Текст книги "Убить ворона"

Глава шестнадцатая
Нет человека

Это было уже невыносимо – в каждом доме слезы, в каждой семье трагедия. А сколько похорон готовилось по всему городу. Погибшие четыреста новогорцев увели за собой еще семь человек. Кто-то наложил на себя руки, кто-то скончался от сердечного приступа. Трое обморозились на пожаре, трое обгорели. Жизнь их тоже висела на волоске.

Сабашов устал.

Кроме очевидцев происшедшего он посетил четыре семьи погибших летчиков. Это было, пожалуй, самое трудное. Помимо того, что эти люди потеряли своих близких, своих кормильцев, на них глухо давила людская слепая ненависть. Если упал самолет – виноват летчик, это же ясно каждому.

И теперь Сабашов стоял у квартиры штурмана Савельева. И медлил. У жены погибшего штурмана, которая работала в школе преподавателем русского языка и литературы, учился его внук Юрка.

Напротив квартиры Савельевой жила сестра жены Сабашова, с ней Валентин Дмитриевич тоже не хотел лишний раз встречаться в силу родственных разногласий. Стоя у двери Савельевой, Сабашов чувствовал, что спину его буравят взглядом из глазка соседней квартиры.

Валентин Дмитриевич нажал на кнопку звонка, и в ответ раздался электрический птичий щебет. Дверь открыли сразу.

– Проходите, Валентин Дмитриевич, – кивнув на приветствие, Савельева пропустила Сабашова в прихожую.

В этой квартире Сабашов не раз выслушивал о «подвигах» своего внука. Будучи вдвое старше, Валентин Дмитриевич чувствовал себя перед учительницей провинившимся мальчиком. Елена Георгиевна не казалась строгой, но иногда смотрела слишком проницательно. «Ей бы у нас в органах работать», – не раз думал Сабашов.

– Хотел выразить вам свое соболезнование, – Сабашов замялся, не зная, как перейти к служебным вопросам.

Елена вывела его из затруднительного положения:

– Я знаю, что в этих случаях опрашивают свидетелей и родственников погибших. А я и свидетель, и родственник. Хотя не знаю, смогу ли я вам чем-то помочь.

Сабашов суетливо полез за рабочим блокнотом.

– В тот момент я стояла у окна, – начала Савельева. – Я видела все от взлета и… до конца. Поначалу все шло, как обычно. Вот только ощущения у меня были странные, – она усмехнулась. – Хотя предчувствия в вашем деле могут только запутать. – Елена Георгиевна на время задумалась. – Точно видела, что никакие части самолета не отлетали. Он упал целым. Один раз как будто тряхнуло. А потом он носом вниз. – На лице ее опять промелькнуло подобие нервной улыбки. – И все!

Она замолчала, монотонно перебирая складки на юбке. Сабашов подождал, не будет ли продолжения и, не дождавшись, спросил:

– Вы стояли у окна?

– Да. Я знала, что вы спросите. Я всегда стою… стояла, когда он улетал…

– Все было?..

– Все было нормально, – перебила Савельева следователя. – Он не нервничал, был трезв и… Все было нормально.

Савельева говорила спокойно и четко, пытаясь отделять личные эмоции от фактов. Она старалась опережать вопросы Сабашова, которые могли задеть ее за живое. Следователь оформил протокол допроса.

Уже в прихожей, провожая Сабашова, она спросила у него про внука Юрку.

– Что-то опять не то? – насторожился Сабашов.

– Да нет, все нормально.

– А то я хотел его даже выругать в прошлый раз, – соврал Сабашов.

В последний раз Юрка стянул с другом Вовкой школьный журнал. Они бросили его в туалет на стройке. Хорошо еще догадались замотать в целлофановый пакет – чувствовали, что придется доставать его обратно.

– А Вовка погиб на стадионе, – вздохнул Сабашов.

– Да, шесть школьников из нашей школы погибли.

Сабашов вышел за дверь и, стараясь ступать бесшумно, направился на выход. Но за приоткрытой дверью напротив его караулила сестра жены:

– Опять по молодухам таскаешься! Я Тоське-то все передам.

– Да ты чего? Я на работе, свидетелей допрашиваю, – сказал Сабашов и разозлился на себя за свое малодушное оправдание.

– На работе. А в те разы? Когда по часу у нее торчал?

– Не по часу, а по полчаса, – огрызнулся привыкший к точности Сабашов. – Я тогда из-за Юрки приходил.

– К учителям ходят в школу.

– Какая школа! У меня работа во сколько заканчивается?

– Ага! А сейчас тоже по школьным делам пришел? Уж не свистел бы. У детей пятый день каникулы. Все школы закрыты.

– Объясняю тебе, я допрашиваю свидетелей, – оборонялся Сабашов.

– Ага, свидетелей. Чего ж ты меня не допросил? Чем я тебе не свидетель? Рожей, что ли, не вышла?

– Да что ты видеть могла? У тебя и окна в другую сторону выходят.

– А может, я на улице была? Чего ж ты не спросишь? Следователь!

– У тебя минус семь, – съязвил Сабашов. – И очки три недели как разбиты.

– По твоей милости три недели без очков. Сколько тебя прошу, в область ездишь – закажи новые.

Выйдя на улицу, раздраженный и уставший Сабашов попытался сосредоточиться на основных деталях сегодняшнего допроса, но это не удавалось. «Надо же, пять минут своим языком потрепала – и нет человека!» – зло подумал он о скандальной родственнице.

Было тяжко и пусто на душе – ничего-то он существенного не нашел. Отставит его Турецкий от дела. И то правильно – не те уж годы, чтоб за молодыми угнаться…

Глава семнадцатая
Дым

Директора застали в собственном кабинете, но он не сидел за положенным ему центральным столом, а подписывал какие-то бумаги стоя у окна, постоянно окруженный посетителями, входящими и выходящими практически бесконтрольно. Суета и толкотня скрыли приход новых гостей, тем более что Резник, передав Турецкого и Дитера секретарше, исчез, сославшись на занятость. Возможно, им пришлось еще бы долго ожидать, пока Алексей Сергеевич наконец отвлечется от дел, но директор, несмотря на свою вальяжность, не мог долго находиться на одном месте, к тому же он беспрерывно курил, а сигареты в пачке закончились, что и заставило директора пролететь пулей к столу, где он лихорадочно принялся шарить по ящикам.

– Надя, – злился Лебедев, нажимая кнопку селектора, – Надя, когда же вы не будете забывать класть пачку сигарет?

Надя вошла обиженная, взбрыкивая конским хвостом волос на голове:

– Вы курите безумно, Алексей Сергеевич, за три часа третью пачку. Так нельзя.

– Не до здоровья, Наденька. – Директор с ловкостью фокусника и нетерпением наркомана вскрыл очередную пачку и с наслаждением затянулся. – Чем могу служить, господа? – Лебедев наконец заметил скромно сидящих за зеленым, еще советским сукном, Турецкого и Петроффа. – Надя, почему, наконец, все входят ко мне без доклада? – Директор скомкал сигарету и швырнул ее в пепельницу.

Надин хвост дернулся где-то у самых дверей огромного начальственного кабинета:

– Вы сами приказали, ради исключения, сегодня впускать всех желающих.

– И никого не выпускать, – пошутил Турецкий.

Когда они познакомились, Лебедев, ввиду важности пришедших, попросил Наденьку помочь освободить кабинет от других посетителей. Секретарша выказала такой пыл, словно выгоняла приятелей-сорванцов сына, которому мешали готовить уроки. Она хлопала в ладоши и не особенно спелой грудью успешно выжимала отступающих к двери кабинета:

– На выход, господа! Прошу всех подождать!

– Кофе? Чай? – Широким жестом директор пригласил гостей располагаться, докуривая уже шестую сигарету. – Сумасшедший день. Просто не знаю, как переживу. С утра забастовка рабочих, теперь комиссия, необходимо было подписать бумаги. Через час, – пепел упал на сукно, и директор, неловко размазывая серое пятно, пытался смахнуть его со стола, – встреча с комиссией по похоронам. Тоже людям нужно помочь. Уважаемый господин Петрофф, мне бы хотелось уже на днях уладить вопросы с получением страховки. Положение на заводе тяжелое, деньги нужны сегодня, сейчас. Я очень благодарен, что ваша компания столь быстро среагировала на трагедию.

– Наша задача – точная и аккуратная помощь клиентам, – высморкался в белый платочек Дитер. Он неплохо говорил по-русски, едва заметно запинаясь о славянские шипящие. – Но только завтра из Москвы вылетит представительная комиссия специалистов. Мы проведем собственное расследование катастрофы.

– Комиссии, комиссии… От этого слова уже тошнит. – Директор, однако, не казался раздраженным. В нем не чувствовалось ни усталости, ни подавленности. – Когда же мы сможем вести разговор о выплате страховки?

– Пока я не могу вам назвать точных сроков. Все-таки речь идет о тридцати миллионах долларов. Мы должны доказать, что завод к аварии не имеет никакого отношения.

– Конечно. Но вы забываете, господин Петрофф, что погибший «Антей» принадлежит вашей компании и вы являетесь нашим перевозчиком. – Директор замучил еще одну сигарету. Кондиционер не справлялся с такой выработкой дыма одним человеком.

Дитер поморщился:

– Во всяком случае, мы обязаны разобраться. Надеюсь, вы не станете чинить препятствия нашим людям.

– Зачем же? Я заинтересован в быстроте расследования.

Дитер поднялся, давая понять, что он сказал все:

– Завтра в десять я имею возможность познакомить вас с планом наших намерений.

– Педантичность этих буржуев понятна, но невыносима, – пожаловался директор, проводив Дитера взглядом до самой двери. – Придется крутиться собственными силами, пока они не заполнят все бумаги. – Директор помчался к окну, чтобы поменять пепельницу. – Теперь с вами.

– Меня интересует, что вы, Алексей Сергеевич, думаете о причинах катастрофы.

– Я ничего не думаю. «Антеи», без преувеличения, – гордость нашей авиации. Можете себе представить, буквально в один миг отказали три мотора сразу. Что тут можно думать? Такого просто не бывает. Сумасшествие какое-то. В самолете столько степеней защиты, что просто в голове не укладывается, как возможна такая ситуация. – Лебедев закурил новую сигарету, оставив непогашенной прежнюю.

– Мне нужны документы таможенного досмотра, копии контрактов на поставку самолетов «Су» в Индию.

– Таможня проходила, как обычно, часов пять, потом отсеки закрыли, опечатали. Ничего подозрительного. Вы же знаете, они осматривают каждую щель, каждую деталь. С документами вы можете ознакомиться в установленном порядке. Они сейчас, кстати, находятся в комиссии.

Директор не выдержал и открыл окно. Морозный воздух клубами пара повалил в кабинет. Лебедев с облегчением глубоко вздохнул.

Когда Турецкий выходил из кабинета, то посетители, сидящие под картинками, изображающими курортные, фривольные пейзажи, встрепенулись. Секретарши Нади на своем посту не было. Только у окна стояла, опустив плечи и наклонив голову, длинноволосая девушка. Она резко обернулась на хлопок двери, и Турецкому показалось, что в ее глазах блеснула прозрачная горошина слезы. «Красивая… Но какой колкий пронизывающий взгляд, – Александр даже вздрогнул, – наверное, в Сибири, в отдаленных районах, еще водятся Снежные королевы».

Глава восемнадцатая
Отличник и двоечник

Внешний вид Болотова, его самочувствие и эти бессонные ночи, которые следователь проводил у холодильника с книжкой и тетрадками, последнее время очень заботили его жену Ангелину. Не выспавшийся Болотов возвращался с работы нервный, раздосадованный, рассеянно гладил детей и собаку, отвечал невпопад. Геля чувствовала, что у мужа какие-то нелады на службе, но остерегалась спрашивать. Все чаще она замечала на его открытом, добром лице выражение затаенной печали и прежде непривычной задумчивости.

Встречи с Чирковым выводили Павла из состояния душевного равновесия. Разноречивые чувства смешивались в простой и непривычной к сильным потрясениям душе Павла. То ему казалось, что Чирков смеется над ним, даже презирает его, и Болотов отвечал на это мелочной ненавистью. В иных случаях ему казалось, что Чирков пусть отрицательный, но все же герой из его юношеских мечтаний, и Павел едва ли не боготворил его, принимался слушать с вниманием и восхищением, как школьник, чтобы в самый неожиданный момент услышать от своего почти кумира развязную дерзость.

Как-то не задавались допросы. В течение всего диалога Павел чувствовал себя приподнято, даже окрыленно, с оживлением шутил, язвил, увлекался рассказами Чирка. Но всякий раз к концу приходил в состояние горестного недоумения и даже изнеможения. Никак не удавалось выйти на собственно дело – Чирков охотно рассказывал, но главное всегда ускользало. В конечном итоге дело грозило обернуться пухлыми томами, из которых ничего нельзя было извлечь, кроме факта несомненной виновности подследственного. Чиркову светила «вышка» – но не для этого Болотов просиживал с ним за разговорами в Бутырской тюрьме. Понятно было, что только за убийство Крайнего – последнее убийство Чиркова – его уже приговорили бы к высшей мере наказания, будь у него даже самый умелый адвокат. Но главным-то было то, что Чирков был вовлечен в громадную сеть организованного преступного мира России, это был один из его краеугольных камней, узел в паутине, от которого шли нити во многие криминальные структуры общества. Но ни распутать, ни разрубить этот узел Болотову оказывалось не по силам. Чиркову удавалось кружить следствие, создавая образ бандита-одиночки, едва ли не маньяка с искривленным пониманием мира, а все его связи, его главные, магистральные дела оказывались в тени – наружу всплывало что-то несущественное, продиктованное личными мотивами, неудачами его жизни, несчастным воспитанием. В целом могла получиться сиротская повесть в духе Чарлза Диккенса, над которой пожилые дамы могли оросить платок сострадательной слезой.

Особенно выбил Болотова из колеи последний допрос, когда Чирков рассказал наконец о своем первом – жестоком и кровавом убийстве. Ему давно уже пора было приступить к вещам более существенным, чем разграбление ларьков и уничтожение животных, и вот он рассказал Болотову скорбную повесть своей юности, из которой дальнейшему следствию не могло ничего пригодиться.

Разговор не клеился. Болотов пытался крутить Чиркова и так и эдак, взялся что-то сбивчиво рассказывать про себя, от смущения выболтал, что всегда хотел учиться играть на скрипке, а родители вместо этого отдали его в школу самбо.

– Я вот как думаю, – неожиданно оживился Чирков, – если бы мне в восемнадцать лет под руку подвернулась скрипка или кларнет и я бы с ходу, без всяких гамм и нотных тетрадей стал музицировать, как лысые маэстро в телевизоре, то – вот голову даю на отсечение – по гроб жизни торчал бы в консерваториях и служил бы музыкальному исполнительству.

– Погодите, Чирков. Вы хотите сказать, что во всем виноваты вовсе не вы, а судьба? Судьба ваша, злодейка?

– Если хотите.

– Нет, не хочу. Обычная песенка вашего брата. – Болотов вдруг обиделся и перестал быть похожим на следователя. – Мне почему-то казалось, что мой подследственный – человек другого порядка. А тут оказывается, что у их автора самая примитивная психология.

Чирков посмотрел на него с недоумением.

– Я, конечно, понимаю, – начал он, поглаживая недельную щетину, – что вы, гражданин младший советник юстиции, молодой еще, у вас… как это… воображение играет… – тут он не сдержался и улыбнулся во все свое преступное рыло, – но, по-моему, у тебя нет причин для разочарования. Ты ж сейчас на мою мельницу воду льешь, когда про ребусы говоришь.

Болотов вопросительно наморщил лоб.

– Когда я впервые совершил убийство, – продолжал Чирков, – а убил я тогда не одного, не двух, а сразу шестерых, я свое призвание точно ощутил. Это-то я без гамм с нотами сделал.

– Интересно. И сколько ж вам лет было?

– Восемнадцать. К тому времени я уже бегал от властей. Только не от ваших органов, а от военной прокуратуры.

– В ваших анкетных данных сказано, что вы служили, и причем во внутренних войсках, – сказал Болотов, заглядывая в папку.

– Правильно. Вот туда я пошел, чтобы уже спрятаться от ваших.

– Это после того массового убийства?

– Точно так.

Болотов откинулся на спинку стула и открыл ящик в столе, чтобы достать сигареты.

– Хотите курить – курите, – привычно предложил он Чиркову.

– Спасибо. У меня теперь свои, – он блеснул «родной» пачкой «Мальборо».

Давно уже не мальчишка, Болотов нервничал. Во-первых, его раздражало то, что Чирков иногда, словно забывшись, позволял себе обращение к нему на «ты». Во-вторых, он никак не мог почувствовать себя ведущим допрос: Чирков словно ничего не собирался скрывать от него, а, напротив, охотно давал против себя показания. Но ведь следователь Болотов вовсе не горел желанием поскорее закончить это дело и подвести Чиркова под «вышку». Он ведь хотел во всем разобраться. С другой стороны, он понимал, что если он внесет в протоколы все, чем щедро будет делиться с ним краснобай, то этому делу место будет в музее криминалистики. «Что делать, – туго думал Болотов, – сказать, дескать, мне до лампочки, когда и где ты пришил полдюжины народу? Мол, ближе к делу? Хорош я буду. Нет, он положительно тянет время. Но зачем? Просто двести первую оттягивает?»

– Ну-ка, расскажите поподробнее про первое убийство, – предложил Болотов.

– С удовольствием. История-то занимательная, – Чирков скорчил хитрую гримасу.

– Что ж, послушаем. Если вы готовы рассказывать с упоением, то и я не соскучусь, – следователь попытался улыбнуться, – но вы только не забывайте, что не рассказываете, а даете показания.

– Понимаю, конечно. Но мне терять нечего. А вам это может когда-нибудь пригодиться.

– Как то есть «пригодиться»? Вы меня что, в литераторы прочите?

– Да ну, что вы. Может, вам прямо противоположным занятием придется заняться.

– Ах, в бандиты, значит.

– Вот-вот. Тогда вам конспектики эти пригодятся. Теорию читаю бесплатно, что твой профессор.

– Ох уж мне ваши шуточки, Чирков. Хреновый из вас Жванецкий. Ну что вы паясничаете все время? – Болотов опять раздражился. – Вы могли у меня на допросах кровью харкать, а я с вами цацкаюсь, как мать родная. А я ведь могу и иначе…

– Вот тогда ты от меня и слова не услышишь, сука легавая.

– Значит, мы поссорились, – резюмировал Болотов.

– Да нет, это я так, пошутил. А вы, коли не хотите, так и не записывайте, я двоек не ставлю.

Болотов не мог не конспектировать показаний обвиняемого, кроме того, он дублировал многие следственные документы. В его домашнем архиве заботливо хранились тома не только всех институтских лекций, но даже школьные тетрадки. Между прочим, и в школе, и в институте Болотов был отличником. И теперь сидел и слушал чуть не разинув рот двоечника не только школьного, но и по жизни…

Глава девятнадцатая
Человек-судьба

Весь предыдущий день Турецкий мотался по Новогорску, заходил в прокуратуру, к военным, в МЧС заглянул, снова допросил нескольких свидетелей и вдруг понял, что увязает.

Увязает окончательно и бесповоротно. Никакого просвета впереди. Что там! Ни одной более или менее достойной версии. Повторный допрос важных свидетелей ничего не добавил. Сюгин тоже не принес в клювике пока ничего, хотя эксперты работали в поте лица.

Погубить четыреста человек и три дорогущих самолета – «Антей» и два истребителя – мог или страшный случай, или какой-то уж вовсе запредельный злодей. Впрочем, следа злодейства не прощупывалось никакого. Комиссии уже более или менее определенно могли сказать, что никто самолет не сбивал, не взрывал, диверсия почти исключалась. Конечно, это были предварительные выводы. Но по своему опыту Турецкий знал – преступление выдает себя с первого, ну в крайнем случае со второго взгляда.

Следующим пунктом на пути странствий Турецкого по Новогорску был снова авиационный завод. К заводу следователя вели различные интересы. Отсутствие одного тела на месте катастрофы вызывало недоумение и настороженность. Возможно, что в комиссии по похоронам располагали уже более свежими сведениями, чем в группе судмедэкспертов, занятой сугубо профессиональными вопросами. Во-вторых, в инженерном отделе Турецкий предполагал подкормиться новыми версиями гибели «Антея». Причина никогда не бывает одна. Конечно, мысль судмедэксперта Пискунова, будто самолет рухнул оттого, что у штурмана не выдержало сердце, была оправданна. Но даже если действительно штурман скончался у пульта, следствие должно быть проведено полно, всесторонне и объективно.

Перед проходной теперь было безлюдно. И только Ильич по-прежнему указывал на рабочее место.

В вестибюле завода, за проходной, был устроен своеобразный алтарь. Огромное количество фотографий разного качества печати, разного времени, были собраны на стене подле огромного, написанного тушью на двух ватманских листах некролога.

Кто такой Турецкий, на заводе знал уже каждый, но, может быть, именно поэтому у него спросили документы на проходной. Необходимо было лишний раз показать «важняку» из Москвы, что на заводе железная дисциплина. В инженерном отделе были готовы к встрече с Турецким. Заместитель начальника по фамилии Беленький ждал гостя, сохраняя наружное спокойствие. Турецкий, однако, с первого взгляда обратил внимание, что пальцы рук инженера переплелись, а ноги судорожно намотаны одна на другую. Турецкий внутренне усмехнулся – как все-таки наши жесты, движения выдают нас.

– Василий Геннадьевич, – начал Турецкий нейтрально, – я пришел к вам прежде, чем в экспертную комиссию, чтобы получить свежие сведения. Вы понимаете: эксперты народ дотошный, им сомнения не дозволяются, поэтому результаты заставляют себя ждать. Меня интересуют ваши выводы о причине катастрофы.

Беленький значительно кивал в такт словам Турецкого и смотрел в окно.

– Н-ну что же, – сказал он, подумав, – конечно, я могу с вами поделиться, но мои слова не будут иметь никакой цены. История темная, сами понимаете. Я могу случайно направить вас по ложному следу.

– Не волнуйтесь. Я смогу разобраться. К тому же вы не первый, к кому я обращаюсь, и, смею вас уверить, не последний. Меня интересует мнение специалиста.

Беленький хрустнул пальцами, разомкнул руки и посмотрел Турецкому в глаза.

– Понимаете, – заволновался он, – я с самого прихода на эту работу говорил про аэродром. Сейчас век высоких скоростей. А неспециалисту трудно понять, какие трудности пришли в авиацию вместе с высокими скоростями, большой массой самолета, реактивными двигателями. Современный аэродром – вещь сложная, огромная, дорогостоящая. Еще полвека назад для многих самолетов аэродромом могла служить ровная лужайка. Какому-нибудь «По-2», чтобы взлететь, нужно было пробежать по полю сто метров. Арост массы самолета резко снижает его взлетно-посадочные характеристики. Разница между максимальной скоростью полета и посадочной скоростью у «Антея» необыкновенно велика. Он вынужден совершать посадку при скорости двести пятьдесят – триста километров в час. То же самое для взлета – чтобы разогнать такую махину, нужно очень большое расстояние. Потом, движение тяжелой машины по земле требует очень ровного и прочного покрытия взлетно-посадочной полосы. При скорости триста километров в час даже малейшие неровности, бугры, выбоины могут оказаться роковыми. Взлетно-посадочные полосы для современных реактивных самолетов необходимо одевать в прочную бетонную рубашку. При нашем обороте взлетной техники у нас, в Новогорске, нужен стандартный аэродром, понимаете, стандартный. Эти стандарты всем известны – взлетная полоса три километра на шестьдесят метров, бетонное покрытие сорок. А наш аэродром – это же все до первого случая. Да только всегда с рук сходило.

– Как то есть «сходило с рук», – даже не строго, а опешенно спросил Турецкий. Такое откровенное признание в должностной халатности, в заведомом преступлении казалось странным даже для самого доверительного разговора.

Пальцы Беленького опять хрустнули.

– Да нет-нет, вы неправильно поняли, то есть правильно, но не…

Беленький запутался.

– Тут ничего не поделаешь, – пояснил он наконец. – Для того чтобы быть совершенно уверенным в аэродроме, нужна другая материальная база. Аэродром проектировался еще в тридцатых годах, с той поры была, конечно, реконструкция, но недостаточная. Площадь современного аэродрома достигает пятнадцати – двадцати километров, и это должна быть абсолютно ровная площадка. Тут огромные затраты на земляные работы. Если аэродром не соответствует стандарту, самолет не в состоянии набрать нужную высоту. В этом случае располагать аэродром вблизи города – это сущее…

– Преступление, – довершил Турецкий.

– Что? – переспросил испуганно Беленький.

– Преступление, – повторил Турецкий.

– В некотором смысле да, – подавленно кивнул Беленький. – Но уж ничего не поделаешь, уж, видать, такая страна. Военные самолеты на авось взлетают. Да что вы хотите, – закипятился вдруг инженер, – я честный человек. Но не могу же я, как Хоттабыч, военный аэродром с места на место перенести?

– Василий Геннадьевич, – поспешил успокоить его Турецкий, – я вас не обвиняю, я пришел посоветоваться. Значит, вы думаете, что все дело в халатности?

– Да… – подтвердил Беленький. – Да, – сказал он твердо. – И не только в аэродроме. Тут, быть может, и еще одно есть… Хотя сейчас и не установишь, конечно… Дело в топливе. Для устойчивого горения и полного сгорания топлива очень важно обеспечить равномерное распределение топлива по поперечному сечению камеры сгорания и выдержать заданное соотношение компонентов. Необходимо обеспечить наиболее полное испарение окислителя и горючего за кратчайшее время. Скорость испарения зависит от температуры окружающей среды и скорости капель. Процесс испарения в камере осложнен тем, что испаряется не однородная жидкость, а сложная смесь компонентов. Как ни странно для вас, в состав топливной смеси входит в небольшом проценте вода. Причем процентное соотношение допустимой нормы воды в зимнем и летнем топливе различно. Если подменить зимнее топливо летним – что на самом деле почти невозможно, за этим ведется жесткий контроль, – то есть вероятность попадания гомогенизированного льда. Эти невидимые крупинки воды могут и не произвести сбоя в работе двигателя, но…

– Вы считаете, что возможна такая случайность?

– Я не знаю, случайность ли это…

Зависла пауза. Беленький разнял ладони и подсунул их под себя. Ноги он зацепил за ножки стула.

– Вы курите? – спросил Турецкий.

– Нет, у меня язва, – доверчиво ответил инженер. Создавалось впечатление, что он давно хотел выговориться, но все не удавалось. Среди особых качеств Турецкого было обаяние, которое позволяло ему располагать к себе всех людей, чьего расположения он хотел.

– Это еще не все? – спросил следователь.

– Нет… – Беленький, уже совсем готовый выложить свои сомнения, робко посмотрел в глаза Турецкому. – Моторы.

Тут Беленький, вовсе позабыв, что перед ним сидит неспециалист, стал рассказывать про сложное устройство жидкостных двигателей. Речь его запестрела незнакомыми терминами, были упомянуты «пиротехническое зажигание», «керамическая теплоизоляция камер сгорания оксидом циркония», «профилированное сопло», «карданная подвеска двигателя»… Турецкий выжидал, когда профессиональный экстаз увлеченного инженера пойдет на спад и он перейдет к сути.

– Были разработаны винтокрылые аппараты, у которых винты вертолетного типа установлены для вертикального полета, – упоенно говорил Беленький, – в горизонтальном полете они не поворачиваются, а преобразуются. Такую схему несущего винта разработали в Харькове, она называется «винт-крыло». Конструкция уникальная, именно ее поставили на «Антей». Но дело в том, что при испытаниях два таких моторных двигателя отказали. Конечно, потом были комиссии, симпозиумы, повторные испытания – все нормально, даже блестяще, я бы сказал. Но вот сейчас, после всего… Моторы к «Антею» на наш завод поставляются из Харькова. Я не знаю, может быть, я просто под впечатлением дурной славы… Может, все не так… Ах, да что я говорю… Понимаете, – некстати добавил он, – у меня на этом стадионе друг погиб. Я сам не свой. Тут уж хочешь не хочешь начнешь искать виноватых.

– Когда умирают друзья, всегда кажется, что кто-то в этом виноват, – завершил Турецкий.

Беленький сидел, сжав виски ладонями. Турецкий достал из портфеля протокол допроса свидетеля и аккуратно занес в него показания Беленького.

– До свидания, Василий Геннадьевич, – попрощался Турецкий, закончив формальности, – мужайтесь.

– До свидания, – сказал Беленький, не подавая руки. – Мой совет, – сказал инженер уже в спину следователю, – справьтесь о метеорологической сводке на день катастрофы. Я не профессионал, но я бы задержал вылет в тот день. Впрочем, это тоже только догадки.

Допрос инженера Беленького был важен. Были названы четыре возможных причины катастрофы: фальсифицированный диагноз штурмана, несоответствие аэродрома стандартам, опрометчивая подмена горючего и некачественно сделанные двигатели. Все это свидетельствовало о преступной халатности, и только. В конечном итоге наказанию мог быть подвергнут только врач, диагностировавший «практическое здоровье» штурмана. Гора родила мышь!

Ни о каких диверсиях никто и не заикался.

От отдела метеорологии при аэродроме Турецкий ждал ценной информации.

В метеоцентре, который совмещал в себе и местный музей самолетостроения, Турецкий встретился с доцентом Калинниковой, живой, бойкой дамой лет тридцати пяти.

– Что же, – говорила она, присев с Турецким на банкетку у макета аэродрома, – метеоусловия на тот день были действительно неважные. Гражданская авиация простаивала. Но для такого гиганта, как «Антей», существенных помех быть не могло. Чтобы сокрушить такую махину, нужен катаклизм особой мощи. Воздушная воронка, торнадо.

– Вы уверены, что ничего подобного не могло случиться в день катастрофы?

– Абсолютно уверена. Извините, – иронически взглянула Калинникова сквозь очки, – чтобы заметить торнадо не надо быть метеорологом.

– А воздушная воронка?

– Да, она может дать некоторое снижение высоты. Но опять-таки некоторое, незначительное. При увеличении угла атаки в воздушной воронке коэффициент подъемной силы падает. При малых углах поток воздуха плавно обтекает крыло. С возрастанием угла атаки плавное обтекание профиля крыла все больше нарушается, поток воздуха как бы отрывается от поверхности крыла, наступает так называемый срыв потока, и коэффициент подъемной силы резко уменьшается. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, в общих чертах. Как вы полагаете, мог ли «Антей» попасть в подобную воздушную воронку?

– Ну да, конечно… Прогнозировать подобные явления метеостанция может с большой долей условности.

– Насколько велика была вероятность возникновения воронки?

Калинникова задумалась.

– Велика, – сказала она наконец. – Но я уже говорила вам, что для «Антея» воронка несущественна.

– А если предположить, что «Антей» не набрал должной высоты, пролетая над городом, и попал в воронку? Могло это привести в катастрофе?

Калинникова задумалась вторично.

– На такой вопрос я ответить не компетентна, – сказала она сухо. – Это находится вне сферы моей деятельности и знания.