Текст книги "Конституция свободы"

4. Для детального сопоставления двух традиций потребовалась бы отдельная книга, мы же ограничимся здесь только рядом критически важных различий.

В то время как рационалистическая традиция предполагает, что человек изначально наделен интеллектуальными и моральными достоинствами, позволяющими ему целенаправленно создавать цивилизацию, эволюционисты ясно показали, что цивилизация – результат накопленных проб и ошибок, которые дались нам нелегко, что она представляет собой сумму опыта, отчасти передававшегося от поколения к поколению в виде явного знания, но в гораздо большей степени воплощенного в инструментах и институтах, доказавших свое превосходство, – в институтах, значение которых может быть обнаружено с помощью анализа, но которые служат целям людей и без того, чтобы сами люди их понимали. Шотландские теоретики отлично осознавали хрупкость этой искусственной структуры цивилизации, которая зиждится на том, что примитивные и дикие инстинкты человека сдерживаются и укрощаются институтами, которых он не создавал и которые не может контролировать. Они были очень далеки от наивных представлений, которые позднее были несправедливо приписаны их либерализму, таких как «природная доброта человека», существование «естественной гармонии интересов» или благотворные последствия «естественной свободы» (хотя последнее выражение они порой использовали). Они знали, что для разрешения конфликта интересов необходимы далекие от естественности институты и традиции. Проблема, которую они перед собой ставили, состояла в том, чтобы понять, каким образом «универсальная движущая сила человеческой природы, себялюбие, может получить в этом случае (как и во всех других) такое направление, чтобы те усилия, которые предпринимаются для достижения собственных целей, служили бы общественному интересу»[114]114
  Tucker J. The Elements of Commerce [1755] ft Idem. A Selection from his Economic and Political Writings / Ed. by R.L. Schuyler. New York: Columbus University Press, 1931. P. 92.


[Закрыть]. Благотворными эти индивидуальные усилия делала не «естественная свобода» в буквальном смысле, а институты, развившиеся для защиты «жизни, свободы и собственности»[115]115
  To, что благотворность работы экономической системы, в частности для Адама Смита, определяется не буквально понимаемой «естественной свободой», а свободой в рамках закона, ясно выражено в его книге «Исследование о природе и причинах богатства народов»: «Та уверенность, которую законы Великобритании дают каждому человеку в том, что он сможет пользоваться плодами своего труда, сама по себе уже является достаточной для процветания любой страны, несмотря на те или другие нелепые правила о торговле; и эта уверенность была упрочена революцией как раз около того времени, когда была установлена премия. Естественное стремление каждого человека улучшить свое положение, если ему обеспечена возможность свободно и беспрепятственно проявлять себя (security), представляет собой столь могущественное начало, что одно оно не только способно без всякого содействия со стороны довести общество до богатства и процветания, но и преодолеть сотни досадных препятствий, которыми безумие человеческих законов так часто затрудняет его деятельность» (Smith. Wealth of Nations. Bk. 4. Ch. 5. Vol. 2. P. 42-43 [Смит. Богатство народов. С. 517]). Ср.: «Теория политической экономии, которая возникает в „Богатстве народов“, может рассматриваться как последовательная теория права и законодательства… знаменитое высказывание о невидимой руке предстает как сущность взгляда Адама Смита на право» (Cooke С.A. Adam Smith and Jurisprudence // Law Quarterly Review. 1935. Vol. 51. Р. 328); а также интересное обсуждение: Cropsey J Polity and Economy: An Interpretation of the Principles of Adam Smith. The Hague: M. Mjhof, 1957. Примечательно, что общее рассуждение Смита о «невидимой руке», «которая понуждает человека содействовать цели, о которой он не заботился», появляется уже у Монтескье, где он говорит, что таким образом «каждый, думая преследовать свои личные интересы, по сути дела стремится к общему благу» (Montesquieu. The Spirit of the Laws. Yol. 1. P. 25 [Монтескье. О духе законов. С. 31]). См. также: «Но республиканское и свободное правление были бы очевидным абсурдом, если бы определенные ограничения и контроль, установленные конституцией, не имели никакого реального влияния и не заставляли бы даже плохих людей действовать в интересах общественного блага» [Hume D. That Politics May Ne Reduced to a Science I I Hume. Essays. Vol. 1. P. 99 [Юм Д. О том, что политика может стать наукой // Он же. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1996. Т. 2. С. 491]). А также: «Aber nun kommt die Natur dem verehrten, aber zur Praxis ohnmächtigen allgemeinen, in der Vernunft gegründeten Willen, und zwar gerade durch jene selbstsüchtigen Neigungen, zu Hülfe, so, dass es nur auf eine gute Organisation des Staats ankommt (die allerdings im Vermögen der Menschen ist), jener ihre Kräfte so gegen einander zu richten, dass der Erfolg für die Vernunft so ausfällt, als wenn beide gar nicht da wären, und so der Mensch, wenn gleich nicht ein moralisch-guter Mensch, dennoch ein guter Bürgers zu sein gezwungen wird» [«Но здесь общей, основанной на разуме воле, почитаемой, но на практике бессильной, природа оказывает поддержку с помощью как раз тех же эгоистических склонностей, так что лишь от хорошей организации государства (а это во всяком случае под силу человеку) зависит, как направить силы этих склонностей, чтобы каждая из них или сдерживала разрушительное действие другой, или уничтожала его»] [Kant I. Zum ewigen Frieden:
  Ein philosophischer Entwurf// Idem. Werke / Ed. by Weischedel W. Wiesebaden: Insel-Verlag. 1956-1964. Vol. 6. P. 223-224 [Кант И. К вечному миру// Он же. Собрание сочинений: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 32]).


[Закрыть]. В отличие от Бентама, ни Локк, ни Юм, ни Смит, ни Бёрк никогда не утверждали, что «всякий закон – это зло, ибо всякий закон есть нарушение свободы»[116]116
  Bentham J. Theory of Legislation / 5^th ed. London: Trubner, 1887. P. 48.


[Закрыть]. Их аргументация никогда не была аргументацией за абсолютное laissez-faire[117]117
  Экономическая система, в которой государство никак не вмешивается в сделки между частными лицами, не используя для этого ни регулирование, ни пошлины и субсидии, не устанавливая монополии и т.п. [Здесь и далее под знаком звездочки – примеч. науч. ред.


[Закрыть], которое, как видно из самого выражения, также принадлежит французской рационалистической традиции и в своем буквальном смысле никогда не поддерживалось английскими классическими экономистами[118]118
  См.: MacGregor D.H. Economic Thought and Policy. London: Oxford University Press, 1949. P. 54-89; Robbins L. The Theory of Economic Policy in English Classical Political Economy. London: Macmillan, 1952. P. 42-46.


[Закрыть]. Они знали лучше большинства своих будущих критиков, что успешно направляет индивидуальные усилия к общественно полезным целям не какая-то магия, а эволюция «хорошо построенных институтов», в рамках которых будет происходить примирение «правил и принципов соперничающих интересов и частичных выгод»[119]119
  Burke E. Thoughts and Details on Scarcity // Burke. Works. Vol. 7. P. 398.


[Закрыть]. В действительности, их аргументация никогда не была сама по себе антигосударственной или анархистской, что было бы логически неизбежным результатом рационалистической доктрины laissez-faire; это была аргументация, принимавшая во внимание как необходимые функции государства, так и пределы его деятельности.

Разница особенно заметна в соответствующих посылках двух школ в отношении индивидуальной природы человека. Рационалистические теории замысла по необходимости исходили из предположения об индивидуальной склонности человека к рациональным действиям и его природной разумности и добродетельности. Эволюционная теория, напротив, показала, как определенные институциональные структуры побуждают человека использовать свой разум для получения наилучших результатов и как институты могут быть выстроены таким образом, чтобы от плохих людей было как можно меньше вреда[120]120
  См., например, контраст между суждением Д. Юма (Hume D. On the Independency of Parliament // Hume. Essays. Vol. 1. P. 117-118 [Юм Д. Сочинения: В 2 т. M.: Мысль, 1965. T. 2. С. 593]): «Политические писатели утвердили в качестве принципа, что, разрабатывая любую систему правления и фиксируя в конституции отдельные механизмы сдерживания и контроля, следует в каждом человеке предполагать мошенника, который во всех своих действиях не имеет других целей, кроме своего частного интереса» (по-видимому, здесь содержится отсылка к Макиавелли: «учредителю республики и создателю ее законов необходимо заведомо считать всех людей злыми» (Machiavelli Ж Discorsi, I, 3 [.Макиавелли Н. Рассуждения о первой декаде Тита Ливия // Он же. Государь: Сочинения. M.: Эксмо-Пресс; Харьков: Фолио, 2001. С. 132])).
  Ср.: «Воля каждого человека, если она совершенно свободна от ограничений, неизменно приведет его к нравственности и добродетели» (Price R. Two Tracts on Civil Liberty, the War with America, and the Debts and Finances of the Kingdom. London, 1778. P. 11). См. также мою работу: Hayek F.A. Individualism and Economic Order. Chicago: University of Chicago Press, 1948. P. 11-12 [Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок. M.: Изограф, 2000. С. 31-33].


[Закрыть]. Здесь антирационалистическая традиция ближе к христианскому пониманию человека как существа греховного и склонного к заблуждениям, тогда как перфекционизм рационалистов оказывается в непримиримом конфликте с ним. Даже такая знаменитая фикция, как «экономический человек», изначально не была частью британской эволюционной традиции. Можно без больших преувеличений утверждать, что с точки зрения этих британских философов, человек по природе своей ленив и бездеятелен, непредусмотрителен и расточителен, и лишь давление обстоятельств может заставить его действовать экономно или заботиться о том, чтобы его цели соответствовали его средствам. Только Милль-младший ввел понятие homo oeconomicus, а также много чего другого, принадлежащего не к эволюционной, а к рационалистической традиции[121]121
  См.: Mill J.S. On the definition of Political Economy; and on the Method of Investigation Proper to It // Idem. Essays on Some Unsettled Questions of Political Economy. London: J.W. Parker, 1844. P. 120-164 [Милль Дж.С. Об определении предмета политической экономии; и о методе исследования, свойственном ей // Милль. Основы. С. 987-1023].


[Закрыть].

5. Но наибольшая разница между двумя подходами заключается в их представлениях о роли традиций и ценности всех других плодов неосознаваемого роста, происходящего на протяжении веков[122]122
  Эрнест Ренан в важном эссе о принципах и тенденциях либеральной школы («M. de Sacy et l’école libérale»), впервые опубликованном в 1858 году, а позднее вошедшем в его «Essais de morale et de critique», замечает: «Le libéralisme, ayant la prétention de se fonder uniquement sur le principes de la raison, croit d’ordinaire n’avoir pas besoin de traditions.
  Là est son erreur… L’erreur de l’école libérale est d’avoir trop cru qu’il est facile de créer la liberté par la réflexion, et de n’avoir pas vu qu’un établissement n’est solide que quand il a des racines historiques… Elle ne vit pas que de tous ses efforts ne pouvait sortir qu’une bonne administration, mais jamais la liberté, puisque la liberté résulte d’un droit antérieur et supérieur à celui de l’État, et non d’une déclaration improvisée ou d’un raisonnement philosophique plus ou moins bien déduit» [«Либерализм претендовал на то, что он основывается только на принципах разума, и обычно полагал, что не нуждается в традициях. Это его ошибка… Ошибка либеральной школы была в том, что она не видела, что прочно утвердиться можно только на исторических корнях… Она не видела, что из всех ее усилий может получиться только система администрации, но не свободы, потому что свобода возникает из права более древнего и более высокого, чем государственное, а не из непродуманных деклараций и философских рассуждений, более или менее несерьезных»] (ДепапЕ. Œuvres complètes / Ed. by H. Psichari. Paris: Calmann-Lévy, 1947. Yol. 2. P. 45-46). См. также наблюдение, высказанное Роналдом Б. Маккаллумом во введении к своему изданию «О свободе» Джона Стюарта Милля: «Хотя Милль признает огромную власть обычая него полезность в определенных границах, он готов критиковать все правила, основывающиеся на нем и не имеющие разумного обоснования. Он замечает: „Люди проповедуют нам, что такие-то вещи справедливы, потому что они справедливы, потому что мы чувствуем, что они справедливы; они учат нас, что мы должны искать в нашем собственном уме и в нашем сердце законы поведения, обязательные как для нас самих, так и для всех других людей“. Эту позицию Милль, будучи рационалистическим утилитаристом, принять не мог. Это принцип „симпатии-антипатии“, который Бейтам рассматривал как основу всех систем, отличающихся от рационалистского подхода. В качестве политического мыслителя Милль стоял на той позиции, что все эти предположения, не имеющие разумного обоснования, должны быть подвергнуты глубокой и сбалансированной оценке мыслящих людей» (McCallum R.B. Introduction // Mill J.S. On Liberty and Considerations on Representative Government. Oxford: B. Blackwell, 1946. P. xv).


[Закрыть]. Вряд ли будет несправедливым утверждение, что в этом рационалистический подход противостоит почти всему, что является специфическим плодом свободы и придает свободе ее ценность. Те, кто верит, что все полезные институты – намеренно созданные приспособления, и кто не может представить себе, чтобы нечто, служащее целям человека, не было бы сознательно спроектировано, – все они просто не могут не быть врагами свободы. Для них свобода равнозначна хаосу.

Однако для эмпирицистской эволюционной традиции ценность свободы состоит главным образом в возможностях, которые она открывает для роста того, что не было заранее намечено и задумано, и благотворное функционирование свободного общества опирается преимущественно на существование таких свободно выросших институтов. Возможно, подлинной веры в свободу никогда бы не было, и уж определенно не было бы успешных попыток построить свободное общество, если бы не было подлинного уважения к сложившимся институтам, к традициям и обычаям и «всем тем гарантиям свободы, которые формируются на основе давних неписаных законов и древних обычаев»[123]123
  Butler J. The Works of Joseph Butler / Ed. by W.E. Gladstone. Oxford: Clarendon Press, 1896. Vol. 2. P. 278.


[Закрыть]. Каким бы парадоксальным это ни казалось, но, скорее всего, верно утверждение, что успешное свободное общество всегда в значительной мере будет обществом, ограниченным традицией[124]124
  Даже Герберт Баттерфилд, понимающий это лучше многих, видит «один из парадоксов истории» в том, что «имя Англии оказалось столь тесно связанным со свободой, с одной стороны, и с традицией – с другой» (Butterfield Н. Liberty in the Modern World. Toronto: Ryerson Press, 1952. P. 21).


[Закрыть].

Это уважение к традиции и обычаю, к выросшим институтам и правилам, происхождения и оснований для возникновения которых мы не знаем, не означает, конечно, – как полагал, с характерным для рационалистов непониманием, Томас Джефферсон, – что мы «приписываем людям прежних веков мудрость, превышающую человеческую и… предполагаем, что сделанное ими не подлежит изменению»[125]125
  Jefferson T. The Works of Thomas Jefferson / Ed. by P.L. Ford. New York: G.P. Putnam’s Sons, 1904. Vol. 12. P. 11.


[Закрыть]. Никоим образом не допуская, что создатели институтов были мудрее нас, эволюционная точка зрения исходит из того, что в результатах экспериментирования многих поколений может быть воплощено больше опыта, чем есть у любого отдельного человека.

6. Мы уже рассмотрели разные институты и обычаи, инструменты и способы действия, возникшие в ходе этого процесса и образующие унаследованную нами цивилизацию. Но нам нужно присмотреться к тем правилам поведения, сформировавшимся в рамках этого же процесса, которые образуют одновременно и плод, и условие свободы. Из всех обычаев и традиций, направляющих человеческие отношения, наиболее важны нравственные правила, но не только они. Мы понимаем друг друга и ладим между собой, способны успешно действовать в соответствии с нашими планами, потому что в большинстве случаев члены нашей цивилизации следуют бессознательным моделям поведения, демонстрируют регулярность в своих действиях, которая является следствием не приказов или принуждения и часто не сознательного следования известным правилам, а прочно утвердившихся привычек и традиций. Общее соблюдение этих обычаев – необходимое условие упорядоченности мира, в котором мы живем, и нашей способности ориентироваться в нем, хотя мы не знаем их значения и даже не всегда осознаем их существование. Если бы подобные нормы или правила не соблюдались с достаточной регулярностью, в некоторых случаях оказалось бы необходимым для нормального управления обществом прибегнуть к принуждению, чтобы обеспечить аналогичное единообразие поведения. Следовательно, в некоторых случаях возможно избежать принуждения только благодаря высокой степени добровольного подчинения нормам, а это означает, что добровольное подчинение может быть условием благотворного действия свободы. Все великие поборники свободы за пределами рационалистической школы не уставали подчеркивать ту истину, что свобода никогда не бывает действенной без глубоко укоренившихся нравственных убеждений и что принуждение может быть сведено к минимуму только там, где можно рассчитывать, что люди будут, в большинстве случаев, добровольно следовать определенным принципам[126]126
  См., например: «Люди пригодны для гражданской свободы ровно в той мере, в какой они готовы ограничить моральными узами свои аппетиты; в той мере, в какой их любовь к справедливости превышает их алчность; в той мере, в какой их здравомыслие и трезвость понимания превосходят их тщеславие и самомнение; в той мере, в какой они предпочитают слушать совет мудрых и добродетельных, а не лесть мошенников» (Витке Е. A Letter to a Member of the National Assembly I I Burke. Works. Vol. 6. P. 64).
  Также см. высказывание Джеймса Мэдисона в ходе дебатов 20 июня 1788 года в конвенте штата Виргиния по ратификации Конституции США: «Предполагать, что какая бы то ни было форма правления обеспечит свободу или счастье, при том что люди не знают, что такое добродетель, – это химерическая идея» (The Debates in the Several State Conventions, on the Adoption of the Federal Constitution / Ed. by J. Elliot. Philadelphia: J.B. Lippincott, 1863-1891. Vol. 2. P. 537), а также высказывания Токвиля: «Царства свободы нельзя достичь без господства нравственности, так же как нельзя сделать нравственным общество, лишенное веры»; «Никогда и нигде не существовало общества, свободного от морали» (Toequemlle. Democracy in America. Vol. 1. P. 12; Vol. 2. P. 235 [Токвиль. Демократия в Америке. С. 33, 428]).


[Закрыть].

Положение дел, при котором подчинение таким правилам не навязывается принуждением, предпочтительно не только потому, что принуждение само по себе плохо, но и потому, что зачастую желательно, чтобы правила соблюдались только в большинстве случаев и чтобы человек имел возможность преступить их, когда, по его мнению, позор и бесчестье, которое он тем самым на себя навлечет, будут оправданной платой. Важно также, чтобы сила общественного давления и сила привычки, обеспечивающие их соблюдение, не были постоянными. Именно эта гибкость добровольных правил делает возможными постепенную эволюцию и спонтанный рост в сфере морали, создает условия для накопления нового опыта, ведущего к изменениям и совершенствованию. Подобная эволюция возможна только в случае правил, которые не являются целенаправленно навязанными и опирающимися на принуждение, – правил, соблюдение которых считается достоинством, и хотя большинство им подчиняется, они могут быть нарушены людьми, чувствующими, что имеют достаточно серьезные основания, чтобы противостоять осуждению со стороны ближних. В отличие от любых целенаправленно навязанных принудительных правил, которые могут быть изменены только скачкообразно и одновременно для всех, правила такого рода допускают постепенные экспериментальные изменения. Существование людей и групп, одновременно соблюдающих частично не совпадающие правила, создает возможность для отбора более эффективных правил.

Именно это подчинение никем сознательно не придуманным правилам и обычаям, значение и важность которых мы по большей части не понимаем, именно это уважение к традициям оказываются столь чуждыми рационалистическому складу мышления, хотя именно они необходимы для функционирования свободного общества. Основание свободного общества – в осознании того, что «правила морали не являются заключениями нашего разума», – эту мысль подчеркивал Давид Юм, и она имеет решающее значение для антирационалистической эволюционной традиции[127]127
  В главе «Моральные различия не проистекают из разума»: «Следовательно, правила морали не являются заключениями нашего разума» (Hume. Treatise of Human Nature. Vol. 2. P. 235 [Юм. Трактат о человеческой природе. С. 499]). Та же идея заключена уже в максиме схоластиков: «Ratio est instrumentum non est judex» [«Разум – это орудие, а не судья»]. Что же касается эволюционных представлений Юма о морали, я счастлив возможности процитировать утверждение, которого я сам сделать бы не решился из страха приписать Юму то, чего у него нет, но здесь оно исходит от автора, который, я уверен, смотрел на Юма под другим углом зрения, чем я. Кристиан Бэй пишет: «Нормы нравственности и справедливости есть то, что Юм называет „артефактами“; они не продиктованы божеством, не являются неотъемлемой частью изначальной человеческой природы и не являются плодом чистого разума. Они суть результат практического опыта человечества, и в ходе медленной проверки временем единственно важным является полезность каждого правила нравственности для достижения благополучия людей. Юма можно назвать предшественником Дарвина в сфере этики. По сути дела, он провозгласил доктрину выживания наиболее приспособленных из числа людских обычаев – наиболее приспособленных не в смысле хороших зубов, а в смысле наибольшей социальной полезности» (Вау С. The Structure of Freedom. Stanford, CA: Stanford University Press, 1958. P. 33).


[Закрыть]. Подобно всем другим ценностям, наши правила морали являются не результатом, а предпосылкой разума, частью тех целей, для служения которым был развит инструмент нашего интеллекта. На любой стадии нашей эволюции система наследуемых ценностей обеспечивает нас целями, которым должен служить наш разум. Эта заданность системы целей предполагает, что, хотя мы всегда должны стремиться к совершенствованию наших институтов, нашей целью не может быть перестройка их в целом и что, стремясь к их усовершенствованию, мы должны принимать на веру много такого, чего мы не понимаем. Мы обречены работать в рамках не нами созданных систем ценностей и институтов. В частности, мы совсем не можем искусственно сконструировать новый корпус правил морали или сделать так, что соблюдение нами известных правил будет зависеть от того, понимаем мы или нет, какие результаты даст их соблюдение в той или иной конкретной ситуации.

7. Рационалистический подход к этим проблемам лучше всего можно проиллюстрировать отношением к так называемым предрассудкам[128]128
  См. работу: Acton Н.В. Prejudice // Revue internationale de philosophie. 1952. Vol. 21. P. 323-336, содержащую любопытную демонстрацию сходства взглядов Юма и Бёрка; см. также выступление того же автора: Idem. Tradition and Some Other Forms of Order H Proceedings of the Aristotelian Society. 1953. Vol. 53. P. 1, особенно замечание насчет того, что «либералы и коллективисты единым фронтом выступают против традиции, когда она содержит „предрассудок“, который они собираются атаковать». См. также: Bobbins L. The Theory of Economic Policy. London: Macmillan, 1952. P. 196n.


[Закрыть]. Я не хочу недооценивать достоинства неустанной и настойчивой борьбы, которая велась в XVIII и XIX веках против очевидно ложных убеждений[129]129
  Пожалуй, даже в такой форме это слишком сильное утверждение. Гипотеза может быть очевидно ложной, но если из нее следуют новые выводы, которые оказываются истинными, все же она лучше, чем никакой гипотезы вообще. Такие пробные, хотя отчасти ошибочные ответы на важные вопросы могут иметь большую ценность в практическом плане, хотя ученый не любит их, потому что они нередко могут препятствовать прогрессу.


[Закрыть]. Но мы должны помнить, что распространение понятия «предрассудок» на все верования и убеждения, истинность которых неочевидна, не может быть таким образом оправдано и часто бывает вредно. Из того, что мы не должны верить утверждению, ложность которого была доказана, не следует, что верить нужно только в то, истинность чего была доказана. Есть существенные основания, по которым любой человек, желающий жить и успешно действовать в обществе, должен принимать многие распространенные представления, хотя ценность этих оснований никак не связана с доказуемой истинностью представлений, о которых идет речь[130]130
  См.: «Формы социального поведения иногда бывает необходимо осознавать для того, чтобы лучше приспособиться к изменившимся условия, но я думаю, можно признать за принцип (с широкой сферой применения), что при нормальном течении жизни отдельному индивиду нет смысла и даже вредно заниматься сознательным анализированием окружающих его социокультурных стереотипов. Это дело ученого, обязанного разбираться в таких стереотипах. Здоровая бессознательность форм социализированного поведения, которым все мы подчиняемся, так же необходима для общества, как для телесного здоровья организма необходимо, чтобы мозг не знал или, вернее, не осознавал, как работают внутренние органы» (Sapir Е. Selected Writings in Language, Culture, and Personality / Ed. by D.G. Mandelbaum. Berkeley: University of California Press, 1949. P. 558-559 [Сепир Э. Избранные труды по языкознанию и культурологии. М.: Прогресс Универе, 1993. С. 609]; см. также с. 26 [с. 241-242]).


[Закрыть]. Кроме того, такие представления опираются на некий прошлый опыт, а не на опыт, который может быть кем-то подтвержден. Разумеется, ученый, если его попросят согласиться с каким-либо обобщением в его области, имеет право потребовать данные, на которых это обобщение основывается. Многие представления, которые в прошлом выражали накопленный опыт человеческого рода, были опровергнуты именно таким образом. Это, однако, не означает, что мы сможем на каком-то этапе избавиться от всех представлений, не подкрепленных научными доказательствами. Опыт дан человеку в гораздо более разнообразных формах, чем те, с которыми обычно работает профессиональный экспериментатор или исследователь, ищущий явного знания. Мы разрушили бы фундамент многих успешных действий, если бы стали пренебрегать методами, выработанными в процессе проб и ошибок, лишь потому, что нам не была сообщена причина, по которой мы должны усвоить эти методы. Адекватность нашего поведения вовсе не зависит от того, знаем ли мы, почему оно адекватно. Понимание этого – лишь один из способов сделать наше поведение адекватным, но отнюдь не единственный. Выхолощенный мир представлений, очищенных от всего, ценность чего не может быть позитивно продемонстрирована, вероятно, окажется не менее губительным, чем аналогичное состояние в сфере биологии.

Хотя сказанное применимо ко всем нашим ценностям, оно имеет особую важность в случае правил нравственного поведения. Последние, наряду с языком, являются, пожалуй, важнейшим примером непреднамеренного роста, примером совокупности правил, направляющих жизнь каждого из нас, о которых мы при всем при том не можем сказать, ни почему они такие, какие есть, ни как именно они на нас влияют: нам неизвестно, каковы будут последствия их соблюдения как для каждого из нас в отдельности, так и для группы. Именно против требования подчиняться подобного рода правилам постоянно восстает дух рационализма. Он требует применять к ним декартовский принцип: «отбросить как безусловно ложное все, в чем мог вообразить малейший повод к сомнению»[131]131
  Descartes R. A Discourse on Method. London: Dent, 1912. Pt. 4. P. 26 [Декарт P. Сочинения: B 2 т. M.: Мысль, 1989. T. 1. C. 268].


[Закрыть]. Рационалисты всегда мечтали о целенаправленно построенной, синтезированной системе моральных норм, о системе, в которой, по словам Эдмунда Бёрка, «исполнение всех моральных обязанностей и все основания общества, покоящиеся на соответствующих доводах, сделаны ясными и наглядными для каждого человека»[132]132
  Burke E. A Vindication of Natural Society § Burke. Works. Vol. 1. P. 7.


[Закрыть]. Рационалисты XVIII столетия и в самом деле утверждали, что, поскольку они знают природу человека, они «легко могут найти соответствующие ей моральные нормы»[133]133
  Holdback P.H.T. baron de. Systeme social, Ou Principes naturels de la morale et de la politique. London [Rouen], 1773. Vol. 1. P. 55; цит. no: Talmon J.L. Origins of Totalitarian Democracy. London: Seeker and Warburg, 1952. P. 273. Столь же наивные утверждения нетрудно найти в работах современных психологов. Например, Беррес Ф. Скиннер заставляет героя своей утопии утверждать следующее: «Почему бы не заняться экспериментированием? Вопросы достаточно просты. Что является лучшим поведением для индивида с точки зрения интересов группы? И как можно побудить индивида действовать именно таким образом? Почему бы не исследовать эти вопросы в духе науки? В Уолден-два мы можем сделать это. Мы уже разработали кодекс поведения – разумеется, подлежащий модификации в соответствии с экспериментами. Если все будут жить в соответствии с этим кодексом, все пойдет как по маслу. Наше дело – присмотреть, чтобы все именно так и жили» (Skinner B.F. Walden Two. New York: Macmillan, 1948. P. 85).


[Закрыть]. Они не понимали, что то, что они называли «природой человека», в значительной мере является плодом тех самых моральных представлений, которые каждый усваивает вместе с языком и мышлением.

8. Любопытным симптомом растущего влияния этой рационалистической концепции является то, что во всех известных мне языках вместо слов «нравственный», «моральный» (moral) или просто «хороший» (good) все чаще используется слово «общественный» (social). Было бы полезно кратко рассмотреть, что же это значит[134]134
  См. мою статью: Hayek F.A. Was ist und was heisst “sozial”? // Masse und Demokratie / Ed. by A. Hunold. Zurich: Erlenbach-Zurich: E. Rentsch, 1957. P. 71-84, переиздано: What is “Social”? – What Does it Mean? // Idem. Studies in Philosophy, Politics, and Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1967. P. 237-247. См. также попытку защитить это понятие: Jahrreiss Н. Freiheit und Sozialstaat // Kölner Universitätsreden. № 17. Krefeld, 1957, вошедшую в сборник того же автора: Idem. Mensch und Staat. Rechtsphilosophische, staatsrechtliche und völkerrechtliche Grundfragen in unserer Zeit&. Cologne; Berlin: Carl Heymann, 1957. P. 69–88.


[Закрыть]. Когда люди говорят об «общественной совести» (social conscience) вместо просто «совести», они, предположительно, имеют в виду осознание конкретных последствий наших действий для других людей, попытку руководствоваться в своих действиях не просто традиционными правилами, а пристально рассматривать конкретные последствия действия в том или ином случае. В сущности, они говорят, что в своих действиях мы должны руководствоваться полным пониманием того, как функционирует социальный процесс, и должны стремиться – через сознательную оценку конкретных фактов, относящихся к ситуации, – к достижению предвидимого результата, который они обозначают как «общественное благо».

Здесь любопытно то, что этот призыв к «общественному» на самом деле подразумевает требование, чтобы действиями индивида руководили не правила, выработанные обществом, а индивидуальный разум – чтобы люди отказались от использования того, что в полном смысле слова может быть названо «общественным» (в том смысле, что это является плодом безличного социального процесса), а вместо этого каждый раз полагались на свое личное суждение. Это предпочтение «общественных соображений» в ущерб приверженности моральным правилам представляет собой в конечном итоге следствие презрения к тому, что является подлинным общественным феноменом, и веры в превосходящую силу индивидуального человеческого разума.

Ответ на эти рационалистические требования заключается, разумеется, в том, что они предполагают в качестве условия наличие знаний, превосходящих возможности отдельного человеческого ума, и что в попытке их выполнить большинство людей станут менее полезными членами общества, чем были бы, если бы преследовали свои цели в границах, установленных нормами права и морали.

В данном случае рационалистический аргумент игнорирует то, что в общем случае опора на абстрактные правила – это инструмент, которым мы научились пользоваться потому, что наш разум недостаточно силен, чтобы совладать со всеми деталями сложной реальности[135]135
  См. у Токвиля подчеркивание того факта, что «общие идеи свидетельствуют не о силе человеческого разума, но, скорее, о его несовершенстве» (Tocqueville. Democracy in America. Vol. 2. P. 13 [Токвиль. Демократия в Америке. С. 325]).


[Закрыть]. Это верно и когда мы обдуманно формулируем абстрактное правило, которым должен руководствоваться человек, и когда мы подчиняемся общим правилам деятельности, развившимся в ходе социального процесса.

Нам всем известно, что мы вряд ли сумеем добиться успеха в достижении личных целей, если не установим для себя некие общие правила, которых будем придерживаться, не проверяя заново их обоснованность в каждом конкретном случае. Упорядочивая свой день, выполняя, а не откладывая на будущее, малоприятные, но необходимые задачи, отказываясь от употребления возбуждающих средств или подавляя определенные импульсы, мы часто приходим к необходимости превратить все эти действия в бессознательную привычку, потому что знаем, что без этого разумные основания, делающие такое поведение желательным, окажутся недостаточно эффективными, чтобы постоянно перевешивать сиюминутные желания и побуждать нас делать то, что нам следовало бы делать с учетом долговременных перспектив. Хотя тезис, согласно которому, чтобы действовать рационально, нам часто необходимо руководствоваться привычкой, а не размышлением, или тезис, в соответствии с которым, чтобы не дать себе принять неверное решение, нам следует сознательно сузить свои возможности выбора, может звучать парадоксально, на практике всем известно, что для достижения долгосрочных целей нам зачастую необходимо именно это.

Те же соображения в еще большей степени применимы там, где наше поведение напрямую затрагивает не нас, а других, и где, следовательно, нашей главной заботой становится приспособление собственных действий к действиям и ожиданиям других, чтобы не нанести им ненужного вреда. В таких случаях маловероятно, чтобы какой-либо индивид сумел рационально сформулировать правила более эффективные для целей, которым они служат, чем правила, развившиеся постепенно; и даже если кому-либо это и удалось бы, эти правила не смогут достичь цели, если они не станут соблюдаться всеми. Таким образом, у нас нет другого выбора, кроме как подчиниться правилам, обоснования которых мы часто не знаем, и делать это безотносительно к тому, зависит ли, по нашему мнению, что-либо важное от их соблюдения в конкретной ситуации или нет. Правила морали инструментальны в том смысле, что они помогают главным образом достигать других человеческих ценностей; однако, поскольку мы только изредка можем знать, что именно зависит от их соблюдения в конкретном случае, следование им надо рассматривать как ценность саму по себе, как своего рода промежуточную цель, к которой мы должны стремиться, не думая, оправданны они или нет в каждом отдельном случае.

9. Разумеется, эти соображения не доказывают, что все возникшие в обществе наборы моральных представлений приносят пользу. Группа может подняться благодаря моральным нормам, которым следуют ее члены, и ее ценностям в результате будет подражать вся страна, во главе которой окажется эта преуспевшая группа, но точно так же группа или нация может разрушить себя теми моральными нормами, которым она привержена. Только конечные результаты могут показать, благотворны или разрушительны идеалы, которыми руководствуется группа. Тот факт, что общество стало рассматривать учение определенных людей как воплощение добродетели, не доказывает, что следование их принципам не приведет общество к гибели. Вполне возможно, что нация может уничтожить себя, последовав учению тех, кого считает лучшими из людей, даже настоящими святыми, бесспорно руководствующимися самыми бескорыстными идеалами. Подобного рода опасность невелика в обществе, члены которого все еще вольны выбирать образ практической жизни, потому что тенденции такого рода будут подвергаться самокоррекции: группы, руководствующиеся «непрактичными» идеалами, и только они, будут приходить в упадок, а их место займут другие, менее нравственные по текущим стандартам. Но так может получиться только в свободном обществе, в котором подобные идеалы не навязываются всем в принудительном порядке. Там, где все обречены служить одним и тем же идеалам, где инакомыслящим не позволено следовать тому, во что они верят, нерациональность правил может быть доказана только упадком всей нации, которая ими руководствуется.

Здесь возникает важный вопрос: является ли согласие большинства по поводу того или иного правила морали достаточным основанием, чтобы принуждать инакомыслящее меньшинство к его исполнению, или же такая власть большинства должна быть ограничена более общими правилами – иными словами, не должно ли обычное законодательство быть ограничено общими принципами, подобно тому как нравственные правила индивидуального поведения не допускают определенные виды действий независимо от того, насколько благими являются преследуемые цели? Существует огромная потребность в нравственных правилах не только индивидуальной, но и политической деятельности, а результаты последовательности коллективных решений (точно так же как и индивидуальных) могут быть благотворными лишь тогда, когда они согласуются с общими принципами.

Такие моральные правила коллективных действий возникают лишь с большим трудом и очень медленно. Но в этом следует видеть доказательство того, насколько они драгоценны. Важнейшим из немногих развитых нами принципов такого рода является индивидуальная свобода, которую уместнее всего рассматривать как моральный принцип политического действия. Подобно всем принципам морали, она требует, чтобы ее принимали как ценность саму по себе, как принцип, который надо уважать, не задаваясь вопросом, будут ли его последствия благотворны в частном случае. Мы не достигнем желаемых результатов, если не примем его как символ веры или как презумпцию настолько сильную, что никаким соображениям целесообразности не будет позволено ее ограничивать.

В конечном итоге аргумент в пользу свободы является аргументом за принципы и против целесообразности в коллективных действиях[136]136
  Сегодня часто высказывается сомнение в том, что последовательность – достоинство в общественной деятельности. Иногда стремление к последовательности характеризуется даже как рационалистический предрассудок, тогда как принятие решения в каждом случае в соответствии с особыми обстоятельствами превозносится как истинно экспериментальная или эмпирическая процедура. На самом деле здесь все обстоит ровно наоборот. Стремление к последовательности имеет источником осознание неспособности нашего разума точно учесть все последствия каждого отдельного решения, тогда как якобы прагматичная процедура основывается на претензии, что мы можем должным образом оценить все последствия, не обращаясь к тем принципам, которые говорят нам, какие именно факты нам следует учитывать.


[Закрыть], что, как мы увидим, эквивалентно утверждению, что решение о применении мер принуждения может принимать только судья, но не администратор. Когда один из интеллектуальных лидеров либерализма XIX века, Бенжамен Констан, описал либерализм как systeme de principes[137]137
  Constant В. De l’arbitraire // Œuvres politiques de Benjamin Constant / Ed. by C. Louandre. Paris: Charpentier et Cie, 1874. P. 91-92.


[Закрыть] [систему принципов (фр.)], он выявил суть дела. Свобода – это не только система, при которой все действия правительства направляются принципами, но это еще и идеал, который не удастся сохранить, если он не будет принят как доминирующий принцип, направляющий все отдельные акты законодательства. Там, где нет непреклонной приверженности такому фундаментальному правилу как конечному идеалу, по поводу которого недопустимы компромиссы ради материальных выгод, – как идеалу, временный отход от которого хотя и возможен в критическом положении, но который при этом является основой всего постоянного общественного устройства, – свобода почти заведомо будет разрушена частичными посягательствами на нее. Потому что в каждом отдельном случае можно будет пообещать конкретные и ощутимые выгоды, достижимые благодаря ограничению свободы, тогда как приносимые при этом в жертву блага всегда будут, в силу своей природы, неизвестными и неопределенными. Если не относиться к свободе как к верховному принципу, тот факт, что свободное общество всегда может обещать только возможности, а не гарантии, только перспективы, а не конкретные дары определенным индивидам, неизбежно окажется фатальным недостатком и станет причиной медленного разрушения свободы[138]138
  См.: «Благотворный результат государственного вмешательства, особенно в форме законодательства, является прямым, непосредственным и, так сказать, наблюдаемым, в то время как его пагубные результаты проявляются постепенно, опосредованно и вне поля зрения. <…> Поэтому большинство людей почти неизбежно относятся к государственному вмешательству с необоснованным одобрением. Этой неизбежной предвзятости можно противопоставить только присутствие в данном обществе… презумпции или предрассудка, отдающего предпочтение индивидуальной свободе, то есть laissez faire-» (Dicey. Law and Public Opinion. P. 257-258). См. также рассуждения Карла Менгера о «прагматизме, который вопреки намерению его представителей неминуемо ведет к социализму» (Mengen Untersuchungen. P. 208 _Менгер. Избранные работы. С. 433]), а также мое эссе: Hayek F.A. Die Ursachen der ständigen Gefährdung der Freiheit // Ordo. 1961. Vol. 12. P. 103-109.


[Закрыть].

10. К этому моменту у читателя может возникнуть вопрос, какую же роль может играть разум в упорядочении общественных дел, если политика свободы требует столь значительного воздержания от целенаправленного контроля, столь полного принятия всего, что развилось спонтанно и ненаправленно. Первый ответ заключается в том, что если уж возникла необходимость в поиске адекватных границ использования разума, то поиск этих границ как раз и представляет собой самое важное и трудное применение разума. Более того, хотя нам здесь пришлось сосредоточиться именно на этих границах, мы никоим образом не подразумевали, что у разума нет важных положительных задач. Разум, несомненно, самое драгоценное, что есть у человека. Наше рассуждение стремилось продемонстрировать лишь то, что он не всемогущ и что вера, будто он может стать господином самому себе и контролировать собственное развитие, способна разрушить его. На самом деле мы попытались защитить разум от злоупотреблений со стороны тех, кто не понимает условий его эффективного функционирования и непрерывного роста. Это призыв к тому, чтобы люди увидели, что мы должны использовать наш разум осмотрительно, а для этого нам следует сохранить ту незаменимую матрицу неконтролируемого и внерационального, которая представляет собой единственную среду, в которой разум может расти и эффективно действовать.

Эту антирационалистическую позицию не следует путать с иррационализмом или призывом к мистицизму[139]139
  Надо признать, что после того, как обсуждаемая здесь традиция перешла через Бёрка к французским реакционерам и немецким романтикам, она превратилась из антирационалистической позиции в иррационалистическую веру и сохранилась почти исключительно в этой форме. Но извращение, за которое Бёрк несет частичную ответственность, не следует использовать для дискредитации того ценного, что есть в этой традиции, и не следует забывать, как верно отметил Фредерик Уильям Мейтленд, «сколь основательным вигом [Бёрк] был во всем» (Maitland F. W. Collected Papers. Cambridge: Cambridge University Press, 1911. Vol. 1. P. 67).


[Закрыть]. Здесь мы защищаем не отречение от разума, а рациональное исследование той области, в которой разум имеет смысл держать под контролем. Отчасти этот аргумент состоит в том, что такое здравое использование разума не означает применение продумывающего и планирующего разума в максимально возможном числе случаев. В противоположность наивному рационализму, который считает имеющийся у нас разум абсолютным, мы должны продолжать дело Давида Юма, который «обратил против Просвещения его собственное оружие» и принялся «с помощью рационального анализа понижать притязания разума»[140]140
  Wolin S.S. Hume and Conservatism // American Political Science Review. 1954. Vol. 48. P. 1001. См. также: «В эпоху Разума Юм занял позицию методичного антирационалиста» (Mossner Е.С. Life of David Hume. Oxford: Clarendon Press, 1954. P. 125).


[Закрыть].

Первым условием такого осмотрительного использования разума для упорядочивания общественных дел является понимание той роли, которую он на деле играет и может играть в жизни любого общества, основанного на сотрудничестве множества отдельных умов. Это означает, что прежде, чем мы сможем попытаться перестроить общество со знанием дела, нам следует понять, как оно функционирует; мы должны осознать, что можем ошибаться, даже когда считаем, что уже это поняли. Мы должны научиться понимать, что человеческая цивилизация живет своей собственной жизнью, что улучшать состояние дел мы должны лишь в рамках функционирующего целого, которое мы не в состоянии полностью контролировать, и что мы можем рассчитывать только на то, что у нас получится облегчать работу и помогать силам, действующим в нем, поскольку мы их понимаем. Нам нужно такое же отношение к обществу, как у врача – к живому организму: нам тоже приходится работать с самостоятельным целым, существующим благодаря силам, которые мы не в состоянии заменить, а потому должны использовать их во всем, чего пытаемся достичь. То, что может быть сделано для его усовершенствования, должно быть сделано с помощью этих сил, а не вопреки им[141]141
  См.: «Der Gesetzgeber gleicht eher dem Gärtner, der mit dem vorhandenen Erdreich und mit den Wachstumsbedingungen der Pflanzen zu rechnen hat, als dem Maler, der seiner Phantasie freies Spiel läßt» [«Законодатель больше напоминает садовника, который должен оценивать почву и условия, необходимые для роста его саженцев, чем художника, дающего волю своему воображению»] [Schindler D. Recht, Staat, Völkergemeinschaft: ausgewählte Schriften und Fragmente aus dem Nachlass. Zurich, Schulthess and Co., 1948. P. 86).


[Закрыть]. Во всех наших попытках усовершенствований мы всегда должны работать внутри этого данного целого, стремиться к постепенному, а не тотальному конструированию[142]142
  Ср.: Popper K.R. The Open Society and Its Enemies. London, 1945. Passim [Поппер К. Открытое общество и его враги. М.: Феникс; Культурная инициатива, 1992].


[Закрыть], на каждой стадии использовать имеющийся исторический материал, шаг за шагом улучшать детали и не стремиться переустроить все сразу.

Среди этих выводов нет ни одного аргумента против использования разума, но лишь аргументы против такого его использования, которое требует исключительных и применяющих принуждение полномочий правительства; нет аргументов против экспериментирования, но есть аргументы против любой монополистической власти, обладающей исключительным правом заниматься экспериментированием в определенной области – власти, которая не терпит альтернатив и претендует на обладание высшей мудростью, – и против неизбежных в таком случае барьеров на пути решений, лучших по сравнению с теми, которые выбраны самой властью.