Текст книги "Наполеон Первый. Его жизнь и его время"

Кое-какое возмещение утраченной дружбы молодой Бонапарт находил в Клубе общества друзей Конституции, собиравшемся в кафе мадемуазель Бу. Впоследствии эти собрания были перенесены в читальню Ореля. Наполеон был одним из первых, кто записался членом этого клуба, и одним из наиболее пламенных его ораторов. В первый вечер вступления своего он произнес речь, которая воодушевила всех присутствующих своим пылом и своею уверенностью в успехе революционного движения. Этот молодой бледный корсиканец со своими оригинальными идеями и своей пламенной любовью к свободе должен был пойти далеко! Он был тотчас же избран библиотекарем и секретарем, – по-видимому, его кандидатуру выставили и в председатели.

Речь эта относилась, по всей вероятности, к неудавшемуся бегству короля, которого задержали в Варрене. Это событие усердно обсуждалось во всех клубах. Одни обвиняли Национальное собрание, другие же требовали свержения монархии. Бонапарт сам оставался по возможности беспартийным, но в речи своей высказал все же: “Короля преследует злой рок, который заставляет его каждый день делать ошибку за ошибкой. Бегство его – величайшая и самая необдуманная ошибка, которую он когда-либо совершал. Тем не менее вся вина в ней исключительно на стороне его советников, которые ввергли его в эту бездну”. Тем не менее Бонапарт соглашался с решением, принятым по этому поводу Национальным собранием, и утверждал, что это единственная возможность поддержать требования и спасти Францию от гражданской войны.

Приблизительно в то время, четырнадцатого июля 1791 года, все войска принесли на Марсовом поле гражданскую присягу. Ею они присягали на верность уже не королю, а Национальному собранию как единственной и исключительной власти. Полк Бонапарта был тоже там, и офицеры не только принесли присягу, но и подписали слова: “Клянусь воспользоваться врученным мне оружием для защиты отечества и Конституции, утвержденной Национальным собранием, против всех внешних и внутренних врагов; клянусь скорее умереть, нежели допустить французскую территорию быть наводненной чужеземными войсками, клянусь повиноваться лишь приказаниям, согласным с постановлениями Национального собрания!”

Присяга эта отразилась в четвертом артиллерийском полку усиленной эмиграцией. Многие офицеры покинули Францию, между тем как патриотическая партия, к которой принадлежал Наполеон, пускала в ход все усилия, лишь бы распространить среди войск новые идеи. Наполеон порицал эмиграцию среди своих товарищей; для него существовала теперь только нация, король был для него полный нуль. Ярый якобинец доходил до того, что его полковник пожаловался военному министру на “опасного, несдержанного офицера”. Но это не помешало Наполеону обнаружить свою радость по поводу нового поворота событий. Он был теперь воодушевлен революционным движением, которое должно было сыграть крупную роль и для его родины.

Двадцать седьмого июля он, преисполненный своими мыслями, писал своему другу, военному комиссару Нодену в Оксонне:

“Спокойный за судьбу своего отечества и за славу своего друга (вероятно, Паоли), я озабочен теперь только судьбой Франции. Мне хочется посоветоваться с Вами на эту тему, и я воспользуюсь свободным временем, которое оставляет мне служба.

Будет ли война? Вопрос этот интересует всех уже несколько месяцев. Я лично не думаю. Посудите же, прав ли я?

Европа разделена между монархами, которые властвуют над людьми, и монархами, которые повелевают быками и лошадьми.

Первые вполне понимают революцию, – но боятся ее. Они не остановились бы ни перед какими денежными средствами, чтобы ее подавить, но они боятся поднять маску из страха, что пожар возгорится и у них… Те же, кто повелевает быками и лошадьми, не могут понять Конституции в ее полном объеме! Они презирают ее. Они думают, что этот хаос бессвязных идей способствует падению французского государства… Эти люди не понимают решительно ничего. Они ждут, когда разразится гражданская война, которая, по мнению их недальновидных министров, неизбежна!”

В конце этого письма он как бы оправдывается в своих резких взглядах:

“В жилах моих с быстротою Роны течет южная кровь. Извините же, что я заставляю Вас разбирать свою мазню”.

Столь пламенным республиканцем Бонапарт был не без расчета. Он здраво рассуждал, что он, бедный лейтенант, может добиться чего-либо, лишь идя по течению. Будучи поклонником порядка и врагом всякого народного восстания, он принял в соображение все выгоды и пришел к тому заключению, что движение 1789 года было неизбежно и что за ним необходимо последовать. Несомненно, что скоро наступит реакция, которую можно будет использовать.

Тем временем, однако, его снова поглотила литература и исторические занятия. Он прочел, между прочим, секретные мемуары о правлении Людовика XIV, “Регентство и правление Людовика XV” Дюкло, “Путешествие в Швейцарию” Кокса, “Историю Франции”, проштудировал “Исследование нервов” и “Историю Сорбонны”, сделал большие извлечения из “Критической истории аристократии” и изложил свои тогдашние взгляды в небольшом сочинении.

Пятнадцатого декабря 1789 года Лионская академия назначила на 1791 год конкурсную тему, которая гласила: “Описание чувств, которые должны быть преимущественно вселяемы в людей для их счастья”. Учредителем конкурса был объявлен аббат Рейналь, друг и советник Наполеона.

В числе пятнадцати соискателей находился и молодой Бонапарт. В качестве основной предпосылки, он выставил в своем сочинении то положение, что человек рождается для счастливой жизни, а самое счастье заключается в наслаждении жизнью, соответственно натуре человека. Сочинение, которое должно считаться литературным произведением молодого Бонапарта, было встречено сочувственно Лионской академией, но все же не получило премии, на которую так надеялся автор. Кампиньоль, член академии, характеризовал его следующими словами:

“Это, быть может, произведение чрезвычайно искреннего человека, но оно слишком неумело составлено, слишком разбросано, отрывочно и написано чересчур плохо, чтобы быть достойным внимания”.

Во всяком случае труд Наполеона заслужил похвалы, но все же не получил премии. Последняя, в 1793 году в размере трех тысяч франков, была присуждена другому кандидату, некоему Дану.

После окончания конкурсной работы мысли Наполеона снова устремились к его родине. Там подготовлялись в это время выборы, проходившие всегда очень оживленно. Тоска по родине и горячее желание участвовать в столь значительных событиях снова охватили его. Вместо того чтобы играть роль в клубе в Аяччио и работать на благо своих соотечественников, он должен был оставаться бездеятельным в своем гарнизоне и исполнять монотонную, скучную службу. Это было ему совсем не по душе. Он подал тотчас же своему начальнику прошение об отпуске, но тот ему отказал. Бонапарт, однако, не был человеком, которого можно было этим остановить. Он должен был непременно участвовать в выборах. Ведь на карту было поставлено будущее Жозефа. Кроме того, предвиделась и война. Для защиты отечества Национальное собрание декретом двенадцатого августа 1791 года созвало национальную гвардию в сто тысяч человек. Перед Наполеоном открылось широкое поприще, которое необходимо было использовать. Он рассчитывал определенно на ответственный пост в батальонах, посланных на его родину, и составил с этой целью записку военному министру относительно вооружения корсиканской национальной гвардии артиллерийскими орудиями. За отпуском он обратился теперь непосредственно к генерал-инспектору де Тейлю, своему прежнему покровителю, который, несмотря на отказ полковника и все правила военной службы, отпустил его, хотя и не на шесть, но все же на три месяца, считая с первого октября.

Этого было достаточно Наполеону. Главное – это уехать; а там уже можно устроиться как-нибудь со свидетельством. Тотчас же, в начале сентября, он вместе с Луи собрался в путь и еле успел уехать, так как несколько дней спустя, восьмого сентября, военное министерство издало распоряжение, что вследствие предстоящей войны с Австрией все отпуска запрещаются.

III. Начальник национальной гвардии

– Без должности в Париже. – На родину (Сентябрь 1791 – декабрь 1792 года)

Прибытие Наполеона на родину в середине сентября было омрачено событием, поразившим всю семью. Семидесятишестилетний архидиакон Люциано опасно заболел и четыре недели спустя, шестнадцатого октября 1791 года, он умер, завещав свое положение главы семьи Наполеону. Жозеф не оспаривал у брата этого права и впоследствии сказал однажды относительно этой уступки своего первородства: “Двух мнений быть не могло! Когда Наполеон говорил, приходилось ему повиноваться, – мы слушались его все, начиная с матери и кончая младшим братом”. В этом Жозеф был не совсем прав. Правда, иногда даже и викарий Феш склонялся перед властной волей Наполеона, но Люсьен зато часто его не слушался. Ему хотелось играть самостоятельную политическую роль. Другие же братья и сестры и главным образом мать открыто преклонялись перед гением брата и сына и охотно подчинялись его главенству.

Правда, Наполеон так умел руководить всеми, что им не приходилось сожалеть. Дядя Люциано оставил небольшое состояние, которое пришлось очень кстати семье. По Монтолону, это наследство равнялось пяти тысячам франков ренты, – было ли действительно состояние архидиакона так велико, мы в точности не знаем. Во всяком случае Наполеон вместе с Фешем в середине декабря 1791 года купил дом в Аяччио и два владения Сант-Антонио и Виньяль в окрестностях города.

Его честолюбие обусловливало, однако, все его поступки не только в интересах семьи, но прежде всего в своих собственных. Желание выдвинуться, приобрести себе имя и влиятельное положение заставляло его ни на минуту не терять из виду своих политических целей. Он прибыл на родину вовремя. Выборы корсиканских депутатов в законодательное собрание были в полном разгаре: кандидатом был и Жозеф Бонапарт. Но на этот раз ему не посчастливилось. Он не подвергся даже баллотировке. Депутатами были выбраны: Леонетти, племянник Паоли, Франческо Пиетри, Карло Поццо ди Борго, Пиетро Боэрио, Бартоломео Арена и Марио Перальди. Паоли понимал превосходно, что выросшие во Франции Бонапарты, будучи хотя и корсиканцами, могут когда-нибудь повредить как ему, так и отечеству. Выбраны были только рекомендованные им. Как бы в вознаграждение за понесенное поражение, он назначил Жозефа Бонапарта членом директории департамента в Корте. Здесь он был безвреден и для Паоли, и для корсиканцев; здесь он был вдали от Аяччио, от очага всех революционных движений, вождями которых были оба брата. Паоли еще главенствовал на Корсике! Его энергичное вмешательство в восстание в июне 1791· года в Бастии доставило ему еще больший авторитет на острове, несмотря на непрерывно растущее количество врагов. Он высказался за государственное духовенство и стремился к возможно большей независимости клира от Рима, так как в папском владычестве видел самое тяжелое препятствие революции.

Благочестивое население Бастии было, однако, других взглядов. Возбужденное монахами и священниками старого режима, оно второго июня открыто восстало против постановления, превращавшего священников в государственных чиновников. С криками и воплями, надев на себя вериги в знак покаяния за позор, причиненный церкви, толпа наводнила улицы города, разрушила дом нового епископа и угрожала отомстить членам директории департамента, если они не станут на ее сторону. Народ требовал прежде всего отправления депутации в Париж и восстановления прежнего культа. Члены директории должны были опасаться за свою жизнь; ночью несколько бунтовщиков проникли в цитадель, захватили временного генерал-синдика Арену, секретаря Панаттьери и Буонаротти и отвезли их утром на корабль, который вместе с ними отправился в Париж.

Яростнее всего вели себя в этом восстании женщины. Точно дикие фурии, ворвались они под предводительством некоей Флоры Оливы в епископский замок и в ложу свободных каменщиков, овладели там всеми бумагами и документами и зажгли из них на берегу огромный костер.

Во время этого восстания Паоли находился в Аяччио. Когда до него дошли первые известия о бунте, он поспешил в Бастию во главе шести тысяч национальных гвардейцев. Бастианцы уже сами по себе были ему несимпатичны, так как они дольше других сохранили приверженность к Генуе и затем первые продались Франции. Он не остановился поэтому перед строгими мерами, тем более что необходимо было подать устрашающий пример. Он хотел, чтобы его соотечественники сохраняли спокойствие и возможно более способствовали революции. Он арестовал поэтому зачинщиков и наказал город тем, что заставил его прокармливать войско в течение целого месяца. Кроме того, он тотчас же написал в Париж, что хотя и стоит за спокойствие, однако требует, чтобы центр правления был перенесен в Корте. Вслед за этим Бастия была объявлена “восставшей против закона” и всем жителям под угрозой смертной казни было приказано сдать оружие.

В то время Паоли был все еще “babbo”, отцом корсиканской нации. Он господствовал над нею настолько, что одного его слова было достаточно для водворения порядка. Все постановления парижского Национального собрания не могли сделать и половины того, что мог сделать он.

Но это продолжалось не долго. Введение новой Конституции и поспешное преобразование всех государственных учреждений вызвало на острове такой же хаос, как и на континенте. На Корсике царила полнейшая анархия. Никто не хотел повиноваться, все хотели повелевать! Могучее влияние Паоли с каждым днем становилось все слабее и слабее. Почти все французские чиновники покинули Корсику, чтобы уступить место любимцам и родным Паоли. Этим он создал себе заклятых врагов. Сам он впоследствии почувствовал и душевную, и физическую дряхлость и пережил горькое разочарование, поняв, что его соотечественники развращены двадцатилетним рабством. Число недовольных правлением Паоли возрастало с каждым днем. Величайшего врага, однако, он приобрел себе в лице Бартоломео Арена. Последний, будучи затем депутатом в Париже, старался где только мог повредить старому корсиканскому вождю, чтобы ослабить его влияние на жителей острова. Когда паолисты узнали об этом, их ярость не имела границ. Они подожгли дом Арена на Корсике и опустошили все его владения. Вся надежда Паоли была на войну, в которой он решил показать корсиканцам, что он для них значит.

Таково было приблизительно положение Паоли, когда в сентябре 1791 года Наполеон Бонапарт вернулся на родину. Поражение брата, правда, немного обескуражило Наполеона, но теперь на первый план выступила его собственная карьера. С упрямством корсиканца стремился он к начальству над добровольным батальоном национальной гвардии Аяччио, которую город постановил образовать в непродолжительном времени. Этот пост казался ему тем более почетным, что солдаты должны были сами выбрать себе начальника. Поэтому все честолюбивые корсиканцы домогались того же. Всякий, обладавший благодаря богатству или популярности каким-либо влиянием выставлял свою кандидатуру и не останавливался ни перед чем, что могло оказать ему помощь в этом отношении.

Как всегда на таких выборах, большинство шансов было на стороне богатых. Хотя Наполеон Бонапарт благодаря смерти архидиакона имел в своем распоряжении деньги для такой пропаганды, однако не мог равняться в этом отношении со своими богатыми соперниками Перальди и Перетти. Влиятельностью он тоже особой не пользовался. Он мог бросить на чашу весов лишь свою самоуверенность, свое честолюбие, свою непоколебимую силу воли, свою отвагу и главным образом свое счастье.

Тотчас же по своему прибытию в Аяччио он завязал сношения с революционной партией. Первой задачей ее было разогнать военною силою собиравшийся в городе “Club de feuillants”. “Быть может, это чрезвычайно решительное средство, – добавил он, – быть может, это даже противозаконно, но зато безусловно необходимо. Вспомните принципы Монтескье: законы все равно что изображения некоторых богов, которых на известное время необходимо закрывать”. В этом воззрении уже заключались все те теории, которые впоследствии осуществил Наполеон при своем государственном перевороте. Теперь, однако, интересы его были совершенно другие; честолюбие его еще не простиралось так далеко. Он боялся, разумеется, выставлять открыто свои истинные планы и намерения, – и был вполне прав. Отпуск его кончался тридцать первого декабря, и если в это беспокойное время, когда армия Франции готовилась к войне, он не хотел стать дезертиром, то должен был вернуться в свой полк. А теперь, именно на Корсике, царило наибольшее воодушевление.

Наступили выборы начальника добровольного батальона! Неужели же должен он все бросать на родине и возвращаться в гарнизон? Или лучше ему отказаться от своей карьеры во Франции и посвятить себя делу своих соотечественников? Удастся ли ему возвысить этим влияние и значение своего имени на острове? Не получит ли он, став начальником национальной гвардии, всю полноту власти и не сумеет ли он действовать, как захочет? Он находился между двух огней, но надеялся искусно использовать это положение.

Обстоятельства благоприятствовали Бонапарту. Он потерял, правда, в Паоли покровителя, но заменил его другим, тоже влиятельным человеком. Один из его родственников, Антонио ди Росси был назначен вместо Баррена временным начальником острова и готов был оказать поддержку молодому лейтенанту. По просьбе Наполеона, Росси в ноябре 1791 года написал военному министру Нарбонну, которого император Наполеон сделал впоследствии своим личным адъютантом, и попросил его разрешения назначить лейтенанта Наполеона адъютантом в один из своих добровольных батальонов. Нарбонн ответил утвердительно. Так как закон двенадцатого августа 1791 года, писал он, не исключает возможности назначения офицеров в корсиканскую национальную гвардию, то он не видит препятствий удовлетворить просьбу Бонапарта.

Письмо военного министра получилось, однако, не так скоро, как того хотелось Наполеону. Первого января состоялся смотр, на котором должны были присутствовать все активные офицеры французской армии, и состоялся без участия Наполеона. Однако, согласно военным правилам, каждый офицер, отсутствовавший в это время без отпуска, должен был подвергнуться исключению из армии. В отчаянии Наполеон семнадцатого февраля 1792 года написал военному комиссару Сюсси, своему Другу в Валансе:

“Неотвратимые обстоятельства, – он, вероятно, намекает здесь на смерть дяди, – вынудили меня, дорогой мой Сюсси, остаться на Корсике дольше, чем позволял мне отпуск. Я знаю это и все же не могу ни в чем себя упрекнуть: меня оправдывает более священный долг.

Сейчас, однако, когда я ничем больше не связан, мне бы хотелось вернуться к вам, но я все же решил подождать ваших советов. Каково мое положение после смотра 1 января? И что мне предпринять?..

Я считаю необходимым, чтобы вы прочли мое письмо офицерам моего полка. Лишь от вас зависит ускорить мое возвращение…”

Но еще до ответа от Сюсси было получено разрешение Нарбонна. Наполеон Бонапарт мог не беспокоиться, 22 февраля Росси написал полковнику четвертого артиллерийского полка Кампаньолю, что старший лейтенант Бонапарт, с согласия военного министра, назначается адъютантом батальона гражданской милиции в Аяччио. Наполеон мог теперь спокойно оставаться на Корсике, не отказываясь от своего положения в армии.

“При столь тяжелых обстоятельствах, – написал он тотчас же, 27 февраля, Сюсси, – место верного корсиканца на его родине. Эта мысль побудила и семью мою просить меня остаться здесь. Так как, однако, я не мог бы продолжать своей службы, то я решил подать в отставку. Теперь, однако, губернатор предложил мне mezzo termine, которое все сразу устроило. Он предложил мне должность батальонного адъютанта в национальной гвардии. Это может, конечно, отсрочить мой приезд, но, я надеюсь, ненадолго, если все будет обстоять благополучно…”

Военный министр дал свое согласие на назначение Бонапарта лишь с тем условием, что декрет Законодательного собрания от 28 декабря 1791 года, согласно которому все офицеры армии, кроме старших лейтенантов, находящихся в батальонах корсиканской национальной милиции, должны вернуться к своим полкам не позже 1 апреля 1792 года не будет утвержден. Теперь, однако, постановление это было утверждено. Предстояло поэтому либо вернуться во Францию, либо же позаботиться о своем будущем на родине. Честолюбие Бонапарта, понятно, не мирилось с должностью батальонного адъютанта, хотя он для того чтобы сделаться командиром батальона должен был иметь чин капитана. Но об этом он не заботился: препятствий для него вообще не существовало. Он должен был решиться. Мать и родные умоляли его остаться на острове, – он должен сделать карьеру, достигнуть желанной должности. Он был того же мнения. На Корсике нуждались в таких офицерах, как он: он владел обоими языками и был посвящен в политическую и социальную жизнь страны. Выборы в этом отношении имели решающее значение, и он остался.

О своем ближайшем будущем Наполеон, по-видимому, совсем не заботился в то время, так как предложил свои услуги в качестве провожатого по Корсике писателю и путешественнику Вольнею, который в начале 1792 года приехал на остров.

Вольней намеревался завести на острове культуру тропических растений, главным образом хлопка, и приобрел для этой цели большое поместье в шестьсот гектаров: дель Принчиппе, близ Аяччио. Он обрадовался, встретив интеллигентного, вполне осведомленного офицера, который мог принести ему большую пользу своими советами. Но Наполеон при этом все время не упускал из виду своих политических целей.

Тем временем, в январе 1793 года, на Корсику прибыли полковник жандармерии Чезаре и генерал-синдик Саличетти для сформирования четырех добровольных батальонов. Был объявлен набор, но встретил целый ряд препятствий из-за чрезвычайно обостренной партийности населения острова. На первое апреля были наконец назначены выборы начальников под руководством трех комиссаров директории департамента: Мурати, Гримальди и Квенца. Мурати был приверженец Паоли, Гримальди – друг Бонапартов, между тем как Квенца не принадлежал ни к какой партии и голосовал всегда за сильных. Главным кандидатом в начальники батальона был Маттео Поццо ди Борго, брат депутата Уго Перетти, отказавшийся, однако, в пользу своего шурина, Квенца, – Людовико Орнано, Пиетрино Кунео и Джиамбаттиста Квенца. Наиболее сильным противником Бонапарта был Поццо ди Борго, поддерживаемый богатым Джиованни Перальди и его партией.

Кандидат Мурати остановился в доме Перальди; Гримальди и Квенца воспользовались гостеприимством Бонапартов и Рамолино. Перальди пустил в ход все свое влияние и богатство, чтобы повредить кандидатуре Квенца и Бонапарта. Необходимо было, чего бы это ни стоило, обезвредить опасного противника, а вместе с ним и Поццо ди Борго; иначе говоря, пустить все машины таким образом, чтобы они работали в пользу Наполеона. Он хотел и должен был достигнуть своей цели!

Ему не хотелось, однако, брать на себя всю ответственность; в душе он мечтал о том, чтобы что-нибудь пришло на помощь его планам и сам случай доставил бы ему желанную победу.

Перальди он ненавидел от всей души: их обоюдная вражда длилась уже давно. Перальди не пропускал ни одного случая, чтобы не посмеяться над маленьким худым лейтенантом, который, несмотря на молодость, с такой самоуверенностью стремился к ответственной должности. Он насмехался над бедностью Бонапарта, которая не позволяла ему развить широкую пропаганду в пользу своей кандидатуры. Он заранее уже торжествовал победу над неизбежным поражением честолюбивого противника. Тем самым он задевал самые больные места Наполеона. Некоторое время он еще сносил эти издевательства, но в конце концов терпение его истощилось. Он вызвал Перальди на поединок. Противник принял вызов, но не явился к назначенному месту, – Наполеон тщетно прождал его полдня у греческой часовни.

Задуманный Бонапартом увод Мурати из дома Перальди был, ввиду многочисленности противной партии, делом нелегким. Сторонники Бонапарта были, правда, готовы на все, но сами они не были в состоянии принять такого смелого решения. Только гений Наполеона мог им помочь в этом деле.

Тем временем он пускал в ход все усилия и даже то небольшое состояние, которое получил по наследству от дяди, чтобы увеличить ряды своих приверженцев. В городе он не упускал ни одного удобного случая, чтобы где-нибудь выдвинуться. После назначения дня выборов он, как и все соискатели, широко распахнул двери своего дома. Сторонники его встречали самый радушный прием, вино лилось рекою. Косвенно помогал ему в этой пропаганде и Саличетти. Под предлогом возникших в Аяччио религиозных волнений он добился командировки в Аяччио от Директории и приказал добровольным батальонам, рассеянным уже по различным округам, расположиться на квартиры в городе. Люди Наполеона жили большею частью у Бонапартов, и Летиция была принуждена устилать по ночам все комнаты и даже площадки лестниц матрацами, чтобы дать ночлег своим многочисленным гостям. Огромные расходы беспокоили ее, и она начинала колебаться в своей вере в сына. Когда она сообщила об этом Наполеону, тот только ответил: “Прошу тебя, мать, не падай духом и поддержи меня до конца. Обратного пути нет… Через десять дней батальон будет сформирован. Мои люди не будут тогда обременять тебя… если мне все удастся так, как мне хочется, наше будущее обеспечено. Если я получу эту должность, передо мной все дороги открыты…” И, действительно, он подготовил все так, что теперь все зависело от благосклонности комиссаров.

Ночь после дня их приезда Наполеон провел без сна в неописуемом волнении. На следующий день он появился на улицах, погруженный в раздумье, еще более бледный, чем всегда, с ярко горящими глазами. Сторонники его собрались вокруг него и проводили его до дома. Всем бросился в глаза его рассеянный, взволнованный вид, и все понимали причину этого волнения. Только один Франческо Бонелли отважился прямо спросить, нет ли у него еще какого-нибудь приказания. Упавшим тоном, но все же с оттенком надежды во взгляде, Бонапарт ответил ему: “Что мне вам приказывать? Разве вы сами не видите, что нужно сделать?” – “Нет, скажи нам!” – “Нужно решиться на крайность! Нужно увести комиссара из дома Перальди!” – “Куда же его поместить?” – “Это безразлично… если хотите, – ко мне!” Приказание было тотчас же исполнено. С помощью нескольких преданных национальных гвардейцев Мурати был схвачен в доме Перальди и приведен к Бонапарту. Комиссар был немало удивлен, когда Наполеон встретил его словами: “Я хочу, чтобы вы были свободны! Совершенно свободны! У Перальди вы бы этой свободой не пользовались!” Мурати не имел ничего против этого и остался.

Но поступок Наполеона стал известен всему городу. Партия Перальди ожесточилась до крайних пределов и поклялась страшно отомстить Бонапартам. Они хотели расстрелять его дом, разграбить и поджечь и захватить Наполеона живым или мертвым. Только благодаря умным советам старого Маттео Поццо ди Борго, план этот не был приведен в исполнение. Впрочем, Наполеон был готов ко всему: люди его стояли в полном вооружении за окнами дома, готовые обрушиться на каждого, кто бы осмелился приблизиться с недобрым намерением.

На следующий день, 1 апреля, национальные гвардейцы собрались в церкви Сан-Франческо. Они не носили еще формы, и только кепи отличали их от прочих граждан. Выборщикам было строго запрещено носить оружие, тем не менее каждый спрятал за пазуху острый кинжал. Нельзя было знать, что готовится на выборах при такой ожесточенной борьбе партии.

Мертвая тишина овладела толпой, когда Маттео Поццо ди Борго взошел на трибуну и в резких выражениях обрушился на насильственный акт Бонапарта. Ди Борго был блестящим оратором, он сумел увлечь слушателей своим воодушевлением и использовать влияние, которое оказывал на остров его брат Карло Андреа в качестве депутата. Наполеон заметил опасность и приказал своим людям сделать все, лишь бы не дать говорить оратору. В толпе раздались свистки, крики и неистовый топот. “Abbasso l'oratore!” – послышалось со всех сторон. Шум принимал все более угрожающий характер. Но огромные голосовые средства Поццо ди Борго покрывали собою неистовство толпы, и казалось, что победа будет за ним. Но вдруг его подняли чьи-то руки и силою увлекли с трибуны. Враги яростно кинулись на него и можно было бы ожидать всего, если бы Наполеон и полковник Квирико Казанова из Сардинии не вмешались в толпу. Квенце и Бонапарту благодаря их влиянию удалось удалить из зала Поццо ди Борго.

Спокойствие было снова восстановлено, и выборы пошли своим чередом. Квенца был избран первым, а Бонапарт вторым начальником батальона. Радость Бонапарта по поводу этой победы была неописуема. Люсьен написал тотчас же Жозефу в Корте: “Наполеон и Квенца избраны в начальники батальона!” Дом Бонапартов наполнился радостными гостями. Лилось рекой вино, и полковая музыка играла в честь нового начальника.

Друзья Квенцы и Бонапарта достигли тоже, чего хотели. Целый ряд их был избран капитанами, лейтенантами и унтер-офицерами.

Наполеон предусмотрел в равной мере и тот случай, если бы его постигло поражение. На это по крайней мере указывает свидетельство, которое 31 марта выдал ему Росси. Росси заявляет в нем, что он нуждается в офицере, говорящем по-итальянски и по-французски, и что, с ведома военного министра, назначает его батальонным адъютантом. С этим свидетельством в руках Наполеон, наверное бы, поспешил в Париж, чтобы постараться вновь попасть в войско, из которого он, был исключен, так как не явился на вышеупомянутый смотр. Теперь же, однако, его избрание в батальонные командиры положило всему конец.

Но если в лагере Бонапартов царили ликование и радость, то сторонники Поццо ди Борго и Перальди замышляли жестокую месть. Как истые корсиканцы, они не допускали и мысли, чтобы позор, испытанный ими, мог пройти безнаказанно. Дружба Бонапартов с семьей Поццо уже перед выборами значительно ослабела, теперь же, конечно, порвалась навсегда. Какого опасного врага обрел Наполеон в интеллигентном и умном, но чрезвычайно склонном ко всякого рода интригам Карло Андреа Поццо ди Борго, ему пришлось испытать впоследствии во время своего возвышения.

Новый начальник батальона воспользовался тотчас же своим влиянием и властью для принятия необходимых мер. Это было ему тем более легко, что Квенца не обладал никакими военными познаниями и уступил ему первенство. Батальон Бонапарта, названный вначале “батальоном Аяччио ”, а впоследствии “вторым батальоном”, расположился в бывшей семинарии неподалеку от собора. Наполеон, однако, не был доволен этим старым полуразрушенным зданием и требовал, чтобы людям его было предоставлено более приличное помещение и хорошая пища. Ему хотелось расположиться в цитадели.