Текст книги "Бубновый валет"

11

Денис посмотрел на часы. Время приближалось к семи. А место, где он сейчас находился, располагалось не так уж далеко от коммунальной квартиры, где завязалась вся история. Заехать, что ли, к Семену Семеновичу? Тело требовало холодного душа и крепкого сна, но оно претендовало еще кое на что, и это кое-что могла ему дать проживающая в квартире Семена Семеновича Настя. В прошлый раз она показалась ему слишком робкой, не расположенной завязывать отношения с мужчинами. Так ведь она еще не распробовала фамильного грязновского обаяния! Тогда, на кухне, он, должно быть, много выпил: сидел и хлопал глазами. Ничего, в этот раз будет напористее.

Семен Семенович был много пожившим, мудрым человеком. Поэтому он сразу не поверил в то, что Дениска навестил его после напряженного рабочего дня только затем, чтобы скрасить его одиночество. Кивнув на дверь Настиной комнаты, Моисеев прошептал:

– Занимается. Чертит, кроит… Бог ее знает, что в ее профессии нужно! Иди, отвлеки ее.

– Зачем же я буду отвлекать? – застеснялся Денис.

– Затем, что девушкам нравится, когда их отвлекают. Иди, не манежься! – И, чтобы сгладить колебания, Семен Семенович сам постучал в дверь: – Настенька, это мы!

Настя подняла оленьи глаза. Атрибуты портняжного ремесла окружали ее, словно маскарадные принадлежности. Ворох разноцветных тряпок на кровати, манекен у окна, круглая коробка из-под леденцов, откуда сыпались иголки и булавки. На стене самодельный, написанный от руки плакат: «Ты должна работать!» А ниже – распечатанная на принтере картинка: полупроглоченная аистом лягушка душит его за длинную шею; подпись красными буквами: «Никогда не сдавайся!» А Настя, оказывается, барышня с характером… Денис забыл о своей напористости и опять смутился, что было для него крайне нетипично.

– А я вас пригласить зашел, – с разбега ляпнул он, думая, что его сейчас точно прогонят. Но Настя не только не прогнала, но и подбодрила:

– Пригласить? Очень рада…

– А может, чаю? – встрял Семен Семенович.

– Я собирался пригласить вас в кафе…

– Спасибо, – Настя повернулась к манекену. – Только можно завтра? А то у меня срочная работа для одной актрисы.

Семен Семенович, убедившись в том, что чая здесь не хотят, тактично испарился.

– А вы и для актрис шьете? – Денис обрадовался способу поддержать разговор. – А вот эту куклу тоже вы сшили? – поднял он со стола куклу с фарфоровой головой, чьи черные волосы и разрез темных глаз очень напоминали Настю.

– Нет, куклу мне подарили в ателье, куда я устроилась сразу, как приехала в Москву. На прощание…

– Вы оттуда ушли?

– Да, так получилось. И не только оттуда. Трудно найти перспективное место работы с моей профессией.

О начальнике, готовом превратить неперспективное место в перспективное, но с одним условием, Настя умолчала.

– В Москве везде не сахар, – дружески сказал Денис. – Мне-то помог дядя Слава, но и сам должен был доказать, что я на что-то гожусь. Вот, по сей день доказываю. У меня частное охранное предприятие «Глория».

– Вы сыщик?

– Вроде того.

– А я в детстве мечтала стать милиционером. Кем я только не мечтала стать! А стала модельером. И никому, видно, модельеры не нужны, особенно из Барнаула. В Москве своих девать некуда…

– Неправда, Настя! – горячо прервал ее Денис. – Я тоже думал: кому я тут сдался, парень из провинции? А теперь присмотрелся и понял: провинциалы Москве нужны. Они трудятся, как звери, они зубами вгрызаются в самые трудные задания. Москвичам все дано от рождения, поэтому они живут расслабленно, очень себя берегут. Провинциалу пробиться труднее, но ведь в этом и плюс! Пока пробьешься, столько усилий затратишь, что после уже ничего не страшно. Станете знаменитым модельером, Настя, вспомните мои слова. Сужу по своему опыту…

Денис рассказывал, сколько трудностей ему пришлось испытать, прежде чем он возглавил частное агентство «Глория». Настя не перебивала, в то время как ее быстрые тонкие руки с короткими ухоженными ногтями словно сами по себе резали ткань, измеряли, сшивали. В этих действиях не было невнимания к собеседнику, не было желания поскорее выпроводить его. Наоборот, Денис чувствовал себя так, словно очутился дома, где его слушают, занимаясь повседневными делами, и от этого все, что его тяготило, отступает, становится неважным и смешным. Мало ли что там было в прошлом! Дальше все обязано быть хорошо.

Семен Семенович за стеной старался тише шелестеть налоговыми декларациями, хотя ему было прекрасно известно, что старинные стены не пропускают случайных звуков: чтобы за стеной тебя услышали, надо опрокинуть шкаф или выстрелить из ружья. Однако слышимость через фанерную дверь была отличная, и прощание в широкой коммунальной прихожей от его ушей не ускользнуло.

– Значит, договорились. Завтра, в восемь вечера, ресторан «Вазисубани».

– Спасибо, Денис. Я приду обязательно.

– Это тебе спасибо. Только приходи, не обмани.

«Хорошие дети. Только бы друг друга не обманули», – точно заботливый дедушка, мысленно сказал Семен Семенович.

В течение четырех дней неутомимый Агеев взял в разработку всех московских антикваров, а также оценщиков в букинистических магазинах, где есть отдел искусства. От книжной пыли одолевал насморк, перед глазами мелькали фарфоровые пастушки в широкополых шляпах и с посохами, кивающие головами китайские болванчики и многорукие бронзовые индийские божества, похожие на вертикально поставленных крабов. Линия не сулила особых достижений: за четыре года оценивавший картину антиквар мог ее забыть, если только она не была особенно ценной, мог уйти на пенсию, умереть, мог просто расстаться с работой и исчезнуть. Задача осложнялась не только тем, что приходилось выяснять адреса покинувших свое место антикваров, но и тем, что некоторые магазины успели ликвидироваться или перекочевать. Но это была необходимая часть обычной работы, и Агеев делал ее, не жалуясь на усталость.

И ему улыбнулась удача. Однако на пути к ней его подстерегала неожиданность.

Нет, Агеев не страдал заблуждением, что антикваром должен быть пропахший пылью столетий субъект, постоянно употребляющий выражения вроде «Да-с, батенька». Впечатления ближайших дней исчерпывающе доказывали, что люди, чьей специальностью являются произведения искусства, могут иметь любую внешность, возраст и пол. И все-таки он был удивлен, когда, направляясь к свободному эксперту Калиниченко Е. А., услышал из-за двери тонкий, почти детский голосок: «Минутку, погодите, я открою». Послышался скрежет снимаемой цепочки, и в просторной прихожей, на фоне старинного овального настенного зеркала, ему предстала девочка лет двенадцати, в джинсах, обтягивающих ее тощие кривоватые ноги, в перепачканной яичным желтком пестрой маечке, прижимавшая к себе пухлого младенца. Из прихожей открывался вид на две комнаты, обставленные мебелью XIX века, и вход в еще одну комнату прятался в глубине второй.

– Калиниченко Елена Анатольевна – это я, – торопливо ответила хозяйка все тем же тоненьким голосом и сейчас же переключила внимание на младенца.

Отступив на шаг, Агеев понял, что освещение сыграло дурную шутку: перед ним, несомненно, была не девочка, а женщина, и даже, как доказывали морщинки вокруг глаз, не самая молодая. Но, очевидно, как мама она была молода и с гордостью демонстрировала миру свое новоявленное сокровище. Сыщик сделал младенцу «гули-гули», чем завоевал расположение Калиниченко.

Услышав, что привело к ней Агеева, Елена Анатольевна свела белесоватые бровки. Усадив гостя на стул, рядом с которым красовался ярко-оранжевый пластмассовый горшок, она долго рассматривала фотографию, где Степанищевы прежних лет щурились навстречу солнцу на фоне знаменитой вывески, которую Агеев, ни разу не увидев в оригинале, уже успел возненавидеть.

– Конечно, я помню это произведение искусства, – закричала Елена Анатольевна, стараясь своим слабеньким голосом перекрыть вопли ребенка, недовольного тем, что он выпал из центра внимания взрослых. – Такое нечасто встречается в нашей работе. Я спросила, есть ли у него документы на эту картину. Он сказал, что нет, что это семейное достояние. Предъявил свой паспорт… Гришенька, помолчи же ты, дядя ничего не слышит! Ай-ай-ай, как не стыдно мальчику… Подождите минутку, я его успокою.

– Елена Анатольевна, – Агееву было некогда ждать, кроме того, рев младенца крепчал, – насколько ценная эта вещь?

– Я затруднилась ее оценить, но было несомненно, что это произведение одного из мастеров русского авангарда. Выдающегося мастера! Надпись указывает на то, что эта вещь писалась на заказ, в соответствии со вкусом заказчика. Знаете, в свое время гении русского авангарда были небогаты и охотно подрабатывали такими мелочами, как реклама, вывески…

– Почему же мелочи? – возразил Агеев. – На рекламе сейчас мощняцкие бабки зашибают… Ох, извините, увлекся.

– Ничего-ничего, – любезно улыбнулась Елена Анатольевна, пробуя заткнуть младенцу рот соской. Соска явно не годилась на роль кляпа. – В то время картина стоила недорого. Зато сейчас за нее можно было бы получить от двадцати до ста тысяч долларов.

Агеев присвистнул.

– И это не предел, – Калиниченко осталась довольна его реакцией. – Все зависит от авторства. Фальк довольно часто встречается, Ларионов или Гончарова более редки, к тому же они были обеспеченными людьми и вряд ли стали бы тратить свой дар на подобные прикладные вещи. Но если…

– Погодите-ка, – перебил Агеев. Несмотря на неприязнь к делу русского авангарда, фамилии Фалька, Ларионова и Гончаровой навязли за последнее время у него в ушах. – Они все входили в «Бубновый валет», ведь правда?

– О, а вы, оказывается, разбираетесь в истории русского изобразительного искусства, – удивилась Калиниченко. – У вас все сыщики такие образованные? Сейчас, Гришунюшка, погоди, мой мальчик, дядя сейчас уйдет. Слышишь? Прекрати сейчас же! Маме нужно поговорить с дядей! А что еще вы хотели бы узнать?

– Вы направили человека, который принес вам эту картину, к кому-нибудь еще?

– Я сказала, что, если ему нужно проконсультироваться более точно, стоит обратиться в Музей русского авангарда. Там трудятся отличные специалисты, вооруженные современными методами исследования. Он поблагодарил за совет, заплатил, сколько положено, и удалился.

– И все?

– Больше мне добавить нечего. Гришенька, маленький, потерпи еще минуточку, дядя уйдет, и мы с тобой будем ням-ням. Сделай дяде ручкой. Дядя уходит, – повторила она, с намеком посмотрев на Агеева, и тому не оставалось ничего другого, как действительно уйти. Тем более он узнал все, что нужно.

Закрыв за ним дверь на два замка и щеколду, Елена Калиниченко поспешно сунула сына в кроватку, предоставив ему реветь, сколько заблагорассудится, сама же побежала к телефону на подзеркальном столике и набрала номер, который давно уже не набирала и по которому ей было сказано больше не звонить.

– Алло! Позовите, пожалуйста, господина Пескова. Скажите, что звонит Калиниченко… Ка-ли-ни-ченко, Елена Калиниченко. Алло, Евгений? Здравствуй, это я, Лена. Я по важному делу. Абрам ничего не передавал для меня?

Тем временем Агеев отправился в Музей русского авангарда. Не моргнув глазом проник сквозь стеклянные грани вестибюля, ненадолго задержался возле образцов современной скульптуры. Козыряя на всех этапах пути удостоверением, проник в служебные комнаты. Николай Алексеевич Будников занимался неслужебным делом: беседовал с братом. По крайней мере, Агееву в первый момент показалось, что эти худощавые, русоволосые, подтянутые мужчины очень похожи друг на друга, правда, один был в очках, а другой без очков. Тот, что в очках (именно он-то и был Будниковым), при виде нового гостя поспешно попрощался с предыдущим, который откланялся со словами: «Ну, до скорого, Коля, как-нибудь на днях срастемся». Когда он проходил мимо Агеева, тот отметил, что вблизи у этих двоих совершенно разные черты лица, но в общем облике есть что-то похожее. Ничего удивительного: мало ли на свете похожих людей!

Сотрудника «Глории» Будников принял радушно и, кажется, собрался опять что-то красочно рассказывать о картинах и скульптурах из собрания Музея русского авангарда. Однако Агеев быстро перевел разговор на интересующую его картину.

– Какую картину? – улыбнулся Николай. – Через мои руки в год, да что там, в неделю, в месяц проходит столько произведений искусства, а вы хотите, чтобы я помнил картину, которую принесли на экспертизу пять лет назад!

Веселость искусствоведа показалась Агееву наигранной. Человеку, конечно, нетрудно забыть, чем он занимался пять лет назад, но профессиональная память у него была отменная, что он продемонстрировал в беседе с предшествующим посетителем, сыпя датами и терминами.

– Вот эта картина, – ткнул он Николаю копию старинной фотографии. – «Степанищев и K°». Неужели и сейчас не вспомнили? Вы делали экспертизу по просьбе вашей знакомой, Елены Калиниченко.

Показалось Агееву или нет, что упоминание имени Калиниченко заставило Будникова вздрогнуть и поморщиться?

– Леночка Калиниченко… Да, сейчас припоминаю. Как же, великолепный натюрморт. Я назвал его: «Натюрморт с желтым хлебом». Ведь это Шерман, несомненный Шерман! Результаты анализа краски и холста также свидетельствовали о подлинности. Я сообщил владельцу, какую ценность для искусства представляет его собственность, но его это не волновало. Он спрашивал только о цене. Я приблизительно оценил натюрморт в двадцать пять тысяч долларов, и владелец его унес. А жаль, отличный экспонат мог бы получиться для музея.

– Николай Алексеевич, – Агеев обязан был спросить, – кому вы рассказывали о картине?

– Никому, – заявил Будников без тени колебания. – Экспертиза была сделана по личной просьбе, в приватном порядке. Если бы владелец пожелал открыть свое полотно миру, я бы ему посодействовал, но он не захотел. К сожалению, лишь немногие владельцы картин склонны идти навстречу тем, кто желал бы увидеть их сокровища. А как будто бы интеллигентный человек!

– Что владелец был убит, – сотрудник «Глории» шел напролом, – вы не знали?

– Узнаю от вас. Какое несчастье! Картина, конечно, пропала?

– Что именно вы называете несчастьем: то, что человека убили, или то, что вывеска пропала?

– И то и другое, но… Жизнь человека кратковременна, а произведение искусства способно жить века. Как музейщик, я в первую очередь подумал о картине. А человек… Ведь он был чужим для меня.

– Вам что-нибудь известно, что после стало с картиной?

– Насколько я знаю, это полотно больше не появлялось ни на выставках, ни в экспозициях.

– Николай Алексеевич, как вы считаете: кто еще, кроме Калиниченко, мог знать о вывеске?

– Знакомые владельца. Другой возможности я не усматриваю.

Агеев напряг мозговые извилины. Повальное сумасшествие по поводу живописи, бушевавшее в стенах агентства «Глория», помимо его желания наградило его кое-какими нужными познаниями.

– Послушайте, господин Будников, а если вы исследовали картину, то есть этот самый натюрморт, то должны были выписать сертификат? Старик, наверное, сам попросил вас об этом? Ведь если он собирался продавать картину, то сертификат ему требовался позарез.

– Ну… да.

– Если не трудно, – со стороны Агеева это было чистым наитием, – не могли бы вы составить списочек всех картин, которым вы подписали сертификаты?

– Вы меня в чем-то подозреваете?

– Ничуть. Возможно, списочек нам пригодится. А возможно, и нет. В любом случае мы вас заранее благодарим.

12

– Ефимия Васильевна! Васильевна! Эй! Ого-го!

Васильевна открывать не спешила, и Грязнов с Турецким воспользовались прежним способом: сиганули через забор. Открытая дверь дома Васильевны зияла. На пороге снова остались отпечатки кроссовок сорок второго размера, запачканных штукатуркой. На полу в коридоре валялись какие-то осколки, обломки, краснела подсыхающая лужа подозрительной липкой жидкости.

– Готово дело, – резюмировал Турецкий. – Пришили старушку.

Грязнов небрезгливо наклонился. Посреди красной жидкости желтели крохотные зернышки.

– Малиновое варенье, – сказал он.

Из чулана донесся шорох. Упорно не желающая откликаться Васильевна снова возводила там баррикаду из хлама, который неизвестная сила разметала по всему коридору. Вот только банки с малиновым вареньем в кладовке уже не окажется.

– Ось, – попыталась оправдать свои действия Васильевна, – прибираюсь трошки.

Штукатурка, которой бабка была осыпана с головы до ног, придавала ей бледность ожившей покойницы. Турецкий и Грязнов синхронно задрали головы. Над ними темнел ободранный потолок чулана.

Трудно передать, что испытал Турецкий, когда уверился, что картина ускользнула от него. Это было больше, чем обычное разочарование в работе следователя. С той минуты, когда он узнал о существовании связи между его снами и содержанием произведений Бруно, жажда добыть или хотя бы увидеть необыкновенную картину стала вопросом не его профессионального престижа, не денег, которые он хотел получить, а личного участия. Родилась уверенность, что стоит ему увидеть нарисованные на холсте ад, печальных девушек и ангела, как кошмары прекратятся, а депрессия исчезнет безо всяких таблеток. Произойдет ли это когда-нибудь?

Наверное, у него было такое страшное лицо, что Васильевна перестала наконец валять дурочку и рассказала все, как было, от начала до конца.

Что там пан Бруно малевал в ее кладовой, на потолке или в другом месте, она на протяжении всех этих лет ведать не ведала. Он в чулан ходить не позволял, а когда закончил, заново его выкрасил. А ей-то что? Васильевна этот самый чулан каждый год белила, пока вдруг целое столпотворение народищу не напало на ее скромный дом. В тот самый день, когда пришел Петро поселять в ее дом Сашу и Славу, заявились к ней какие-то двое…

– Один в очках, другой – бритоголовый качок? – подсказал нетерпеливый Грязнов.

Слово «качок», видно, не было старухе знакомо, но, сообразив по смыслу, она согласилась:

– Эгеж. Оце воны и е.

Несмотря на возраст, глаз на одежду у Васильевны оказался приметливее, чем у более молодой Софии Голоты. Недаром столько лет проработала прачкой. В результате подробного допроса она описала, что интеллигентный, который пониже ростом и худощавее, одет был в серый костюм и носил серый с металлическим блеском галстук. Качок носил светло-бежевые свободные мятые штаны и белую рубашку с двумя вышитыми на груди скрещенными теннисными ракетками. Вдохновленный удачным началом, Слава предпринял попытку составления импровизированного фоторобота, однако потерпел фиаско. Очевидно, приметливость Васильевны распространялась только на тряпки, в ущерб чертам лица, и разнообразные носы и подбородки, которые приставлял к очкам на листе бумаги Слава, встречали одну и ту же реакцию:

– Мабуть так. А мабуть ни. Дуже стара я стала…

Эти двое так настойчиво рвались в ее дом, что Васильевна, приняв их за грабителей, чуть не подняла шум на всю округу, но они заткнули ей рот зелеными бумажками на сумму пятьсот долларов. Васильевна доллары в руках держала единственный раз в жизни, но знала, как они выглядят. Заставив ошеломленную старуху отпереть дверь в чулан, мужчины воспользовались лестницей и принялись ковырять потолок. Клочок штукатурки в углу отпал, а под ним проступил холст, покрытый масляной краской. У посетителей разгорелись глаза. Они собирались забрать полотно сразу же, но услышали, как кто-то стучится в калитку, и убежали, пообещав Васильевне, если она сохранит полотно в неприкосновенности до их второго визита, еще тысячу долларов.

– А вякнешь, кажуть, – всхлипнула Васильевна, распуская платок на седой полысевшей голове и его углом утирая вязнущие в морщинах слезы, – мы тебе забьемо.

«Убьем, значит», – сообразил Турецкий. Особенности местного говора сделали обещанную старухе гибель еще более угрожающей. Как, однако, почти столетняя Васильевна цепляется за жизнь и за деньги! А еще считают, будто старики привыкают к мысли о неизбежности смерти и она перестает их волновать. Наверное, наоборот: чем дольше живешь, тем больше хочется.

Очевидно, похитители следили за Васильевниной хатой, потому что, едва Турецкий и Грязнов с утра покинули временное жилье, качок и интеллигент были тут как тут. Полотно изъяли, не откладывая дело в долгий ящик. Действовали, конечно, без аккуратности, второпях, но полученных долларов в пересчете на гривны должно было с лихвой хватить Васильевне и на новые банки, и на ремонт потолка.

Турецкий не мог ругать Васильевну, поддавшуюся двойному давлению: угроз и шальных денег. Тем более это сейчас было не главным.

А вдруг охотников за картинами Шермана они успеют еще изловить?

– Давай к Петьке Самойленко, – потребовал Турецкий.

– Погоди, Сань, – не подчинился Грязнов, – не все сразу. Подумай: Петька-то у нас служит незалежной Украине. Так? Полотно из чулана – достояние Украинской республики. Если найдут, нам, Саня, ничего не светит: храниться ему в городе Львове, в музейных запасниках. И уплывет от нас законная куча долларов.

Слава был прав. Турецкий настолько увлекся возможностью явления миру неизвестной картины Бруно Шермана, что едва не перестал на секунду быть профессионалом. А профессионализм диктует выполнять условия заказчика, каковым является Фонд Шермана в очаровательном лице Ванды Завадской. Турецкий тяжело вздохнул:

– Ладно уж. Искать придется самим.

Надежды не оправдались. Немедленно поставив в известность Петра Самойленко, что двое молодцов ограбили Ефимию Васильевну, отобрав последнее старушечье добро, друзья с его помощью бросились на поиски, но напрасно: судя по приметам, похитители неведомого шедевра вскочили на поезд, идущий маршрутом Львов – Москва. Билетов они не брали, но кому же не известно, что за проезд можно заплатить лично проводнику? Были бы деньги. А деньги, судя по тому, с какой легкостью похитители усыпали путь к картине долларами, у них водились. А главное, деньги водились у тех, кто стоял за ними, потому что Турецкий ни секунды не думал, что они добывают полотно Шермана для себя.

Если бы они намеревались продать его потенциальным заграничным покупателям, тогда проще было бы сделать это через Польшу.

Сведения о преступниках, пытающихся вывезти за границу произведение искусства, можно было бы передать полиции и дальше таможне свободной Украины, но тогда его навек бы лишился Фонд Бруно Шермана во главе с Вандой Завадской, что Турецкому и Грязнову никак не улыбалось. Нет, пускай действуют друзья-преступники! Улизнули в Москву? Отлично! Вывоз картины через таможню пускай осуществляют сами. А в Москве-то мы их тепленькими и возьмем.

Поэтому пришлось вести переговоры с Москвой.

В Москве стоял жаркий вечер, обещающий ночь с температурой не ниже двадцати восьми градусов. А здесь, в полуподвале дома, затерянного в одном из сретенских переулков, бродили волны кондиционированной прохлады, и официант в грузинском костюме наливал Денису и Насте в бокалы красное вино.

– А что это за название «Вазисубани»? – спросила Настя. – Оно что-то означает?

– Это название вина, – охотно пояснил Денис. – У нас его раньше переделывали на русский лад. «Вася с Кубани» или «Вася с зубами»…

Настя засмеялась. Сегодня она легко соглашалась со всем, что говорил Денис, легко смеялась: должно быть, эта экзотическая тряпка, которую она вчера сшивала из разноцветных лоскутов, понравилась заказчице. Если Настя сама шьет свои платья, Денис не спорит, что она отличная мастерица: он не разбирался в тонкостях женской моды, но с него хватало и того, что полупрозрачное платье позволяло видеть не такую уж маленькую, как представлялось раньше, грудь. Грузинская обстановка будила кавказскую страсть, и Денис нежно прикасался взглядом к этой груди под звуки зурны. Что за инструмент такой – зурна, и похож он на флейту, бубен или балалайку, Денис не представлял, но был уверен, что то, что звучит сейчас в зале ресторана, – непременно зурна…

В музыкальные звуки ворвался другой звон.

– Алло! – с готовностью бросил он в извлеченный из кармана мобильник.

– Привет, Дениска! Тут к вам едет сладкая парочка и везет предмет особого интереса для агентства «Глория». Запомни приметы этих молодцов…

– Да, дядя Слава. Говорите, слушаю.

Когда речь шла о расследовании очередного дела, мир переставал существовать для директора агентства «Глория». Перестала существовать даже Настя. Когда он наконец нажал на кнопку с опущенной телефонной трубкой и обратил внимание на девушку, то ждал недовольного взгляда, нотаций и других проявлений, на которые так щедры оставленные в пренебрежении женщины. А может, сделает понимающее лицо и спросит: «Срочное дело, да? А чем ты сейчас занимаешься?» Денис, разумеется, не откроет ей то, что не имеет права открывать, и между ними пробежит черная кошка. А ведь все так многообещающе начиналось…

Как ни удивительно, Настя проявила себя с лучшей стороны. Пока Денис разговаривал по телефону, набрасывая на салфетке какие-то записи, она казалась совершенно поглощенной отбивной у себя на тарелке. После того как начальник «Глории», закончив, откинулся на спинку стула, Настя заговорила о чем-то нейтральном. Она не стала ругаться, не стала расспрашивать о подробностях дела. Ни любопытства, ни раздражения.

И Денис подумал, что на Настю из Барнаула следует обратить внимание всерьез.

Вдохновленный на подвиги Денис подал Насте руку, и они вместе поднялись из полуподвала. Поток машин на Сретенке иссяк. Не слушая Настиных возражений, Денис проводил девушку до дома, где, наверное, уже беспокоился Семен Семенович.

– Знаешь, Настя…

В это время его опять прервал звонок.

– Да, – буркнул Денис, готовый швырнуть надоедливый аппарат на асфальт и как следует потоптать его ногами.

– Денис Андреич, это ты?

– Нет, Агеич, не я! Это кто-то неизвестный подобрал мой мобильник!

– Я вот о чем, начальник, тебе звоню, – толстую шкуру Агеева невозможно было пробить стрелой иронии. – Докладываю радостную весть: вместо двух разных дел мы имеем одно общее. Степанищева, похоже, убили из-за картины «Бубнового валета»!

И тут же Агеев поведал о последних событиях, не умолчав и о сведениях, предоставленных Будниковым.

– Не нравится он мне, Денис Андреич, – дал вескую оценку искусствоведу Агеев. – Считает, что картины важнее людей, потому что они долговечны, а люди быстро умирают.

– Ну, он всю жизнь посвятил картинам, его право так считать. – Далекий от искусства Денис совсем не был уверен, что разделяет точку зрения Будникова. Сразу подумалось о терпеливо стоявшей рядом Насте: если бы преступники захватили ее и предложили обменять на самую ценную в мире картину, что бы он предпочел? Лично для него такого выбора не стояло: спасал бы Настю… «Постой, постой! – оборвал он себя. – А почему именно Настя? У нас с ней еще ничего не было, и вдруг – спасать!» Наверное, для мужчины это естественная потребность – выступать в роли сильного защитника. А Настя была так беззащитна… Беззащитность, кажется, и нравилась в ней Денису сильнее всего. Нет, еще, конечно, грудь. А на третьем месте глаза. Хотя, если вдуматься, глаза-то у нее и есть самые нежные и трепетные. Денис считал себя крупным знатоком по части женских грудей, талий и попок, а вот глаза до сего дня как-то упускал из виду.

– Дальше меня провожать не нужно, – решительно заявила нежная и трепетная Настя своему потенциальному защитнику.

– А может, нужно? – упрямо предложил Денис, убирая мобильник в карман.

– Но я же лучше знаю!

Внезапно жарко обняв Грязнова, Настя крепко поцеловала его в уголок рта, а по завершении поцелуя скрылась за дверью подъезда, оставив Дениса в недоумении.