Текст книги "Ипатия"

Как смертельно раненный, учитель поднялся с колен, бросился на стул и стал дальше рассказывать все, что узнал.

Но на середине Аристотеля занятия снова прервались. Теон заболел, а Ипатия изнывала от палящего летнего зноя. Профессора медицины посоветовали обоим летний отдых и морские купания на берегу Пентаполиса. И в тот же день крестница императора отправилась с отцом в свое первое путешествие.

Исидор остался один и, как разорившийся купец, бродил по городским улицам Александрии. Вечером, после отъезда Ипатии, он вышел из города и направился на запад, к ливийскому берегу. Исидор шел несколько часов подряд, и перед восходом солнца оказался на краю пустыни. Впереди виднелись христианские монастыри, слышалось завывание шакалов, а в момент самого восхода услышал он не то отдаленный гром, не то рычание голодного льва. Спотыкаясь от голода и дрожа от холодного утреннего ветра, повернул он обратно и стал ожидать вестей. Ипатия обещала писать.

Она сдержала слово, и два долгих месяца провел Исидор в томительном ожидании. Приходимые письма были всего лишь письмами преданной ученицы, где она писала о своих книгах, сомнениях, но в конце всегда было несколько слов о здоровье или о морской прогулке, о погоде или о ветке дерева, заглядывающей в окно. И в самом конце неизменное – «Твоя Ипатия».

Еще раз дошел Исидор до начала пустыни вечером, накануне возвращения Ипатии. В уединенном трактирчике он пересидел ночь и до восхода солнца поспешил на улицу где должна была проезжать его ученица. И он не пропустил этого момента! В открытой дорожной коляске, которую тащили два маленьких вола, сидела она рядом с отцом – высокая, прекрасная, настоящая женщина. Исидор прижался головой к деревянному столбу и зарыдал, бормоча отрывки стихов и ломая себе пальцы. Когда повозка проехала, Исидор позвал маленького черного погонщика, уселся на осла, болтая длинными ногами, схватил его за уши и погнал так неловко, что хозяин с хозяйкой разразились хохотом, чернокожий погонщик, бежавший сзади в облаках уличной пыли, кувыркался и кривлялся, не в силах унять свою веселость. Потом эта смешная процессия понеслась галопом по боковым улицам обратно в город. Мальчишка бежал рядом с ослом и, когда они въехали на главную улицу, он сделал еще два прыжка, продолжая смеяться. Исидор буквально свалился с осла и поспешил в Академию, чтобы встретить свою ученицу.

С севера из-за моря, с Греции, а, быть может, и дальше из необыкновенных ледяных дунайских равнин летела над городом вереница аистов. В то же время с запада медленно и тяжело, несомая ударами серо-белых крыльев, приближалась птица-философ, в широкой улыбке раскрыв клюв, заметив молодого ученого. Внизу остановилась повозка, из нее вышел Теон со своей дочерью. Было счастьем, что утром Исидор уже сумел погасить в себе восторг первого впечатления и мог приветствовать возвратившихся относительно спокойно. Ипатия встретила его приветливо и серьезно, как благовоспитанная молодая дама, и прошла в академические помещения, которые она покидала в первый и – по ее словам – в последний раз. Профессор Теон нерешительно пожал руку Исидору. Пока феллашка забирала багаж и расплачивалась с возницей, Теон следил за всем этим так внимательно, как будто хотел научиться чему-нибудь новому. Затем профессор повел учителя своей дочери в большой зал и некоторое время молча ходил взад и вперед. Должно быть, он разговаривал сам с собой, так как внезапно произнес:

– Итак, я был совершенно поражен: я познакомился чрезвычайно своеобразной девушкой и едва мог поверить, что моя дочь обладает столькими знаниями, гораздо большими, чем обычные женщины, почти как Аспазия; при этом я обнаруживал эти знания всегда случайно, когда она помогала мне в моей летней работе. Очевидно, она знает гораздо больше, чем показала своему отцу. Я был приятнейшим образом поражен, молодой друг. И все исполнится согласно нашему договору.

– Какому, господин профессор?

– Ах да! Я полагаю, что Ипатия еще около года – может быть – до следующей весны – останется вашей ученицей а затем – я даже не представляю, что нужно будет делать дальше с Гипатидион. Но вы, молодой друг, вы достигнете возраста, когда мы сможем включить вас в состав профессоров нашей Академии. Со связями, которые еще с детских лет вы имеете в Константинополе, ваше назначение несомненно и вы сможете тогда – я полагаю… – мне нужно, однако, достать первое издание Птоломея! Целый месяц я ломаю голову, чтобы понять смысл одного глупого места!

Уже на следующее утро Исидор мог продолжать с девушкой занятия философией…

Однажды Ипатия написала, что разрешение мировых загадок слишком долго заставляет себя ждать и, что она начинает не доверять философам. Только что, как совсем глупый ребенок, проиграла она целый час с большой красно-розовой раковиной и совершенно забыла о своих книгах. Исидор попытался доказать, что знание, то есть обогащение духовных сил еще не является всем, что есть нечто высшее, а именно – единение отдельного человека с окружающим миром посредством чувства. Но Ипатия не поняла его и решительно потребовала продолжения занятий по учебному плану. Таким образом, бедному учителю пришлось как и раньше ограничиться сухой философией. А вот общение с домом Теона вскоре приняло иную форму. Теперь в конце урока в комнату часто входила феллашка, просиживала несколько минут в углу с каким-нибудь рукодельем и приглашала учителя к обеду. Исидор был бы еще счастливее от этой домашней близости, если хотя бы раз удалось ему завязать с Ипатией дружеский разговор. Однако она сидела безучастно и, казалось, молча обдумывала только что узнанное, в то время как профессор обсуждал будущие перспективы нового учителя, который очень скоро должен был стать профессором и получить при Академии помещение для занятий. Прислуживавшая феллашка удивлено хлопала глазами, а Исидор краснел и смотрел на Ипатию. Поздно вечером Исидор уходил к себе, опьяненный мечтой и надеждой, а на следующее утро приходил вновь и читал, и объяснял всю философию от Аристотеля до великого Платона. Но разговор не доставлял теперь удовольствия ни учителю, ни ученице. Зависело ли это от бесплодности самого предмета или от беспокойства учителя? Во всяком случае Ипатия чувствовала себя неловко. Она редко спрашивал теперь «почему?», в ее головке философские системы перетирали друг друга, как мельничные жернова, но ей казалось, что мельница стучит, не переставая, а жернова перемалывают воздух, и склады пустуют. Или это птица-философ на крыше не давала ей покоя своим смехом? В течении последних лет она так сдружилась с ней, что уже не знала, она это или птица насмехалась над системами философов. Однажды, во время зимнего солнцестояния, когда христианские дети праздновали на улицах день рождения своего спасителя, а египетские жрецы – словно назло, пели торжественные гимны Изиде, – в Академии был праздник, даже Теон дал себе день отдыха. У Исидора с профессором состоялся долгий разговор. После него отец поцеловал Ипатию в лоб и сказал, что Исидор попросил ее руки, и через год будет свадьба.

Ипатия промолчала, так что с отцом у нее никакого раз говора не вышло. Со своим же женихом она обменялась несколькими словами об их будущем: он не должен ни одним словом обмолвиться с ней о своих чувствах, так как это очень не идет ему, а она с уважением и благодарностью будет его женой; он должен оставаться таким, каков он есть, тогда она будет делать все, что он потребует, и не говорить с ней о жизни, об отвратительной жизни, которую она не желает знать.

Обучение продолжалось. Злая птица была виноват в том, что девушка часто, пока Исидор полубессознательно читал и растолковывал, постоянно думала о собаке на сене. Где же разрешение мировых тайн?

Снова была весна, и Исидор сидел напротив своей невесты и старался объяснить отличительные особенности богов. На столе в глиняной вазе стоял великолепный букет мирт, который Ипатия сама нарвала. На улице аист кружился в быстром весеннем танце, и Исидор замолчал, устав говорить. Воцарилось продолжительное молчание.

Внезапно Ипатия спросила:

– Ты все добросовестно рассказал мне кроме одного. Как думал он о Боге и мире?

– О ком ты говоришь?

– О нем.

– Профессоре?

– Императоре. Прости, пожалуйста, я говорю об императоре Юлиане, о моем крестном отце!

– Мне кажется, мы могли бы покончить с науками, – сказал Исидор, губы которого затряслись, – и начать просто жить.

– Расскажи мне об императоре!

Исидору пришлось поведать ей об императоре Юлиане. Он начал с биографии, рассказав, как Константин Великий, желавший обеспечить христианству победу над миром, перебил одного за другим всех своих родственников, а маленького, превращенного почти в монаха Юлиана сослал в захолустье. Юлиан остался верен старым богам. Затем при поддержке последних уничтожил он врагов государства и, наконец, вопреки всему достиг престола. Исидор рассказал о его добродетели, мужестве и доброте, о великих делах короткого царствования Юлиана и о загадочной смерти в азиатских степях.

– Правда ли, что он благословил меня именем наших старых богов?

– Я сам присутствовал при этом.

– А что думал он о Боге и мире?

До этого часа Исидор уважал в дочери Теона принцессу, крестницу Юлиана. Теперь внезапно его пронизал гнев против императора, что-то вроде ревности или ненависти, и почти насмешливо он старался доказать своей ученице, что император Юлиан так же плохо разрешал мировые загадки, как и все философы его времени.

– Он не верил так же, как верим все мы, что Бог есть вечное, чистое, незапятнанное, то, из чего мы произошли в начале всего и к конечному слиянию с чем должны стремиться. Он приказывает нам овладевать нашими страстями? Убивать наши пороки, пускай даже во вред своему телу. Он заповедал нам насколько возможно совершенствовать дарованное им мышление и посредством умерщвления плоти и размышлений подниматься над земным до тех пор, пока, наконец, в высшем экстазе не увидим мы его самого, единого, живого Бога неба и земли. В экстазе мы сливаемся воедино с ним – с бесконечным. Мы знаем Бога настолько, насколько знаем собственный сон, когда спим. А когда мы просыпаемся, или когда прекращается наш экстаз, в нас остаются только туманные отрывочные образы священной красоты, полное слияние с которой должно стать нашим величайшим блаженством. Ибо нет большего наслаждениям чем слияние с единым. Последние мистерии учат нас, что Бог есть только другое имя любви. И Бог разделился, расстроился, чтобы любить нечто равное себе. Он хотел любить, но видел только себя и создал тогда сына и возлюбил его!

Триединое правит миром и создало землю со всеми людьми, животными и растениями и наполнило мировое пространство бесчисленными воинствами невидимых духов – ангелов и демонов, награждающих нас и карающих, укрепляющих и соблазняющих, и творящих из нас слепые орудия его воли, так как ему принадлежит высшая мысли и высшая сила. Но мы становимся подобны Богу, когда с помощью добрых духов укрощаем наши пороки, умерщвляем в себе земное и при жизни восходим к сияющему великолепию единого Бога, Зевса, солнца, к нашему отцу на земле и на небе.

Еще долго говорил так Исидор, все стараясь схватить руку Ипатии, а его глаза горели страстью. Девушка слушала спокойно, и на глазах ее выступили слезы.

– Так вот во что верил император? И в это верим мы. Но разве это последнее слово? Ведь то же самое говорят гонимые им христиане! Почему же он преследовал их? Почему?

Приближалось лето, начались свадебные приготовления, но преподавание шло своим чередом; Исидору пришлось изучать христианских апологетов[6]6
  Апологет – человек, который выступает с апологией, то есть чрезмерным восхвалением или защитой кого-либо или чего-либо.


[Закрыть], чтобы дать Ипатии последний ответ на ее вечное «почему»? Много лет Исидор оставлял в стороне эти книги. Теперь ему было почти приятно, что несколько месяцев, отделявших его от счастья, он мог заполнить новым изучением. С любопытством переступил он порог библиотеки нового здания, где, кроме экземпляров Нового и Ветхого завета, были собраны все памфлеты и послания александрийских, антиохийских и римских епископов. Это чтение потребовало гораздо больших усилий, чем он думал. Ранее Исидор уже просматривал тайно ходившие по рукам злобные выпады Юлиана, отрывки которых охранялись, несмотря на неистовое преследование духовенства Теперь он знакомился с ответами христиан и удивлялся их нравственной силе, жертвенному мужеству и глубине их веры. Его беседы с невестой не были больше философскими разговорами – это были исповеди сомневающейся души. В самом центре мира эгоизма и материальной борьбы, около ста лет тому назад выступили эти люди, противопоставившие правящим классам крик исстрадавшихся рабов: «Разве мы не такие же люди, как вы, разве мы не братья, разве все мы не дети одного живого Бога?» Первый вождь этих рабов и ремесленников, бедный плотник из Галилеи, был распят римскими властями. Но что-то было там – в новом учении, что-то истинное, и если демагоги, обманщики и лентяи сумели повернуть грандиозное учение в сторону своего личного блага, то все-таки царство будущего будет царством бедняков, нищих материально и духовно.

– Ты говоришь, как христианин! – воскликнула однажды возмущенная Ипатия.

– Гипатидион, – ответил, беспокойно посмотрев на нее, Исидор, – позволь сказать тебе, что нечто ужасное приходит в мир. Старые боги, которых мы понимаем философски и которым все-таки молимся, пожалуй, не существуют больше. Нищие материально и духовно станут нашими господами сегодня или завтра. Они сами не знают этого, так как епископы обманывают их, желая сохранить старую неправду. Ипатия, хочешь узнать тайну? Мир сбился с пути, и новое учение пришло, чтобы указать ему дорогу. Правда, епископы – лжецы, но император Юлиан был почти христианином!

– Ты лжешь! – воскликнула Ипатия. – Мой император был верен богам, как останусь им верна и я, пускай даже ценой собственной жизни, не желаю иметь ничего общего с тем, кто отвергает нашу старую веру!

С большим трудом удалось Исидору успокоить свою невесту, уверяя, что все это он говорил, конечно, только образно, на самом деле он отрицает и презирает христианские суеверия.

В сентябре справили свадьбу по греческому обряду.

Утопая в роскоши, брачная пара получила благословение в Древнем Серапеуме. Ипатия, до этого дня совершенно не думавшая об интимной стороне своей будущей супружеской жизни, смотревшая на своего жениха только, как на учителя, и не обращавшая никакого внимания на болтовню старой феллашки, вдруг, когда стал обсуждаться брачный церемониал, сделалась крайне неуступчивой. Не должен был быть позабыт ни один самый ничтожный обычай эллинов. И александрийское общество хлынуло в храм Сераписа[7]7
  Серапис – Сарапис, божество в эллинистическом Египте, культ которого был введен в 4 в. до н. э. Египтяне отождествляли его с Богом Осирасом, греки – с Зевсом.


[Закрыть], чтобы хоть раз увидеть древнее бракосочетание, еще более замечательное вследствие молодости жениха и невесты. После венчания представители Академии собрались в парадном зале для торжественного ужина, в течение которого греческие жрецы самым строгим образом соблюдали старые обычаи. Не столько ели, сколько молились. Сами жрецы казались не совсем довольными, что приходится возрождать такие устаревшие молебны. Только главный жрец, девяностолетний старик, сиял от счастья, а пятнадцатилетняя невеста произнесла благочестивые слова с таким благоговением, как будто это было ее первое причастие.

Наступил вечер, и гости разошлись. Оставалась только группа молодых людей, намеревавшихся проводить молодых до их помещения. Исидор не хотел совершения этого обычая, так как он не только в христианской среде давно уже перестал существовать, но и высшие круги греческого общества старались богатыми подарками откупиться от задорной толпы. Песни, распевавшиеся в этих случаях, были грубы и непристойны до невозможности. Но Ипатия, спокойная в своем благочестивом счастье, просила не удалять собравшихся. Император так любил старые обычаи.

Так и случилось. Теон с глубоким чувством поцеловал свою дочь в лоб и, возвратившись в свое жилище, услышал, как дикая толпа с неистовыми криками и танцами провожала разукрашенную молодую чету.

Теон смутно ощущал, что это событие – последняя веха его жизненного пути. Печально уселся он за письменный стол и стал смотреть перед собой. Один в целом мире, имеющем другие цели и другие мысли, человек почти ни к чему непригодный, – таким стал он, который высчитывал когда-то пути звезд и создавал новые машины для метания камней или вычерпывания воды. Блеск и счастье жизни пропали, исчезли, умерли тогда, когда родилась Гипатидион, а его молодая жена умерла… Вскоре умер и великий император Юлиан. Теон поднялся и подошел к своему книжному шкафу, где в одном отделении хранились особенно любимые им произведения.

– Гомер… – бормотал он. – Прощанье Гектора с Андромахой… слишком печально! Как только я мог… Гипатидион!

Он просунул руку между свитками и вместо старого Гомера вытащил пару крошечных детских туфелек, первых туфелек Ипатии. Ни разу со дня смерти матери не смог он показать ребенку свою любовь. Это противоречило его природе. Но он все-таки любил дочь. Он гладил маленькие туфли и разговаривал с ними.

Перед окном стоял марабу, злобно крича и стуча своим клювом.

Вдруг внизу послышалось чье-то сдавленное дыхание, напоминавшее дыхание тяжело больного. Сперва это услышала птица, затем Теон. На лестничной площадке лежало что-то живое, которое затем сорвалось с места, кинулось кверху и распахнуло дверь; Ипатия вбежала в комнату, закрыла за собой дверь на засов, кинулась к ногам отца и закричала так, как будто она избежала смертельной опасности.

– Отец! – кричала она, дрожа и прижимаясь к его коленям. – Отец, ты тоже мужчина, но не может быть, чтобы ты хотел этого! Это ужасно! Ни одно животное так не безобразно! Не спрашивай меня и не говори: нет, или меня вытащат мертвой из гавани. Если бы я смогла забыть это! Милый, милый отец, мы не особенно любили друг друга до этого дня. Оставь меня у себя! И чтобы мне никогда не видеть того, другого, никогда! Я буду служить тебе, как ты захочешь. Я не бесполезна, ты только не знаешь меня. Что хочешь, только не это! Я останусь с тобой или, клянусь Герой и Гераклом, умру!

Теон совершенно растерялся. Только одно он понял – в брачную ночь Ипатия прибежала к отцу. Он пробормотал что-то о зависимости женщин, о правах и обязанностях, о скандале. Счастливый тем, что может держать в руках голову своей девочки, он считал все же своим отцовским долгом говорить о примирении. Она ведь отдана в жены этому человеку. И когда Ипатия зарыдала так громко, что марабу ответил снаружи жалобным криком и, как будто желая прийти к ней на помощь, изо всех сил застучал клювом по деревянным доскам, Теон поднял дочь с пола и, надеясь убедить ее, сказал:

– Ты еще слишком молода. Никогда в Греции не было обычая говорить с девушками о том, что их ожидает. Подумай, Гипатидион. Ты гордишься тем, что являешься крестницей нашего великого императора, ты хочешь в это варварское время жить и умереть эллинкой, а между тем говоришь и поступаешь как христианка. Да, да, как христианка! Ибо они говорят о любви, когда разговор касается брака. Эти люди говорят о бессмертной душе женщины, о равенстве, свободе и тому подобном. Ахиллес так не женился, и Агамемнон тоже, и наш император Юлиан.

Ипатия поправляла на груди платье и почти не слушала отца. Но когда Теон назвал ее поступок христианским, девушка внезапно выпрямилась с таким видом, что он даже испугался. Твердо стояла она перед ним, напрягшись всем телом, ее темные глаза страстно сверкали, черные кудри, как во времена ее детства, струились по бледным щекам, и, гордо закинув голову, она ответила:

– Отец, не пытайся сковать мою душу! Я не христианка! Если бы пришел Ахиллес, или если бы, как в седую старину, явился в облаках Зевс, ты бы увидал меня готовой, покорной эллинкой. О, если бы мне предстояло взойти на Олимп с отцом богов и людей, я предала бы отречению свою свободную душу. Но это!.. Если это мое чувство – христианское, то значит и истина – у христиан, но ведь этого ты не хотел сказать отец? Не хотел? Но он, он принадлежит к ним, он не грек! Такая гадость!

И Ипатия повернулась, собираясь запереться у себя. Вдруг она заметила детские туфельки на письменном столе. В комнате профессора стало тихо. Снаружи сердито стучал, хлопал и щелкал марабу. Теон все ниже опускал свою седую голову, а Ипатия, обхватив его за плечи, засмеялась сквозь заструившиеся слезы.

– Молчи, папочка, не говори больше ни слова. Ты же любишь меня, ты меня не гонишь!

Профессор Теон посадил девушку на колени, накинул на нее теплый платок, и шепотом говорили они об умершей матери и о суровой совместной жизни, которую теперь им предстояло вести.

Внизу, во дворе, была кромешная темнота. Какой-то человек стоял напротив окон Ипатии, протянув к ним длинные руки со сжатыми кулаками. Как вор, как голодный зверь, бродил он вокруг, отыскивая вход. Временами из его горла вырывался глухой стон, как у безумного. Наконец он ступил на маленькую лесенку, ведущую в кабинет Теона. Беззвучно поднимался он по ступенькам, на самый верх. И вдруг что-то зашумело, ударило его крыльями, и спустившийся с неба демон поразил его лицо и грудь… Человек упал с лестницы на землю. Вскочив на ноги, преследуемый демоном, бросился он на улицу, и дальше из города – в пустыню.

А птица-философ вернулась с довольным видом обратно и встала на одной ноге перед комнатой Ипатии.

Таково последнее известное нам событие из юности Ипатии. До этого момента ее имя часто упоминается в актах Академии, в заметках христианских писателей и в переписке профессоров. Внезапно оно словно исчезло из жизни на целых десять лет. Можно предполагать, что необычный поступок Ипатии, ее бегство из брачных покоев вызвало в Александрии скандал, в результате которого молчаливое презрение вычеркнуло молодую женщину из высшего круга знати.

Главным образом, это было делом академических дам, по крайней мере, так позволяет заключить недавно изданная переписка одного знаменитого профессора литературы. Если это утверждение справедливо, то, судя по содержанию некоторых сохранившихся писем, можно сделать вывод, что молодая ученая жила все это время как монахиня, занятая исключительно математическими и астрономическими расчетами, помогая одному из старейших профессоров – очевидно, своему отцу. С этим утверждением исключительно совпадает еще то обстоятельство, что профессор Теон, ставший к тому времени сухим специалистом, начал вдруг выпускать сочинения, отличающиеся юношеской смелостью и художественностью языка. Маленькая работа относительно конических сечений, появившаяся на девятнадцатом году жизни Ипатии, трактовала ничтожную тему прямо философски, а спустя четыре года Теонова критика Птоломея вызвала повсюду, где читались греческие книги, восхищение своим блестящим языком и остроумием новой гипотезы. Эта критика, хотя и с некоторой осторожностью, поднимала вопрос о том, действительно ли земля является центром вселенной и не принадлежит ли эта часть скорее солнцу. Святой Иероним в своем возражении писал, что, очевидно, черт помогал профессору писать эту книгу; и действительно, несколько благочестивых монахов видели дьявола, прилетевшего к жилищу профессора в виде странной птицы. Современная наука склоняется, однако, к предположению, что не кто иной, как Ипатия была автором или, по крайней мере, главным составителем поздних произведений Теона, дьяволом, которого христиане считали основателем новой ереси. Однако наверняка узнать истину нельзя. Профессор Теон никому ничего не говорил о возникновении своих работ, а Ипатия благоговейно почитала память своего отца. Таким образом, читатель может по своему усмотрению заполнить десять лет жизни странной женщины.