Текст книги "Убийство в состоянии аффекта"

Глава 7

Получив разрешение на свидание с задержанным Коробковым, Гордеев сразу же направился в следственный изолятор Матросская Тишина. Время для свидания было назначено раннее, и адвокат, кляня свою привычку поздно ложиться, как мог боролся с сонливостью и поминутной опасностью вывиха челюсти после очередного зевка. В таком не слишком бодром настроении добрался Гордеев до узкого переулка, откуда можно было через большие ворота попасть внутрь тюрьмы.

По середине переулка тянулись ржавые трамвайные пути, а по стене, как всегда, пролегла длинная очередь из пришедших на свидание к заключенным родственников и друзей. Машин в переулке было немного, «братва» в такую рань к своим не ездит. Поэтому авто адвоката сразу же заметили, из очереди к нему метнулся спившегося вида субъект, который едва ли не открыл перед ним дверцу с ловкостью гостиничного портье.

– Пятьдесят за первое устроит? – просипел алкаш, пытаясь придержать Гордеева за локоть и энергично подмигивая красным глазом.

– За какое первое, чего пятьдесят? – не сообразил адвокат.

Алкаш отпустил его руку и удивленно захлопал воспаленными веками.

Гордеев услышал за спиной спокойный голос:

– Оставь адвоката в покое, придурок.

Гордеев обернулся и увидел улыбающееся лицо второго мужчины, который хоть и выглядел так же затрапезно, как первый, но лицо имел не испитое, а взгляд трезвый и жесткий. Без лишних слов он отвернулся и перешел на другую сторону переулка к пивной, которая работала, несмотря на ранний час. Когда, проследив за ним взглядом, адвокат повернулся, то обнаружил, что алкаш испарился. Усмехаясь, Гордеев закрыл машину и направился к контрольно-пропускному пункту, по дороге размышляя о причудливости человеческих занятий, надо же придумать такое: продавать места в очереди на свидание. И даже здесь, как и во всей стране, существует, судя по всему, своя мафия. Раздумывая таким образом, адвокат преодолел все преграды и проверки и скоро оказался в комнате с шершавыми, облитыми серым раствором стенами. Сев на намертво приделанный к полу стул перед так же влитым в него столом, Гордеев стал смотреть на дверь в ожидании прихода заключенного. «Вот интересно, – размышлял он – говорят, если встретить похоронную процессию или карету „скорой помощи“, то это к удаче. А если начать день с визита к арестанту, то, наверное, никак не меньше большого наследства обломится…»

Дверь комнаты отворилась, и на пороге появился худощавый подтянутый человек в костюме и рубашке, застегнутой под горло. Гордеев даже не сразу понял, что перед ним задержанный, и только когда за спиной арестанта замаячила физиономия конвоира, адвокат сообразил, что это Коробков. С тяжелым стуком закрылась дверь, а адвокат и подзащитный все еще смотрели друг на друга. Наконец Коробков шагнул к столу и протянул руку:

– Будем знакомы. Владимир Дмитриевич. С кем имею честь?

– Гордеев Юрий Петрович – ваш адвокат.

– Мама с тетушкой постарались, – улыбнулся Коробков. – Позволите присесть?

Гордеев кивнул, удивляясь и восхищаясь присутствием духа этого человека.

– Вы не поверите, – продолжал арестант, – но там, в камере, у этих не принято говорить «садись». Надо говорить: присаживайся. Как примета, согласитесь, это довольно забавно, учитывая, где они находятся.

Гордеев видел, что, болтая, Коробков непрерывно изучал его, присматривался, старался понять, откуда этот человек. Адвокат понимал, что убедить Коробкова в своей искренности сможет только делом, и потому, будто не замечая испытующего взгляда, предложил:

– Расскажите, Владимир Дмитриевич, как случилось, что вы убили человека, который представился вашим старинным другом.

– Другом? – усмехнулся Коробков. – Это долгая история, Юрий Петрович, но если вы готовы слушать…

– Я весь внимание. – Гордеев выпрямился, про себя ругая последними словами строителей, погрузивших стул так глубоко в бетон.

– Ну что ж… – усмехнулся Коробков и начал рассказ.

Я родился в 1953 году в семье военного. Через неделю после моего рождения умер Сталин и мой отец, офицер госбезопасности, застрелился в собственном кабинете из наградного пистолета, врученного ему когда-то самим Иосифом Виссарионовичем. Мама оставила служебную квартиру и переехала к сестре. С детства мне было предназначено стать офицером, но мама никогда не хотела, чтобы я шел по стопам отца в выборе военной профессии. Даже в школе, помнится, единственным предметом, по которому я мог безбоязненно принести домой плохую оценку, был иностранный язык. Точные науки и сама техника увлекали меня с детства, и потому я поступил в Военно-техническое училище радиоинженеров, которое закончил в семьдесят четвертом году. Мама приложила все усилия к тому, чтобы меня не отправляли служить в Тмутаракань, как она выражалась. Связи позволяли ей добиться распределения в Москву. Но тут, как говорится, нашла коса на камень, я не хотел распределяться по блату. Был тяжелый разговор, и мы договорились, что я буду служить в Ленинградской области. Должен признаться, что воспользовался маминым незнанием положения вещей. Ленинградская область была совсем не тем местом, куда стремились попасть мои однокашники. В отличие от северной столицы это была, да и есть, довольно дикая местность с не совсем здоровым климатом. Но я хотел, что называется, тянуть лямку и потому с легким сердцем отправился к месту назначения. Командирский «уазик» вез меня по лесной дороге. Водитель, веселый солдат-срочник с руками, покрытыми комариными укусами, искоса поглядывал на меня и иногда даже посмеивался.

– Только из училища? – неожиданно спросил он.

– Почему обращаетесь не по форме? – Я был раздосадован его фамильярностью и покровительственным тоном.

– Извиняюсь. – Водитель нисколько не обиделся на мою резкость. – Разрешите обратиться?

– Обращайтесь.

– Вы к нам сразу после училища?

– Да. А что, заметно?

– Ну-да, все новье на вас и взгляд… – Он замолчал, подыскивая нужное слово. – Любопытный такой. Пока.

– Почему пока?

– А вот увидите сами через месяц.

Машина, пару раз нырнув, неожиданно оказалась перед воротами части. Это была небольшая секретная часть, обслуживающая радиолокационную станцию дальнего обнаружения воздушных целей. Несколько длинных деревянных бараков, огороженных колючей проволокой в два ряда, и гигантское «ухо» антенны, вращающейся днем и ночью. Вот, собственно, и вся часть. В штабе я узнал, что командир находится на станции, и немедленно отправился туда. В траншее, ведущей ко входу в подземный бункер, стояли, задрав головы, несколько офицеров. Они курили. Пройти мимо не было никакой возможности, и я остановился рядом.

– Тридцать шесть, тридцать семь, тридцать восемь, – считал молодой старлей, попыхивая зажатой в зубах папиросой. Капитан, стоявший ближе всех ко мне, обернулся и сказал:

– А, новенький. К командиру?

– Так точно, – отрапортовал я, по привычке щелкнув каблуками.

– Не напрягайся, лейтенант, – он протянул руку, я пожал ее. – Капитан Катышев. А этот мошенник старши льетьенан Мозырь.

Он произнес звание на французский манер, и я заметил, что от капитана сильно пахнет алкоголем.

– После четвертого десятка идет пятый. Считай нормально, я все слышу, – Катышев снова обернулся ко мне: – Глаз да глаз нужен, так и норовит обмануть старого капитана.

– А что, собственно говоря, происходит? – спросил я.

– Вон, видишь, – капитан показал на зеркало антенны. – Личный состав зайца отловил. А мы с Мозырем поспорили, за сколько оборотов жесткое излучение спалит его до угля. Вот считает.

Я присмотрелся и увидел тушку животного, подвешенную на прутьях антенны, и подивился бессмысленному риску, которому подвергали себя эти люди, водружая зайца на вращающуюся конструкцию.

– Ладно, мон ами, проиграл я, – согласился Катышев. – Мензурка с меня, вечером. За приезд коллеги. Пойдем, представлю командиру.

– Может, не стоит вам идти, – сказал я. – Вы выпили.

– А это ничего, – он рассмеялся. – За заботу спасибо.

Мы вошли в бункер и, миновав несколько лестниц и дверей, оказались в командном пункте радиолокационной станции. В полумраке светились желтые круглые глаза экранов с вращающимися стрелками визиров, гудели голоса операторов, беспрерывно передающих планшетисткам координаты воздушных объектов. Не отвлекаясь от прозрачных экранов и линеек, женщины с любопытством разглядывали меня. Командиром оказался немолодой подполковник, разговаривая с которым, я понял, почему ничего не угрожало нетрезвому капитану. Командир сам был, мягко говоря, подшофе. И скоро я понял, что такое состояние было для большинства практически нормой. Обилие спирта для обслуживания электроники и полное отсутствие каких-либо занятий в свободное от дежурства время делало трезвый образ жизни практически невозможным. Была, правда, библиотека. В ней меня поразило огромное количество учебников различных иностранных языков. Согласитесь, довольно странное занятие для людей, принципиально «невыездных», – учить языки. Видимо, со временем это понимали все и переставали заниматься, предпочтя этому бесполезному занятию национальный «литробол». Дальше всех в изучении продвинулся какой-то любитель французского языка. Судя по отметкам, сделанным карандашом, он дошел до середины самоучителя. Потом я выяснил, что этим человеком был Катышев.

Меня поселили в офицерском общежитии. Многие из моих коллег были семейными людьми. Жены работали либо планшетистками, либо в столовой поварихами, либо не работали. Однако никакого легендарного разврата закрытых воинских частей здесь не наблюдалось. С самого начала я дал себе слово не пить. И при первой же попытке затянуть меня в компанию ответил отказом. Коллеги отнеслись к моему стремлению с ироничным пониманием. А когда я взялся за изучение языков, все поотдавали мне те книги, которые хранили у себя в комнатах. Как я узнал потом, вся часть заключала пари на срок, который я продержусь. Все оказались не правы, пить я так и не начал.

Однажды зимой я, как обычно в свободное время, занимался в нашем спортивном городке. На каждый снаряд у меня было запланировано определенное количество подходов. И к каждому было приурочено некоторое, так сказать, лингвистическое упражнение. Допустим, турник – пять подходов и пятьдесят выделенных на сегодня к запоминанию слов на английском языке, брусья – и грамматические правила немецкого, пробежка – и согласование времен во французском языке. И так по кругу в течение полутора – двух часов. Заканчивал я обычно боксерскими экзерсисами, немилосердно молотя кулаками по куску резины, закрепленному по углам четырьмя пружинами. Вообще-то эта штука предназначалась для уколов штыком, но других приспособлений для рукопашного боя в нашей части не было. Как говорил наш командир подполковник Ильясов: «Мы интеллигентные войска, а не какие-то там ВДВ». Не любил десантников почему-то.

В тот день я, как обычно, боксировал со своей «грушей» и заметил стоящего неподалеку Катышева. Я не стал обращать внимания и продолжил занятия.

– Разминаешься, лейтенант? – спросил он, приближаясь.

– Как видите, – ответил я, проводя серию прямых ударов. Я ни с кем не переходил на «ты». Это один из самых надежных способов сохранить дистанцию в общении, кроме бокса, конечно.

– Давай со мной, – сказал он, снимая портупею. Я с сомнением посмотрел на его бледное лицо, воспаленные глаза с темными кругами под ними, на дрожащие руки, но в конце концов он же не ребенок.

Мы встали друг напротив друга. Я протянул руку для захвата. Он перехватил ее и резко потянул вперед и вверх. Через мгновение я лежал на снегу, пытаясь представить себе, как это было сделано. Так повторилось еще пару раз. Я пытался сменить тактику, но все равно каждый раз кувырком летел в снег. При этом казалось, что Катышев, планируя бросок, специально рассчитывал мое падение так, чтобы оно пришлось на самые заснеженные и безопасные места. Я разозлился и начал работать кулаками. Но он ловко уходил с линии атаки, и мои удары просто проваливались.

Наконец мне удалось прижать противника спиной к брусьям. Он насмехался надо мной, а пренебрежение всегда приводило меня в бешенство. И вот я достал его апперкотом под ребра, и тут же резкая боль буквально скрутила меня и бросила на землю.

Я очнулся лежа на скамейке. Катышев еще не перевел дыхание, и я понял, что потерял сознание не надолго.

– Извини, лейтенант, – сказал он, присев на скамейку у моих ног. – Просто мне показалось, что ты бы не прекратил меня месить. А дыхалка у меня уже не та, что раньше.

– Где вы этому научились, капитан? – Я вскочил на ноги, хотя боль все еще шевелилась где-то внутри.

– Был такой эпизод в моей биографии, когда все должно было сложиться иначе, – он как будто задумался, но потом подмигнул мне: – Хочешь, и тебя научу. Бог с ними, с запретами на неразглашение.

Я, конечно, согласился. Но слова о том, что все могло быть иначе, и то, как они были сказаны, навсегда запомнились мне, и, как оказалось несколько лет спустя, совершенно не зря.

Прошло два года. Мне было присвоено очередное звание – старшего лейтенанта. Это событие мы отметили с моим единственным другом капитаном Катышевым. Отметили бутылкой вина. Надо сказать, что после начала наших занятий Лев Сергеевич Катышев постепенно перестал пить. Он оказался прекраснейшим человеком и замечательным учителем. Во время тренировок он научил меня не только приемам рукопашного боя, но и привил некоторые психологические навыки. Благодаря им улучшилась память, и успехи в изучении языков стали ощутимей. Скоро я уже достаточно хорошо знал три европейских языка и приступил к изучению четвертого, испанского. Но, несмотря на дружескую близость, Лев никогда не возвращался к разговору о своем прошлом. А я не хотел спрашивать, чтобы не испортить отношений.

Иногда Катышев с разрешения командира на его машине куда-то уезжал и всякий раз возвращался очень расстроенным. И однажды просто не вернулся после такой поездки. «Уазик» приехал пустым. Поговорив с водителем, командир сам собрал немногочисленные пожитки капитана и с той же машиной отослал их из части. На мой вопрос о том, что произошло, командир ответил какими-то невнятными словами о штабных интригах. Водитель ничего не знал вообще. Ему передали приказ привезти вещи Катышева, и он привез. Приказ передавал какой-то секретчик из штаба округа. Самого капитана рядовой не видел, а секретчика описал как старлея с гадскими глазами. После отъезда Льва Сергеевича жизнь в части показалась мне невыносимой. Но просить маму замолвить за меня словечко перед папиными друзьями, многие из которых были большими шишками в Министерстве, я не хотел. Скоро случай помог мне выбраться из рутины службы. Были назначены учения для радиолокационных станций. Мы должны были засечь и проследить полет самолета-провокатора. На дежурство у экрана командир посадил меня. Почему он так решил, не знаю, но это сыграло в дальнейшем большую роль в моей судьбе, а его спасло от больших неприятностей. В назначенный день я сидел перед мерцающим экраном и привычно монотонным голосом передавал координаты появлявшихся в поле зрения локатора воздушных объектов. Все они появлялись в контролируемом участке регулярно, и планшетистки могли «зарисовать» маршрут каждого по памяти с точностью до километра. Обычно они переговаривались во время работы, но сегодня учения – и все проявляли умеренное усердие. Подполковник Ильясов был трезв как стеклышко. Это я заметил по его строгому и хмурому виду еще на разводе. Теперь он сидел рядом со связистом и рацией и перебирал пальцами цветные конфетки монпансье в железной коробочке. Курить в бункере было запрещено.

Наконец на экране радара возникли сразу несколько целей. Они шли на большой высоте и появились с разных сторон. Работа закипела, планшетистки застучали линейками, я забубнил координаты самолетов, поминутно нажимая кнопку запроса «свой-чужой» и наблюдая за разделяющимися при положительном ответе метками на мониторе. Ильясов связался со штабом и сообщил, что в воздушном пространстве появились объекты, идущие на большой высоте. Один из самолетов на сигнал запроса не ответил и тут же был идентифицирован как условный нарушитель. Командир сообщил в штаб. Мы получили приказ проследить за полетом «чужака». Тот вел себя, как положено застигнутому нарушителю: менял курс и высоту, ставил помехи, прятался за другие объекты. Но эти фокусы давно известны, и мы хорошо справлялись с задачей. Через десять минут из штаба дали отбой. Я видел, как Ильясов облегченно вздохнул. Очевидно, он ждал какого-то подвоха со стороны начальства. Но ничего экстраординарного не произошло.

Командир находился в бункере до конца дежурства. А вечером он вызвал меня в штаб. Он сидел в своем кабинете под портретом Ленина и пил водку. Таким я его еще никогда не видел.

– А, Коробков, – приветствовал он меня. – Входи, входи. Вижу, что прибыл. – Он указал на стул напротив. Я сел.

– Влипли мы с тобой, лейтенант, – он усмехнулся. – Вернее, я один влип. Понимаешь, какая история: им в штабе для каких-то целей понадобился подробный отчет о маршруте движения этого долбаного «нарушителя». Понимаешь? Все координаты мы должны представить завтра в секретный отдел штаба округа. А где они, эти координаты? – И он указал их местонахождение, срифмовав со словом «где».

– Так что вот так вот, Коробков. А взгреют меня по полной программе, спасибо твоему другу Катышеву.

– При чем здесь Катышев? – спросил я.

– При том, что любят его жутко в этом самом секретном отделе. А я у них числюсь в его друзьях. Вот и выдумали эту хрень с координатами. Чтобы подловить. Понял? А с секретным отделом не поспоришь. Гэбэ.

– Я могу попробовать перечислить координаты. На память.

– Как это – на память? – Ильясов ошарашенно смотрел на меня.

– Ну так. В качестве тренировки. Если только быстро и сейчас.

Командир взял лист бумаги. Я сосредоточился и перечислил все отметки о цели, которые планшетистки с моих слов наносили на карту. Командир записал их и утром отправил в штаб. Все прошло прекрасно – координаты совпали точь-в-точь.

А еще через неделю я узнал, что меня переводят в секретный отдел штаба Ленинградского военного округа. Каким-то образом они там узнали о происхождении блестящего рапорта подполковника Ильясова, и было решено забрать меня на повышение.

Глава 8

Утром, приехав на работу, Турецкий сразу засел за отчет судмедэксперта. Просматривал фото с места происшествия: средний план, общий, крупный… Изучал видимые глазу повреждения на теле, вчитывался в текст отчета. Привычно переводил сугубо медицинские термины на доступный человеческому пониманию язык.

Сломана левая ключица, шестое и седьмое ребро слева (падала левым боком на мусорный контейнер). Разбита височная кость, многочисленные разрывы внутренних органов…

Размышления прервал звонок Меркулова.

– Как дела? Есть новости по делу Лебедевой?

– Немного.

– Освободишься – зайди, я у себя до двенадцати.

– Я зайду через две минуты.

Меркулов слушал с вниманием. Турецкий рассказал все, что узнал от Туси.

– Думаешь, этот психопат – сын Разумовского? – понижая голос до полной конспирации, спросил Меркулов.

– Не знаю, – признал Турецкий. – У меня нет стопроцентных доказательств, что Разумовский на момент смерти Лебедевой был ее любовником.

– Я тебе помогу, – сказал Меркулов. – Сын занимался бизнесом. Но это старые сведения. Надо проверить. Я поручу собрать всю информацию.

– Спасибо. Как его зовут?

– Максим.

– Ну, – небрежно пожал плечами Турецкий, хотя внутри у него все подпрыгнуло, – я так и знал… Скорее всего, этот Максим перехватил инициативу у своего престарелого и высокопоставленного отца.

– Да ты что? – охнул Меркулов. – Саша, ты понимаешь, в какое дело мы втягиваемся? Когда ты встречаешься с подругой Лебедевой?

– Сегодня.

– Не тяни.

Ага! Как будто в характере «важняка» было тянуть!

Не успел Турецкий вернуться и засесть за свой стол, как позвонил оперативный сотрудник с квартиры Лебедевой. Задержали неизвестную женщину. Пыталась отпереть дверь Лебедевой своим ключом. Тетку временно задержали до выяснения, ждать приезда Турецкого или не ждать?

– Сейчас буду!

«Маршрут для водителя становится все привычнее, – машинально отметил Турецкий, – сегодня приехали раньше на десять минут».

Он позвонил у квартиры Лебедевой. Дежурный оперативник, взглянув в глазок, открыл дверь.

– Это ее приходящая домработница, – шепотом сообщил он Турецкому. – Утверждает, что не знала о самоубийстве хозяйки. Пришла, как обычно, к десяти убирать в квартире. Открыла дверь своим ключом, а тут я в прихожей стою. Увидела, подняла крик – думала, воры.

– Где она теперь?

– Плачет на кухне.

В кухне стоял сильный запах сердечных капель. Турецкий увидел домработницу – женщину лет шестидесяти с неизгладимой печатью школьной учительницы во всем облике. Турецкий ее разговорил, оказалось, что она преподавала химию.

Окончательно убедившись, что перед ней не грабители, а представители правоохранительных органов, домработница (звали ее Аэлита Петровна) первым долгом строгим голосом выяснила у Турецкого, в какой школе он учился, когда закончил, имя директора школы и преподавателя химии. Получив ответы на эти вопросы, Аэлита Петровна с достоинством кивнула и сообщила, что среди ее бывших учеников нет ни одного сотрудника Генпрокуратуры, но зато есть два кандидата наук и один гений, который сейчас проживает в Израиле, в Хайфе, где руководит супер-пупер-химической лабораторией. Возможно, он даже станет Нобелевским лауреатом. Своей школьной учительнице химии гений присылает ко дню рождения открытки с видами Мертвого моря и горы Кармель.

Турецкий направил мысль Аэлиты Петровны от горы Кармель к квартире на Рублево-Успенском шоссе.

– Давно вы работаете, вернее работали у Лебедевой?

– Три года, – краснея и почему-то начиная нервничать, призналась домработница.

– Как вы к ней устроились?

– Через знакомых. Я раньше давала уроки… С тех пор как вышла на пенсию… В одной семье, где меня хорошо знают…

Домработница занервничала так, что капельки пота покрыли ее лицо. Показания ее становились сбивчивыми и путаными. Турецкий не мог понять, в чем дело. Самые простые вопросы заставляли бывшую учительницу краснеть, запинаться и путаться в показаниях.

– Сколько раз в неделю вы приходите к Лебедевой?

– Четыре… Иногда меньше.

– Вы только у нее убираете?

– …

– Или ходите в другие семьи?

– …

– Сколько часов в день вы работали, когда приходили к Лебедевой?

– Часа четыре… Иногда больше… Если еще стирала… Иногда до вечера.

– Но иногда вы работали только четыре часа? С десяти, получается, до двух?

– Наверное.

– Сколько вам Лебедева платила?

Женщина сморщилась, словно собиралась заплакать.

– Полина Павловна мне не платила. Я просто помогала ей по хозяйству по дружбе, – вымученно произнесла она, краснея и пряча взгляд.

Турецкий уставился на домработницу как баран на новые ворота. Впервые он услышал о существовании домработниц-филантропок, и надо же – один экземпляр этого редчайшего вида сидит прямо перед ним!

– То есть как это не платила? Совсем?

Бывшая учительница опустила голову.

– Совсем.

Турецкий посмотрел на оперативника. Кивнул ему – выйдем-ка в коридор.

Они вышли и плотно прикрыли дверь кухни.

– Она не сумасшедшая? – прошептал оперативник.

– Да, такого быть не может… Подожди, я, кажется, понимаю. Постой пока здесь, в коридорчике.

Турецкий вернулся на кухню. Сел рядом с Аэлитой Петровной. Заговорил задушевным голосом:

– Не бойтесь, я не имею отношения к налоговой инспекции. Я прекрасно все понимаю. Пенсия у вас маленькая. Детям помогать нужно. Внуки небось есть?

Домработница мелко закивала головой, вытирая глаза платочком.

– А тут подвернулась такая работа, – продолжал Турецкий. – Вы уже в возрасте, а частные уроки отнимают много сил. А тут – никакой умственной нагрузки, пришел, пропылесосил, посуду в посудомоечной машине сполоснул… Хозяйка приятная, не кричит, не хамит, называет вас по имени-отчеству, в ваши дела нос не сует, так ведь было?

Домработница кивнула.

– Платила она вам щедро?

– Да, – прошептала Аэлита Петровна, краснея до корней седых волос. – Да, она была очень хорошей. А у меня двое взрослых детей. Сын без квартиры, живем двумя семьями в двух комнатах. Внучка просит: «Бабушка, конфетку принеси!»

Она расплакалась, громко высморкалась в клетчатый мужской платок.

– Я тридцать лет проработала в школе! Нас, учителей, можно сразу после выхода на пенсию сдавать в психушку. У меня невроз, память никудышная, бессонница, подагра… Не в моем возрасте таскаться по частным урокам. А домой приглашать учеников теснотища не позволяет.

– Понимаю, – подбодрил ее Турецкий.

– Полина Павловна мне платила триста долларов в месяц. Четыре дня в неделю я у нее работала. Готовить она мне не позволяла, я не умею таких блюд готовить, какие ей нравились. И стирала я только постельное белье. Поначалу мне было стыдно – вдруг кто узнает, что я, учительница, и хожу по людям полы мыть? Но кто, кто нас до этого довел! В Японии во время войны школьный учитель приравнивался к самураю и освобождался от воинской повинности. Стоит ли удивляться, что сейчас в Японии такой технический прогресс? А у нас… Кто придумал такую систему, что учитель – учитель! – на старости лет живет как нищий!

Глаза Аэлиты Петровны гневно сверкнули. Она выпрямилась, и вид у нее стал такой же грозный, как в те времена, когда, стуча указкой по таблице Менделеева, она отчитывала нерадивых учеников.

И так же, как нерадивый ученик, который не виноват, что родился бездарем в химии, но чувствует свою вину перед учительницей, Турецкий опустил глаза.

Беседа с домработницей принесла Турецкому мало объективной информации, зато дала массу субъективных наблюдений.

Как он и предполагал, по характеру Полина Лебедева была интравертом. Своими чувствами ни с кем не делилась. Домработницу держала на расстоянии – не допуская излишней фамильярности. Никакого распивания чайку вдвоем, никакого обмена сплетнями или последними новостями, услышанными по телевизору. Поначалу Аэлита Петровна не могла подстроиться под этот ритм. Ее учительская привычка все контролировать раздражала хозяйку.

Однажды произошел такой эпизод. Лебедева собиралась уходить. Домработница занималась уборкой.

– Куда вы собираетесь? – просто так поинтересовалась Аэлита Петровна.

– В Акапулько, – совершенно серьезно и очень любезно ответила Лебедева.

– Куда? – не поняла Аэлита Петровна.

– В Акапулько.

Взяла зонт, темные очки, взбила волосы перед зеркалом и захлопнула дверь перед носом обалдевшей бывшей учительницы.

Иногда Лебедева плакала, но Аэлита Петровна боялась спросить о причине ее слез. Иногда она уезжала надолго, и тогда у Аэлиты Петровны был отпуск, она приходила лишь полить цветы. Перед возвращением Лебедева всегда давала ей телеграмму, потому что любила возвращаться в свежевымытую и проветренную квартиру. Из поездок Лебедева привозила домработнице заграничные открытки и мелкие подарки. Из Австрии привезла набор надувной мебели. Из Англии – настоящую фарфоровую тарелку с изображением Биг-Бена.

Все свои вещи в шкафах Лебедева складывала сама. Очень не любила, если кто-то к ним прикасался. Однажды Аэлита Петровна взяла раскрытую книгу, оставленную хозяйкой на тумбочке у кровати.

– Я лишь хотела полистать, пока в стиральной машине не кончится программа, – вспоминала домработница. – И книжка-то была не какая-нибудь запрещенная, обыкновенная Агата Кристи. Только я ее взяла, входит Полина Павловна. Посмотрела на меня.

Глаза злые. «Вы всегда, – говорит, – берете читать чужие книги?» Я так расстроилась, чуть не расплакалась…

Разумеется, никаких фотографий в обнимку с премьером несчастная домработница в глаза не видела.

«У Лебедевой характер был – кремень, – думал Турецкий. – Она и лучшую подружку держала на расстоянии, как домработницу».

Вспомнив о Тусе, он набрал номер ее мобильного (уже пятый раз за день!), но голос оператора по-прежнему сообщал, что абонент либо выключил свой телефон, либо находится вне зоны досягаемости.

Отпустив удрученную домработницу восвояси, Турецкий решил по дороге в прокуратуру заскочить в агентство «Престиж» узнать, где сегодня Туся и нельзя ли ее разыскать на месте съемок, раз по телефону ее поймать затруднительно.

В агентстве, едва переступив порог офиса, он услышал голос вчерашней мужеподобной тетки. Она была в ярости. Ее хриплый бас разносился по коридорам, распугивая нимфообразных девушек.

– Эта дура мне заплатит за срыв! Я ее вышибу с треском к чертовой матери, примадонну хренову! – обещала кому-то тетка. – Возомнила о себе, кошка драная. Забыла, кому обязана всем в своей жизни?

Поймав на себе заинтересованный взгляд юноши, обремененного увесистой фотокамерой и потому подпирающего стену в позе поникшего цветка, Турецкий подошел к нему и тихо осведомился, что тут произошло.

– Да так, одна девица сорвала съемку, – пояснил поникший цветок.

– Не Туся, случайно? – догадался Турецкий.

– Вы ее знаете? – растягивая слова, удивился юноша. – Да, Туся должна была приехать к семи утра. Я жду, Эдик ждет, визажист ждет, все ждут – а ее нет, представляете! – возмутился поникший цветок таким тоном, словно речь шла о срыве мирной конференции.

– С ней и раньше такое бывало? – спросил Турецкий.

– С ней, в принципе, нет, но с другими… Звездная болезнь, знаете, – закатывая к потолку глаза, поделился юноша наблюдением.

У Турецкого тревожно заныло под левым нижним ребром.

Туся обещала встретиться и пропала. Такого раньше с ней не случалось.

– Где она живет?

– За ней уже ездили. Дома тоже никого, – сообщил собеседник. – И мобильный не отвечает, представляете? Какой ужас! О! – сладким голосом воскликнул он, переключая внимание на новый объект. – Приветик! И ты Тусю ищешь?

Турецкий обернулся и увидел того, к кому обращался поникший цветок: высокого парня в очках и бейсбольной кепке.

– Да, ищу, – подтвердил парень. – Она еще не появилась?

– Я бы тебе сразу сообщил, – сладко пообещал цветок.

– Вы знакомый Смирновой? – Турецкий тоже обратился к парню в бейсболке.

Тот посмотрел на «важняка», нахмурившись.

– Я ее друг.

– Мы можем поговорить? – кивнул Турецкий на дальний угол коридора.

Парень неопределенно мотнул головой и двинулся за ним. Юноша с фотокамерой, неприглашенный, тем не менее засеменил за ними следом.

– Э, э, – остановил его Турецкий, – тебя не звали.

– Так я и думал, – кротко вздохнул обиженный цветок и удалился на прежнее место.

Турецкий вывел друга Туси во двор дома, где располагался офис модельного агентства. Представился, показал свое удостоверение.

– Ваша подруга обещала сегодня со мной встретиться, – пояснил он ситуацию. – И пропала. У нее была информация по одному делу, которое я сейчас расследую.