Текст книги "Духовидец. Из воспоминаний графа фон О***"

Кандидат филологии Эвальд Реке, к великой радости любимых родителей, сдал экзамен на основе работы Штраубинга. Поразмыслив, он не стал прилагать кублюмовскую рукопись к своей диссертации, а предпочел продать ее составителю. С этими деньгами уехал в Сопот.

И напрасно. Расплата за грехи не заставила себя ждать.

Венеция, 1921

Послесловие Ганса Гейнца Эверса

Когда из-за чьей-то нескромности стало известно, что я подумываю закончить фрагмент Шиллера «Духовидец», ветер возмущения прошелестел по немецкой прессе. «Берлинер Тагеблатт», извещенный первым, негодующе изрек: «Теперь наконец известно, кто замахнулся на святая святых Веймара». Справа, слева, с центра на меня зашипели хором: единственный раз в жизни я встретился с таким единодушием всех партий. Консервативно-антисемитская газета назвала меня «извращенным еврейчиком, страдающим патологической рекламоманией»; независимо-социалистический еженедельник проворчал насчет «порнографического импотента, который только и умеет ловить капли чернил с чужих перьев»; одна центральная газета предположила, что речь идет, видимо, «о детской попытке бесталанного бахвала восстановить публику против иезуитов».

Вдохновители общественного мнения в немецких землях объявили меня преступником, хотя ни один из господ судей не прочел ни строчки из инкримированного мне постыдного произведения.

Что я сделал особенного? Плохо ли, хорошо ли завершил незаконченный роман. Это случалось сотню раз, и никому не приходило в голову отнестись к такому опыту предосудительно. Работу ругали или хвалили, но никто не оскорблял писателя только потому, что он взялся за нее.

Откуда подобное возмущение именно против меня? Честно скажу, не знаю! Спрашивал у многих журналистов – они тоже не знают. Только один старый ландскнехт, обладатель шести псевдонимов, продающий свое остроумие каждому, кто заплатит, дал мне более или менее удовлетворительный ответ:

«Наша пресса отравлена мазохизмом, как и наш народ. Мы стремимся любой ценой причинить себе боль, опьяняемся, рассекая себя на куски! Чем ниже ползаем, чем недостойней себя ведем, тем нам приятней, – мы просто выпрашиваем пинок. Оплевываем все хорошее, нами созданное, воспеваем любую заграничную дрянь – это у нас называется „чувствовать космополитически“. Вы живете космополитом, но часто защищаете собственный народ – это считается в наше время антигерманской позицией. К тому же вы имеете успех, – кто же вам такое простит? Пресса совершенно права: ценность, подлинность, значительность надо забросать грязью!»

* * *

Возможно так оно и есть. Мои книги читают – это правда, но нет газеты, которая напечатала бы мои высказывания; нет журнала, который решился бы опубликовать мои истории; нет театра, который рискнул бы поставить мои пьесы.

Будь я англичанином или французом, итальянцем или американцем, газеты и театры дрались бы из-за меня! У нас успех – признак дурного вкуса; не очень-то похвально быть немцем. Одному крупному немецкому писателю, к примеру, многие годы не везет. Любая значительная вещь подвергается диким нападкам, зато восторженно принимает пресса его слабые наброски, зная: ни при каких обстоятельствах он больше не добьется успеха. С другой стороны, я знаком с одним ловким драматургом, – как только он завоевал признание, пресса с ним разделалась. Недавно он опубликовал пьесу под испанским псевдонимом. И что же? Самые злобные его критики превознесли до небес неслыханный талант испанца. Все немецкие театры приобрели пьесу.

* * *

Я писатель, а не пророк, принимаю мир, каков он есть, и не пытаюсь его изменить. Я «рожден видеть, призван наблюдать» и стараюсь записывать наблюдения. Самонадеянно считаю, что у меня хорошие глаза.

Потому и не жалуюсь. В этом лучшем из миров каждое существо функционирует, пожирая других. Как я могу прожить жизнь целым и невредимым? Каждый имеет право по доброте сердечной бросать в меня грязью, любимые соотечественники в особенности.

Потому и продолжаю свой путь. И если чуткая пресса объявила меня преступником, едва я начал писать эту книгу, и, вероятно, заклеймит отравителем и отцеубийцей, когда опубликую, – что делать, такова жизнь!

* * *

Во времена Шиллера все было по-другому. Разве кто-нибудь его упрекнул, что Турандот – только обработка? «Амфитрион» Клейста – перевод из Мольера (который, в свою очередь, обработал Плавта), – ну и слава Богу! Я же, по мнению прессы, выкапываю гроба и обкрадываю мертвецов.

Полагаю однако, что оставил Шиллеру шиллерово, не собираясь его как-то «обрабатывать». Незначительные изменения внесены в текст ради облегчения современного восприятия романа. Вот они:

Героев зовут принц фон ***, граф фон О***, юнкер фон Ц***, кардинал А*** и т. д. Они выезжают из К*** или еще откуда-нибудь, посещают ***церковь или ***монастырь. Шиллер, верно, и сам чувствовал, как утомительно это действует в процессе чтения и ближе к концу дал новому герою, итальянскому маркизу, вполне нормальное имя: Чивителла. Я также решил дать имена персонажам, равно как странам, городам и монастырям.

Далее я решил изменить некоторые, не очень употребительные сегодня, французские слова. К примеру: кустарник (вместо «бокаж»), собрание (вместо «ассамблея»), игрок (вместо «понтер»), чиновник (вместо «официал») и т. д.

Вот и все поправки. Я, впрочем, ни секунды не сомневаюсь: критика обрушится на меня за «бесстыдное насилие над текстом Шиллера».

* * *

Почему Шиллер не закончил своего «Духовидца»? Каждый историк литературы имеет особое мнение. По-моему, это праздный вопрос. Не закончил, и все. Когда берутся за продолжение – неважно, я или кто другой, – необходимо писать в шиллеровом смысле. Я совершил такую попытку. Каждого, кто любит Шиллера, поражает колоритная черта его творческого сознания, хорошо отраженная в «Духовидце». Это, если можно так выразиться, «криминалистическая» черта. Шиллер в предисловии к «Питавалю» – немецкому изданию знаменитого сборника примечательных преступлений – обсуждает тесную взаимосвязь драмы и преступления. Трудно найти другого писателя, который вывел на сцену стольких убежденных злодеев: Геслер, Франц Моор, Лестер, Вурм живут злом ради еще худшего зла. Идея «преступления» занимала Шиллера всегда – от «Разбойников» до «Дмитрия Самозванца».

«Духовидец» – тоже история преступления. Шиллер его не называет, а лишь весьма неопределенно внушает. Дабы закончить фрагмент, необходимо разгадать преступление и поставить в центре действия. От Шиллера не осталось ни словечка, ни намека по данному поводу, – потому-то историки литературы поостереглись ломать себе головы. Удивительно, вообще говоря, сколько бессмыслицы эти господа нагородили на фрагмент Шиллера. Боксбергер, который реализовал собрание сочинений в издательстве Грота, к примеру, пишет: «Отвратительный маркиз Чивителла, как и его дядя, кардинал, – креатуры иезуитов. Другая креатура иезуитов поставлена на пути принца – он попадает в сети прекрасной гречанки. Из ревности принц убивает ее любовника Чивителлу, пожертвованного иезуитами. Гречанка умирает от горя; на совести принца две человеческие жизни, ужасная тяжесть давит его душу, он созревает для перехода в католицизм и становится безвольным орудием иезуитов…» и т. д.

Таким вот манером читает университетский профессор Шиллера. Ничего похожего в «Духовидце» нет. Чивителла и его дядя никакие не «креатуры иезуитов»: согласно автору, они входят в «Буцентавр» – это общество явно характеризуется как ветвь ордена иллюминатов, безусловных противников иезуитов. Нигде у Шиллера принц не ревнует Чивителлу и даже не убивает – в конце фрагмента маркиз выздоравливает. «Гречанка» – у Шиллера немка – умирает не от горя, но от яда, и принц у ее смертного ложа отнюдь не «созревает для перехода в католицизм», напротив, борется изо всех сил. Откуда господин профессор все это взял, – непостижимо!

История литературы не дала мне ни малейшего указания. Оставалась одна возможность – самому подумать над творческим методом Шиллера. У каждого художника есть излюбленные приемы, характерные константы: повторяется лейтмотив, колорит, определенная сюжетная линия, ход мысли. Шиллер, к примеру, весьма часто употребляет «письмо» как техническое вспомогательное средство. В «Разбойниках» мы находим два очень важных для действия письма; в «Коварстве и любви» письмо побуждает Луизу к конфликту; в «Дон Карлосе» из-за письма Эболи попадает в ловушку; в «Марии Стюарт» письмо несчастной королевы Лестеру усиливает ненависть Елизаветы. В «Духовидце» письма – в частности, письма принцу из резиденции и от сестры – также играют серьезную роль. Далее: у Шиллера неоднократно встречается лейтмотив «похищенного или убитого ребенка». В «Детях одного дома» Нарбонн устраняет детей брата, препятствующих получить наследство. В «Уорбеке» герой – один из детей Эдварда – ускользает от рук убийц. Точно такой мотив мы находим в «Дмитрие Самозванце»: погиб маленький царевич или нет? И аналогичное – в «Мессинской невесте».

Вряд ли Шиллер намеревался использовать подобный мотив в «Духовидце», иначе литературоведы наверняка бы это пронюхали. В начале романа принц представлен третьим наследником: между ним и короной стоит кузен, прямой наследник, и старый, бездетный, болезненный дядя. Кузен, равно бездетный, умирает на первых страницах: принц получает все шансы добиться короны легитимным путем. Но вдруг мы встречаем странное замечание барона: «Да, мы заблуждались касательно семейных отношений при нашем дворе». И весьма любопытную фразу графа: «Принц был благородным человеком и, несомненно, стал бы украшением трона, которого он стремился достичь преступными средствами по злобному наущению». Если можно отыскать ключ к продолжению романа, – он здесь, в этих двух фразах.

Преступными средствами? Значит, принц становится преступником? Очевидно. Но преступником ради благородной цели, – надо учесть особенное пристрастие Шиллера, выраженное в «Разбойниках» и в «Преступнике из-за потерянной чести».

Какого рода преступление мог содеять принц? Интриги, которые по воле Шиллера сплетаются вокруг принца, имеют одну цель: пробудить в нем честолюбие; это удается. Путь к трону преграждает старый болезненный дядя, но его дни сочтены, здесь нелепо ожидать преступления. И все же: «Да, мы заблуждались касательно семейных отношений при нашем дворе», – пишет барон. Это может иметь лишь один смысл: между принцем и троном стоит кто-то еще. Учитывая излюбленные сюжетные линии Шиллера, резонно предположить: не кто другой, как маленький сын от тайного брака уже умершего наследника. Устранение данного препятствия было бы и в самом деле преступным актом. У Шиллера это присутствует во французском («Дети одного дома»), английском («Уорбек») и русском («Дмитрий Самозванец») вариантах – во второй части «Духовидца» он вполне мог предложить немецкую версию события.

Поэтому интриге следует развиваться только в Германии, в герцогской резиденции.

Побуждением завершить «Духовидца» я обязан только Шиллеру: крохотная искорка достаточно ясно осветила дорогу.

* * *

Еще одно слово: поразительно современен Шиллер! Если забыть о шпагах и напудренных париках, кажется, будто действие происходит в наши дни. Чудотворцы и благодетели человечества, фантастические общества и ордена, угрюмо и яростно враждующие между собой. Кто перед нами – гуру, или обманщик, или оба в одном лице, – называйся он Шрепфер, Старк, Калиостро, Месмер? Тогда – иллюминаты и розенкрейцеры, сейчас – оккультисты, спиритисты, теософы, антропософы; тогда и сейчас во всех городах и странах – духовидцы всех мастей. Но, разумеется, столь гениального молодца, как шиллеров «армянин», не на каждом перекрестке встретишь.