было:

– По-моему, я слышу…

А потом увидел безумное, убийственное выражение в глазках Ларсена, и у него хватило ума закончить:

– По-моему, я слышу одиннадцатичасовой поезд.

– Сиди тихо, – буркнул Ларсен, – очень тихо. Сейчас только десять пятьдесят пять. На туз еще десять центов.

– Повышаю, – каркнул я.

Мне хотелось вскочить. Мне хотелось выкинуть чемодан Ларсена за дверь. Мне хотелось самому выбежать за дверь. И все же я сидел, сжавшись в комок. Мы все сидели, сжавшись в комок. Мы не осмеливались ничего предпринять, потому что, если б мы чего-то предприняли, это показало бы, что мы верим в невероятное. А если человек в такое верит, значит он спятил. Я беспрестанно проводил языком по сухим губам, ничуть их не смачивая.

Я уставился в карты, пытаясь выбросить все остальное из головы. На сей раз сдача была полная. Мне достался валет и всякая шушера, и я знал, что темная карта у меня тоже валет. Глассису выпал король. Трефовый туз Ларсена оказался сильнейшей картой на столе.

А шумок все не стихал. Что-то выкручивалось, вытягивалось, напрягалось. Приглушенный такой шумок.

– А я тоже повышаю, – сказал Глассис в полный голос. У меня мелькнула мысль, что он это сделал, только чтоб произвести побольше шума, а вовсе не потому, что считал, будто у него какие-то особо хорошие карты.

Я повернулся к Ларсену, старательно пытаясь изобразить, что мне до смерти интересно, повысит он или прекратит ставить. Глазки у него перестали бегать и нацелились прямо на чемодан. Рот как-то чудно, закостенело скривился. Через некоторое время его губы начали двигаться. Голос звучал так тихо, что я едва улавливал слова.

– Еще десять центов. Это я убил Инки, сами знаете. Ну, что твой валет скажет, Безносый?

– Повышаю, – отозвался я машинально.

В ответ послышался все тот же едва слышный голос:

– Хоть лопни, не выиграешь, Безносый. Он не взял деньги с собой, как говорил. Но я заставил его выложить, где он их прячет в своей берлоге. Сам я не могу этим заняться: фараоны меня узнают. Но вы оба запросто справитесь. За этим мы и едем сегодня в Нью-Йорк. Повышаю еще на десять центов.

– Вас понял, – услышал я собственный голос.

Шум прекратился – не постепенно, а разом. В этот момент мне вдесятеро сильней захотелось вскочить и хоть что-нибудь сделать. Но я словно прирос к стулу.

Ларсен открыл туза пик.

– Два туза. Ничем-то не помог Инки его пистолетик, вот так-то. Он и вытащить его не успел. Трефы и пики. Черные пули. Я выиграл.

Тогда-то оно и случилось.

Нет нужды долго рассказывать о том, что мы сделали после. Тело мы закопали в осоке. В доме тщательно прибрались, а купе отогнали на пару миль от побережья, прежде чем бросить. Пистолет мы унесли с собой, разобрали, расплющили молотком и по частям покидали в залив. Про деньги Инки мы больше ничего не узнали и даже не пытались. Полиция нас не беспокоила. Мы считали себя редкостными счастливчиками, что вообще умудрились скрыться без осложнений после того, что произошло.

Поскольку с дымом и пламенем, окутавшими маленькие круглые дырочки, под сотрясения и подергивания чемодана от отдачи, восемь пуль с барабанным грохотом вырвались наружу и буквально развалили Антона Ларсена напополам.

Дух копоти[9]9
  Перевод А. Лисочкина


[Закрыть]
Рассказ

Мисс Миллик терялась в догадках, что же такое вдруг приключилось с мистером Рэном. Диктуя ей, он постоянно отпускал наистраннейшие замечания. Вот и на сей раз он еще утром вдруг быстро обернулся и спросил: «А вы когда-нибудь видели привидение, мисс Миллик?» А она тогда нервно хихикнула и отозвалась: «Когда я была маленькой, из чулана в моей мансарде высовывалось по ночам что-то в белом и стонало. Конечно, это были только мои выдумки. Чего я тогда только не боялась!» А он на это сказал: «Да я не такое привидение имею в виду. Я имею в виду привидение мира сегодняшнего, с фабричной сажей на физиономии и грохотом машин в душе. То, что рыщет по угольным складам и слоняется по ночам в пустынных конторских зданиях вроде нашего. Настоящее привидение. Не что-то там из книжек». А она тогда не нашлась, что и ответить.

Никогда раньше он таким не был. Конечно, он мог просто шутить, но на шутки все это было не очень-то похоже. Уж не приударить ли он за ней решил, смутно гадала мисс Миллик. Конечно, у мистера Рэна жена и ребенок, но это нисколько не мешало ей чуток погрезить наяву. Не сказать, чтоб эти грезы были особо волнующими, но тем не менее из головы не шли. Но он уже задавал ей очередной беспрецедентный вопрос:

– Вы никогда не думали, как может выглядеть привидение наших дней, мисс Миллик? Только представьте себе чумазую составную личину, в которой смешалось абсолютно все: голодная неприкаянность безработного, нервная неугомонность человека без цели в жизни, дерганая усталость фабричного рабочего, тревожная озлобленность забастовщика, черствое упрямство штрейкбрехера, агрессивная плаксивость попрошайки, сдавленный ужас обывателя под бомбежкой и еще тысячи других переплетенных между собой переживаний, что накладываются друг на друга и все же составляют единое целое, будто стопка полупрозрачных масок.

Мисс Миллик старательно содрогнулась и проговорила:

– Какой ужас. Даже подумать страшно.

Она украдкой бросила на него взгляд через стол. Ей вроде рассказывали про какие-то отклонения, которыми мистер Рэн страдал в детстве, только она никак не могла припомнить какие. Если б она только могла хоть что-нибудь сделать – посмеяться над его настроениями или спросить, в чем же действительно дело! Она переложила запасные карандаши в левую руку и машинально обвела несколько стенографических завитушек в блокноте.

– И все же именно так выглядело бы подобное привидение или ожившее отражение, мисс Миллик, – продолжал он, несколько натянуто улыбаясь. – Оно выросло бы из реального мира. Отразило все запутанное, грязное, убогое и порочное, что в нем есть. Все его нестыковки и неувязки. И уж наверняка на вид получилось бы грязным и чумазым. Не думаю, что это будет нечто белое и эфемерное, с непреодолимой тягой к кладбищам. И стонать оно вряд ли станет. Скорее, будет бормотать что-то невнятно и дергать вас за рукав. Будто больная, угрюмая обезьяна. Чего может хотеться такой твари от человека, мисс Миллик? Жертвы? Поклонения? Как помешать ей причинить вам вред?

Мисс Миллик нервно хохотнула. Подыскать определение выражению простого худощавого тридцатилетнего лица мистера Рэна, вырисовывавшегося на фоне пыльного окна, было явно за пределами ее возможностей. Он отвернулся и уставился в серую атмосферу города, которая накатывалась с сортировочных станций и фабрик. Когда он заговорил вновь, казалось, будто его голос доносится откуда-то издалека.

– Конечно, будучи нематериальным, оно не сможет навредить вам физически – поначалу. Вы должны обладать особой чувствительностью, чтобы увидеть его, или хотя бы просто осознать его присутствие. Но оно и без того начнет оказывать влияние на все ваши действия. Заставит сделать то. Помешает сделать это. Постепенно оно – пусть всего лишь и отражение – запустит свои когти в мир реальных вещей. Сумеет даже взять под полный контроль подходяще праздные и пустые умы. И тогда уже получит возможность действительно навредить кому только не захочет.

Мисс Миллик поежилась и, пока тянулась томительная пауза, перечитала свои записи, словно они могли подсказать, что в таких случаях делать. Она заметила, что свет за окном заметно потускнел, и ожидала, когда мистер Рэн попросит ее включить верхний свет. Вдруг почувствовала странный зуд, словно ей на кожу действительно осела сажа.

– Наш мир насквозь прогнил, мисс Миллик, – проговорил мистер Рэн, обращаясь к окну. – Созрел для очередного всплеска суеверий. Настало время привидениям, или как вы их там ни назовите, восстать и основать свое правление страха. Правда, людей им уже не переплюнуть.

– Но… – У мисс Миллик странно пресеклось дыхание, отчего она глуповато хихикнула. – Ведь никаких привидений, конечно же, не бывает!

Мистер Рэн обернулся.

– Конечно не бывает, мисс Миллик, – произнес он громким, покровительственным голосом, словно это она сама завела весь разговор. – Наука, здравый смысл, психиатрия – все убедительно доказывает именно такую точку зрения.

Она повесила голову и, может, даже покраснела бы, если бы в тот момент не пребывала в полнейшей растерянности. Ноги у нее судорожно дернулись, понуждая ее встать, хотя она вовсе не намеревалась этого делать. Она бесцельно провела рукой вдоль края стола.

– Ой, мистер Рэн, посмотрите, что тут у вас на столе, – проговорила она, показывая на густо-черное грязное пятно. В голосе у нее прозвучала нотка бестактно-игривого укора. – Чего тут удивляться, что все наши документы всегда в каких-то пятнах! Кому-то давно пора поговорить с уборщицами. Они вас явно обходят своим вниманием.

Она рассчитывала, что получит нормальный шутливый ответ. Но он почему-то отпрянул, и лицо его напряглось.

– Ну ладно, вернемся к делу, – отрезал он грубым начальственным тоном и принялся диктовать дальше.

Как только она ушла, он вскочил, опасливо мазнул пальцем по испачканной части стола и обеспокоенно нахмурился, глядя на чуть ли не чернильные разводы. Выдернув ящик, вытащил тряпку, торопливо протер стол, скомкал ее и швырнул обратно. В ящике скопилось уже несколько таких тряпок, все измазанные сажей.

Потом он подошел к окну и несколько секунд обеспокоенно всматривался в сумерки, шаря глазами по крышам и останавливаясь на каждой печной трубе и водонапорном баке.

– Это все нервы. Наверняка. Переутомление. Галлюцинации, – пробормотал он сам себе усталым, срывающимся голосом, услыхав который мисс Миллик разинула бы рот от удивления. – Это проклятое детское отклонение проявляется в новой форме. Иного объяснения нет. Но все это так дьявольски реально! Даже сажа. Хорошо, что сегодня к врачу. Не думаю, что сумел бы заставить себя сегодня сесть в поезд.

В поезде надземки все и началось. На одном из перегонов за окном возникало маленькое озерцо крыш, на которое у него уже давно вошло в привычку бросать взгляд, когда переполненный вагон, везущий его домой, накренялся на повороте. Чумазый меланхоличный мирок рубероида, просмоленного гравия и закопченного кирпича. Заржавленные жестяные трубы с чудны́ми коническими шляпками казались заброшенными наблюдательными постами. На одной из глухих стен едва проглядывала полусмытая реклама древнего патентованного лекарства. Внешне мирок этот ничуть не отличался от десятков тысяч других неопрятных городских крыш. Но он всегда видел его только в сумерках, либо в задымленном полусвете, либо в красных лучах грязноватого заката; покрытым призрачными бледными веерами влекомого ветром дождя или запятнанным заплатами черноватого снега; и казался этот необыкновенно унылый мирок каким-то многозначительно-манящим, едва ли не прекрасным в своем уродстве, хотя и не с точки зрения живописности; тоскливым, но выразительным. Неосознанно он стал символизировать для Кэтсби Рэна определенные хмурые аспекты неуютного, насмерть перепуганного столетия, в котором он жил, шумного и бестолкового столетия ненависти, тяжелой индустрии и всеобщих войн. Быстрый торопливый взгляд в полутьму становился неотъемлемой частью его жизни. Странно, он никогда не видел этот мирок утром, поскольку, следуя давней привычке, сидел на другой стороне вагона, с головой уйдя в газету.

Однажды вечером, ближе к зиме, он заметил нечто, что казалось бесформенным черным мешком, лежащим на третьей крыше от путей. Он не придал этому большого значения. Это просто отложилось у него в голове в качестве дополнения к хорошо знакомой сцене, и память услужливо припрятала новое впечатление в такой уголок, откуда его можно было бы в случае чего извлечь. Следующим вечером, однако, он решил, что ошибся в одной детали. Мешок оказался на крышу ближе, чем он думал. Его цвет и фактура ткани, а также грязные разводы вокруг него наводили на мысль, что он наполнен угольной пылью, что вряд ли походило на истину. К тому же еще через день его, похоже, подтащило ветром к ржавому вентиляционному грибку – что вряд ли случилось бы, будь он действительно тяжелым. Наверное, в нем были сухие листья. Кэтсби с удивлением отметил, что ожидает следующего вечера с едва заметной ноткой опасения. В положении этой штуковины было что-то странное, чуть ли не угрожающее, что и застряло у него в голове, – выпуклость мешка представлялась бесформенной головой, выглядывающей из-за грибка. И опасения его в полной мере подтвердились, поскольку на сей раз штуковина оказалась уже на ближайшей крыше, хотя и на дальней ее стороне, и выглядела так, будто только что перевалилась через низенький кирпичный парапет.

На следующий день мешок исчез. Кэтсби с раздражением воспринял сразу охватившее его чувство облегчения, поскольку событие представлялось слишком маловажным, чтобы вообще вызывать какие-либо чувства. Ну и что с того, что у него слегка разыгралось воображение и он нафантазировал, будто этот предмет медленно ползет или ковыляет к нему через крыши? Так и должно работать любое нормальное воображение. Он умышленно предпочел пренебречь тем фактом, что все-таки были определенные причины сомневаться в нормальности его воображения. Возвращаясь домой со станции, однако, он поймал себя на том, что гадает, действительно ли мешок исчез. Ему вроде припомнился расплывчатый, грязноватый след, ведущий через гравий крыши на ближнюю ее сторону, закрытую парапетом. На мгновение у него в голове возник жутковатый образ – чумазого, сгорбленного существа, выжидающе притаившегося за парапетом.

На следующий день, ощутив знакомый наклон заскрежетавшего колесами вагона, он поймал себя на том, что старается не смотреть за окно. Это его разозлило. Он торопливо повернул голову. А когда отвернулся, его напряженное лицо было положительно бледным. Он успел лишь мимолетно ухватить взглядом убегавшую назад крышу – пришлось даже обернуться. Действительно ли он видел макушку головы какого-то типа, выглядывающего над парапетом? Что за дурь, твердил он себе. А даже если он что-нибудь и видел, есть тысячи всевозможных объяснений, при которых не требуется прибегать ни к сверхъестественному, ни даже просто к самым обыкновенным галлюцинациям. Завтра он как следует все рассмотрит и все расставит по местам. Если понадобится, сам поднимется на эту крышу, хотя слабо представлял, как ее найти, и в любом случае Кэтсби считал глупостью поддаваться каким-то дурацким страхам.

Прогулка домой со станции в тот вечер не принесла ему обычного удовольствия, образ непонятной штуковины расстроил сны и не выходил из головы весь день в конторе. Тогда-то он и попытался успокоить нервы, отпуская шутливо-серьезные замечания насчет привидений мисс Миллик, которая, похоже, была немало этим озадачена. Именно в тот самый день он начал ощущать растущую антипатию к грязи и саже. Чего бы он ни касался, все представлялось шершавым от пыли, и он поймал себя на том, что трет и скребет свой письменный стол, словно престарелая дама с патологическим страхом перед микробами. Кэтсби понимал, что на самом-то деле никаких перемен в конторе нет и быть не может, что он просто стал слишком чувствительным к грязи, которая всегда здесь была, но это не помогало перебороть все усиливающуюся нервозность. Задолго до того, как вагон достиг поворота, он уже напряженно всматривался в пасмурные сумерки за окном, стараясь не упустить ни единой подробности.

Потом он понял, что, должно быть, издал приглушенный вскрик, поскольку сидящий рядом мужчина посмотрел на него с любопытством, а женщина впереди обвела неприязненным взглядом. Осознав свою бледность и неуправляемую дрожь, Кэтсби жадно уставился на них в ответ, пытаясь вернуть ощущение безопасности, которое потерял напрочь. Вокруг были привычные успокаивающе-деревянные лица людей, едущих домой в надземке. Но если б он вдруг решился поведать им о том, что только что видел – сырую, перекошенную физиономию из мешковины и угольной пыли, бескостную лапу, которая неустанно помахивала взад-вперед, явно в его сторону, словно напоминая о некой предстоящей встрече… Он невольно зажмурил глаза. В мыслях он уже перенесся в следующий вечер. Представил плотно забитую человеческими телами продолговатую коробку с рядом светящихся окон, завизжавшую на повороте… потом темную жуткую фигуру, метнувшуюся с крыши по параболической дуге… невообразимую рожу, которая тесно прижалась к окну, оставляя мокрые угольные разводы… распухшие лапы, слепо шарящие по стеклу…