Текст книги "Изречения и афоризмы Ф. Ницше. Злая мудрость"

Не напоминает ли мораль в известном отношении фальшивомонетчика? Она утверждает, что якобы что-то знает, а именно: что такое «добро и зло». Это значит утверждать, что знаешь, для чего человек существует, – его цель, его назначение.

Каждый верховный инстинкт пользуется другими инстинктами как орудиями, придворным штатом, льстецами: он никогда не позволяет назвать себя своим некрасивым именем; и он не терпит никаких хвалебных речей, в которых похвала косвенно не распространялась бы и на него.

Все добро и все зло

Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а ревность – ужасная вещь. Даже добродетели могут погибнуть из-за ревности.

Кого окружает пламя ревности, тот обращает наконец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого себя.

Поистине, люди дали себе все добро и все зло свое. Поистине, они не заимствовали и не находили его, оно не упало к ним, как глас с небес.

Если есть враг у вас, не платите ему за зло добром: ибо это пристыдило бы его. Напротив, докажите ему, что он сделал для вас нечто доброе.

Необыкновенна и бесполезна высшая добродетель, блестяща и кротка она в своем блеске: дарящая добродетель есть высшая добродетель.

Символы все – имена добра и зла: они ничего не выражают, они только подмигивают. Безумец тот, кто требует знания от них.

Когда ваше сердце бьется широко и полно, как бурный поток, который есть благо и опасность для живущих на берегу, – тогда зарождается ваша добродетель.

Когда вы возвысились над похвалою и порицанием и ваша воля, как воля любящего, хочет приказывать всем вещам, – тогда зарождается ваша добродетель.

Когда вы презираете удобство и мягкое ложе и можете ложиться недостаточно далеко от мягкотелых, – тогда зарождается ваша добродетель.

Не позволяйте вашей добродетели улетать от земного и биться крыльями о вечные стены!

Приводите улетевшую добродетель обратно к земле, – да, обратно к телу и жизни: чтобы дала она свой смысл земле, смысл человеческий!

Плохо отплачивает тот учителю, кто навсегда остается только учеником.

Но хуже всего мелкие мысли. Поистине, лучше уж совершить злое, чем подумать мелкое!

Радость мелкой злобы бережет нас от крупного злого дела.

Злое дело похоже на нарыв: оно зудит, и чешется, и нарывает, – оно говорит откровенно.

Вы любите вашу добродетель, как мать любит свое дитя; но когда же слыхано было, чтобы мать хотела платы за свою любовь?

Ваша добродетель – это самое дорогое ваше Само. В вас есть жажда кольца; чтобы снова достичь самого себя, для этого вертится и крутится каждое кольцо.

Почти все верят, что участвуют в добродетели; и все хотят по меньшей мере быть знатоком в «добре» и «зле».

Вашу волю и ваши ценности спустили вы на реку становления; старая воля к власти брезжит мне в том, во что верит народ как в добро и зло.

«Сострадание ко всем» было бы суровостью и тиранией по отношению к тебе, сударь мой сосед!

Великие эпохи нашей жизни наступают тогда, когда у нас является мужество переименовать наше злое в наше лучшее.

Люди наказываются сильнее всего за свои добродетели.

Фарисейство не есть вырождение доброго человека: напротив, изрядное количество его является скорее условием всякого благоденствия.

То, что в данное время считается злом, обыкновенно есть несвоевременный отзвук того, что некогда считалось добром, – атавизм старейшего идеала.

Все, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла.

Должно отплачивать за добро и за зло, но почему именно тому лицу, которое нам сделало добро или зло?

Бывает заносчивость доброты, имеющая вид злобы.

Самое крошечное счастье, если только оно непрерывно и делает человека счастливым, конечно, есть несравненно большее счастье, чем величайшее счастье, которое появляется только как эпизод или, так сказать, как мимолетное настроение, как безумный каприз среди постоянных страданий, страстей и лишений.

Как для самого маленького, так и для самого большого счастья существует только одно условие, которое делает счастье счастьем: способность забвения.

Кто не может замереть на пороге мгновения, забыв все прошлое, кто не может без головокружения и страха стоять на одной точке, подобно богине победы, тот никогда не будет знать, что такое счастье, или, еще хуже: он никогда не сумеет совершить того, что делает счастливыми других.

Поистине, никто не имеет больших прав на наше уважение, чем тот, кто хочет и может быть справедливым. Ибо в справедливости совмещаются и скрываются высшие и редчайшие добродетели, как в море, принимающем и поглощающем в своей неизведанной глубине впадающие в него со всех сторон реки.

Каждая добродетель имеет привилегии: например, привилегию подложить собственную связку дров в костер осужденного.

Редко ошибешься, если исключительные поступки будешь объяснять тщеславием, посредственные – привычкой и мелкие – страхом.

Кто изведал безнравственное в соединении с наслаждением – как человек, имевший сластолюбивую юность, – тот воображает, что добродетель должна быть связана со страданием. Кого, напротив, сильно терзали его страсти и пороки, тот мечтает найти в добродетели покой и душевное счастье. Поэтому возможно, что два добродетельных человека совсем не понимают друг друга.

Аскет делает из добродетели нужду.

Когда добродетель выспится, она встает более свежей.

Люди не стыдятся думать что-нибудь грязное, но стыдятся, когда предполагают, что им приписывают эти грязные мысли.

Как только благоразумие говорит: «Не делай этого, это будет дурно истолковано», – я всегда поступаю вопреки ему.

Для меня не должно быть человека, к которому я испытывал бы отвращение или ненависть.

Я ненавижу людей, не умеющих прощать.

Противоположностью героического идеала является идеал гармонической всеразвитости – прекрасная противоположность и вполне желательная! Но идеал этот действителен лишь для добротных людей (например, Гете).

Причинять боль тому, кого мы любим,– сущая чертовщина. По отношению к нам самим таково состояние героических людей: предельное насилие. Стремление впасть в противоположную крайность относится сюда же.

Люди, стремящиеся к величию, суть по обыкновению злые люди: таков их единственный способ выносить самих себя.

Стремление к величию выдает с головой: кто обладает величием, тот стремится к доброте.

Кто хочет стать водителем людей, должен в течение доброго промежутка времени слыть среди них их опаснейшим врагом.

Покуда к тебе относятся враждебно, ты еще не превозмог своего времени: ему не положено видеть тебя – столь высоким и отдаленным должен ты быть для него.

Видеть и все же не верить – первая добродетель познающего; видимость – величайший его искуситель.

Когда морализируют добрые, они вызывают отвращение; когда морализируют злые, они вызывают страх.

«Добро и зло суть предрассудки Божьи», – сказала змея. Но и сама змея была предрассудком Божьим.

«Религиозный человек», «глупец», «гений», «преступник», «тиран» – все это суть дурные названия и частности, замещающие кого-то неназываемого.

Можно с одинаковым успехом выводить свойства добрых людей из зла, а свойства злых людей из добра: из какого же контраста вывести самого Ларошфуко!

«Есть герои как в злом, так и в добром» – это совершенная наивность в устах какого-нибудь Ларошфуко.

Следует оберегать зло, как оберегают лес. Верно то, что вследствие редения и раскорчевок леса земля потеплела.

Зло и великий аффект потрясают нас и опрокидывают все, что есть в нас трухлявого и мелкого: вам следовало бы прежде испытать, не смогли бы вы стать великими.

Остерегайтесь морально негодующих людей: им присуще жало трусливой, скрытой даже от них самих злобы.

Мы находим у различных людей одинаковое количествострастей, впрочем по-разному поименованных, оцененных и тем самым разнонаправленных. Добро и зло отличаются друг от друга различной иерархией страстей и господством целей.

Почитание само есть уже страсть – как и оскорбление. Через почитание «страсти» становятся добродетелями.

Домогание есть счастье; удовлетворение, переживаемое как счастье, есть лишь последний момент домогания. Счастье – быть сплошным желанием и вместо исполнения – все новым желанием.

Толковать свои склонности и антипатии как свой долг – большая нечистоплотность «добрых»!

Стоит нам только на один шаг переступить среднюю меру человеческой доброты, как наши поступки вызывают недоверие. Добродетель покоится как раз «посередине».

Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного – более высокая потенция сострадания.

Радость от ущерба, нанесенного другому, представляет собою нечто иное, чем жестокость; последняя есть наслаждение, причиняемое состраданием, и достигает крайней точки при кульминации самого сострадания (в том случае, когда мы любим того, кого пытаем). Если кто-то другой причинил бы боль тому, кого мы любим, тогда мы пришли бы в бешенство, и сострадание было бы крайне болезненным. Но мы любим его, и боль ему причиняем мы. Оттого сострадание делается чудовищно сладким: оно есть противоречие двух контрастных и сильных инстинктов, действующее здесь в высшей степени возбуждающе. – Причинение себе телесного повреждения и похоть, уживающиеся друг с другом, суть одно и то же. Или просветленнейшее сознание при свинцовой тяжести и неподвижности после опиума.

Есть много жестоких людей, которые лишь чересчур трусливы для жестокости.

Где всегда добровольно берут на себя страдания, там вольны также доставлять себе этим удовольствие.

Если обладаешь волей к страданию, то это лишь шаг к тому, чтобы возобладать и волей, к жестокости, – именно в качестве как права, так и долга.

Посредством доброй воли к помощи, состраданию, подчинению, отказу от личных притязаний даже незначительные и поверхностные люди внешне делаются полезными и сносными. Не следует только разубеждать их в том, что эта воля есть «сама добродетель».

Прекраснейшие цвета, которыми светятся добродетели, выдуманы теми, кому их недоставало. Откуда, например, берет свое начало бархатный глянец доброты и сострадания? – Наверняка не от добрых и сострадательных.

У язвительного человека чувство пробивается наружу редко, но всегда очень громко.

Всяким маленьким счастьем надлежит пользоваться, как больной постелью: для выздоровления – и никак иначе.

Там, где дело идет о большом благополучии, следует накоплять свою репутацию.

«Не будем говорить об этом!» – «Друг, об этом мы не вправе даже молчать».

Бюргерские и рыцарские добродетели не понимают друг друга и чернят друг друга.

Моя третья человеческая мудрость в том, что ваша боязливость не делает для меня противным вид злых людей.

Почти с колыбели дают уже нам в наследство тяжелые слова и тяжелые ценности: «добро» и «зло» – так называется это приданое. И ради них прощают нам то, что живем мы.

Никто не знает еще, что добро и что зло, – если сам он не есть созидающий.

О, эти добрые! – Добрые люди никогда не говорят правды; для духа быть таким добрым – болезнь.

Есть старое безумие, оно называется добро и зло. Вокруг прорицателей и звездочетов вращалось до сих пор колесо этого безумия.

С насмешливой злобой смотрим мы на то, что называется «идеалами»; мы презираем себя лишь за то, что не всегда можем подавить в себе то нелепое движение чувства, которое называется идеализмом.

В ребенке вашем вся ваша любовь, в нем же и вся ваша добродетель.

Не будьте добродетельны свыше сил своих! И не требуйте от себя ничего невероятного!

Ходите по стопам, по которым уже ходила добродетель отцов ваших! Как могли бы вы подняться высоко, если бы воля отцов ваших не поднималась с вами?

Убивают не гневом, а смехом.

Добродетель есть наше великое недоразумение.

Мы по ту сторону добра и зла, но мы требуем безусловного признания святыни стадной морали.

Все добродетели, в сущности, не что иное, как утонченные страсти и повышенные состояния.

Сострадание и любовь к человечеству как известная степень развития полового влечения.

Справедливость как развитой инстинкт мести. Добродетель как удовольствие от сопротивления, воля к власти. Честь как признание сходного и равно могущественного.

Под «моралью» я понимаю систему оценок, имеющую корни в жизненных условиях известного существа.

Кто знает, как возникает всякая слава, тот будет относиться подозрительно и к той славе, которой пользуется добродетель.

Мораль столь же «безнравственна», как любая иная вещь на земле. Сама моральность есть форма безнравственности .

Опираясь исключительно на добродетель, нельзя утвердить господство добродетели; когда опираются на добродетель, то отказываются от власти, утрачивают волю к власти.

Нужно защищать добродетель против проповедников добродетели: это ее злейшие враги. Ибо они проповедуют добродетель как идеал для всех; они отнимают у добродетели прелесть чего-то редкого, неподражаемого, исключительного, незаурядного – ее аристократическое обаяние.

Добродетель остается самым дорогим пороком: пусть она им и остается!

Кому добродетель достается легко, тот даже смеется над ней. В добродетели невозможно сохранить серьезность: достигнув ее, сейчас же спешат прыгнуть дальше – куда? В чертовщину.

Нужно связать порок с чем-нибудь явно мучительным так, чтобы заставить бежать от порока, с целью избавиться от того, что с ним связано.

Творим людей по подобию нашего Бога

Даже у Бога есть свой ад – это любовь его к людям.

Бог мертв; из-за сострадания своего к людям умер Бог.

На коленях взбирайтесь по лестнице, вы, грешники!

Только красота должна проповедовать покаяние.

Истина существует: ибо существует народ! Горе, горе ищущему!

Если должен ты быть слугою, ищи того, кому твоя служба всего дороже.

Быть может, в склонности позволять унижать себя, обкрадывать, обманывать, эксплуатировать проявляется стыдливость некоего Бога среди людей.

Разъяснившаяся вещь перестает интересовать нас – Что имел в виду тот бог, который давал совет: «познай самого себя»! Может быть, это значило: «перестань интересоваться собою, стань объективным»! – А Сократ? – А «человек науки»?

В наше время познающий легко может почувствовать себя животным превращением божества.

В мире самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если никто не представляет их; великими людьми называет народ этих представителей.

Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир – незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращается народ и слава – таков порядок мира.

Базар полон праздничными скоморохами – и народ хвалится своими великими людьми! Для него они – господа минуты.

Вы, сегодня еще одинокие, вы, живущие вдали, вы будете некогда народом: от вас, избравших самих себя, должен произойти народ избранный, и от него – сверхчеловек.

Бог есть предположение, но я хочу, чтобы ваше предположение простиралось не дальше, чем ваша созидающая воля.

Бог есть предположение; но я хочу, чтобы ваше предположение было ограничено рамками мыслимого.

Бог есть мысль, которая делает все прямое кривым и все, что стоит, вращающимся.

Бесчестнее всего люди относятся к своему Богу; он не смеет грешить.

Не человеколюбие, а бессилие их человеколюбия мешает нынешним христианам предавать нас сожжению.

Свободомыслящему, «благочестивцу познания», еще более противна pia fraus (противна его «благочестию»), чем impia fraus. Отсюда его глубокое непонимание церкви, свойственное типу «свободомыслящих», – как его несвобода.

Кто чувствует себя предназначенным для созерцания, а не для веры, для того все верующие слишком шумливы и назойливы, – он обороняется от них.

Что Бог научился греческому, когда захотел стать писателем, в этом заключается большая утонченность – как и в том, что он не научился ему лучше.

Народ есть окольный путь природы, чтобы прийти к шести-семи великим людям. – Да, – и чтобы потом обойти их.

У черта открываются на Бога самые широкие перспективы; оттого он и держится подальше от него – черт ведь и есть закадычный друг познания.

Брюхо служит причиной того, что человеку не так-то легко возомнить себя Богом.

Вокруг героя все становится трагедией, вокруг полубога все становится драмой сатиров, а вокруг Бога все становится – как? быть может, «миром»?

«Где древо познания, там всегда рай», – так вещают и старейшие и новейшие змеи.

«Наш ближний – это не наш сосед, а сосед нашего соседа», – так думает каждый народ.

Иисус сказал своим иудеям: «Закон был для рабов – вы же любите Бога, как люблю его я, сын Божий! Какое дело сынам Божьим до морали!»

Христианство дало Эроту выпить яду: он, положим, не умер от этого, но выродился в порок.

С тех пор как утрачена вера, что Бог руководит судьбами мира в целом и, несмотря на все кажущиеся уклонения в пути человечества, все же превосходно ведет его, – люди должны сами ставить себе вселенские, объемлющие всю землю, цели.

Лицемер, который постоянно играет одну и ту же роль, под конец перестает быть лицемером – например, священники, которые обыкновенно в молодости бывают сознательно или бессознательно лицемерами, в конце концов становятся естественными и делаются тогда именно подлинными священниками, без всякой аффектации.

Нужно остерегаться, чтобы при изучении прошедших эпох не впасть в несправедливую брань. Несправедливость рабства, жестокость в подчинении личностей и народов нельзя измерять нашей мерой.

Как только религия приобретает господство, ее противниками становятся все те, кто были ее первыми последователями .

Христианство возникло, чтобы облегчить сердца; но теперь оно должно сначала отягчить сердца, чтобы иметь возможность потом облегчить их. Этим предопределена его судьба.

Странно! Стоит лишь мне умолчать о какой-то мысли и держаться от нее подальше, как эта самая мысль непременно является мне воплощенной в облике человека, и мне приходится теперь любезничать с этим «ангелом Божьим»!

Кто хочет оправдать существование, тому надобно еще и уметь быть адвокатом Бога перед дьяволом.

Настало время, когда дьявол должен быть адвокатом Бога: если и сам он хочет иначе продлить свое существование.

Богу, который любит, не делает чести заставлять любить Себя: Он скорее предпочел бы быть ненавистным.

Каждая церковь – камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова.

Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке.

Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.

Содеянное из любви не морально, а религиозно.

Кто не находит больше в Боге великого как такового, тот вообще не находит его уже нигде – он должен либо отрицать его, либо созидать.

Любя, мы творим людей по подобию нашего Бога, – и лишь затем мы от всего сердца ненавидим нашего дьявола.

Нужно гордо поклоняться, если не можешь быть идолом.

Творить: это значит – выставлять из себя нечто, делать себя более пустым, более бедным и более любящим. Когда Бог сотворил мир, Он и сам был тогда не больше, чем пустым понятием – и любовью к сотворенному.

Вы называете это саморазложением Бога; но это лишь его шелушение – он сбрасывает свою моральную кожу! И вскоре вам предстоит увидеть Его снова, по ту сторону добра и зла.

Господствовать – и не быть больше рабом Божьим: осталось лишь это средство, чтобы облагородить людей.

Должно быть, некий дьявол изобрел мораль, чтобы замучить людей гордостью; а другой дьявол лишит их однажды ее, чтобы замучить их самопрезрением.

«Если ты ведаешь, что творишь, ты блажен, – но если ты не ведаешь этого, ты проклят и преступник закона», – сказал Иисус одному человеку, нарушившему субботу: слово, обращенное ко всем нарушителям и преступникам.

Иисус из Назарета любил злых, а не добрых: даже его доводил до проклятий их морально негодующий вид. Всюду, где вершился суд, он выступал против судящих: он хотел быть истребителем морали.

Сотворить идеал – это значит: переделать своего дьявола в своего бога. А для этого надобно прежде всего сотворить своего дьявола.

«Нет сомнения, что верующие в эту вещь преуспевают во лжи и обмане: следовательно, все в ней обман и ложь», – так заключают верхогляды. Кто глубже знает людей, тот придет к обратному заключению: «следовательно, в этой вещи есть нечто истинное: верующие в нее выдают таким образом, сколь уверенно чувствуют они себя и сколь хорошей кажется им всякая наживка, если только она заманивает кого-нибудь к этой вещи».

Повелительные натуры будут повелевать даже своим Богом, сколько бы им и ни казалось, что они служат Ему.

Кто расстается с Богом, тот тем крепче держится за веру в мораль.

Чем мораль свободнее от богословия, тем она становится повелительнее.

Бог должен быть вечным, по свидетельству самых благочестивых: у кого так много времени, тот не спешит.

Следует чтить рок, говорящий слабому: «погибни!..»

Богом назвали – противление року, порчу и разложение человечества… Не должно произносить всуе имя Божие…

Я понял: во всякой оценке дело идет об определенной перспективе: о сохранении индивида, общины, расы, государства, церкви, веры, культуры. Благодаря забвению того факта, что нет никакой другой оценки, кроме основанной на перспективах, все кишит противоречивыми оценками», а следовательно, и противоречивыми влечениями в человеке.

Мы видим: здесь говорит авторитет – а кто этот авторитет? Нужно простить человеческой гордости, что она искала этот авторитет как можно выше, чтобы чувствовать себя возможно менее приниженной под его властью. Итак – говорит Бог!

Бог нужен был как безусловная санкция, для которой нет инстанций выше нее самой, как «категорический император»; или, поскольку дело идет о вере в авторитет разума, требовалась метафизика единства, которая сумела бы сообщить всему этому логичность.

Если человек насквозь грешен, то он должен себя только ненавидеть. В сущности, ему нет основания питать и к своим ближним другие какие-либо чувства; любовь к людям нуждается в оправдании, – которое заключается в том, что она вменяется в обязанность Богом.

Священники – и с ними полусвященники, философы – во все времена называли истиной учение, воспитательное действие которого было бы благотворным или казалось благотворным – которое «исправляло».

Наука – есть превращение природы в понятия в целях господства над природой – она относится к рубрике «средства».