Текст книги "Конституция свободы"

Вознаграждение в соответствии с заслугой должно на практике означать вознаграждение в соответствии с допускающей оценку заслугой, то есть заслугой, которую другие люди могут признать и одобрить, а не заслугой в глазах высшей власти. В этом смысле допускающая оценку заслуга предполагает, что мы можем убедиться, что человек сделал то, что требовали от него некие принятые правила поведения, и что это действие стоило ему трудов и усилий. Определить это по результату нельзя: заслуга имеет отношение не к объективному результату, а к субъективному усилию. Попытка достичь ценного результата может быть весьма похвальной, однако и полный провал и полный успех могут зависеть исключительно от случая, а потому могут не быть связанными ни с какими заслугами. Если мы знаем, что человек сделал все, что мог, мы часто будем хотеть, чтобы его вознаградили независимо от результата; а если мы знаем, что чрезвычайно ценное достижение почти целиком обязано везению или благоприятным обстоятельствам, мы не станем придавать особое значение автору.

Мы можем захотеть, чтобы у нас была способность проводить это различие в каждом случае. Но на деле у нас крайне редко получится сделать это с какой бы то ни было степенью уверенности. Это возможно, только если мы располагаем всеми теми знаниями, которым располагал действующий человек, в том числе знанием о его умениях и уверенности в себе, о его чувствах и умонастроении, о его способности сосредоточиться, энергии, настойчивости и т.д. Таким образом, возможность правильно оценивать заслуги зависит от наличия именно тех условий, отсутствие которых чаще всего является главным аргументом в пользу свободы. Именно потому, что мы хотим, чтобы люди использовали то знание, которым мы не обладаем, мы предоставляем им решать за себя. Но в той самой мере, в какой мы хотим, чтобы они свободно использовали свои способности и знание фактов, которых у нас нет, мы не в состоянии оценить, чего заслуживают их достижения. Оценка заслуги предполагает, что мы в состоянии судить о том, использовали ли люди свои возможности так, как следовало бы, и каких усилий воли и самоотверженности им это стоило; это предполагает также, что мы в состоянии провести различие между достижениями, обусловленными обстоятельствами, которые люди контролируют или нет.

7. Несовместимость системы вознаграждения по заслугам со свободой выбирать себе занятие наиболее очевидна в тех областях, где неопределенность результата особенно велика, а наши личные оценки шансов на успех разного рода усилий сильно расходятся[173]173
  См. важное эссе: Alchian А.А. Uncertainty, Evolutions, and Economic Theory // Journal of Political Economy. 1950. Vol. 58. Sec. 2. P. 211-221 [Алчиап А. Неопределенность, эволюция и экономическая теория // Истоки: из опыта изучения экономики как структуры и процесса. M.: ГУ ВШЭ, 2006. С. 33-52], особенно с. 213-214 [с. 38-39] (раздел, озаглавленный «Успех определяется результатами, а не намерениями»). Вероятно, не случайно и то, что американский экономист, больше других сделавший для более глубокого понимания свободного общества, Фрэнк Хайнеман Найт, начал свою профессиональную карьеру с исследования «Риск, неопределенность и прибыль». См. также: Jouvenel В. de. Power: The Natural History of its Growth. London: Hutchinson, 1948. P. 298 [Жувенель В. де. Власть. Естественная история ее возрастания. M.: Мысль, 2010. С. 463-464].


[Закрыть]. Что касается тех психических усилий, которые мы называем «исследованиями» или «изучением», а в экономической сфере обычно именуем «спекуляцией», мы не можем рассчитывать на привлечение к ним самых квалифицированных специалистов, пока тем, кто добился успеха, не достанется весь почет или весь выигрыш, пусть многие тоже очень старались. По той же причине, по какой никто не может заранее знать, кто именно добьется успеха, никто не может сказать, чья заслуга больше. Нам явно не пойдет на пользу, если мы предоставим долю в выигрыше всем, кто честно старался. Более того, если мы так сделаем, кто-то должен будет получить право решать, кому позволено стремиться к этому выигрышу. Для того чтобы в погоне за негарантированными результатами люди использовали все свои знания и способности, они должны руководствоваться не тем, что, по мнению других, они должны делать, а тем, насколько для других ценны результаты, к которым они стремятся.

То, что столь очевидным образом верно в отношении начинаний, которые все мы считаем рискованными, не менее верно для любой цели, которую мы выбираем. Любое такое решение окружено неопределенностью, и чтобы выбор был разумен, насколько может быть разумен выбор человека, предполагаемые результаты каждой альтернативы должны быть помечены в соответствии с их ценностью. Если бы ожидаемое вознаграждение не соответствовало ценности, которую имеет плод усилий человека для остальных, у него не было бы оснований принимать решение о том, стоит ли тратить силы и рисковать, стремясь к данной цели, или нет. Необходимо будет сказать ему, что он должен делать, и кто-то другой должен будет оценить, как лучше использовать его способности и, соответственно, определить его обязанности и вознаграждение[174]174
  Часто утверждается, что, в соответствии с требованиями справедливости, денежное вознаграждение должно быть пропорционально непривлекательности труда и что по этой причине дворник или золотарь должны получать больше, чем врач или конторский служащий. Действительно, может показаться, что это следует из принципа вознаграждения в соответствии с заслугами (или «распределительной справедливости»). На рынке такой результат стал бы возможен только при условии, что все люди были бы равно умелыми во всех профессиях, так что тем, кто мог бы зарабатывать не меньше других, выполняя более приятную работу, пришлось бы заплатить больше, чтобы привлечь их на малоприятные рабочие места. В реальном мире тем людям, чья полезность на более привлекательных рабочих местах невелика, эти малоприятные рабочие места дают возможность заработать больше, чем они могли бы где-то еще. То, что люди, которые мало что могут предложить, смогут зарабатывать примерно столько же, сколько остальные, но только ценой намного больших жертв, неизбежно в любом обществе, в котором людям позволено самим выбирать сферу полезной деятельности.


[Закрыть].

На самом деле мы, конечно, хотим не того, чтобы люди приобретали себе как можно больше заслуг, а чтобы они приносили максимум пользы при минимуме жертв и страданий, иными словами, при минимальных заслугах. Мало того что мы не в состоянии справедливо вознаградить все заслуги, но даже и нежелательно, чтобы люди стремились главным образом к максимизации заслуг. Любая попытка побудить их к этому обязательно привела бы к разному вознаграждению людей за одинаковые услуги. И мы в состоянии оценить хоть с какой-то степенью достоверности только ценность результатов, но не степень усилий и внимания, затраченных разными людьми на их достижение.

Функция наград, которые свободное общество предлагает за достижение результатов, состоит в том, что они сообщают претендентам, какое количество усилий имеет смысл прилагать для их достижения. Однако за одинаковые результаты предлагаются равные награды вне зависимости от затраченных усилий. То, что верно применительно к вознаграждению за одинаковые услуги, оказанные разными людьми, еще более верно, когда мы говорим об относительной величине вознаграждения за разные услуги, требующие разных талантов и способностей: оно имеет мало отношения к заслугам. То, что в общем случае рынок предлагает за услуги любого рода, есть их ценность для тех людей, которые получают от них пользу; но редко будет известно, действительно ли нужно было предлагать за эти услуги так много, и, несомненно, часто сообщество могло бы получить их намного дешевле. Один пианист, как недавно писали, сказал, что продолжал бы играть, даже если бы ему самому пришлось платить за эту привилегию, и, пожалуй, он точно обозначил позицию многих, кто хорошо зарабатывает на том, что еще и приносит им удовольствие.

8. Хотя большинство людей считают вполне естественным, чтобы никто не получал больше того, что он заслужил своим трудом и усердием, тем не менее это требование основано на невероятной самонадеянности. Ведь оно подразумевает, что мы в состоянии в каждом отдельном случае оценить, сколь хорошо люди используют различные возможности и таланты и в какой мере их достижения являются их заслугой в свете всех обстоятельств, сделавших эти достижения возможными. Оно подразумевает, что некоторые люди в состоянии безошибочно определять, чего стоит человек, и имеют право выносить окончательное суждение о том, чего он может достичь. Оно подразумевает также то, что опровергается именно аргументацией в пользу свободы, а именно что мы можем знать и действительно знаем все, чем руководствуется человек в своих действиях.

Общество, в котором положение индивида соответствовало бы представлениям людей о моральных заслугах, было бы прямой противоположностью свободного общества. Это было бы общество, в котором люди получали бы вознаграждение не за успех, а за выполнение обязанностей, в котором каждый шаг каждого индивида направлялся бы тем, что, по мнению других, ему следует делать, и в котором индивид был бы тем самым освобожден от риска принятия решений и от ответственности. Но если ни у кого нет знаний, достаточных для руководства всеми действиями людей, то не существует в природе и такого человека, который был бы компетентен вознаграждать каждого в соответствии с его заслугами.

В своем индивидуальном поведении мы обычно действуем исходя из предположения, что размер наших обязательств перед человеком определяется ценностью его результатов, а не заслугами. Как бы ни обстояло дело с более близкими отношениями, при обычном течении жизни мы не чувствуем, что если человеку, который оказал нам услуги, пришлось пойти на жертвы, мы должны ему больше, чем кому-то другому, кто мог бы оказать ту же услугу с легкостью. В отношениях с людьми мы ощущаем, что поступаем вполне справедливо, если выплачиваем вознаграждение, по ценности равное предоставленной нам услуге, не занимаясь выяснением, во что обошлось человеку предоставление этой услуги. Наша ответственность определяется пользой, извлекаемой нами из услуг, предлагаемых другими, а не их заслугами, с которыми связано предоставление этих услуг. И мы в свою очередь рассчитываем, что будем вознаграждены в соответствии с ценностью оказанных нами услуг, а не в соответствии с нашими субъективными заслугами. Более того, пока мы мыслим в терминах наших отношений с конкретными людьми, мы обычно вполне осознаем, что признаком свободного человека является то, что его доход зависит не от представлений других о его достоинствах, а исключительно от того, что он может им предложить. Мы требуем вознаграждения в соответствии с заслугами только тогда, когда считаем, что наше положение или доход определяется «обществом» в целом.

Хотя моральная ценность, или заслуги, тоже является видом ценности, не всякая ценность является моральной, и большинство наших суждений о ценности не моральные суждения. Очень важно, что именно так и должно быть в свободном обществе; и неспособность провести различие между ценностью и заслугой всегда была источником серьезной путаницы. Нам нет необходимости любить все те виды деятельности, плоды которых мы ценим; а в большинстве случаев, когда мы ценим то, что получаем, у нас нет даже возможности оценить заслуги тех, кто нам это предоставил. Если квалификация человека после тридцати лет работы в данной области оценивается более высоко, чем раньше, это не зависит от того, чем были наполнены эти тридцать лет – радостью и хорошим доходом или постоянными жертвами и тревогами. Когда благодаря хобби человек овладевает особым умением или его случайное изобретение оказывается в высшей степени полезным для других, даже если в этом мало его заслуги, его результаты не менее ценны, чем результаты, достигнутые ценой болезненных усилий.

Эта разница между ценностью и заслугой не специфична для какого-либо одного типа общества – она существует повсеместно. Мы могли бы, конечно, попытаться сделать так, чтобы вознаграждение соответствовало не ценности, а заслугам, но вряд ли бы преуспели в этом. В стремлении добиться этого мы разрушили бы стимулы, которые позволяют людям самим решать, что им следует делать. Кроме того, более чем сомнительно, чтобы даже сравнительно удачная попытка привести денежное вознаграждение в соответствие с заслугами сделала общественное устройство более привлекательным или даже просто сносным. Общество, в котором считается, что высокий доход есть свидетельство заслуг, а низкий – их отсутствия, в котором принято верить, что положение и вознаграждение соответствуют заслугам, в котором нет другого пути к успеху, кроме как добиться одобрения своего поведения большинством окружающих, оказалось бы, по-видимому, гораздо более невыносимым для неудачников, чем то, в котором откровенно признается, что нет никакой закономерной связи между заслугами и успехом[175]175
  См.: «Даже если бы всех неудачников удалось убедить, что у них были равные шансы, это не смягчило бы их недовольства, напротив, это могло бы сделать его более острым. Когда известно, что возможности неравны, а отбор явно идет по признакам богатства или происхождения, люди, потерпевшие неудачу, могут утешать себя тем соображением, что у них ведь не было настоящих возможностей – система была нечестной, все слишком сильно играло против них. Но если отбор очевидным образом происходит на основании заслуг, этот источник утешения исчезает, и неудача порождает чувство абсолютной неполноценности без каких-либо извинений или утешений; и это, в силу естественных причуд человеческой природы, действительно увеличивает зависть и возмущение по поводу успехов других» (Crosland C.A.R. The Future of Socialism. London: Jonathan Cape, 1956. P. 235). См. также примечание 8 к главе 14. Ср. также: Tawney R.H. Equality. London: Allen and Unwin, 1931. P. 52. Я еще не видел книгу Майкла Янга «Возвышение меритократии, 1870-2033», но в ней, судя по рецензиям, эти проблемы представлены весьма ясно: Young M.D. The Rise of Meritocracy, 1870-2033: An Essay on Education and Equality. London: Thames and Hudson, 1958.


[Закрыть].

Мы, наверное, больше сделали бы для человеческого счастья, если бы вместо попыток привязать вознаграждение к заслугам постарались прояснить, сколь неопределенно соотношение между ценностью и заслугами. Возможно, мы слишком готовы видеть личную заслугу там, где фактически имеет место лишь более высокая ценность. Если индивид или группа отличается более высокой цивилизованностью или воспитанием, это, конечно, представляет собой значительную ценность для общества, к которому они принадлежат; но обычно в этом очень мало заслуги. Популярность и почитание связаны с заслугами не больше, чем финансовый успех. В основном именно потому, что мы так привыкли предполагать часто несуществующие заслуги там, где есть только ценность, мы порой сильно разочаровываемся, когда несоответствие такое большое, что его трудно не заметить.

Есть все основания стремиться почтительно относиться к особым заслугам там, где они остаются без адекватного вознаграждения. Но проблема вознаграждения выдающихся заслуг, которые должны быть широко известны и служить примером для всех, отличается от проблемы стимулов, на которые опирается повседневное функционирование общества. Свободное общество порождает институты, в которых – для тех, кто предпочитает такой способ, – продвижение человека может зависеть от его оценки вышестоящими или большинством сослуживцев. По мере роста и усложнения организаций задача выявления индивидуального вклада становится все более трудной; а потому становится все более необходимым, чтобы вознаграждение многих определялось не объективной ценностью вклада, а заслугами в глазах менеджеров. До тех пор пока это не приводит к ситуации, в которой всему обществу навязывается единая всеобъемлющая шкала заслуг, пока множество организаций конкурируют между собой, предлагая разные перспективы, такое положение не просто совместимо со свободой, но и расширяет открытое индивиду пространство выбора.

9. Справедливость, подобно свободе и принуждению, – понятие, которое ради ясности должно быть ограничено сферой преднамеренных действий одних людей по отношению к другим. Она представляет собой один из аспектов целенаправленного определения тех условий жизни людей, которые подчинены такому контролю. В той мере, в какой мы хотим, чтобы люди в своих усилиях руководствовались собственными представлениями о шансах и перспективах, результаты их усилий неизбежно оказываются непредсказуемыми, и вопрос о справедливости результирующего распределения доходов не имеет смысла[176]176
  См. интересное обсуждение этой темы в статье: CollingwoodB.G-. Economics as a Philosophical Science // International Journal of Ethics. 1926. Vol. 36, где делается следующий вывод: «Справедливая цена, справедливая заработная плата, справедливый процент – все это противоречия в терминах. Вопрос о том, что должен получить человек в обмен на его товары и труд, есть вопрос абсолютно лишенный смысла. Правомерны только вопросы о том, что он может получить в обмен на его товары и труд и должен ли он вообще их продавать» (с. 174).


[Закрыть]. Справедливость требует, чтобы те условия человеческой жизни, которые определяются государством, предоставлялись бы всем равным образом. Но равенство этих условий неизбежно ведет к неравенству результатов. Ни равное предоставление тех или иных общественных зданий и сооружений, ни равное обращение с разными партнерами по добровольным сделкам не гарантирует пропорциональности между вознаграждением и заслугами. Вознаграждение заслуг – это вознаграждение за подчинение желаниям других в том, что мы делаем, а не оплата выгод, которые мы им принесли, сделав то, что сочли наилучшим.

Действительно, одно из возражений против попыток государства зафиксировать шкалу доходов заключается в том, что государство должно стремиться быть справедливым во всем, что оно делает. Как только принцип вознаграждения в соответствии с заслугами будет принят в качестве надлежащего основания для распределения дохода, справедливость потребует, чтобы все, кто этого желает, получали вознаграждение в соответствии с этим принципом. Вскоре понадобится, чтобы этот принцип применялся ко всем и чтобы были запрещены доходы, не пропорциональные признанным заслугам. Даже попытка всего лишь провести различие между «заработанными» и «незаработанными» доходами или выигрышем приведет к установлению принципа, который государство попытается применять, но на деле не сможет использовать в большинстве случаев и повсеместно[177]177
  Конечно, можно найти четкое юридическое определение различий между «заработанными» и «незаработанными» доходами, выигрышем или прибавкой, но эти определения быстро утратят связь с моральными критериями, служившими их обоснованием. Любая серьезная попытка применить на практике моральные критерии быстро сталкивается с теми же непреодолимыми трудностями, которые ждут всякую попытку оценить субъективную заслугу. Насколько мало философы понимают эти трудности (за исключением редких случаев, на которые есть ссылки в примечаниях выше), иллюстрирует обсуждение этого вопроса в книге: Stebbing L.S. Thinking to Some Purpose. Pelican Books; Harmondsworth, UK: Penguin Books, 1939. P. 184, в которой в качестве примера понятного, но нечеткого различия автор приводит «оправданную» и «избыточную» прибыль и замечает: «Различие между „избыточной прибылью“ (или „наживой“) и „оправданной прибылью“ понятно, хотя оно не является четким».


[Закрыть]. И каждая такая попытка установить преднамеренный контроль над какими-либо видами вознаграждения неизбежно приведет к требованиям установить новые виды контроля. Принцип распределительной справедливости, будучи однажды введенным, не может быть осуществлен, пока все общество не будет организовано в соответствии с ним. В результате возникнет общество, которое во всех существенных отношениях будет противоположностью свободного – общество, в котором власти будут определять, что и как должен делать индивид.

10. В заключение мы должны кратко рассмотреть другой аргумент, на который часто опираются требования более равного распределения, хотя он редко формулируется в явном виде. Это утверждение, что принадлежность к некоторому обществу или стране дает человеку право на определенный материальный уровень, определяемый общим богатством группы, в которую он входит. Любопытно, что это требование противоречит желанию увязать распределение с личными заслугами. Ясно, что нет никакой заслуги в том, чтобы родиться в определенном обществе, и никакие рассуждения о справедливости не могут основываться на случайности рождения в одном месте, а не в другом. На деле относительно богатые общества регулярно наделяют своих беднейших членов выгодами, неизвестными тем, кто родился в бедных обществах. У членов богатого общества единственное оправдание для требования дополнительных благ состоит в том, что в нем есть изобилие частных богатств, которые государство может конфисковать и перераспределить, и что люди, постоянно видящие богатство, которым пользуются другие, сильнее хотят завладеть им, чем те, кто знает о нем только понаслышке, если вообще что-нибудь знает.

Нет очевидных оснований для того, чтобы совместные усилия членов какой бы то ни было группы, поддерживающей правопорядок или организующей предоставление определенных услуг, давали ее членам право требовать определенную долю в богатстве этой группы. Подобные требования особенно трудно оправдать в тех случаях, когда их сторонники не желают признать такие же права за теми, кто не принадлежит к той же стране или сообществу. Признание подобных требований в национальном масштабе фактически создало бы лишь новый вид коллективных (но столь же исключительных) прав собственности на ресурсы страны, которые нельзя было бы оправдать на тех же основаниях, что и право частной собственности. Мало кто готов признать справедливость этих требований в масштабе всего мира. И вряд ли их делает более справедливыми один только факт, что в данной стране большинство обладает реальной властью для проведения этих требований в жизнь, тогда как в мире в целом оно этого еще не может.

У нас есть достаточно оснований стремиться использовать любую имеющуюся политическую организацию для того, чтобы позаботиться о слабых, немощных или о жертвах стихийных бедствий. Не исключено, что самый эффективный метод защиты от рисков, общих для всех граждан государства, заключается в том, чтобы защитить от этих рисков каждого гражданина. Уровень защиты от общих рисков непосредственно связан с уровнем общего благосостояния сообщества.

Но совсем другое дело утверждать, что бедные – бедные по сравнению с более состоятельными людьми из этого же общества – имеют право на долю в богатстве последних или что рождение в группе, достигшей определенного уровня цивилизации и комфорта, дает право на долю во всех благах. Тот факт, что все граждане заинтересованы в совместном предоставлении некоторых услуг, не оправдывает притязаний на собственную долю во всех благах. Он может послужить стандартной мерой того, что некоторым следовало бы добровольно отдавать, но не того, чего кто-либо может требовать.

Если та точка зрения, против которой мы выступаем, будет и дальше распространяться, то группы людей, живущих в разных странах, будут становиться все более и более замкнутыми. Вместо того чтобы допускать людей к выгодам, которые обеспечивает проживание в стране, нация предпочтет удерживать их за пределами страны, потому что иначе они скоро заявят о своем праве на определенную долю в ее богатстве. Концепция, согласно которой гражданство или даже просто проживание в стране дает право на определенный уровень жизни, уже становится серьезным источником международных трений. И поскольку единственное, чем можно оправдать применение этого принципа в данной стране, – возможность правительства провести его в жизнь, не следует изумляться, когда мы обнаружим, что тот же принцип навязывается силой в международном масштабе. Если право большинства на блага, которыми пользуется меньшинство, признано в национальном масштабе, нет никаких оснований, чтобы применение этого принципа ограничивалось территорией существующих государств.

Глава 7
Правление большинства

Хотя людьми во многом управляют интересы, самими интересами и всеми людскими делами управляют мнения.

Давид Юм[178]178
  Hume D. Whether the British Government Inclines More to Absolute Monarchy, or to a Republic // Hume. Essays. Vol. 1. P. 125. Источником идеи, очевидно, является большая полемика, имевшая место в предыдущем столетии. В качестве фронтисписа к первому тому сборника «Трактаты о свободе в пуританскую революцию, 1638-1647» (Tracts on Liberty in the Puritan Revolution, 1638-1647. New York: Columbia University Press, 1934) Уильям Халлер воспроизводит гравюру Вацлава Холлара, датируемую 1641 годом, с изображением борта корабля и надписью: «В мире правит и господствует мнение».


[Закрыть]

1. Равенство перед законом ведет к требованию, чтобы все люди в равной мере участвовали в создании законов. Именно в этом месте сходятся традиционный либерализм и демократическое движение. Тем не менее они фокусируют внимание на разном. Либерализм (в том понимании, которое существовало в Европе в XIX веке и которого мы будем придерживаться в этой главе) заботится главным образом об ограничении полномочий государства – любого, в том числе и демократического – на использование принуждения, тогда как догматические демократы знают только одно ограничение для государства – текущее мнение большинства. Разница между двумя идеалами станет особенно наглядной, если назвать их противоположности: для демократии это авторитарное правление; для либерализма – тоталитарное. Ни одна из двух систем не исключает с необходимостью противоположную: демократия вполне может быть тоталитарной и легко себе представить авторитарное правительство, придерживающееся либеральных принципов[179]179
  О происхождении концепции «тотального» государства и о противоположности тоталитаризма и либерализма см.: Ziegler Н.О. Autoritarer oder totaler Staat. Tubingen: Mohr, 1932, особенно c. 6-14; см. также: Neumann F. The Democratic and the Authoritarian State: Essays in Political and Legal Theory. Glencoe, IL: Free Press, 1957. Представление о так называемых демократах-догматиках, о которых мы будем упоминать в этой главе, можно получить в работах: Mims Е., jr. The Majority of the People. New York: Modern Age Books, 1941;
  Commager HE. Majority Rule and Minority Rights. New York: Oxford University Press, 1943.


[Закрыть].

Подобно большинству терминов в нашей области слово «демократия» также используется в более общем и размытом значении. Но если использовать его строго для описания метода правления – а именно правления большинства, – оно явно обращается к проблеме, отличной от той, которую решает либерализм. Либерализм – это учение о том, каким должен быть закон, а демократия – учение о методе определения того, каким будет закон. Либерализм считает желательным, чтобы законом становилось только то, что одобрено большинством, но он не верит, что в результате обязательно получится хороший закон. Его цель в том, чтобы убедить большинство соблюдать определенные принципы. Он принимает правление большинства как метод принятия решений, но не как авторитетный источник суждения о том, каким должно быть решение. Для демократического доктринера тот факт, что большинство чего-то хочет, является достаточным основанием рассматривать это как добро; для него воля большинства определяет не только что есть закон, но и что есть хороший закон.

По поводу различия между идеалами либерализма и демократии существует широкое согласие[180]180
  См., например: «Либерализм и демократия – это такие две вещи, которые начинают с того, что у них нет ничего общего между собой, а заканчивают, если говорить о тенденциях, смыслами, которые враждебны друг другу. Демократия и либерализм – это два ответа на два совершенно разных вопроса.
  Демократия отвечает на следующий вопрос: „Кто должен осуществлять публичную власть?“ И ответ дает такой: осуществление публичной власти есть прерогатива граждан в целом.
  Но этот ответ не затрагивает того, что должно входить в сферу полномочий публичной власти. Речь идет только о том, кому эта власть принадлежит. Демократия предполагает, что мы все правим, то есть что мы являемся сувереном во всех общественных действиях. Либерализм, со своей стороны, отвечает на другой вопрос: „Независимо от того, кто осуществляет публичную власть, какими должны быть пределы этой власти?“ Ответ, который он дает, таков: „Независимо от того, осуществляет ли публичную власть автократ или народ, она не может быть абсолютной: у индивида есть права, которые находятся вне сферы какого бы то ни было вмешательства государства“» (Ortega у Gasset J Invertebrate Spain. New York: W.W. Norton, 1937. P. 125).
  См. также: Ortega у Gasset J. The Revolt of Masses. London: Allen and Unwin, 1932. P. 83 [Op-тега-и-Гассет X. Восстание масс. M.: ACT, 2002. С. 112-113]. Не менее выразителен Макс Лернер, занимающий позицию догматического демократизма: «Когда я говорю здесь о демократии, я хочу четко отделить ее от либерализма. В уме простого человека сегодня вряд ли можно найти большую путаницу, чем склонность отождествлять их» (berner М. Minority Rule and the Constitutional Tradition // The Constitution Reconsidered / Ed. by Conyers Reasd. New York: Columbia University Press, 1938. P. 199). См. также: «Важно осознавать, что принцип демократии и принцип либерализма не тождественны, что между ними существует даже определенный антагонизм» (Kelsen Н. Foundations of Democracy // Ethics. 1955. Yol. 66. № 1. Pt. 2. P. 3). Также см.: «Однако существование демократии само по себе не гарантирует дара свободы» (Benedict R.F. Primitive Freedom // Atlantic Monthly. 1942. Vol. 30. P. 760). Один из лучших исторических обзоров этих взаимоотношений см. в работе: Schnabel F. Deutsche Geschichte im neunzehnten Jahrhundert. Yol. 2: Monarchie und Yolkssouveränität. Freiburg im Breisgau: Herder, 1933. P. 98: «Liberalismus und Demokratie waren also nicht sich ausschließende Gegensätze, sondern handelten von zwei verschiedenen Dingen: der Liberalismus sprach vom Umfang der staatlichen Wirksamkeit, die Demokratie vom Inhaber der staatlichen Souveränität» [«Либерализм и демократия не были полными антагонистами, но действовали с разных позиций: либерализм говорил от лица всей государственной деятельности, демократия выступала как гарант государственного суверенитета»]. См. также: Lowell A.L. Democracy and Liberty // Idem. Essays on Government. Boston: Houghton Mifflin, 1889, особенно c. 50-117; Schmitt C. Die geistesgeschichtlichen Grundlagen des Heutigen Parlamentarismus. Munich: Dnncker und Humblot, 1926; Radbruch G. Rechtsphilosophie / 4^tb ed.
  Stuttgart: K.F. Koehler, 1950. P. 137 и далее, особенно с. 160 [Радбрух Г. Философия права. M.: Международные отношения, 2004. С. 78 и далее]; Croce В. Liberalism as a Concept of Life § Idem. Politics and Morals. New York: Philosophical Library, 1945; Wiese L. von. Liberalismus und Demokratismus in ihren Zusammenhängen und Gegensätzen // Zeitschrift für Politik. 1916. Vol. 9. P. 407-425; Srbik H.R. von. Deutsche Einheit: Idee und Wirklichkeit vom Heiligen Reich bis Königgrätz. Munich: F. Bruckmann KG, 1940. Vol. 1. R 245; Ritter G. Vom sittlichen Problem der Macht. Bern: A. Francke AG Verlag, 1948. P. 106, 118; Ross/ P. Liberismo e regime parlamentare in Gaetano Mosca// Giomale degli Economisti e Annali di Economia. N.s., 1949. Vol. 8. P. 621-634; Kägi W. Rechtsstaat und Demokratie: Antinomie e Synthese // Demokratie und Rechtsstaat: Festgabe zum 60. Geburtstag von Z. Giacometti. Zürich: Polygraphischer Verlag, 1953. P. 107-142. Полезный обзор литературы см.: Thür J. Demokratie und Liberalismus in ihren gegenseitigen Verhältnis: dissertation. Bischofzell: Buchdruckerei L. Hildebrand, 1944. См. также: OrelliK. von. Das Verhältnis von demokratie und Gewaltenteilung und seine Wandlungen insbesondere im schweizerischen Bunde: dissertation. Wädenswill: Villiger, 1947.


[Закрыть]. Но есть и те, кто использует слово «свобода» для обозначения политической свободы и в силу этого отождествляет либерализм с демократией. Для них идеал свободы ничего не говорит о том, что должно быть целью демократических действий: всякое состояние, создаваемое демократией, – состояние свободы по определению. Такое словоупотребление, мягко говоря, сбивает с толку.

В то время как либерализм – это одна из доктрин, предметом которой являются полномочия и задачи государства, из которых должна выбирать демократия, последняя, представляя собой метод, ничего не говорит о целях правления. Хотя сегодня слово «демократический» часто используется для обозначения тех или иных целей политики, оказавшихся популярными, в частности эгалитарных целей, не существует необходимой связи между демократией и какой бы то ни было конкретной идеей по поводу того, каким образом следует использовать власть большинства. Чтобы знать, что мы хотим, чтобы приняли и признали другие, нам нужны иные критерии, нежели текущее мнение большинства – фактор, не имеющий отношения к процессу формирования этого мнения. Оно определенно не дает ответ на вопрос о том, за что человеку следует голосовать или что является желательным – если только не предположить, как это делают многие догматические демократы, что классовое положение человека неизбежно учит его осознавать свои истинные интересы, а потому голосование большинства всегда наилучшим образом выражает интересы большинства.

2. Современная неразборчивость в использовании слова «демократический» в качестве общей похвалы не вполне безопасна. Возникает впечатление, что поскольку демократия – вещь хорошая, всякое расширение ее всегда выгодно человечеству. Это может показаться самоочевидным, но это далеко не так.

Существуют по крайней мере два аспекта, в которых почти всегда можно расширить демократию: круг имеющих право голоса и круг вопросов, решения по которым принимаются с помощью демократической процедуры. Ни в том, ни в другом случае нельзя всерьез утверждать, что каждое возможное расширение полезно или что принцип демократии требует, чтобы она непрерывно расширялась. Однако при обсуждении почти любого частного вопроса о демократии обычно говорят так, будто желательность ее всемерного расширения абсолютно неоспорима.

То, что это не верно, неявно признается практически всеми, когда речь идет о праве голоса. Было бы затруднительным – с позиций любой демократической теории – представить всякое возможное расширение права голоса как улучшение. Мы говорим о всеобщем праве взрослых участвовать в выборах, но на деле существующие ограничения права голоса определяются главным образом соображениями целесообразности. Типичные ограничения – такие, как исключение из участия в выборах лиц, не достигших 21 года, преступников, проживающих в стране иностранцев, граждан, не живущих в стране постоянно, а также жителей особых регионов или территорий – обычно принимаются как обоснованные. Кроме того, никоим образом не очевидно, что пропорциональное представительство имеет преимущество над всеми прочими как якобы более демократическое[181]181
  См.: Hermens F.A. Democracy or Anarchy? A Study of Proportional Representation. Notre Dame, IN: Review of Politics, Notre Dame University, 1941.


[Закрыть]. Вряд ли можно утверждать, что равенство перед законом непременно требует, чтобы все взрослые имели право голоса; для того чтобы этот принцип действовал, достаточно, чтобы одно и то же безличное правило применялось ко всем. Если бы право голоса получили только люди старше сорока или, скажем, только те, кто имеет доходы, только главы семей или только умеющие читать и писать, вряд ли это оказалось бы большим нарушением принципа, чем нынешние общепринятые ограничения. Разумные люди могли бы привести доводы в пользу того, что идеалам демократии пошло бы только на пользу, если бы права голоса были лишены, скажем, все правительственные чиновники или все получатели государственных пособий[182]182
  Полезно помнить, что в старейшей и самой успешной из европейских демократий, в Швейцарии, женщины до сих пор [1960-е] не имеют права голоса, причем, по-видимому, с согласия большинства из них. Представляется возможным и то, что в примитивных условиях только право голоса, ограниченное, скажем, землевладельцами, смогло бы привести к избранию законодательного собрания, достаточно независимого от правительства, чтобы осуществлять эффективный контроль над ним.


[Закрыть]. Если в западном мире всеобщее участие взрослых людей в выборах представляется наилучшим решением, это еще не доказывает, что оно предписывается неким фундаментальным принципом.

Нам следует также помнить, что право большинства обычно признается только внутри данной страны, а то, что является единой страной, не всегда представляет собой естественное или очевидное целое. Мы определенно не будем считать правильным утверждение, что граждане большой страны должны доминировать над малой сопредельной страной просто потому, что их больше. Нет оснований признать за большинством народа, объединившимся ради каких-то целей, будь то нация или наднациональная организация, полномочия расширять пределы своей власти так, как ему это заблагорассудится. Недостатком существующей теории демократии является то, что она обычно разрабатывалась для некоего идеального однородного сообщества, а применяется к очень несовершенным и зачастую произвольно сформированным единицам, каковыми являются существующие государства.

Эти замечания я делаю только для того, чтобы показать, что даже самый догматичный демократ вряд ли может утверждать, что любое расширение демократии – дело хорошее. Сколь бы ни были сильны доводы в пользу демократии, она не представляет собой конечной или абсолютной ценности, и ее надо судить по тому, чего она достигнет. Возможно, это лучший метод достижения определенных целей, но не цель в себе[183]183
  См.: «Те, кто принимает дорогу к демократии за дорогу к свободе, путают временные средства с конечными целями» (Maitland F.W. The Collected Papers of Frederic William Maitland, Downing Professor of the Laws of England. 3 vols. Cambridge: Cambridge University Press, 1911. Vol. 1. P. 84). Также: «Демократия – это всего лишь метод, так сказать, определенный тип институционального устройства для достижения законодательных и административных политических решений. Отсюда – она не способна быть целью сама по себе, безотносительно к тем решениям, которые будут приниматься в конкретных обстоятельствах при ее посредстве» (Schumpeter J. Capitalism, Socialism, and Democracy. New York: Harper and Brothers, 1942. P. 242 [Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. M.: Эксмо, 2008. С. 637]).


[Закрыть]. Хотя есть серьезные основания для того, чтобы предпочесть демократический метод принятия решений, когда очевидно, что необходимо какое-либо коллективное действие, проблема желательности или нежелательности расширения коллективного контроля должна решаться на иных основаниях, нежели принцип демократии как таковой.

3. Таким образом, демократическая и либеральная традиции сходятся в том, что, когда на сцену должно выступить государство, а особенно когда должны быть установлены правила, предполагающие применение принуждения, решение должно приниматься большинством. Но они расходятся в вопросе о пределах деятельности государства, руководствующегося демократически принятыми решениями. В то время как демократ-догматик считает желательным, чтобы как можно больше вопросов решалось большинством голосов, либерал убежден, что существуют определенные ограничения круга вопросов, которые должны решаться таким образом. Демократ-догматик полагает, в частности, что любое сложившееся большинство должно иметь право решать вопрос об имеющихся у него полномочиях и о том, как их использовать, тогда как либерал считает важным, чтобы полномочия любого временного большинства были ограничены долговременными принципами. Для него источником полномочий большинства является не волеизъявление этого сиюминутного большинства, а более широкое соглашение об общих принципах.

Для сторонника демократической доктрины ключевой является концепция народного суверенитета. Для него это означает, что власть большинства ничем не ограничена и не может быть ничем ограничена. Таким образом, идеал демократии, первоначально нацеленный на предотвращение произвольной власти, становится оправданием новой произвольной власти. Однако авторитет демократического решения покоится на том, что оно принято большинством сообщества, которое удерживается вместе тем, что основано на определенных убеждениях, общих для большинства его членов; и необходимо, чтобы большинство следовало этим общим принципам, даже когда его сиюминутные интересы требуют их нарушения. Не имеет значения, что прежде эта точка зрения находила выражение в терминах концепций «естественного права» или «общественного договора», которые давно утратили свою привлекательность. Осталось главное: именно признание таких общих принципов делает множество людей сообществом. И это признание является необходимым условием свободного общества. Обычно группа людей превращается в общество, не устанавливая себе законы, а подчиняясь одним и тем же правилам поведения[184]184
  См.: Hoebel Е.А. The Law of Primitive Man: A Study in Comparative Legal Dynamics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1954. P. 100; Fleiner F. Tradition, Dogma, Entwicklung als aufbauebde Kräfte der schweizerischen Demokratie. Zurich: O. Füssli, 1933, переиздано в книге того же автора: Idem. Ausgewählte Schriften und Reden. Zurich: Polygraphischer Verlag, 1941. P. 288-302; также: «Das Volksrecht in seiner ursprünglichsten Form ist solcherart allerdings nicht das Ergebnis eines Vertrags oder einer auf die Sicherung des Gemeinwohls hinzielenden Reflexion. Es ist aber auch nicht, wie die historische Schule behauptet, mit dem Volke zugleich gegeben; es ist vielmehr älter, als die Erscheinung dieses letztem, ja es ist eines der stärksten Bindemittel, durch welches die Bevölkerung eines Territoriums zu einem Volke wird und zu einer staatlichen Organisation gelangt» [«Народное право в его первоначальнейшей форме не есть, таким образом, результат соглашения или сознания, направленного на обеспечение общего благосостояния. Оно не есть также, как это утверждает историческая школа, нечто заложенное в самом народе; оно древнее, нежели появление последнего; право – одна из сильнейших связей, благодаря которым население известной территории становится народом и достигает государственной организации»] (Мепдег Untersuchungen. Р. 277 _Менгер. Избранные работы. С. 484]).


[Закрыть]. Это означает, что власть большинства ограничена разделяемыми всеми принципами и что за их пределами легитимная власть невозможна. Понятно, что людям необходимо прийти к согласию о том, как следует выполнять необходимые задачи, и вполне разумно, что для этого нужно решение большинства; но далеко не очевидно, что то же самое большинство должно иметь право определять, что находится в его компетенции. Нет оснований для того, чтобы не существовало вещей, делать которые никто не имеет права. Отсутствие достаточного согласия о необходимости определенных способов использовать силы принуждения должно означать, что никто не имеет права ее легитимно применять. Если мы признаём права меньшинств, это подразумевает, что власть большинства в конечном счете вытекает из принципов и ограничена принципами, которые принимают и меньшинства.