Текст книги "Месть в конверте"

Майор держал многозначительную мхатовскую паузу. Молчал и Георгий. После всего уже сказанного предположить, в какую сторону направится дальнейший разговор, было довольно трудно; самое время помолчать и сосредоточиться.

– Да, Георгий, завидую я вам, молодым! – На чело майора начало наплывать привычное, показно-доброжелательное отеческое выражение. – Завидую времени, в котором вы начинаете свою сознательную, взрослую жизнь, его сдержанности, терпимости, демократичности. Позволил бы я себе в годы своей молодости допускать такие выкрутасы, которые тебе сегодня так легко сходят с рук! Но учти: и сегодня с тобой разговаривали бы совсем в другом тоне, если бы не мое доброе к тебе отношение. Но я – и ты должен это понимать – прикрываю твои огрехи не только из-за хорошего отношения к тебе – это было бы служебным преступлением, а на это никогда не пойдет ни один настоящий чекист, – я просто очень верю в тебя, верю, что ты в конце концов переболеешь юношеским легкомыслием и научишься серьезно продумывать каждое свое слово и действие. Не разочаруй меня, Георгий! Ладно, тебе есть над чем поразмыслить. А сейчас – свободен, ступай.

Результатом проведенной беседы майор Завалишин был очень доволен. Уж теперь-то – он был в этом убежден – достаточно слабохарактерный, а возможно, где-то даже и рефлектирующий студентик был взят им, что называется, «с потрохами», теперь при всех вопросах, сомнениях, жизненных сложностях у Георгия Жаворонкова один путь – к «папе» Завалишину, чего, в общем-то, и добивался в конечном счете внешне неприметный и невзрачный, но необыкновенно властолюбивый и амбициозный гэбэшный майор.

Доволен был и Георгий. Правда, это было довольство совершенно другого рода: унес ноги – и слава богу! То, что он волею судьбы оказался вовлеченным в какие-то очень серьезные «игры», с одной стороны, радовало и увлекало. Но если посмотреть с другой стороны… Цепкий и пристальный взгляд, сопровождавший отныне каждый его шаг, – а вездесущесть этого взгляда была ему очень наглядно продемонстрирована – действовал все-таки как-то угнетающе, хотелось встряхнуться, отбросить от себя, освободиться… Но Георгий, надо отдать ему должное, уже тогда очень хорошо понимал: освободиться от этих уз ему не удастся никогда!

В серьезной, строгой и сугубо деловой атмосфере прошла и следующая – где-то в начале нового учебного года – встреча с майором Завалишиным. Но на этот раз причиной озабоченности Андрея Васильевича были не какие-то очередные прегрешения студента Жаворонкова, а происшедшие месяцем раньше чехословацкие события.

Эти летние каникулы, как, впрочем, и предыдущие, Георгий проработал в составе сводного городского студенческого строительного отряда. Уж как так получилось, что слепленные «на живульку» коровники и еще какие-то там подсобные строения вполне устроили руководителей отдаленного башкирского колхоза, – одному Богу известно, но факт, что волгоградские студенты пришлись колхозникам «ко двору», и их пригласили приехать еще раз. А раз пригласили, то почему бы и нет? Заработки были, конечно, не ахти какие, но все-таки кое-что в итоге набегало. Не мог же Георгий – здоровый, взрослый мужик – позволить себе полностью сидеть на шее у родителей! Они, разумеется, и кормят, и поят, и, что называется, «на личную жизнь» не откажут, только попроси… Но стыдно же, в конце концов, в его возрасте изо дня в день стрелять «троячки» «на кино».

Работа в колхозе во второе лето определенно не заладилась, но виноваты в этом были вовсе не студенты. То цемент хозяева вовремя не завезли, то кирпичи где-то по дороге растеряли, то еще что-то там… Что ни день – бесконечные неувязки, неразбериха, простои. Ну а раз простои, то, разумеется… Нет, конечно же официальная продажа спиртного в период летней страды была строго лимитирована, возможно, на бумаге она и вообще обозначалась абсолютным нулем. Но где, скажите пожалуйста, в российской деревне, даже и в ее башкирском варианте, нельзя было при желании разжиться флягой-другой доброго самогона? Гульба шла беспрерывная и разудалая. Тут же, естественно, возникли и проблемы достаточно половозрелого и неуемного в своих желаниях возраста. Деревенские Казановы, всячески пытаясь добиться внимания и расположения студенческих «боевых» подруг, изо всех сил противились посяганиям «городских» на честь и достоинство их землячек. Дело дошло до двух-трех серьезных драк с применением подручных средств и с милицейским разбирательством.

Георгий вместе с командиром отряда, комсоргом, еще несколькими комсомольско-партийными активистами пытался утихомирить разошедшиеся страсти. Но куда там! Разгулявшаяся стихийная вольница полностью вышла из-под какого-либо контроля. И потом, одно дело – гневно и обличительно выступать с институтской трибуны, самоотверженно отстаивая принципы социалистической морали, а совсем другое – требовать от комсомольцев достойного поведения, митингуя на каком-то полуразрушенном сеновале; здесь очень даже реально было получить оглоблей по башке, а там – иди разбирайся, кто прав, кто виноват.

К концу июля стало и того хуже. К бытовой «напряженке» прибавилось реально ощущаемое общее политическое напряжение. Все перерывы в работе и паузы между выпивонами студенты заполняли беспрерывным слушанием «голосов». То ли особо раздольные просторы Башкирии этому способствовали, то ли просто на «глушилках» в далекой, Богом забытой глухомани экономили, но только Би-би-си, «Голос Америки», «Немецкая волна» ловились здесь не хуже «Маяка». И из пары-тройки имевшихся в наличии наимоднейших «Спидол», переделанных доморощенными умельцами со стандартных 25 метров на менее доступные для глушения 13, 16 и 19, бесконечным потоком звучала свежайшая «политинформация»: «Войска Закарпатского военного округа, завершившие летние учения, продолжают оставаться на территории Чехословакии», «Эмнисти интернешнл» выражает серьезную озабоченность развитием событий в Центральной Европе», «Чехословацкие лидеры апеллируют к международному общественному мнению», «Войска стран Варшавского договора концентрируются на границах Чехословакии» и, наконец, последнее: «Вновь, через двадцать три года после окончания Второй мировой войны, советские танки „утюжат“ улицы Праги!» Все. После этого по всем «голосам» ударил непробиваемый вой, визг, скрежет. И оставшийся вне конкуренции «Маяк» торжественно провозгласил: «По просьбе правительства Чехословацкой Советской Социалистической Республики…»

Ситуация сложилась неординарная. Все советские люди должны были срочно продемонстрировать полную поддержку мудрого решения партии и правительства. Не являлись исключением и затерявшиеся в башкирской глубинке волгоградские студенты. Времени для подготовки экстренного (обозначенного в протоколе как «стихийно возникшее») комсомольского собрания не было. Понадеялись на «авось». Мол, надо «затравить» в нужном русле, а там всегда найдутся желающие выступить с пониманием и одобрением. Не нашлись! Не оправдался расчет на пассивную, инертную, равнодушную массу, из которой всегда можно было вычленить нескольких услужливых «чего изволите?». На бубнящих занудные и лживые заклинания об «обострении классовой борьбы» комсомольско-партийных руководителей отряда (в том числе и на Георгия) с нескрываемым презрением взирали разбитные, хулиганистые, но очень разумные и прекрасно понимающие ситуацию парни и девчонки.

– Кто-то еще хочет выступить, товарищи? – Комсорг отряда усиленно играл в игру «Все хорошо, прекрасная маркиза», и от этой очевидной фальши Георгию стало совсем стыдно и тошно. – Прошу, товарищи! Нет желающих? – Комсорг призывно-вопрошающим взглядом обвел ряды отсутствующе-безразличных физиономий. – Ну тогда позвольте…

– А о чем говорить? Задавили чехов – вот вам и весь социализм!

Эту реплику – кажется, она исходила от Сашки Тенькова, по слухам, очень талантливого и перспективного физика, парня с цепким, ироничным умом и с не поддающейся никакому контролю несдержанностью на язык, – в протокол, разумеется, не внесли. Зачем портить благостную картину полного единодушия? А студенческий отряд, во избежание еще чего-нибудь иного-всякого, решили досрочно отправить домой.

– Вот так вот, Георгий. События последних месяцев ярко и убедительно свидетельствуют о том, в какой непростой и напряженной международной обстановке мы существуем. И каждое наше послабление, каждый наш промах тут же используются и берутся на вооружение международной реакцией, – заключил при очередной встрече Андрей Васильевич.

Количество прослушанных и прочитанных за последние недели материалов о происках и коварстве международного империализма настолько уже превышало все допустимые пределы восприятия, что Георгий с трудом сдержал себя от желания театрально «закатить глаза». Он был достаточно верноподданным и вернопослушным последователем коммунистической доктрины, чтобы находить в себе силы прилюдно демонстрировать непоколебимую веру в своевременность и разумность происшедшей акции. Но он был все-таки и достаточно думающим человеком, обучающимся хоть и на препарированных и выхолощенных советских источниках, но все-таки позволяющих сделать определенные выводы, а именно: оккупация независимой Чехословакии в 1968-м невероятно родственна оккупации 1938-го, разве что цвет мундиров был иной и соответственно танки были иной модификации и иного производства. Но вступать в дебаты с Андреем Васильевичем… Увольте! Не то место и не та ситуация.

– Нам предстоит очень большая и очень кропотливая работа. Мы, к сожалению, своевременно недооценили в полной мере тлетворного влияния Запада на умы нашей молодежи, никогда не устану повторять – замечательной молодежи, но, к сожалению, не имеющей еще достаточно жизненного опыта и соответственно умения противостоять враждебным поползновениям. И первейшая наша сегодняшняя задача – жестко и бескомпромиссно исправлять свои же собственные ошибки, дать молодежи, не переоценивая степени ее зрелости и политической подготовки, верные идеологические установки, способствовать формированию зрелого отношения к жизни, четких классовых позиций.

Это было уже практически нескрываемым указанием на необходимость «воспитательного» стукачества. Впрямую вроде бы ничего и не говорилось, но и излишними эзоповскими замысловатостями гэбэшный сленг, которым пользовался майор, не отличался.

Георгий выходил из гостиницы с ощущением какой-то гнусности в душе. И тут еще на самом выходе столкнулся с Сашкой Теньковым.

– Ну, старик, ты что, уже обитаешь в люксе «Интуриста»?

Возможность подобной встречи никогда не исключалась. Да и наивно было бы предполагать, что рано или поздно никто не «застукает» походов Георгия в гостиницу. Самый центр города, рядом – главный почтамт, сзади – легендарный универмаг, где в 1943-м был пленен фельдмаршал Паулюс, направо уходит всегда многолюдная улица Мира… Честно говоря, более дурацкого места для «конспиративных» встреч нельзя было и придумать, если только сама «конспиративность», во имя каких-то высших целей, изначально не была задумана как нечто прозрачное, эфемерное и игрушечное.

– Да ну тебя, Саня, какой «Интурист»! Зашел за свежими газетами.

– И что же, «Комсомольскую правду» сегодня не завезли?

– Да оставь, какая «Комсомолка»! Ее в любом киоске можно купить. А у меня она и вообще идет по подписке. А вот свежий «Дейли Уоркер» действительно, говорят, будет только завтра. Я ведь, знаешь, пытаюсь как-то подтянуть свой английский…

– Это здорово, старик! Английский, да еще через «Дейли Уоркер»… Класс! Ну завтра так завтра, уж потерпи как-нибудь. Пока!

И Георгий прекрасно понял, что въедливый и язвительный Теньков ни минуты не сомневается в том, с представителем какой именно «печатной продукции» встречается в «Интуристе» комсомольский активист Жаворонков. А из этого следовало, что едва наметившийся круг общения с живыми и веселыми ребятами – институтскими физиками, Сашкиными приятелями, – напрочь для него закрылся.

С одной стороны, откровенное отторжение себя сообществом безусловно наиболее интересных и думающих сокурсников удручало, с другой – в этом отстранении был и несомненный положительный момент: встречи с майором оставались в рамках абстрактных общих рассуждений о настроениях студенчества, без конкретных фактов и тем более без конкретных фамилий. И Завалишин, прекрасно понимая, что Георгий – его креатура в студенческой среде – достаточно «засвечен» своими контактами с органами, даже не пытался добиться от него какой-то более целенаправленной информации, связанной с отдельными, персонально интересующими ГБ личностями.

А между тем политическая ситуация в тот год продолжала обостряться. Вроде как бы решенная, а по сути лишь загнанная вглубь, чехословацкая проблема продолжала кровоточить. (Чехи показали себя по-настоящему мудрыми и сдержанными политиками: индустриально развитая страна с мощной промышленностью, с прекрасно оснащенной и подготовленной армией, безусловно, могла бы оказать достойное сопротивление авантюрной интервенции; а чем мог быть чреват вооруженный конфликт в центре Европы – даже и в дурном сне трудно себе представить.) Ограничилось же все: «Вы нас – пушками, мы вас – клюшками!» Афоризм образный, броский, но вся его театральная хлесткость не скрывала глубокого разочарования, пессимизма и откровенной боли.

«У советской внешней политики в этом сезоне две проблемы: Даманский и Недоманский» – несгибаемый и неистребимый народный юмор разлетался по стране, минуя все цензурные ухищрения. Но если синяки, шишки и кровоподтеки, нанесенные игрокам нашей сборной неудержимым чехословацким форвардом, все-таки оставались в рамках спортивно-игрового действа, то обильная кровь, пролитая на китайский границе, совсем уже не соответствовала шутливо-ироничному к ней отношению.

Очевидным было и ужесточение внутреннего давления. Многочисленные собрания с воинственными резолюциями, практически нескрываемые репрессивные акции против «инакомыслящих»… Все было как-то напряженно, сумрачно и безрадостно.

Однако обстоятельства личной биографии Георгия Жаворонкова – а возможно, что уже настало время обозначать его биографию и более точным определением: «карьера», – складывались вполне успешно. С подачи несомненно покровительствующего ему майора Георгий начал работать в редакции институтской многотиражки. («Ты, Георгий, человек, несомненно обладающий литературными способностями, пишущий, публикующийся, а главное, трезво и разумно разбирающийся в сегодняшней политической ситуации. Студенческая газета – важнейший орган идеологического влияния на молодежь. А у вас там, честно говоря, бардака и балагана предостаточно. Присмотрись, наберись опыта…») Покрутившись пару месяцев в литсотрудниках, Георгий не только успешно пережил смену газетного руководства, но и круто пошел на повышение; ответственный секретарь – фигура в редакции важнейшая, хотя, увы, и оплачиваемая весьма скромно.

Без сучка без задоринки прошла, по окончании кандидатского срока, и процедура непосредственного приема Георгия в действительные члены самой гуманной и прогрессивной в мире партии. Все произошло предельно вовремя, ибо месяцем-двумя позже Иван Лукич Кожевников, секретарь парторганизации института, заведующий кафедрой и один из наиболее весомых и авторитетных «рекомендателей» Георгия, «полетел» не только с секретарства и завкафства, но и вообще из института. (Где и в чем промахнулся опытный закулисный интриган и прожженный партийный функционер – трудно сказать. То ли не успел достаточно рьяно и верноподданно приветствовать советские освободительные танки на улицах Праги, то ли припомнили ему излишне братские и сердечные полуторадесятилетней давности контакты с китайскими коллегами. А может быть, тема его докторской диссертации «Социалистический реализм как основополагающая идеологическая платформа развития современной чехословацкой литературы», – тема не им, кстати, придуманная, а навязанная «сверху», тема, прошедшая утверждение во всех необходимых вышестоящих инстанциях, еще недавно бывшая столь актуальной, сегодня зазвучала по меньшей мере двусмысленно.) Короче, покатил «Лука» на Север, к его счастью, не на крайний – времена были все-таки достаточно гуманные, – а всего лишь на север Волгоградской области, директорствовать в обычной средней общеобразовательной школе в благословенном городе Урюпинске.

А у Георгия летние месяцы тоже совпали с дальней командировкой. Официальный адрес – Москва, Высшая комсомольская школа, летний семинар для руководящих работников первичных комсомольских организаций.

И это действительно был летний семинар, во время которого сотрудники Высшей школы – только не комсомольской, а проходящей несколько по иному ведомству – присматривались к направленным из провинции в столицу по специальной разнарядке потенциальным кандидатам в будущие курсанты. Лишь по прошествии многих лет успешно развивающейся карьеры Георгий смог в должной степени оценить тот необыкновенный, единственный из множества шанс, который предоставил ему майор Завалишин. Ведь обучаться «чекистской науке» можно было где угодно, хотя бы и в том же Волгограде. Но учеба в Москве, в непосредственной близости от центральных структур «конторы», открывала совсем иные перспективы.

– Что же, Георгий, я рад, что ты меня не подвел. Отзывы о твоей кандидатуре вполне благоприятные, но учти – это еще только предварительное знакомство, окончательно решение о твоем зачислении еще не вынесено. И зависеть оно будет от твоей работы в ближайший год. Прежде всего – необходимо достойно закончить институт, нам в органах нужны люди образованные, с широким кругозором, с разнообразным кругом интересов, с умением интересно и не тривиально общаться с людьми.

Год действительно оказался очень насыщенным: тут и работа в редакции, и госэкзамены – на «красный» диплом Георгий не вытянул, но в целом экзамены сдал весьма успешно – плюс «домашнее» задание, полученное в Москве: усиленное занятие языком и основательная спортивная подготовка (обеспечить на должном уровне и то и другое опять-таки помог Завалишин).

И вновь лето, вновь командировка в Москву, теперь уже непосредственно для вступительных экзаменов и окончательного решения о зачислении. В августе Георгий вернулся домой в краткосрочный отпуск, будучи уже курсантом Высшей школы КГБ.

– Докладываю, товарищ майор, ваше задание выполнено.

– Знаю, Георгий, молодчина. Поздравляю!

– Я, товарищ майор…

– Подполковник.

Волгоградский период жизни Георгия Жаворонкова завершался эйфорией взаимных поздравлений, рукоплесканий и пожеланиями всяческих жизненных и служебных успехов в будущем.

Глава восьмая

На другой день оказалось, что весна как-то внезапно и вероломно закончилась.

«Ну что ж, все одно к одному, – кисло подумал Турецкий. – Еще вчера был май, весна, любовь, а сегодня… какой-то тусклый октябрь, да и только».

Над кладбищем нависли хмурые, всклокоченные тучи. Выходить из машины категорически не хотелось, тем более что налетавший ветер с такой силой сотрясал любимый синий «пежо» Турецкого, что казалось, стоит лишь выйти наружу, и тебя рванет бешеным порывом и унесет прямо в блеклое осеннее небо.

«Ну ладно, что это я раскис, как дитя, в самом деле!» – Александр Борисович стряхнул с себя наваждение и через считаные секунды уже шагал по ухоженной, чистенькой дорожке Новодевичьего кладбища бодрой походкой. Где-то над головой надрывно каркнула ворона.

«Теперь еще и это! Интересно, а в других городах вообще есть вороны? Сколько и где ни бывал, что-то нигде их не припомню… похоже, это такая специальная московская птица. Но какой все-таки пронзительный звук…»

Впереди показался хвост траурной процессии.

«Что это за планида у меня такая – разговаривать со скорбящими родственниками? Да еще на кладбище, на ветру. Не хочу скорбящих родственников! Хочу, чтоб был берег океана, пальмы, смуглые красотки и джин с тоником».

Становилось понятно, что меланхолия не желала проходить. Турецкий снова встряхнулся и даже еще прицыкнул сам на себя: «Да что же это такое? Немедленно прекратить, Александр Борисович! Курсом на скорбящих родственников – шагом марш!»

На самом деле день Александра Борисовича начался не с этого. Он начался с посещения здания на Лубянской площади, и настроен Турецкий был весьма боевито. Между двумя ведомствами – прокуратурой и госбезопасностью – издревле сложились странные, неоднозначные взаимоотношения. С одной стороны, прокуратура осуществляла надзор за действиями тайной полиции (исключая секретные агентурные операции, конечно), с другой стороны, всесильное ведомство только вежливо делало вид, что позволяет себя контролировать, по сути же не считало себя обязанным отчитываться перед кем бы то ни было. Плюс к тому, безусловно, существовала и некоторая конкуренция во всем, что касается профессионализма. Одни хотели показать другим, кто на самом деле круче.

Так было и сегодня. Турецкий, напружиненный и подтянутый, с горящими глазами, был встречен заместителем директора ФСБ Игнатьевым, встречен не просто любезно, а даже ласково. Но Александр Борисович практически ничего не смог добиться ни от него, ни от его подчиненных, сотрудников покойного генерала Смирнова. Он чувствовал, что как рядовые, так и начальники ФСБ чего-то недоговаривают, что-то скрывают. Очень быстро созрело у Турецкого решение отказаться от помощи оперативной службы ФСБ в этом конкретном деле и действовать самим.

…В толпе провожающих в последний путь выделялась вдова – бледная, в черном платке, с перевязанной левой рукой. Даже сквозь завесу постигшего ее горя было видно, какая это красивая женщина. Статная, как придворная дама, изысканная, холеная. Над левым уголком верхней губы – небольшая аккуратная родинка, которая придавала некий шарм.

«А ничего дамочка», – подумал помощник генерального прокурора, но тут же на него вновь неслышно прикрикнул его «внутренний Турецкий»: «Александр Борисович! Это возмутительно! У женщины несчастье, а вы? Все о своем!», и его собеседник был вынужден согласиться: «Да, ты прав. К тому же ей уже и лет, пожалуй, крепко за сорок!», на что в свою очередь возмутился «голос совести»: «Нет, каков наглец! А вам-то, господин Турецкий, сильно ли далеко осталось до полтинника?»

Наконец печальная церемония завершилась, и, выждав какое-то время, Турецкий подошел к вдове.

– Здравствуйте, Елена Станиславовна, меня зовут Александр Борисович Турецкий, я из Генеральной прокуратуры. Примите мои самые искренние собо…

– Оставьте. Я не в состоянии больше слушать соболезнования, мне кажется, что у меня от них рвется что-то внутри. А вам, наверное, не привыкать беседовать со вдовами, так что… давайте к делу. Вы хотели…

– Я хотел поговорить с вами. Конечно, не сегодня – когда вам будет удобно.

Только теперь он заметил, что женщина не просто бледна, а даже какой-то зеленоватый оттенок есть в ее лице.

– Вы правы. Такая проклятая работа – вечно надоедать людям, когда у них случилось горе. Но что делать – ведь вы тоже хотите, чтоб убийца, убийца вашего мужа, который покушался, кстати, и на вас, был пойман.

Женщина вздохнула, но так тихо, что Турецкий скорее увидел, чем услышал этот вздох.

– Приходите ко мне завтра. Сегодня я, боюсь, не смогу.

– Ну-с, давай, Славка, попробуем подвести первые неутешительные итоги, – мрачно выдавил руководитель следственно-оперативной группы по делу под условным названием «Конверты смерти».

Промозглый день клонился к вечеру, на улице было по-прежнему так же отвратительно, а в теплом кабинете Вячеслава Ивановича Грязнова сидели со вдумчивыми аналитическими лицами двое: сам хозяин и Александр Борисович Турецкий.

– Итак, что мы имеем? Что объединяет трех адресатов «взрывных» конвертов? А объединяет их…

– Лубянка их объединяет, Саша. Лубянка, – прохрипел Грязнов.

– Н-да… Из чего мы делаем вывод…

– Что кто-то, пылая благородным негодованием, хочет отомстить гэбэшникам. Пардон, фээсбэшникам. Ну и что ты дальше с этим будешь делать?

– Хрен его знает… – насупился Турецкий. – И, главное, эти твари на контакт не идут.

– А ты чего ожидал, голуба моя? Что они к тебе сами прибегут и на блюдечке с голубой каемочкой всю информацию, какая у них имеется, выложат?

– Тоже верно. Ч-черт, противное дело. Знаешь, смотрят они на тебя… как на недорогую мебель…

– Догадываюсь.

– И всячески дают понять, мол, нам и без вас хорошо, и расследование мы свое проведем, и все будет отлично. Охота вам – копайтесь, только на помощь не рассчитывайте.

– Нормально. Иначе и быть не могло.

– Ну да бог с ним. Ближе к телу, как говорил Мопассан. Что известно об Изольде Богатыревой?

– Пока без изменений. Шок, тяжелейшее психическое состояние. Врачи никого к ней не подпускают.

– Ясно. Значит, ждать. Что еще?

Грязнов пошелестел бумагами на столе.

– Ну вот, например, экспертиза. Так, ну химические термины я могу пропустить?

– Да уж, будь добр.

– Их тут полторы страницы, это все про бомбу. То, что мне сказали эксперты на словах, сводится к следующему: бомба изготовлена из несложных, почти подручных материалов, но изготовлена она – внимание! – профессионалом.

– Так-так!

– Изготовлена человеком, который точно знал, как максимально эффективно сложить из элементарных средств эту, – Грязнов поперхнулся…

– Бомбу-ёмбу, – закончил за него Турецкий.

– Далее, конверт, в котором находилась взрывчатка.

– Это который именно?

– Это речь идет о том единственном, который так и не взорвался. Обычный почтовый конверт, стандартный, изготовлен… это нам интересно?

– Нет.

– На конверте обнаружены микрочастицы слюны, – продолжал вещать Грязнов довольно-таки скучным голосом, – предположительно человека, который заклеивал конверты.

– Стоп! Вот отсюда поподробнее!

– А чего там подробнее? Есть слюна, есть ее анализ… как это называется… генетическая формула.

– Ну! Так это же ключ!

– Да какой же это, на фиг, ключ? И куда ты его, этот свой ключ, я извиняюсь…

– То есть если – допустим, в порядке бреда – у нас есть образец слюны подозреваемого… – начал фантазировать Александр.

– То мы можем путем экспертизы установить… – подхватил Вячеслав.

– А как нам завладеть образцом его слюны?

– А никак, Саша, никак! Я же тебе сразу сказал, что это тупиковый штрек. Для того чтобы у нас появилась проба его слюны, нужно, чтоб он пришел и, извините, харкнул нам прямо в нашу общую дедуктивную рожу.

– Не, погоди, погоди, Славка, я серьезно. Если как-то локализовать район отправки писем, например это можно сделать по почтовым штемпелям…

– И что? Заставить всех граждан этого твоего локализированного района сдать слюну?

– Ну-у-у…

– Сашок, у нас на дворе не пятидесятый год! И батьки Сталина уже, слава богу, нету, чтоб подобные массовые акции организовывать.

– Да, Славик, ты прав, я какую-то ерунду сморозил.

– Ну я рад, что ты наконец-то это понял.

С минуту оба аналитика молчали. Потом Грязнов продолжил:

– Ну вот тут еще есть свидетельница.

Турецкий вскочил:

– Слав, ты издеваешься? Почему ты сразу не…

– Успокойся, Саша. Вот же я и рассказываю. Есть свидетельница, между прочим, сама объявилась, когда услышала по ТВ о покушении, – Грязнов опять пошелестел бумагами, – Людмила Иосифовна Арье, двадцать второго года рождения, прописана… так, ну это не важно… которая якобы видела, как загадочный некто зашел в подъезд дома, где жил Смирнов. И было это за несколько минут перед взрывом, который госпожа Арье тоже слышала и описывает в самых драматичных выражениях.

– Ну!!!

– Сильно не радуйся, Саша. Старушка божий одуванчик – правда, она сама называет себя пожилой дамой. Толком ничего не запомнила, говорит много и охотно, эмоционально, образно, литературно… ну как еще?

– Но в плане информации…

– Полный мизер!

– Ты сам с ней говорил?

– Да. Можешь и ты с ней поговорить, но много радости тебе это не доставит.

– Да, свяжи меня с ней, пожалуйста. А что наш раненый охранник?

– Плоткин Иван Ильич, двадцати трех лет от роду, проживает по адресу… ну это тоже не важно.

– Вот бы кто мог нам порассказать. Он же единственный, кто говорил с убийцей. Он почему-то принял у него пакет для передачи генералу Смирнову. Что убийца ему сказал? Как объяснил, что оставляет у него пакет для генерала? Охранники обычно не работают почтальонами… Почему? Как?

– Да, он сможет нам сильно помочь с нашими «как» и «почему». Но беда в том, что он до сих пор еще в коме. И шансы на то, чтоб с ним поговорить в ближайшее время, пока не очень-то велики.

Людмила Иосифовна Арье встретила своего дедуктивного гостя поначалу весьма любезно.

– Проходите, молодой человек, проходите. Что будете пить? Сварить вам кофе?

– Спасибо, не стоит беспокоиться. Я не задержу вас надолго, я только хотел спросить…

– Вы просто не знаете, как я умею варить кофе!

– Благодарю за гостеприимство, но давайте все же лучше побеседуем. Прежде всего мне нужно знать…

– Так, погодите, молодой человек. Я что-то не пойму. Вы хотите услышать мою версию свершившегося преступления? Так тогда слушайте внимательно и не перебивайте!

– Да-да, конечно, – суетливо согласился Турецкий, а про себя подумал: «Ну и бойкая же бабулька!»

– В то утро я совсем не могла спать. Вообще-то я по природе своей сова, по ночам я всегда работаю, я, знаете ли, пишу мемуары. Жизнь моя была длинна, я видела столько всего интересного… что вам и не снилось, и мне есть что рассказать потомкам. Так вот, ночью я работаю, а утром соответственно долго сплю…

– Людмила Иосифовна, это, бесспорно, интересно…

– Вы очень нетерпеливы, мой милый юноша. И ваша нетерпеливость уже граничит с нелюбезностью.

Турецкий почувствовал, как внутри у него что-то вскипает.

– Простите. Мне просто не терпится поскорее узнать, что же конкретно вы видели в то утро на Фрунзенской набережной, дом номер…

– А я вам именно конкретно и рассказываю! А вы слушайте и не перебивайте. Имейте респект по отношению к старшим. – Людмила Иосифовна произнесла «рэспэкт».

«Вот несносная старуха!» – прикусил губу Турецкий.

– Итак… В тот день я проснулась очень-очень рано. Сначала я пыталась разгадывать кроссворд, но потом поняла, что это утро требует от меня чего-то другого. В полдень ко мне должна была прийти моя дочь, поговорить об одном деле… ну вот это уже действительно неважно и неинтересно вам… И вот, дабы такое свежее майское утро не пропало впустую, я пошла гулять по центру Москвы. Когда-то, когда я еще училась в Институте восточных языков, за мной ухаживал один мальчик, который жил там, в том самом доме, где и произошло это несчастье. Ах, это был такой симпатичный мальчик… Его папа был летчик-испытатель.

– Людмила Иосифовна!