Текст книги "Изречения и афоризмы Ф. Ницше. Злая мудрость"
Автор книги: Фридрих Ницше
Жанр: Афоризмы и цитаты, Публицистика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)
Росток любви
В любви всегда есть немного безумия. Но и в безумии всегда есть немного разума.
Война и мужество совершили больше великих дел, чем любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселе несчастных.
И часто с помощью любви хотят лишь перескочить через зависть. Часто нападают и создают себе врагов, чтобы скрыть, что и на тебя могут напасть.
Слишком долго в женщине были скрыты раб и тиран. Поэтому женщина не способна еще к дружбе: она знает только любовь.
И остерегайся также приступов своей любви! Слишком скоро протягивает одинокий руку тому, кто с ним повстречается.
У того, кто хочет быть совсем справедливым, даже ложь обращается в любовь к человеку.
Любовь – это факел, который должен светить вам на высших путях.
Горечь содержится в чаше даже лучшей любви: так возбуждает она тоску по сверхчеловеку, так возбуждает она жажду в тебе, созидающем!
Надо перестать позволять себя есть, когда находят тебя особенно вкусным, – это знают те, кто хотят, чтобы их долго любили.
Вверх идет наш путь, от рода к другому роду, более высокому. Но ужасом является для нас вырождающееся чувство, которое говорит: «все для меня».
Всякая великая любовь выше всего своего сострадания: ибо то, что она любит, она еще хочет – создать!
Любовь к одному есть варварство: ибо она осуществляется в ущерб всем остальным. Также и любовь к Богу.
Открытие взаимности собственно должно бы было отрезвлять любящего относительно любимого им существа. «Как? даже любить тебя – это довольно скромно? Или довольно глупо? Или – или».
Часто чувственность перегоняет росток любви, так что корень остается слабым и легко вырывается.
Любовь обнаруживает высокие и скрытые качества любящего – то, что у него есть редкостного, исключительного: постольку она легко обманывает насчет того, что служит у него правилом.
Из человеколюбия мы иногда обнимаем первого встречного (потому что нельзя обнять всех): но именно этого и не следует открывать первому встречному.
Мы не ненавидим еще человека, коль скоро считаем его ниже себя; мы ненавидим лишь тогда, когда считаем его равным себе или выше себя.
И вы, утилитаристы, вы тоже любите все utile как экипаж ваших склонностей – и вы находите в сущности невыносимым стук его колес?
В конце концов мы любим наше собственное вожделение, а не предмет его.
Друг, все, что ты любил, разочаровало тебя: разочарование стало вконец твоей привычкой, и твоя последняя любовь, которую ты называешь любовью к «истине», есть, должно быть, как раз любовь – к разочарованию.
Те, кто до сих пор больше всего любили человека, всегда причиняли ему наисильнейшую боль; подобно всем любящим, они требовали от него невозможного.
Если ты прежде всего и при всех обстоятельствах не внушаешь страха, то никто не примет тебя настолько всерьез, чтобы в конце концов полюбить тебя.
Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем взыскательнее становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не утоляет его любви.
Что знаете вы о том, как сумасшедший любит разум, как лихорадящий любит лед!
Культивируя месть, пришлось бы отучиться и от благодарности, – но не и от любви.
И глубокая ненависть есть идеалистка: делаем ли мы при этом из нашего противника бога или дьявола, в любом случае мы оказываем ему этим слишком много чести.
Когда мы пресыщаемся собой и не в силах больше любить себя, то следует в порядке профилактики посоветовать любовь к ближнему: в той мере, в какой ближние мигом вынудят нас уверовать в то, что и мы «стоим любви».
Непрерывно упражняясь в искусстве выносить всякого рода ближних, мы бессознательно упражняемся выносить самих себя, – что, по сути, является самым непонятным достижением человека.
«Возлюби ближнего своего» – это значит прежде всего: «Оставь ближнего своего в покое!» И как раз эта деталь добродетели связана с наибольшими трудностями.
Даже когда народ пятится, он гонится за идеалом – и верит всегда в некое «вперед».
Убожество в любви охотно маскируется отсутствием достойного любви.
Безусловная любовь включает также страстное желание быть истязуемым: тогда она изживается вопреки самой себе, и из готовности отдаться превращается под конец даже в желание самоуничтожения: «Утони в этом море!»
Желание любить выдает утомленность и пресыщенность собою; желание быть любимым, напротив, – тоску по себе, себялюбие. Любящий раздаривает себя; тот, кто хочет стать любимым, стремится получить в подарок самого себя.
Любовь – плод послушания: но расположение полов часто оказывается между плодом и корнем, а плод самой любви – свобода.
Любовь к жизни – это почти противоположность любви к долгожительству. Всякая любовь думает о мгновении и вечности, – но никогда о «продолжительности».
Дать своему аффекту имя – значит уже сделать шаг за пределы аффекта. Глубочайшая любовь, например, не умеет назвать себя и, вероятно, задается вопросом: «не есть ли я ненависть?»
Немного раздражения вначале – и вслед за этим большая любовь? Так от трения спички происходит взрыв.
Жертвы, которые мы приносим, доказывают лишь, сколь «незначительной делается для нас любая другая вещь, когда мы любим нечто.
Не через взаимную любовь прекращается несчастье неразделенной любви, но через большую любовь.
Не то, что мешает нам быть любимыми, а то, что мешает нам любить полностью, ненавидим мы больше всего.
Гордость внушает злополучно влюбленному, что возлюбленная его нисколько не заслуживает того, чтобы быть любимой им. Но более высокая гордость говорит ему: «Никто не заслуживает того, чтобы быть любимым, – ты лишь недостаточно любишь ее!»
Моя любовь вызывает страх, она столь взыскательна! Я не могу любить, не веря в то, что любимый мною человек предназначен совершить нечто бессмертное. А он догадывается, во что я верю, чего я – требую!
«Я сержусь: ибо ты неправ», – так думает любящий.
Требование взаимности не есть требование любви, но тщеславия и чувственности.
Удивительно, на какую только глупость не способна чувственность, прельщенная любовью: она вдруг начисто лишается хорошего вкуса и называет безобразное прекрасным, достаточно лишь любви убедить ее в этом.
Действительно справедливые люди недароприимны (unbeschenkbar): они возвращают все обратно. Оттого у любящих они вызывают отвращение.
Всегда возвращать обратно: не принимать никаких даров, кроме как в вознаграждение и в знак того, что мы по ним узнаем действительно любящих и возмещаем это нашей любовью.
Ревность – остроумнейшая страсть и тем не менее все еще величайшая глупость.
Самец жесток к тому, что он любит, – не из злобы, а из того, что он слишком бурно ощущает себя в любви и начисто лишен какого-либо чувства к чувству другого.
Женщина не хочет признаваться себе, насколько она любит в своем возлюбленном мужчину (именно мужчину): оттого обожествляет она «человека» в нем – перед собой и другими.
Стендаль цитирует как закулисную сентенцию: «Никто не хочет ее задаром: оттого вынуждена она продаваться!»
Не путайте: актеры гибнут от недохваленности, настоящие люди – от недолюбленности.
Так называемые любезники умеют давать нам сдачу и с мелочи любви.
Любовь есть опасность для самого одинокого; любовь ко всему, если только оно живое.
От всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и где есть великая любовь к самому себе, там служит она признаком беременности.
На земле есть много хороших изобретений, из них одни полезны, другие приятны; ради них стоит любить землю.
Всякая великая любовь хочет не любви: она хочет большего.
Признаки силы, достигнутой зрелости могли бы быть ошибочно приняты за слабость, если в основу будет положена традиционная (отсталая) оценка чувства. Одним словом, чувство как мерило ценности не на высоте времени.
Карга та «истиной» звалась
Врач, исцелись сам, и ты исцелишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для него, чтобы увидел он своими глазами того, кто сам себя исцеляет.
Душное сердце и холодная голова – где они встречаются, там возникает ураган, который называют «избавлением».
Другие гордятся своей горстью справедливости и во имя ее совершают преступление против всего – так что мир тонет в их несправедливости.
То, о чем молчал отец, начинает говорить в сыне; и часто находил я в сыне обнаруженную тайну отца.
Кто постоянно дарит, тому грозит опасность потерять стыд; кто постоянно раздает, у того рука и сердце натирают себе мозоли от постоянного раздавания.
Чтобы сильнейшему служил более слабый – к этому побуждает его воля его, которая хочет быть господином над еще более слабым: лишь без этой радости не может он обойтись.
Все замолчанные истины становятся ядовитыми.
«Я это сделал», – говорит моя память. «Я не мог этого сделать», – говорит моя гордость и остается непреклонной. В конце концов память уступает.
Своими принципами мы хотим либо тиранизировать наши привычки, либо оправдать их, либо заплатить им дань уважения, либо выразить порицание, либо скрыть их; очень вероятно, что двое людей с одинаковыми принципами желают при этом совершенно различного в основе.
Ужасно умереть в море от жажды. Уж не хотите ли вы так засолить вашу истину, чтобы она никогда более не утоляла жажды?
Инстинкт. – Когда горит дом, то забывают даже об обеде. – Да – но его наверстывают на пепелище.
Кому не приходилось хотя бы однажды жертвовать самим собою за свою добрую репутацию?
Бывает довольно часто, что преступнику не по плечу его деяние – он умаляет его и клевещет на него.
Адвокаты преступника редко бывают настолько артистами, чтобы всю прелесть ужаса деяния обратить в пользу его виновника.
Чем абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать, тем сильнее ты должен обольстить ею еще и чувства.
Кто не умеет найти дороги к своему идеалу, тот живет легкомысленнее и бесстыднее, нежели человек без идеала.
Только из области чувств и истекает всякая достоверность, всякая чистая совесть, всякая очевидность истины.
Мы охладеваем к тому, что познали, как только делимся этим с другими.
Следствия наших поступков хватают нас за волосы, совершенно не принимая во внимание того, что мы тем временем «исправились».
Бывает невинность во лжи, и она служит признаком сильной веры в какую-нибудь вещь.
Бесчеловечно благословлять там, где тебя проклинают.
Не существует вечных фактов, как не существует абсолютных истин.
Признаком высшей культуры является более высокая оценка маленьких, незаметных истин, найденных строгими методами, чем благодетельных и ослепительных заблуждений, обязанных своим происхождением метафизическим и художественным эпохам и людям.
Быть моральным, нравственным, этичным – значит оказывать повиновение издревле установленному закону или обычаю.
Кто сполна постиг учение о совершенной безответственности, тот совсем не может подвести так называемую карающую и вознаграждающую справедливость под понятие справедливости – если последняя должна состоять в том, чтобы воздавать каждому свое.
Чем более человек склонен перетолковывать бедствие и приспособляться к нему, тем менее он способен усмотреть причины бедствия и устранить их; временное смягчение боли и наркотизация, которыми обыкновенно пользуются, например, при зубной боли, удовлетворят его и при более серьезных страданиях.
Скорбь есть познание.
Цель, и как следствие —
Только дыра:
Хмурому – бедствие,
Дурню – игра.
Любил каргу я,
дрянь на диво,
Карга та «истиной»
звалась.
Искал ли уже когда-нибудь кто-либо на своем пути истину, как это до сих пор делал я, – противясь и переча всему, что благоприятствовало моему непосредственному чувству?
Кто подвергается нападкам со стороны своего времени, тот еще недостаточно опередил его – или отстал от него.
И правдивость есть лишь одно из средств, ведущих к познанию, одна лестница, – но не сама лестница.
Изолгана и сама ценность познавания: познающие говорили о ней всегда в свою защиту – они всегда были слишком исключениями и почти что преступниками.
Вы, любители познания! Что же до сих пор из любви сделали вы для познания? Совершили ли вы уже кражу или убийство, чтобы узнать, каково на душе у вора и убийцы?
Чем ближе ты к полному охлаждению в отношении всего чтимого тобою доныне, тем больше приближаешься ты и к новому разогреванию.
Это свойственное познаванию хорошее, тонкое, строгое чувство, из которого вы вовсе не хотите сотворить себе добродетели, есть цвет многих добродетелей: но заповедь «ты должен», из которой оно возникло, уже не предстает взору; корень ее сокрыт под землей.
Ах, как удобно вы пристроились! У вас есть закон и дурной глаз на того, кто только в помыслах обращен против закона. Мы же свободны – что знаете вы о муке ответственности в отношении самого себя!
В каждом поступке высшего человека ваш нравственный закон стократно нарушен.
Кто страстно взыскует справедливости, тот ощущает как облегчение и наиболее болезненный из аффектов.
Вначале ложь была моральна. Утверждались стадные мнения.
Правдивый человек в конце концов приходит к пониманию, что он всегда лжет.
Кому нет нужды в том, чтобы лгать, тот извлекает себе пользу из того, что он не лжет.
Можно было бы представить себе высокоморальную лживость, при которой человек осознает свое половое влечение только как долг зачинать детей.
Я не понимаю, к чему заниматься злословием. Если хочешь насолить кому-либо, достаточно лишь сказать о нем какую-нибудь правду.
Чарующее произведение! Но сколь нестерпимо то, что творец его всегда напоминает нам о том, что это его произведение.
Он научился выражать свои мысли, – но с тех пор ему уже не верят. Верят только заикающимся.
Вера в форме, неверие в содержании – в этом вся прелесть сентенции, – следовательно, моральный парадокс.
Существует гораздо больше языков, чем думают, и человек выдает себя гораздо чаще, чем ему хотелось бы. Что только не обладает речью? – Но слушателей всегда бывает меньше, так что человек как бы выбалтывает свои признания в пустое пространство: он расточает свои «истины», подобно солнцу, расточающему свой свет. – Ну разве не досадно, что у пустого пространства нет ушей?
Чем абстрактней истина, которую намереваешься преподать, тем ревностнее следует совращать к ней чувства.
Наши недостатки суть лучшие наши учителя: но к лучшим учителям всегда бываешь неблагодарным.
Теперь это только эхо, через что события приобретают «величие»: эхо газет.
Предоставь миру быть миром! Не поднимай против него даже мизинца!
Учитесь смеяться над собой, как надо смеяться!
Как будто существует «истина», к которой можно было бы так или иначе приблизиться!
Утверждение, что истина достигнута и что с незнанием и заблуждением покончено, – это одно из величайших заблуждений, какие только могут быть.
Ошибки – вот что человечеству обошлось дороже всего, и в общем ошибки, проистекавшие из «доброй воли», оказались более всего вредными. Заблуждение, которое делает счастливым, пагубнее, чем то, которое непосредственно вызывает дурные последствия. Последнее изощряет, делает недоверчивым, очищает разум, первое – усыпляет…
Заблуждение – самая дорогая роскошь, какую человек может себе позволить: но когда заблуждение является к тому же еще и физиологическим заблуждением, то оно становится опасным для жизни.
Выгоды, которых ожидали от истины, были выгодами, вытекающими из веры в нее. Ибо взятая сама в себе истина могла быть весьма мучительной, вредной, роковой.
Бывают разные глаза. И сфинкс также имеет глаза, а следовательно, существует и много «истин», а следовательно, истины совсем не существует.
«Истинный мир», в каких бы формах он ни был конструирован, всегда был тем же миром явлений, взятым еще раз.
Лестница моих чувств
И то, что называли вы миром, должно сперва быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать им! И поистине, для вашего блаженства, вы, познающие!
С тех пор как существуют люди, человек слишком мало радовался; лишь это, братья мои, наш первородный грех!
Но я советую вам, друзья мои: не доверяйте никому, в ком сильно стремление наказывать!
Не доверяйте всем тем, кто много говорят о своей справедливости! Поистине, их душам недостает не одного только меду.
И многие властители, желавшие ладить с народом, впрягали впереди своих коней – осленка, какого-нибудь мудреца.
Быть голодным, сильным, одиноким и безбожным – так хочет воля льва.
Быть свободным от счастья рабов, избавленных от богов и поклонения им, бесстрашным и наводящим страх, великим и одиноким, – такова воля правдивого.
Чуть было зло не ответил я ей и не сказал правды ей, рассерженной; и нельзя злее ответить, как «сказав правду» своей мудрости.
Но если я люблю мудрость и часто слишком люблю ее, то потому, что она очень напоминает мне жизнь.
Повелевать труднее, чем повиноваться. И не потому только, что повелевающий несет бремя всех повинующихся и что легко может это бремя раздавить его: попыткой и дерзновением казалось мне всякое повелевание, и, повелевая, живущий всегда рискует самим собою.
Только там, где есть жизнь, есть и воля; но это не воля к жизни, но – так учу я тебя – воля к власти!
Многое ценится живущим выше, чем сама жизнь; но и в самой оценке говорит – воля к власти!
Кто учитель до мозга костей, тот относится серьезно ко всем вещам, лишь принимая во внимание своих учеников, – даже к самому себе.
Мудрец в роли астронома. – Пока ты еще чувствуешь звезды как нечто «над тобою», ты еще не обладаешь взором познающего.
Не сила, а продолжительность высших ощущений создает высших людей.
Гениальный человек невыносим, если не обладает при этом, по крайней мере, еще двумя качествами: чувством благодарности и чистоплотностью .
Сковано сердце, свободен ум. – Если крепко заковать свое сердце и держать его в плену, то можно дать много свободы своему уму, – я говорил это уже однажды. Но мне не верят в этом, если предположить, что сами уже не знают этого.
Очень умным людям начинают не доверять, если видят их смущенными.
Нет вовсе моральных феноменов, есть только моральное истолкование феноменов.
Ты хочешь расположить его к себе? Так делай вид, что теряешься перед ним.
Воля к победе над одним аффектом в конце концов, однако, есть только воля другого или множества других аффектов.
Иметь талант недостаточно: нужно также иметь на это ваше позволение, – не так ли, друзья мои?
Насчет того, что такое «достоверность», может быть, еще никто не удостоверился в достаточной степени.
Мы не верим в глупости умных людей – какое нарушение человеческих прав!
Фамильярность человека сильнейшего раздражает, потому что за нее нельзя отплатить тою же монетой.
Когда ученый старой культуры дает себе клятву не иметь сношений с людьми, которые верят в прогресс, он прав.
Когда нас постигает бедствие, то его можно одолеть либо устранением его причины, либо изменением действия, которое оно оказывает на наше сознание, – т. е. истолкованием его как блага, польза которого, быть может, уяснится нам позднее.
Мастера первого ранга узнаются по тому, что они в великом, как и в малом, совершенным образом умеют находить конец, будь это конец мелодии или мысли, будь это пятый акт трагедии или государственная акция.
После того как я узрел бушующее море с чистым, светящимся небом над ним, я не выношу уже всех бессолнечных, затянутых тучами страстей, которым неведом иной свет, кроме молнии.
Мой глаз видит идеалы других людей, и зрелище это часто восхищает меня; вы же, близорукие, думаете, что это – мои идеалы.
Опасность мудрого в том, что он больше всех подвержен соблазну влюбиться в неразумное.
Лестница моих чувств высока, и вовсе не без охоты усаживаюсь я на самых низких ее ступенях, как раз оттого, что часто слишком долго приходится мне сидеть на самых высоких; оттого, что ветер дудит там пронзительно и свет часто бывает слишком ярким.
Следует выжидать свою жажду и дать ей полностью созреть: иначе никогда не откроешь своего источника, который никогда не может быть источником кого-либо другого.
Я хотел быть философом неприятных истин – на протяжении шести лет.
Кто не живет в возвышенном, как дома, тот воспринимает возвышенное как нечто жуткое и фальшивое.
Для познающего всякое право собственности теряет силу: или же все есть грабеж и воровство.
Лишь недостатком вкуса можно объяснить, когда человек познания все еще рядится в тогу «морального человека»: как раз по нему и видно, что он «не нуждается» в морали.
Лишь человек делает мир мыслимым – мы все еще заняты этим: и если он его однажды понял, он чувствует, что мир отныне его творение – ax, и вот же ему приходится теперь, подобно всякому творцу, любить свое творение!
Высшее мужество познающего обнаруживается не там, где он вызывает удивление и ужас, – но там, где далекие от познания люди воспринимают его поверхностным, низменным, трусливым, равнодушным.
Кто чувствует несвободу воли, тот душевнобольной; кто отрицает ее, тот глуп.
Нести при себе свое золото в неотчеканенном виде связано с неудобствами; так поступает мыслитель, лишенный формул.
Мораль – это важничанье человека перед природой.
Условия существования некоего существа, поскольку они выражают себя в плане «долженствования», суть его мораль.
Вас назовут истребителями морали: но вы лишь открыватели самих себя.
Не следует искать морали (того менее – моральности) у писателей, пишущих на моральные темы; моралисты в большинстве суть забитые, страдающие, бессильные, мстительные люди, – их тенденция сведена к толике счастья: больные, которые воображают, что суть в выздоровлении.
«Серьезный», «строгий», «нравственный» – так называете вы его. Мне он кажется злым и несправедливым к себе самому, всегда готовым наказать нас за это и корчить из себя нашего палача – досадуя на то, что мы не позволяем ему этого.
Корысть и страсть связаны брачными узами; этот брак называют себялюбием – этот несчастливый брак!
К комарам и блохам не следует испытывать сострадания. Было бы правильным вздергивать на виселицу лишь мелких воришек, мелких клеветников и оскорбителей.
Естественные последствия поступка мало принимаются в расчет, поскольку в числе этих последствий фигурируют публичные наказание и поругание. Здесь пробивается великий источник всяческого верхоглядства.
Для того, кто сильно отягчен своим разумом, аффект оказывается отдыхом: именно в качестве неразумия.
Всегда говорят о причинах аффектов и называют их поводы.
Побороть свой аффект – значит в большинстве случаев временно воспрепятствовать его излиянию и образовать затор, стало быть, сделать его более опасным.
Не путать смелость и чувство достоинства, присущие самолюбию, с органически присущей смелостью: это – принуждение, при котором терпишь немалый ущерб в собственной одаренности.
Каждый поступок продолжает созидать нас самих, он ткет наше пестрое одеяние. Каждый поступок свободен, но одеяние необходимо. Наше переживание – вот наше одеяние.
Только человек сопротивляется направлению гравитации: ему постоянно хочется падать – вверх.
Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд слов, – короче, музыка за словами, страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что не может быть написано. Посему никаких дел с писателыциной.
Первое, что необходимо здесь, есть жизнь: стиль должен жить.
Прежде чем быть вправе писать, следует точно знать: «это я высказал бы и исполнил бы таким-то и таким-то образом». Писание должно быть только подражанием.
Поскольку пишущему недостает множества средств исполнителя, ему надлежит в общем запастись неким образцом весьма выразительного способа исполнения; отражение этого, написанное, неизбежно окажется уже намного более блеклым (и для тебя более естественным).
Такт хорошего прозаика в том, чтобы вплотную подступаться к поэзии, но никогда не переступать черты. Без тончайшего чувства и одаренности в самом поэтическом невозможно обладать этим тактом.
Предупреждать легкие возражения читателя – неучтиво и неблагоразумно. Большой учтивостью и большим благоразумием было бы – предоставить читателю самому высказать последнюю квинтэссенцию нашей мудрости.
Этим конституционным монархам вручили добродетель: с тех пор они не могут больше «поступать несправедливо», – но для этого у них и отняли власть.
Хоть бы Европа в скором времени породила великого государственного мужа, а тот, кто нынче, в мелочную эпоху плебейской близорукости, чествуется как «великий реалист», пусть пользуется мелким авторитетом
Не давайте себя обманывать! Самые деятельные народы несут в себе наибольшую усталость, их беспокойство есть слабость, – в них нет достаточного содержания, чтобы ждать и лениться.
В Германии гораздо больше чтут желание, нежели умение: это самый подходящий край для несовершенных и претенциозных людей.
Воля есть созидательница.
Моя вторая человеческая мудрость в том, что больше щажу я тщеславных, чем гордых.
Кто должен двигать горами, тот передвигает также долины и низменности.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется над всякой трагедией сцены и жизни.
Мужество – лучшее смертоносное оружие, – мужество нападающее: ибо в каждом нападении есть победная музыка.
Человек же – самое мужественное животное: этим победил он всех животных. Победной музыкой преодолел он всякое страдание; а человеческое страдание – самое глубокое страдание.
Сколько вижу я доброты, столько и слабости. Сколько справедливости и сострадания, столько и слабости.
Моя самая любимая злоба и искусство в том, чтобы мое молчание научилось не выдавать себя молчанием.
Властолюбие: но кто назовет его любием, когда высокое стремится вниз к власти! Поистине, нет ничего больного и подневольного в такой прихоти и нисхождении.
Человек есть мост, а не цель; он радуется своему полдню и вечеру как пути, ведущему к новым утренним зорям.
Наслаждение и невинность – самые стыдливые вещи: они не хотят, чтобы искали их. Их надо иметь, – но искать надо скорее вины и страдания!
И многие изобретения настолько хороши, что являются, как грудь женщины, – одновременно полезными и приятными.
Когда идешь к какой-нибудь цели, то кажется невозможным, чтобы «бесцельность как таковая» была твоим основным догматом.
Все равно, ничто не вознаграждается, знание душит.
Возносите сердца ваши, братья мои, выше, все выше!
Чем совершеннее вещь, тем реже она удается.
Я учу говорить нет всему, что ослабляет, – что истощает…
Я учу говорить да всему, что усиливает, что накопляет силы, что оправдывает чувство силы.
До сих пор никто не учил ни тому, ни другому: учили добродетели, самоотречению, состраданию, учили даже отрицанию жизни. Все это суть ценности истощенных.
Мораль ограждала неудачников, обездоленных от нигилизма, приписывая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность, и указуя им место в порядке, не совпадающем ни с мирской властью, ни с иерархией рангов: она учила подчинению, смирению и т. д. Если предположить, что вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят свое утешение – и погибнут.
Против учения о влиянии среды и внешних причин – внутренняя сила бесконечно важнее; многое, что представляется влиянием извне, в сущности есть только приспособление этой внутренней силы к окружающему. Совершено тождественные среды могут получить прямо противоположное толкование и быть использованы в противоположном смысле: фактов не существует. Гений не может быть объяснен из подобных условий возникновения.
Движение вперед к «естественности»: во всех политических вопросах, также и во взаимоотношении партий, даже меркантильных, рабочих или работодательских партий – дело идет о вопросах мощи: «что я могу» – и лишь затем, как вторичное: «что я должен».
Творить – значит выбирать и сообщать законченную форму избранному. (Во всяком волевом акте существенным является именно это).
Все, что делается с известной целью, может быть сведено к цели умножения власти.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.