Текст книги "Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник)"

Но то целое, которым только и может быть возбуждено в нас это чувство – любовь и борьба, своеобразие и единство в природе, через которые она становится целым для нас – легко ли это найти непосредственно в природе? Нет, именно в том и дело, и именно потому встречается так мало истинно-религиозного наслаждения природой, что наше сознание склоняется в совсем иную сторону, и мы непосредственно воспринимаем это единство в глубине души, и лишь позднее, истолковывая его, переносим его на телесную природу. Поэтому душа есть для нас как местонахождение, так и ближайший мир религии; во внутренней жизни отображается вселенная, и лишь через духовную, внутреннюю природу нам становится понятной телесная природа. Но и душа, чтобы создавать и питать религию, должна действовать на нас, как мир и в мир. Позвольте мне открыть вам загадку, которая почти недоступно скрыта в древнейших памятниках поэзии и религии. Пока первый человек был наедине с самим собой и природой, над ним, правда, властвовало Божество, оно обращалось к нему в разных формах, но он не понимал его, ибо не отвечал ему; его рай был прекрасен, и с прекрасного неба ему блистали звезды, но дух его не раскрывался для мира; он не развивался также изнутри, из глубины своей души, и дух его обуревался лишь тоскою по миру: и вот он собрал вокруг себя всю животную тварь, ища в ней мира. Тогда познало Божество, что его мир – ничто, пока в нем человек один, оно создало помощницу человеку, и лишь тогда пробудились в нем живые и одухотворенные звуки, лишь тогда перед его глазами создался мир. В плоти от своей плоти и в кости от своей кости он открыл человечество, предчувствуя уже в этой первичной любви все направления и формы любви, и в человечестве он нашел мир; с этого мгновения он стал способен слышать голос Божества и отвечать ему, и кощунственное нарушение законов Божества уже не лишало его общения с вечным Существом. В этой саге рассказана история каждого из нас. Тщетно все для того, кто сам себя уединяет; ибо, чтобы воспринять в себя жизнь мирового духа и иметь религию, человек должен сперва найти человечество, и он находит его лишь в любви и через любовь. Поэтому то и другое столь тесно и неразрывно соединено между собой; жажда любви, всегда удовлетворяемая и вновь пробуждающаяся, вместе с тем становится для него религией. Каждый горячее всего объемлет того, в ком для него яснее и чище всего отражается мир, каждый любит нежнее всего того, в ком он мнит найти соединенным все, что ему самому недостает, чтобы составить человечество; и точно так же каждому святее всего те религиозные чувства, которые выражают для него бытие в целостном человечестве – будь то как блаженство или как потребность.

Итак, чтобы найти господствующие элементы религии, мы должны вступить в эту область, которая и для вас есть подлинная и любимейшая родина, где открывается ваша внутренняя жизнь, где вы ясно видите цель всех ваших стремлений и действий и вместе с тем чувствуете внутреннее биение ваших сил, постоянно влекущее вас к этой цели. Само человечество есть, собственно, для вас вселенная, и все остальное вы причисляете к последней, лишь поскольку оно стоит в связи с человечеством. Я не хочу уводить вас за пределы этой точки зрения; но я часто скорбел, что, при всем вашем интересе к человечеству и рвению к его пользе, вы все же находитесь в сложном отношении к нему и в раздоре с ним, и чистая любовь не может надлежащим образом проступить в вас. Вы мучительно стараетесь исправлять и лепить его, каждый на свой лад, и в конце концов вы с ропотом бросаете дело, которое не можете довести до конца. Я вправе сказать: это также происходит от недостатка религии в вас. Вы хотите действовать на человечество и на людей и рассматриваете с этой целью отдельных его представителей. Последние в высокой степени возбуждают ваше неодобрение; и среди тысячи причин, которыми это может объясняться, бесспорно прекраснейшей и принадлежащей лучшим из вас является та, что вы чересчур моральны на свой лад. Вы берете людей поодиночке, и потому у вас есть и идеал отдельного человека, – идеал, которому никто не соответствует. Все это, вместе взятое, есть неправильное начинание, и с помощью религии вы достигнете лучшего состояния. Попытайтесь только переменить объекты вашей деятельности и вашего наблюдения! Действуйте на отдельных людей; но в вашем размышлении подымитесь на крыльях религии выше, к бесконечному нераздельному человечеству; только его ищите в отдельном человеке; рассматривайте бытие каждого человека как откровение человечества для вас, – и от всего, что вас теперь тяготит, не останется и следа. Я, по крайней мере, признаю за собой также нравственное умонастроение, я также умею ценить человеческие достоинства, и низменное, рассматриваемое само по себе, может почти переполнить меня неприятным чувством презрения; но религия открывает мне великую и прекрасную точку зрения на все это. Нужно только смотреть на гения человечества как на самого совершенного и всестороннего художника. Он не может ничего создать, что не имело бы своеобразного бытия. Даже когда он, по-видимому, лишь пробует краски и чинит кисти, возникают живые и значительные черты. Он мыслит бесчисленные образы и творит их. Миллионы носят одеяние своего времени и суть верные копии его потребностей и его вкуса; в других обнаруживаются воспоминания о прошлом или предчувствие далекого будущего. Одни суть самый возвышенный и удачный отпечаток прекраснейшего и божественного; другие походят на карикатуры, созданные оригинальнейшим и беглым капризом мастера. Мысль, что есть сосуды чести и сосуды бесчестия, в ее обычном понимании содержит скорее нечестивое воззрение и недостаточное проникновение в смысл священных слов, на которых ее основывают. Лишь когда вы сравниваете единичное с единичным, такая противоположность может представиться вам: но вы не должны ничто рассматривать поодиночке, а должны, напротив, наслаждаться всем на том месте, где оно стоит. Все, что может быть воспринято одновременно и как бы стоит на одном листе, принадлежит к одной великой исторической картине, которая изображает момент общей деятельности целого. Хотите ли вы презирать то, что выделяет основные группы и придает целому жизнь и полноту? Разве отдельные небесные образы не прославляются тем, что тысячи других склоняются перед ними, и видно, как все направлено на них? Поистине, в этом есть нечто большее, чем плоское сравнение. Вечное человечество неустанно стремится выступить к свету из своего внутреннего таинственного бытия и на многообразнейшие лады воплотиться в преходящем явлении конечной жизни. В этом – гармония вселенной, в этом – изумительное и несравненное единство упомянутого вечного художественного творения; вы же поносите это великолепие вашими требованиями жалкого обособления, ибо вы стоите лишь в первых сенях морали и заняты в них лишь начатками; вечно заботясь о своей отдельности и успокаиваясь на единичном, вы пренебрегаете высокой религией. Ваша потребность обозначена достаточно отчетливо, вам остается только познать и удовлетворить ее! Ищите среди всех событий, в которых отражается этот небесный порядок – ведь каждый из вас имеет свои любимые места в истории, – и посмотрите, не откроется ли вам в каком-либо из них небесный знак, который поможет вам понять, как жизненно в себе и как важно для целого даже малое: и тогда вашу любовь привлечет то, что в ином случае вы осматриваете с холодным презрением. Или полюбите какое-нибудь старое, отвергнутое понятие и поищите среди всех святых людей, в которых выразилось прекрасное откровение человечества, кого-либо, кто мог бы быть посредником между вашим ограниченным образом мыслей и вечными законами мира; и когда вы найдете такого человека, который понятным для вас способом укрепляет слабое и оживляет мертвое своим связующим бытием, тогда обозрите все человечество и освятите отражением этого нового света все, что доселе казалось вам бесплодным и убогим. Какую цену имело бы однообразное повторение высшего идеала, причем люди, если отвлечься от времени и обстоятельства, были бы в сущности однородны, означали бы одну и ту же формулу лишь с разными коэффициентами – какую цену имело бы это по сравнению с бесконечной различностью человеческих явлений? Возьмите какой угодно элемент человечества, вы найдете каждый во всевозможных состояниях, начиная с почти совершенной его чистоты – ибо совершенную чистоту нигде нельзя найти – через многообразные смешения с каждым другим элементом, вплоть до почти всецелого насыщения всеми остальными – ибо и это есть недостижимая крайность; и смешение создается всевозможными способами, выражает все случайные видоизменения и редкие комбинации. И если вы еще можете мыслить соединения, которых вы не видите, то и это есть откровение вселенной, – намек на то, что в требуемой степени это смешение невозможно при нынешней температуре мира; и ваше воображаемое представление о нем открывает горизонты по ту сторону современных границ человечества и есть истинное высшее вдохновение, все равно, есть ли оно лишь новое пробуждение исчезнувшего прошлого, или непроизвольное и бессознательное пророчество о том, что будет в грядущем. Но если то, что, по-видимому недостает для этого требуемого бесконечного многообразия, не есть подлинный недостаток, то нет и подлинного избытка в том, что с вашей точки зрения представляется таковым. В столь часто оплакиваемом избытке самых пошлых форм человечества, которые неизменно повторяются в тысячах оттисков, сосредоточенное религиозное сознание легко узнает пустую видимость. Вечный разум повелевает – и это может постигнуть и конечный разум, – чтобы те формы, в которых труднее всего различить самобытность, теснее всего сгрудились между собой; но каждая форма имеет нечто своеобразное; никто не равен другому, и в жизни каждого есть мгновение подобное серебряному блеску неблагородных металлов, когда-либо через внутреннюю близость более высокого существа, либо в силу некоего электрического удара, человек как бы возвышается над самим собой и возводится на высочайшую вершину того, чем он может быть. Для этого мгновения он был создан, в нем он достиг своего назначения, и после него иссякнувшая жизненная сила снова падает. Завидное наслаждение – вызывать это мгновение в бедных душах и наблюдать их в таком состоянии; но кому это никогда не удавалось, тому, конечно, все их бытие должно казаться излишним и презренным. Так существование каждого человека имеет двоякий смысл в отношении целого. Если я мысленно задержу движение той неустанной силы, которая переплетает между собой все человеческое и устанавливает в нем взаимозависимость всех частей, то каждая личность по своему внутреннему существу есть необходимый дополнительный элемент для совершенного созерцания человечества. В одном существе я вижу, как каждая оторванная частица человечества, если только в ней может продолжать действовать внутреннее творческое влечение, одушевляющее целое, развивается в тонких и правильных формах; в другом я замечаю, как, благодаря недостатку оживляющей и связующей теплоты, не может быть преодолена твердость земного материала, или как слишком бурная атмосфера препятствует деятельности внутреннего духа, так что все проступает наружу в неприметных или неотчетливых формах; в одном случае, предо мной – грубая и животная часть человечества, лишь слегка колеблемая первыми неумелыми побуждениями человечества, в другом случае, я вижу чистейший дефлегмированный дух, отделенный от всего низменного и недостойного и витающий над землей, лишь легко соприкасаясь с ней; но и все промежуточные звенья между этими двумя конечными точками обозначают в каком-либо отношении самостоятельную ступень и своеобразно свидетельствуют, как в обособленных мелких явлениях единичной жизни выражаются различные элементы человеческой природы. Разве мало того, что среди этого бесчисленного множества имеется всегда хоть несколько человек, которые суть выдающиеся и высшие представители человечества, – что каждый из них берет то тот, то иной мелодический аккорд, который не нуждается в сопровождении чужого голоса и в дальнейшем разрешении, а сразу своей внутренней гармонией восхищает и удовлетворяет всю душу? Но если самые благородные люди все же выражают человечество лишь на особый лад и в отдельные мгновения, то, с другой стороны, каждый из людей иного, обратного типа в каком-либо смысле имеет то же значение, каждый есть своеобразное выражение человечества: и если бы недоставало хоть одного образа в этой великой картине, мы должны были бы отказаться воспринять ее сполна и совершенно в наше сознание. Итак, каждый существенно связан с тем, что есть внутреннее ядро нашей жизни; можем ли мы не чувствовать этой связи, не обнимать с интимной любовью и симпатией всех, даже без различия умонастроения и духовной силы? И в этом – один смысл, который каждый отдельный человек имеет в отношении целого. Когда я, напротив, наблюдаю вечные колеса человечества в их движении, то, с другой стороны, эта необозримая взаимная переплетенность, в которой ничто подвижное не движется только само собой, и ничто движущее не движет лишь себя само, сильно успокаивает меня в отношении вашей жалобы, что разум и душевность, чувственность и нравственность, рассудок и слепая сила проявляются столь обособленно. Почему вы поодиночке рассматриваете все, что ведь не действует в отдельности и само по себе? Ведь разум одного и душевность другого влияют друг на друга столь же сильно, сколь это было бы возможно и в одном и том же субъекте. Нравственность, которая должна совмещаться с чувственностью, дана вне ее; но разве господство первой в силу этого более ограничено, и разве вы полагаете, что чувственность была бы подчинена лучшему руководству, если бы нравственность, нигде не скопляясь, была поделена в мелких, еле заметных долях между всеми личностями? Слепая сила, которая отведена толпе, в своем действии на целое не предоставлена ведь самой себе и грубому произволу, а часто ею, неведомо для себя, руководит тот рассудок, скопление которого в больших массах вы встречаете в других пунктах, и столь же бессознательно она следует за ним по невидимым путям. Так с этой точки зрения для меня стираются столь отчетливо выступающие очертания личности; магический круг господствующих мнений и эпидемических чувств окружает и омывает все, как атмосфера, полная разряжающих и магнетических сил; она растворяет и очищает все и, расширяясь, вступает в деятельное соприкосновение даже с самым отдаленным; истечение тех, в ком самостоятельно живет свет и истина, она спешно разносит повсюду, так что в одних они глубоко проникают, в других, по крайней мере, блестяще отсвечивают на поверхности. В этой связи всего единичного с сферой, к которой оно принадлежит и в которой имеет значение, все хорошо и божественно; счастьем и покоем исполнено чувство того, кто умеет воспринимать все в этой великой связи. Но и чувство, подобно созерцанию, изолирует единичное в отдельные моменты; поэтому на нас с таким резким контрастом действует, с одной стороны, обычная жизнь людей, которые ничего не знают об этой зависимости, цепляются и держатся за одно и другое, чтобы окопать свое я, окружить его внешними укреплениями и тем обеспечить себе обособленное бытие, руководимое собственным произволом и неразрушимое для вечного потока мира – и, с другой стороны, судьба, которая необходимо смывает все это и на тысячи ладов истязает и ранит людей; и ощущая этот контраст, что может быть более естественным, чем сердечное сострадание всей горестной скорби, которая возникает из этой неравной борьбы, и боли от ударов, которые ужасная Немезида наносит повсюду?

Из этих странствий через всю область человечества религиозное чувство возвращается более утонченным и развитым к собственному я и находит под конец у себя самого все, что прежде возбуждало его, лишь стекаясь из отдаленнейших областей. Ибо, конечно, когда мы, преображенные через соприкосновение с миром, впервые возвращаемся к себе и, полные этого чувства, проверяем впечатление от самих себя, и когда мы сознаем, как наше я по сравнению со всем объемом человечества превращается в нечто малое и незначительное, в нечто одностороннее, недостаточное и ничтожное – что более естественно тогда для смертного, чем подлинное безыскусственное смирение? И когда постепенно в нашем чувстве пробуждается понимание подлинной сущности того, что всюду сохраняется и укрепляется в ходе человечества, а также и того, что, напротив, рано или поздно неизбежно должно быть разрушено и побеждено, если оно не преобразится или не видоизменится, – когда мы, с точки зрения этого закона, посмотрим на нашу собственную деятельность в мире, – тогда, естественно, возникает в нас горькое раскаяние во всем, что в нас враждебно сущности человечества, покорное желание примириться с Божеством и страстная жажда повернуть назад и укрыться со всем нашим достоянием в той святой области, в которой одной лишь мы защищены от смерти и разрушения. И когда мы далее убеждаемся, что целое озаряется перед нами и что мы достигаем созерцания его и единства с ним лишь в общении с другими людьми, лишь под влиянием таких людей, которые уже давно освобождены от привязанности к собственному преходящему бытию и от стремления расширять и обособлять его и готовы сообщить свою высшую жизнь и другим – можем ли мы тогда не поддаться чувству особого сродства с теми людьми, действия которых защитили наше существование и благополучно провели его мимо угрожавших ему опасностей? Можем ли мы не испытать чувства благодарности к ним, как к людям, которые уже раньше соединились с целым, а теперь и через нас снова сознают свою жизнь в нем? Лишь пройдя через такие и им подобные чувства – из которых здесь приведены лишь немногие для примера – вы не только находите в себе самих задатки их высшей красоты и глубочайшей низости, к самому благородному и самому презренному, что вы досель воспринимали в других как отдельные стороны человечности; вы не только находите в себе в различное время все многообразные ступени человеческих сил; но и все бесчисленные смешения различных задатков, которые вы созерцали в характерах других людей, представляются вам – когда вы вполне растворите ваше самосознание в сознании солидарности с другими – лишь задержанными моментами в вашей собственной жизни. Были мгновения, когда вы так мыслили, так чувствовали, когда вы действительно были тем или этим человеком, несмотря на все различия породы, образования и внешних условий. Вы действительно прошли через все эти формы своим собственным порядком; вы сами – сжатое изложение человечества, ваше индивидуальное бытие в известном смысле объемлет всю человеческую природу, и эта природа, во всех ее проявлениях, есть не что иное, как ваше собственное я, лишь умноженное, более отчетливо выраженное и как бы увековеченное во всех его мельчайших и преходящих изменениях. Лишь тогда вы можете любить себя самих чистой и безупречной любовью, вы можете противопоставить никогда не покидающему вас смирению сознание, что и в вас живет и действует единство человечества, и всю горечь раскаяния вы можете заглушить радостной самоудовлетворенностью. У кого религия таким путем снова проникла вовнутрь и открыла и там бесконечное, в том она совершенна с этой стороны, и он уже не нуждается в посреднике для созерцания человечества, а, напротив, будет сам таким посредником для многих.

Но не только в настоящем чувство, таким образом, витает в своих проявлениях между миром и единичным лицом, которому оно присуще, срастаясь теснее то с тем, то с другим. Нет, все, что движет, есть становящееся, и мы сами движемся и воспринимаем лишь в процессе развития; поэтому и в нашем чувстве мы всегда влечемся к прошлому; и можно сказать: как вообще наше благочестие питается больше на стороне духа, так и история непосредственно и прежде всего есть богатейший источник для религии, но, конечно, не в том смысле, что религия может управлять движением человечества в его развитии или ускорять его, а в том, что она может наблюдать в истории самое общее и великое откровение глубочайшего и святейшего начала. Но в этом смысле религия, бесспорно, начинается с истории и кончается ею – ибо и прорицание по-своему есть история и неотделимо от нее, – и можно сказать, что всякая истинная история всюду имела первоначально религиозную цель и исходила из религиозных идей; ведь и вообще все тончайшее и нежнейшее в ней не может быть научно передано, а может быть лишь воспринято через чувство религиозной душой. Такая душа узнает в блуждании умов и душ, которое в ином отношении кажется лишь нежной поэмой, во многих смыслах чудесный прием вселенной, имеющий целью сравнивать по верному масштабу различные периоды человечества. То после долгого промежутка, в течение которого природа не могла создать ничего сходного, снова возникает выдающаяся личность, почти совершенно тождественная какой-либо прежней; но лишь тайновидцы узнают это, и лишь они могут из действий, которые она производит, толковать знаки прошедших времен. То отдельный момент человечества возвращается снова таким же, каким оставило нам его образ далекое прошлое, и из различных причин, которые его ныне создали, вы должны постигать ход развития и формулу его закона. То как бы из дремоты пробуждается гений какой-либо особой человеческой способности, который в иных местах, подымаясь и опускаясь, уже завершил свой путь и появляется в новой жизни в ином месте и при иных условиях; и его более быстрое процветание, более глубокое действие, более прекрасная и сильная форма должны свидетельствовать, насколько улучшился климат человечества и насколько почва стала более благоприятной для взращивания благородных растений. – Здесь вам являются народы и поколения смертных, все одинаково необходимые для полноты истории; но как отдельные лица самой различной ценности могут существовать одно наряду с другим, так и эти народы различаются между собой по значительности и ценности. Одни, полные достоинства, духа и силы, простирают свое действие до бесконечности, преодолевая всякое пространство и не покоряясь никакому времени. Другие, обыденные и незначительные, предназначены лишь для того, чтобы своеобразно оттенить определенную единичную форму жизни или общения, действительно жизненны и достопримечательны лишь на одно мгновение, лишь чтобы выразить мысль или создать понятие, – и затем спешат навстречу разрушению, чтобы то, что было создано их свежим произрастанием, могло быть привито другим. Подобно тому, как растительная природа лишь через гибель целых родов, лишь из остатков целых поколений растений создает и питает новые поколения, так и здесь вы видите, как духовная природа на развалинах величественного и прекрасного человеческого мира создает новый мир, который впитывает свою первоначальную жизненную силу из разложившихся чудесно преображенных элементов старого. – Когда, охваченный всеобщей связью, ваш взор так часто непосредственно переносится от самого малого к самому великому и от последнего опять к первому, то, потеряв устойчивость, он уже не может различать ни малого от великого, ни причины от действия, ни сохранения от разрушения; и когда вас объемлет эта изменчивость, то вам является знакомый образ вечной судьбы, черты которого носят всецело печать этого состояния, – удивительная смесь непреклонного упрямства и глубокой мудрости, грубой, бесчувственной силы и нежной любви; и на вас попеременно действует то та, то другая черта, вызывая в вас то бессильное противодействие, то детскую преданность. Когда вы, проникая глубже, сравните обособленное, выросшее из этих противоположных воззрений стремление отдельного лица с спокойным и однообразным ходом целого, то вы видите, как великий мировой дух с улыбкой переступает через все, что шумно сопротивляется ему; вы видите, как величавая Немезида вслед за ним неустанно шествует по земле, укрощая и наказывая строптивых, восстающих против богов, и как она железной рукой скашивает даже крепчайшего и лучшего человека, который, быть может, с похвальной и изумительной стойкостью отказался покориться тонкому дуновению великого духа. И если вы наконец захотите овладеть истинным характером всех изменений и всего прогресса человечества, то ваше чувство, покоящееся в истории, вернее, чем все остальное, показывает вам, как властвуют живые божества, которые ненавидят одну лишь смерть, и как ничто не должно быть преследуемо и разрушено, кроме смерти – этого первого и последнего врага духа. Грубое, варварское, бесформенное должно быть поглощено и преобразовано в органические формы. Ничто не должно быть мертвой массой, которая движется лишь через внешний толчок и противодействует лишь через бессознательное трение; все должно быть самобытной, сложной, многообразной переплетенной и усиленной жизнью. Слепой инстинкт, бессмысленная привычка, мертвое послушание, все косное и пассивное, – все эти печальные симптомы смертной дремоты свободы и человечности должны быть уничтожены. На это указует дело дня и дело веков, и это есть великое, всегда продолжающееся дело вечной любви.

Лишь в легких очертаниях я наметил перед вами некоторые наиболее выдающиеся движения религиозного сознания в области природы и истории, и все же я, вместе с тем, довел вас до последней границы вашего духовного горизонта. Здесь – конец и вершина религии для всех, для кого тождественны человечество и вселенная; отсюда я мог бы лишь свести вас назад к, частностям и деталям. Вспомните, однако, что в вашем чувстве есть нечто, пренебрегающее этой границей, в силу чего оно, собственно, не может здесь остановиться, а именно с этой точки, обернувшись в другую сторону, должно узреть подлинную бесконечность. Я не хочу говорить о чаяниях, которые могут отпечатлеться в мысли и, при желании умничать, поддаются обоснованию, – именно, что если человечество есть само нечто подвижное и формирующееся, если оно не только проявляется различно в отдельных существах, но иногда действительно становится иным, то оно никоим образом не может быть единственным и высшим выражением единства духа и материи. Напротив, подобно тому, как отдельные люди относятся к нему, так и оно само может выражать лишь отдельную форму этого единства, наряду с которой должны существовать еще иные, сходные формы; эта форма по меньшей мере внутренне ограничена иными формами и, следовательно, противостоит им. Но и в нашем чувстве – и только на это я хочу указать – все мы находим нечто подобное. Ибо нашей жизни прирождена – и в мире, а следовательно, и в высшем единстве, которое его создало, запечатлена – зависимость от иных миров. Отсюда – всегда присущее нам, но редко понимаемое чаяние чего-то иного, тоже являющегося и конечного, но стоящего вне и над человечеством, какого-то высшего и более тесного сочетания духа с материей; создающего более прекрасные образы. Но, конечно, всякое очертание, которое здесь кто-либо захотел бы наметить, было бы уже слишком определенным; всякое отражение чувства может быть лишь беглым и шатким, и потому не защищено от недоразумений и так часто принимается за глупость и суеверие. Я ограничиваюсь этим намеком на то, что так бесконечно далеко от вас; всякое дальнейшее слово об этом было бы для вас непонятным, и вы не знали бы, откуда оно берется и на что направлено. О если бы вы имели хотя бы ту религию, которую вы могли бы иметь, или если бы сознавали ту, которую уже имеете! Ведь, в самом деле, если вы рассмотрите даже те немногие религиозные восприятия и чувства, которые я здесь наметил в кратких чертах, то вы найдете, что далеко не все они чужды вам. Скорее, нечто подобное уже имело доступ в ваше сознание, но я не знаю, что более печально – совсем не иметь этих чувств или не понимать их; ибо и в последнем случае они теряют все свое действие, и вы обманули сами себя. В двояком я хотел бы особенно упрекнуть вас в связи с изложенным. Вы отбираете кое-что и налагаете исключительно на него штемпель религии, остальное же вы хотите отнять от религии как принадлежащее непосредственно к области нравственной деятельности – то и другое, вероятно, на одинаковом основании. Возмездие, выпадающее на долю всего, что хочет противодействовать духу целого, общераспространенная ненависть против всего высокомерного и наглого, постоянное движение вперед всех человеческих дел к одной цели, – движение, которое столь достоверно, что мы видим, как даже каждый единичный замысел или план, приближающий нас к этой цели, после многих неудачных попыток все же когда-либо, наконец, удается, – все это вы сознаете, и чувство, указующее на это, вы хотели бы сохранить и распространить очищенным от всех злоупотреблений; но вы желаете, чтобы исключительно это было религией; и этим вы хотите вытеснить все остальное, что вытекает из того же действия духа и совершенно тем же способом. Как же вы пришли к этим обособленным отрывкам? Я скажу вам это: вы считаете это совсем не религией, а лишь отражением нравственной деятельности, и хотите только фиктивно назвать это религией, чтобы нанести последний удар религии – именно тому, что мы теперь сообща зовем этим именем. Ибо это начало, познанное нами как религия, совсем не возникает исключительно в области нравственности в узком смысле, где вы его берете. Чувство ничего не знает о таком ограниченном пристрастии; и если я сам указал вам преимущественно на область духа и на историю, то не выводите из этого, что моральный мир есть вселенная религии; напротив, лишь весьма мало религиозных чувств развилось бы из того, что применимо к этому миру в вашем ограниченном смысле. Во всем, что принадлежит к человеческим делам, в шуточном и в серьезном, в малейшем и в величайшем, религиозный человек умеет открывать действия мирового духа и получает впечатление от них; что ему для этого нужно, то он должен воспринимать повсюду, ибо лишь так он может его усвоить; и потому он находит божественную Немезиду также и в том, что люди, которые в силу преобладания в их собственной душе лишь нравственного или скорее правового начала, делают из религии придаток морали и хотят брать из нее лишь подходящее к этой роли, именно этим непоправимо портят само нравственное учение, как бы очищено оно уже ни было, и засевают его семенами новых заблуждений. Мысль, что наша гибель в нравственном подвиге была определена волей вечного Существа, и что несовершенное нами будет некогда осуществлено другими, – эта мысль звучит прекрасно; но и это возвышенное утешение не принадлежит к нравственному поведению, иначе последнее зависело бы от степени, в какой каждый в каждое мгновение восприимчив к этому утешению. Действование не может непосредственно воспринять в себя решительно ничего из чувства, иначе его исконная сила и чистота будет тотчас же затемнена.