Текст книги "В состоянии необходимой обороны"

– Почему – паук? – спросила Наташа, изумившись.

– Вы кричали… – объяснил я, чувствуя, что выгляжу глупо. Еще чего доброго решит, что я к ней ворвался с нечистыми намерениями… Между тем помыслы мои были абсолютно прозрачны.

Дело в том, что однажды я был знаком с девушкой, которая страсть как боялась пауков. Какие вопли и визги она издавала, стоило только попасться ей на глаза самому крохотному паучку, – не передать. Ни в сказке, ни пером. Соседи вскакивали среди ночи с кровати и обливались холодным потом. Потом принимались мне завидовать, и совершенно безосновательно. Я в это время не предавался любовным утехам, а тыкал во все углы мокрой шваброй, а пассия моя восседала в это время на столе и оттуда руководила. Причем ужас этот ее в отношении пауков ничем, кроме мистики, объяснить я не в состоянии. Наверное, в прошлой жизни она была какой-нибудь жрицей, причем в той религии паук был объявлен либо священным, либо проклятым животным. Я лично ничего против них не имею, наоборот, они мне симпатичны, и я стараюсь зря их не трогать. Пусть живут… Во-первых, они не кусаются. Во-вторых, достаточно робки. В-третьих, их мало, и они чистенькие – не то что эти преотвратные тараканы…

– Неужели я так громко кричала? – смутилась Наталья. – Я так только… От неожиданности.

– Простите, что ворвался… – смутился и я. – Честно говоря, как-то сразу не подумал… Извините. А что случилось? В чем заключалась неожиданность? Мыши? Моль? Собственная тень?

Наталья молча показала пальцем в ванну. И тут я увидел – из-под крана в мою белоснежную, недавно хорошо отмытую ванну стекала тонкая ржавая струйка, похожая цветом на коньяк.

– Трубы ржавые, – объяснил я, огорченно кряхтя. – Старый дом… Просто поздно сейчас. Это бывает… – и включил воду посильнее.

– Я сразу вылезла, как увидела, – пояснила Наталья.

Замолчав, мы вместе уставились на воду в ожидании. Струя несколько посветлела, но не до конца. По ванной распространился кислый речной запах. Долгое молчание, кажется, нас обоих смутило.

– Вот… – развел я руками. – Не обессудьте… Другой, видимо, уже не будет.

– Да, – сказала Наталья, и полотенце, обвивавшее ее фигуру, само развязалось и упало к ее ногам.

Возможно, она выпила слишком много коньяка, успел подумать я. Или все-таки неправильно поняла мое появление в ванной… Не могла же она меня принять за такого придурка, каким я являюсь на самом деле… Выглядеть я, во всяком случае, стараюсь гораздо умнее.

Не знаю, в чем тут было дело – нет, ну за себя-то я, конечно, отвечаю, со мной как раз все понятно… Без вопросов… А Наталья… Я, конечно, не мог отказать – вроде как и сам напросился, и неудобно – женщине отказывать.

Кроме того, она конечно же перенервничала… Это, должно быть, вывело ее из обычного равновесия. Короче, все произошло прямо в ванной под душем, причем этот гадский душ ну никак не хотел подчиняться командам и то окатывал нас холодной водой, то, смилостивясь, кипятком.

Следующие полчаса я старательно и активно занимался лечением ее стресса. И ей, я увидел, полегчало… Меня же лично в результате столь активных действий неудержимо потянуло в сон. Я боялся заснуть прямо в ванне, даже попытку сделал. Потому, кое-как ополоснувшись желтыми струями, мы проследовали в комнату и вместе забрались под простыни. Сдуру я перед этим открыл в комнате форточку, потому сразу же здорово замерз, и еще какое-то время ушло на то, чтобы согреться, а Наталья этим сразу же воспользовалась, затянув женский разговор и старательно выясняя, какая именно часть тела мне у нее понравилась более всего, и так далее…

Меня здорово подмывало изложить ей придуманную мною аналогию с кружкой холодной воды и умирающим от жажды человеком, которую я в подобных случаях обычно использую, чтобы обид и неясностей не оставалось. Во рту пересохло, набросился мужик, вылакал, лежишь наслаждаешься, в животе хорошо, а кружка ему после этого: «Поцелуй меня!» Хотел я ей это изложить, но почему-то не стал.

Потом мне пришлось прослушать долгую историю про то, как она впервые меня увидела и что при этом почувствовала. Нет, это, не скрою, было довольно приятно… Засим последовала история про Наташино наполовину счастливое замужество, потому что мужа она конечно же все-таки не очень любила, вернее, может, и любила, но как брата. Замуж вышла рано, муж у нее неласковый, хоть и порядочный и не пьет… И о постоянной и длительной ласке, о которой ей оставалось только мечтать. А потом, на нее вечно пялятся все мужики, и она понимает, чего им от нее надо. Но все они грубые и злые, вроде того же Трофима или его братца… И вот тут-то ей попался я, а это божий подарок. От таковой возложенной на меня ответственности я сильно разнервничался. Во-первых, я вообще не подарок. Во-вторых, это же целая куча обязательств. В-третьих, не люблю, когда женщины заговаривают о Боге – это сразу означает в перспективе серьезные отношения… Наташа же, придя к такому выводу, стала со страстностью истинно русской женщины меня обнимать и целовать, и в результате я снова был готов ко всему, что ей непременно требовалось. Наталья была очень мягкая и сдобная на ощупь, и чувствовалась, что запасы ее страсти совершенно не растрачены. К ним почти и не прикасались, и потому требовалось ей очень много… Вообще для зрелой женщины в половом вопросе она разбиралась слабо, словно школьница, но, когда я ей сказал об этом, она немедленно изъявила горячее желание учиться и учиться… Этого мне только не хватало – то-то ее муж потом удивится. Не поймет еще… Нет, ну какие скромные нравы царят у нас в народе – не перестаю удивляться…

Вся эта кошмарная ночь уместилась всего-то в несколько часов, а казалось – прошли века, так я был измотан и запутан в жизненных обстоятельствах. И как я буду во всем этом разбираться? Мне же еще и дело ее мужа вести… Как-то неэтично получается. Мне, конечно, на этику плевать, я еще в школе ухитрился переспать с учительницей, но все же… Надеюсь, я все же не воспользовался ее беспомощностью? И тут Наталья подлила масла в огонь.

– Юра, а ты меня любишь? – задала она мне сакраментальный вопрос. Исключительно женский. Без этого номера программы ни одно показательное выступление не обходится…

– Люблю, – покорно произнес я. Наталья, успокоенная, заворочалась, приготовляясь ко сну.

На самом деле, я сам не знал, вру я или нет. У меня есть такая теория – что мужчина может понять, влюблен ли он действительно в женщину, лишь после того, как с ней переспит. Только с утра, глядя на то, что лежит рядом с ним, он понимает… И чаще всего понимает: нет, не влюблен. Честно признаю. Страсть, желание, да, сколько угодно, но не любовь. Не любовь…

И вот я лежал и думал. Чувства были смутные, едва уловимые, и я никак не мог разобраться в самом себе – что же именно я чувствую к Наталье? Равнодушие, нежность, благодарность? Или все-таки… Ладно, решил я, завтра разберусь. И, успокоившись на этом решении, моментально провалился в сон.

Глава 16

Для одних тюрьма – это конец света, конец жизни, крах всего, для других тюрьма – дом родной. И каждый перед тем, как пересечь порог первой (и последней?) в своей жизни камеры, пытается понять: чем окажется тюрьма для него?

На пороге камеры люберецкого следственного изолятора Виктор Шишков оказался не один. Рядом с ним, не считая, конечно, вертухая, гремящего в замке ключом, стоял со скаткой постельного белья русоволосый парень лет тридцати. Глаза у парня были голубые и добрые, но держался он с видимым достоинством.

«Видать, не по первому разу», – решил про себя Шишков.

Парень словно услышал шишковские мысли и спросил:

– Ты первый раз?

Шишков кивнул.

– Я тоже, – сказал парень.

– Базары! – рявкнул вертухай, обернувшись и грозно сверкнув глазами.

Парень умолк.

Дверь со скрежетом поддалась, открылась, и из камеры ударило застоявшимся влажным воздухом.

– Пошли! – скомандовал вертухай.

Шишков и русоволосый парень шагнули за порог первой в своей жизни тюремной камеры. Лязгнула за их спинами дверь, повернулся в замке ключ.

Камера была небольшая, на восемь шконок. Четыре из них, на манер плацкартного купе, со второго яруса были занавешены простынями, и что там была за жизнь, оставалось загадкой. Две нижние шконки оказались свободными.

Когда Шишков с парнем вошли в камеру, лица пяти узников обратились к ним. Дрогнула висящая простыня в углу – кто-то посмотрел на них из-за простыни. Впрочем, взгляды эти не были ни кровожадными, ни даже любопытными – просто посмотрели на новых людей.

Шишков шагнул к одной из свободных шконок.

– Можно сюда? – спросил он всех вообще и никого конкретно, обводя взглядом одного за другим и остановившись почему-то на темной щели за висящей простыней.

Русоволосый же парень первым делом поздоровался.

Шишков понял, что, конечно, прежде всего надо было поздороваться, а уж потом соваться со своим «можно», понял, что совершил ошибку, вполне возможно в подобном месте непростительную, и представил, как, начиная с этой минуты, жизнь его медленно превращается в ад.

Ничего подобного не произошло. Шишков тут же, вслед за русоволосым парнем, поздоровался – и вышло вполне естественно. Ближайший к Шишкову парень, как впоследствии выяснилось, Сергей Фролов, подошел к Шишкову.

– Я Сергей. Ты это… как устроишься, подойди к смотрящему, – Сергей показал в сторону углового «купе», – расскажи, что к чему, откуда взялся.

Шишков посмотрел в угол и кивнул.

– Если есть хочешь, – продолжал Сергей, – вон, все, что на столе, можно есть – общак.

Сергей показал на стоящий почти посреди камеры стол, на котором, аккуратно завернутые в целлофан, лежали чай в пачке, хлеб, колбаса, масло… что-то еще, чего сразу разглядеть не удалось. Русоволосый управился с хозяйством быстрее Шишкова и уже сидел в углу, негромко переговариваясь с кем-то за занавеской.

Шишков присел на шконку и задумался. Получалось, что правду рассказать он никак не мог – смотрящий наверняка если не сам человек Трофимовых, то, во всяком случае, легко может с ними связаться – и тогда… тогда его геройский расстрел трофимовских подручных в подвале засверкает совсем иным смыслом и могут, пожалуй, и убить. Надавить на жалость и сочувствие тоже вряд ли удастся – не то место, не тот контингент. Значит, врать?

Врать. Врать до победного конца.

Еще ожидая своей очереди на аудиенцию со смотрящим, Шишков дивился тому, что ничуть его не беспокоит учиненный им недавно расстрел. Ничуть не было ему жаль ни того бандита, что умер, ни тех двоих, что чудом остались жить. Шишкову казалось даже, что, верни Господь ситуацию обратно, он точно так же лупил бы по этим сволочам, пока не кончились бы в обойме патроны. Правда, в этот раз он постарался бы стрелял поприцельней.

Русоволосый парень подошел к Шишкову:

– Иди. Тебя зовут.

– Тебя как звать-то? – спросил Шишков?

– Ашот, – сказал русоволосый.

Шишков встал со шконки и двинулся через камеру в угол. Как все пройдет?

Смотрящим оказался двадцатилетний парень с быстрыми глазами. Шишков сел на шконку напротив.

– Чего говорить? – спросил Шишков.

– Да чего хочешь, – сказал смотрящий. – Хоть анекдоты трави.

Шишков не понял: шутка, нет? Напрягся.

– Как звать-величать-то тебя, дядя?

– Виктор.

– Ну вот, Виктор… вишь, куда тебя занесло-то по жизни? Да ты не парься – здесь тоже люди живут, люди везде жить умудряются. Ты с людьми будешь по-людски – и к тебе такое же отношение.

– Прямо как по Библии.

– Чем занимался-то… там? – Смотрящий кивнул в сторону зарешеченного окна.

– Замдиректора таксопарка, – тяжело вздохнув, признался Шишков.

– О-о-о, Виктор!.. Прелюбопытный у нас может разговор выйти, хотя… разберемся. Чего за статья-то у тебя?

«Вот оно, началось, – подумал Шишков. – С Богом!»

– Да… я ни при чем, собственно.

– Здесь все ни при чем.

– Соседей за наркоту взяли… вроде торговали они или за хранение, не знаю… и меня потянули. Дескать, ты, конечно, ни при чем, но, сам понимаешь, проверить все надо, потрясти. Велели не ссать. Сказали, ни при чем окажешься – выйдешь, ты нам сто лет не сдался.

Шишков поливал все увереннее. Он припомнил историю, в которую полгода назад попал один из его таксистов, и теперь уверенно пересказывал ее как по писаному.

– Ладно, проверим, – почему-то угрюмо сказал смотрящий. – А подельники твои… ну соседи эти… они тоже здесь, в этой тюрьме сидят?

«Ай-я-яй! – подумал Шишков. – Как нехорошо». Не успел он тут сориентироваться.

– Не знаю, – тоже угрюмо сказал Шишков.

– Проверим, – сказал смотрящий.

Шишков совсем пал духом. Как он мог забыть, что в любой тюрьме существует собственная почта и хорошо налаженная связь со свободой?! Как он мог надеяться на какую-то наивную ложь?! Он лишь загнал себя в угол, создал себе кучу проблем, и, скорее всего, теперь уже неразрешимых.

– Отдыхай пока, Виктор, – сказал смотрящий. – Знакомься с окружающим. Хочешь есть – ешь, все на столе.

Шишков понял, что аудиенция окончена, и, сгорбившись под грузом им же самим созданных проблем, заковылял к своей шконке. «Зря, зря, – думал Шишков. – Не надо было врать». И тут же понимал: не соври он сейчас, может быть, этой вот даже короткой дороги до шконки в его жизни могло бы уже и не быть.

Шишков упал на шконку и закрыл глаза.

Ашот подошел к нему, присел на край шконки:

– Ну чего? Нормально?

– Нормально, – не открывая глаз, сказал Шишков.

Говорить ему не хотелось. Ашот задал еще пару ничего не значащих вопросов, догадался наконец, что к разговорам Шишков нерасположен, и удалился. Насколько мог судить по звукам Шишков, Ашот отправился знакомиться с постояльцами камеры. Делать нечего – даже не прислушиваясь, Шишков невольно слышал все разговоры.

Стоптанные, как успел заметить прежде Шишков, башмаки Ашота прошаркали до соседней шконки. На ней, это Шишков тоже заметил раньше, лежал худющий мужик с глубоко запавшими глазами в поношенном тренировочном костюме и, ни на кого не обращая внимания, курил в потолок.

– Привет, – услышал Шишков голос Ашота.

Худющий мужик, судя по всему, молча выпустил в потолок очередную струю дыма.

– Меня за наезд посадили, – сказал Ашот и весело хохотнул. – В прямом смысле за наезд, машиной, не за такой, знаешь, наезд типа… ну ты понял. А ты? Тоже первый раз?

– Не, не первый, – послышался надтреснутый голос мужика. – Пятый.

Шишков пожалел, что глаза его закрыты. Можно было представить себе физиономию Ашота после подобного ответа! Но не открывать же глаза вот так, вдруг, не пялиться же! Ладно, Шишков отвернулся лицом к стене.

– Ничего себе?! – присвистнул Ашот. – Круто. И за что в основном?

– В основном ни за что, – ответил надтреснутый голос.

– Ну это понятно, – не унимался Ашот. – А вообще?

– Вообще – квартирные кражи.

– Понятно.

– Вряд ли, – сказал рецидивист.

– Что – вряд ли? – не понял Ашот.

– Вряд ли тебе хоть что-то понятно, – пояснил домушник и, судя по звуку, выпустил струю дыма. – Иди знакомься дальше, со мной тебе будет неинтересно.

Виктор устал слушать их разговоры, попытался заснуть. В голове крутились самые разные мысли, ужаснее всего была мысль о том, как переживет все это жена и что с ней сейчас, где она? Позвонить ему не разрешили, но, скорее всего, она в курсе того, что произошло. По крайней мере, эти люди не упустят случая, чтобы не очернить его в глазах жены и близких ему людей, возможно, даже попытаются шантажировать ее, требуя все того же – печати таксопарка, документов и денег. От этих мыслей Шишков впал в депрессию, он чувствовал, что с каждой минутой нахождения в тюрьме, силы все больше и больше покидают его, так же как покидает его вера в то, что Тихонов не подставил его. За несколько минут Шишков пережил страх, ужас, кошмар и боль одновременно, наверное, это как-то отразилось на его лице, потому что Ашот наклонился к нему и спросил:

– Эй! Тебе не плохо? – В голосе Ашота послышались нотки участия и сострадания.

– Нормально, – одними губами ответил Шишков и в душе поблагодарил Ашота за простое человеческое участие.

«Как странно складывается человеческая судьба!» – думал Шишков. И вправду: сегодня он – преуспевающий «новый русский», а завтра – часть отходов общества.

– Тише, вы! – прикрикнул на спорящих о чем-то сокамерников Ашот. – Виктор спать хочет.

– Еще чего?! – возмутился смотрящий, но умолк.

Еще несколько минут не то дремоты, не то смутного ожидания чего-то… Беспокойство не покидало Шишкова, с каждой минутой оно все больше и больше охватыло его душу. Наконец произошло то, чего Шишков не ждал, но предчувствовал.

Дверь камеры распахнулась и надзиратель, осмотрев заключенных, остановился взглядом на Шишкове.

– Шишков, на выход.

– Свидание? – спросил Виктор.

Ему не ответили. Пока Виктор шел по коридору, в голове его прокручивались варианты того, зачем и кто может его вызывать. Самый реальный вариант, который казался ему, – это адвокат. Его, Шишкова, адвокат, который приехал выяснить детали дела и продумать защиту. Но Шишков не угадал.

Следователь Жуков смотрел пронизывающим насквозь взглядом. Шишков сразу понял: что-то здесь неладно.

– Присаживайтесь. – Шишкову придвинули стул.

– Спасибо. Что с женой?

– Все в полном порядке. Она передает вам привет и надеется на скорое возвращение.

Жуков говорил казенными фразами, Шишкову даже скучно стало от того, как можно так примитивно, беззастенчиво врать. Его жена, разумеется, говорила бы совсем другие фразы, если, конечно, с ней действительно все в порядке…

– Что вам от меня нужно?

– Да вы не волнуйтесь. – Было видно, что Жуков получает удовольствие от беспомощности Шишкова.

– Я и не волнуюсь. Но если вы хотите, чтобы я изменил свои показания, то я этого делать не собираюсь ни при каких условиях, чего бы мне это ни стоило…

– Конечно, конечно, – наигранно вежливо согласился с ним следователь, – как вы могли только такое подумать, я к вам с самыми что ни на есть добрыми намерениями…

– Говорите быстрее или отпустите меня, – резко перебил его Шишков, – я хочу спать.

– Что вы, что вы, скоро вы будете спать долго и спокойно.

«Ага, засну навсегда», – сострил Шишков.

– Я слушаю вас, – в этих словах проявился бывший заместитель директора таксопарка, – подтянутый, строгий, собранный, у которого на счету каждая минута, не намеренный тратить ни секунды на лишние разговоры.

Следователь Жуков чувствовал себя неловко. Он прекрасно понимал, что человек, который находится сейчас перед ним, гораздо порядочнее его самого, и испытывал к Шишкову чувство уважения и жалости одновременно. В последнее время Жуков часто испытывал жалость к своим подопечным и все острее – чувство собственной вины перед ними, но выйти из мчащегося на полном ходу поезда он уже не мог.

А началось все с небольшого искушения. Жукову предложили изъять из дела документы, подтверждающие невиновность одного обвиняемого. И цена-то была не слишком велика – всего лишь какие-то десять тысяч долларов!

– Я знаю, вам сейчас очень нужны деньги, – говорил тогда вкрадчивым голосом прокурор Бутусов, – мы стараемся как только можем помочь вам…

Жуков, конечно, догадывался о цене такой помощи.

– А если я откажусь? – спросил он Бутусова.

– Вы просто не получите этих денег, а документы из дела все равно исчезнут, – улыбнулся прокурор, – так что выбор у вас, как вы сами видите…

– И как же вы оцениваете мое преступление?

– Ну зачем же так? Речь идет совсем не о преступлении, а о вашей помощи нам. А мы, в свою очередь, делаем все, чтобы решить ваши проблемы, насколько я знаю, для лечения вашей мамы вам необходимо не менее десяти тысяч долларов…

– Откуда вы знаете?

– Мы всегда интересуемся жизнью наших следователей… – многозначительно произнес Бутусов.

«Чтобы потом при случае посадить их всех на крючок», – подумал Жуков. Но альтернативного варианта у него не было.

– Я согласен.

Эта фраза стала поворотной в жизни следователя Жукова.

Всего лишь десять тысяч долларов! Подумать только! Как оказалось, это была цена порядочности Жукова, цена его человеческого достоинства. Но в тот момент выбора не было: деньги были действительно очень нужны. В больнице в тяжелом состоянии находилась его мама: последняя стадия рака, уход за ней и лекарства требовали огромных средств, которых у начинающего следователя Жукова не было. Все, что можно было продать, к тому моменту было продано, у всех, у кого только можно занять, – занято.

И Жуков взял эти деньги. Через месяц мама умерла, а он уже перешагнул черту, и пути назад у него не было. Часто вспоминая маму, Жуков думал о том, а что сказала бы она, узнав, какой ценой он достал тогда лекарства… И приняла бы она их? Вряд ли. Долг сына в этой ситуации столкнулся с долгом чести следователя, и долг сына победил.

С тех пор с каждым месяцем ставки дел, которые Жуков решал, разумеется в пользу тех, кто платил больше, все возрастали, как и возрастало чувство вины перед подопечными и стыда за свою продажную профессиональную честь.

Шишков смотрел Жукову прямо в глаза. Он словно знал о нем все, читал в его глазах самые сокровенные мысли.

– Может быть, вы ответите мне? – спросил Шишков следователя все с тем же вызывающим у Жукова зависть чувством собственного достоинства.

Жуков смутился, для солидности – все-таки то, о чем он собирался сообщить, было очень важным – прокашлялся, потом выдержал паузу и начал – вкрадчиво, вежливо:

– Мы решили изменить вам меру пресечения на подписку о невыезде, вы рады? Просто не уезжайте никуда из города, и все. Хорошо?

– Спасибо, – повторил Шишков.

Но в душе он не был благодарен этому человеку, он чувствовал по его глазам, по тому, как с ним говорили, что эти люди – конкретно следователь – не желают ему добра, а скорее всего – наоборот… Но выбора не оставалось.

Направляясь в сопровождении надзирателя к выходу, Шишков думал о том, что, выйдя из тюрьмы, прежде всего нужно будет съездить в таксопарк и только потом – домой.

Когда Шишков вышел за ворота тюрьмы, он подумал, что спит. Такого просто не могло быть в реальной жизни! У самых ворот, недалеко от окошка, к которому стояла небольшая очередь родственников с передачами, стояла иномарка Трофимовых. Сами же они, братья Трофимовы, ухмыляясь дальше некуда, стояли рядом с машиной и приветливо смотрели на Шишкова. Антон поманил Шишкова пальцем.

Конечно, это сон. Такое может быть лишь во сне. И Шишков поступил так же, как поступил бы во сне на его месте любой ребенок, – он побежал. Но так же как во сне, прямо у него на пути оказался Жора, Шишков ударился в его грудь и услышал его горячий шепот в самое свое ухо:

– Не делай кипиша, урод! Садись в машину – обо всем договоримся.

Жора схватил Шишкова за локоть и, улыбаясь очередникам налево и направо, повел его к машине.

– Офонарел от свободы! – пояснял Жора любопытным странное шишковское поведение. – Ничего, Витек, теперь надышишься.

Сон, видимо, продолжался. Потому что Шишков чувствовал, как против своей воли продвигается к зловещей машине, в которой он уже «катался» и повторного желания не испытывал… и тем не менее шел. «Наверное, надо закричать?» – думал Шишков, прочесывая людскую очередь молящим взглядом и ни в одном человеке не натыкаясь на встречный взгляд. Никто не смотрел на него, никому до него не было дела. И вдруг…

Девушка! Какая-то девушка! Она смотрела на Шишкова во все глаза и явно правильно оценивала происходящее. Она понимала, что его против его воли куда-то хотят увезти. В глазах этой незнакомой девушки Шишков читал если не искренний испуг, то как минимум простое человеческое сочувствие. Шишков решил использовать этот пусть и малый шанс на спасение. Он, продолжая идти к машине, несколько раз показал девушке глазами на жестянку номера на бампере машины, он умолял ее глазами – запомнить номер машины и, как только они отъедут, сообщить куда следует, благо милиция рядом. Где-то на третьей попытке Шишков успокоился – он отчетливо увидел, что девушка поняла его. Она даже чуть заметно кивнула. Значит, все будет в порядке. Шишков окончательно расслабился и скользнул в специально открытую для него заднюю дверь машины.

Но Шишков ошибался. Если девушка в действительности и смотрела на него, то лишь просто как на пустое место – слишком занята была она своими собственными мыслями и проблемами. А ее чуткость и готовность помочь привиделись Шишкову просто со страху. И конечно, никакая милиция не бросится вслед за трофимовской машиной и никто не придет ему на помощь.

Жора сидел на заднем сиденье рядом с Шишковым. Тот факт, что Жора извлек откуда-то из своих недр черный пистолет, не пугал Шишкова. Во-первых, Шишкову и так до этой минуты неоднократно приходилось испытывать страх, а человек, видимо, все-таки имеет порог страха, некую грань, переходя за которую он уже не боится. А во-вторых, Шишков был уверен, что где-то позади трофимовской машины уже мчатся милицейские наряды и бандиты вот-вот будут обезврежены.

Шишков равнодушно посмотрел на пистолет.

– Стрелять везете? – спокойно спросил он.

Антон вполоборота обернулся, увидел пистолет в руке брата и возмутился:

– Ты чего, брателло, офонарел, что ль? Чего стволом светишь?!

Жора заулыбался:

– А чего? Пусть проникнется, шкура.

– Да он уж с нами устал, наверно, проникаться… – улыбнулся Антон. – Да, Витек?

– Мне все равно, – ответил Шишков.

– Вот и отлично, – говорил с переднего сиденья Антон. – Чтоб Жорик тебя понапрасну не плющил, давай решим быстренько два моментика, и все – выпускаем тебя подчистую, к чертовой матери. Идет?

– Ага, – сказал Шишков и не удержался, посмотрел в заднее стекло.

– Да чего ты все туда пялишься?! – засмеялся Жора. – Типа подмоги ожидаешь?

– Ты это брось, – поддержал брата Антон. – Подмоги, во-первых, не будет, а во-вторых, она и не понадобится. Сами все порешаем успешно и к обоюдному удовольствию. Итак…

Антон осекся, потому что сзади действительно показались проблесковые маячки милицейского «форда».

– Твою мать! – сказал Жора, и Шишков улыбнулся.

– Ладно, не ссать, – сказал Антон. – По грибы едем.

Милицейский «форд» дал сигнал обгона, медленно пошел на обгон… сердце Шишкова ликовало. «Форд» плавно обошел машину Трофимовых – никто из милиционеров в салон трофимовской машины даже не взглянул – и так же плавно и мощно пошел по трассе вдаль.

– М-да, – сказал Антон. – Так вот… Помнишь, Витек, там, в доме, ну когда ты себя Джеймсом Бондом возомнил… и убил одного, а другого твоя сучка зацепила. Впрочем, ладно. Ты там парня одного на выходе зацепил, помнишь? Сына Бутусова, как выяснилось, ну помнишь?

– Ну помню, – обреченно выдохнул Шишков. Он был уверен, что милицейская машина послана ему навыручку, и теперь ему стало совсем плохо.

– Помню, – повторил Шишков. – Помню, удивился я тогда: вот, думаю, уроды эти Трофимовы – даже сына прокурора в свои сети втянули!

– Ладно-ладно! – слегка ткнул Шишкова в бок пистолетом Жора. – Ты отсебятину-то при себе оставляй… «уроды»… а то, знаешь, мне тебя грохнуть все равно что пукнуть.

– Жора, не беспокой клиента, – мягко возвращал Антон Жору в мирное русло. – Дай лучше Витьку бумагу, ты ж напишешь сейчас, Витек, что, дескать, не было в доме Трофимовых никакого сына прокурора Бутусова – померещилось тебе со страху. А как раз наоборот, выбегая с наганом из нашего дома, ты наткнулся на улице на парнягу – как раз сына прокурора Бутусова – и, угрожая ему пистолетом, велел угнать скорее какую-нибудь тачку помощнее, предполагая в дальнейшем на ней избегнуть кары за причиненные убийства и ранения… Я не слишком поэтично выражаюсь? А, Витек?..

Жора гыгыкнул.

– Это ничего, – продолжал Антон. – На бумажке-то ты это по-научному изложишь. Усек?

Шишков немного подумал, и то, что вырисовывалось в результате его мыслительной деятельности, логичным назвать было невозможно. Поэтому он спросил:

– Это вроде как я, уважаемый в городе человек, и на тот момент даже истязаемый заложник, сначала приказал сыну прокурора угнать машину, чтобы убежать, а потом сам же и вызвал милицию? Так, что ль, получается?

– Да! – расцвел в улыбке Антон. – Видишь, схватываешь налету. Так что пиши.

– Да никто ж не поверит в такие бредни! – тоже засмеялся Шишков. – Это ж бред!

– Вот и отлично! – радовался Антон. – Пиши!

– Не буду, – сказал Шишков.

В машине воцарилась зловещая тишина.

– Да? – тихо спросил Жора. – Это почему ж?

– Потому что вы сволочи. И, если вам так нужен этот бред, что вы меня аж из тюрьмы вынули, значит, он нужен вам очень-очень. А я для вас ничего делать не буду. Мы об этом уже подробно говорили, так что давайте не возвращаться.

Машина, мягко проседая на рессорах, неслась вперед. Город давно кончился, то и дело попадались на пути лесополосы, чернел на горизонте лес. После последней фразы Шишкова в салоне стало совсем тихо. Не выдержал этой тишины почему-то именно Шишков. И сказал, добавил, – видимо, для того, чтобы окончательно отрезать самому себе пути к отступлению:

– Не-на-ви-жу.

Тишину в салоне по-прежнему ничто не нарушало.

– Там, подальше, – вдруг тихо сказал Жора Антону, – сверни в лесок.

«Конец», – подумал Шишков. И сразу ему стало легко. «Пусть убивают. Надоело». Последние дни жизни Шишкова превратились в сущий ад. «Вот и ничего… – думал он, – скоро все и кончится».

Ход его мыслей прервал вдумчивый голос Антона. Антон обращался к брату:

– А чего ты в леске делать надумал?

– Две в грудь, контрольный в голову, остальное черви съедят, – высказался Жора и спрятал пистолет.

Шишкова передернуло от такой деловитости.

– Это ты типа обиделся, что он бумагу писать не хочет? – спросил Антон.

– Ну.

– Знаешь, что я думаю… Можно мне вообще, как брату, высказать мысль? А, Жор? Можно?

– Ладно, валяй, не юродствуй.

Антон театрально глубоко вздохнул и сказал:

– А давай наплюем ему в рожу и убивать не станем?

– Как это – не убивать? – Удивлению Жоры, казалось, нет границ.

Шишков слушал и не знал, не понимал, что сейчас этот спектакль разыгрывается именно и только для него, что между братьями все давно решено и отступлений от намеченного плана они не допустят. А Шишкову казалось, что ситуация разворачивается прямо сейчас, на его глазах, что братья еще спорят и к общему мнению не пришли, а значит, на него, на это мнение, можно еще влиять.

– А ты посмотри на него! – сказал Антон. – В нем же жизни уже не осталось. Он жить ведь не хочет. Чего с такого взять? Конечно, такой не только бумажки для друзей не подпишет, такой перед смертью из принципа даже стонать на будет.

– А мне его стоны по барабану, – сказал Жора.

– Сможешь найти его деточек? – Антон по-прежнему обращался к брату.

«Вот это да! – сверкнуло в голове Шишкова. – Дети!» Он понял, что на этот раз он попался всерьез. Какие бумажки?! Шишков знал, что ради спасения жизней своих двух дочерей он пойдет на все что угодно! На все что угодно!..