Текст книги "Речи о религии к образованным людям, ее презирающим. Монологи (сборник)"

Совсем иначе вы относитесь ко всем тем чувствам любви, смирения, радости и т. п., которые я описал вам и в которых вообще мир и ваше собственное я в какой-либо форме образуют два пункта, между которыми витает чувство. Древние знали правду: благочестием, благоговением они называли все эти чувства и причисляли их непосредственно к религии, благороднейшую часть которой они составляли. Вы также знаете их, но когда вам встречается что-либо подобное, то вы хотите уговорить себя, что это есть непосредственная составная часть чувства нравственного поведения, и вы хотели бы оправдать эти ощущения нравственными принципами и найти им место в вашей моральной системе; но тщетно – ибо если вы хотите остаться верными себе, то вы должны признать, что в морали они не могут быть ни желательны, ни допустимы. Ведь действие не должно непосредственно вытекать из побуждений любви и симпатии, иначе оно стало бы непрочным и нерассудительным, и оно не должно быть производимо мгновенным впечатлением внешнего предмета, – что, очевидно, имеет место в отношении указанных чувств. И потому ваше нравственное учение, если оно строго и чисто, не признает иного благоговения, кроме благоговения перед законом; оно осуждает как что-то нечистое и почти своекорыстное, что может совершаться из сострадания и благодарности; оно принижает и даже презирает смирение, и когда вы говорите ему о раскаянии, то оно говорит о бесполезной потере времени. И ваше глубочайшее чувство должно согласиться с ним в том, что все эти ощущения не имеют своим назначением непосредственного действия; они приходят и кончаются сами собой, как свободные функции вашей глубочайшей и высшей жизни. Зачем же вы изворачиваетесь и обращаетесь с мольбой о милости для них туда, куда они совсем не принадлежат? Согласитесь же видеть в них религию, и тогда вам ничего не нужно будет требовать для них, кроме их собственного строгого права, и вы сами не будете обманывать себя необоснованными притязаниями, которые вы склонны предъявлять от их имени. Во всех других областях, где вы хотите отвести место этим чувствам, они не смогут удержаться; возвратите их религии, ей одной принадлежит это сокровище, и в качестве его владелицы она не слуга нравственности и всех иных целей человеческой деятельности, а их необходимая подруга и полномочная защитница и посредница перед человечеством. Такова ступень, на которой стоит религия, поскольку она есть совокупность всех высших чувств. Что она одна освобождает человека от односторонности и ограниченности, это я уже однажды отметил; теперь я могу точнее объяснить это. Во всяком действовании и творчестве, будь оно нравственным или художественным, человек должен стремиться к мастерству; всякое же мастерство, когда человек всецело пленен его задачей, ограничивает и охлаждает, делает односторонним и жестким. Оно направляет прежде всего человеческую душу на одну точку, и эта одна точка не может удовлетворить душу. Может ли человек, переходя от одного ограниченного дела к другому, действительно использовать всю свою силу? не останется ли, напротив, большая часть ее неупотребленной, и разве она тогда не обратится против самого человека и не станет пожирать его? Сколько из вас погибают только потому, что они слишком велики для самих себя; избыток силы и влечения, который не дает им даже приняться ни за какое дело, ибо всякое дело слишком мало для него, беспокойно гонит их во все стороны и ведет к гибели. Или вы видите спасение и от этого зла в том, что человек, для которого и один предмет слишком велик, должен охватить все предметы человеческих стремлений – науку, искусство и жизнь и все остальное, если вы еще что-либо знаете? Это есть, правда, ваше давнишнее влечение иметь всюду целостную и во всем однородную человечность, ваша вечно возвращающаяся жажда равенства – но если бы только это было возможно! если бы только указанные предметы, когда они воспринимаются каждый в отдельности, не возбуждали души одинаково сильно и не стремились овладеть ею! Каждое из этих стремлений направлено на творения, которые должны быть завершены, каждое должно отобразить свой собственный идеал и охватить его бесконечность; и потому соперничество нескольких таких объектов не может кончиться иначе, чем вытеснением одного из них другим. И даже в пределах каждой такой сферы каждый человек должен тем более ограничиваться частным, чем большего мастерства он хочет достигнуть. И если это мастерство всецело занимает его, и он живет лишь данным своим творчеством, как может он достигнуть полного участия в мире, как может его жизнь стать целостной? Отсюда односторонность и духовная нищета большинства виртуозов или низкий уровень, на котором они стоят вне своей специальной области. И против этого зла нет иного целебного средства, кроме того, чтобы каждый, действуя определенным образом в ограниченной области, вместе с тем, без определенной деятельности, открывал себя влиянием бесконечности и всеми видами религиозных чувств воспринимал все, что лежит за пределами непосредственно возделываемого им поля. Каждому доступно это; ибо, какой бы предмет вашей свободной и художнической деятельности вы ни избрали, немногое нужно, чтобы, исходя из каждого, найти вселенную, а во вселенной вы находите и остальные предметы как ее моления или внушения или откровения. Так воспринимать и наслаждаться ими в целом, – это есть единственный способ, которым, избрав определенное духовное направление, вы можете усваивать и то, что лежит вне его – уже не из произвола, как искусство, а из инстинкта ко вселенной, как религию; и так как эти направления снова соперничают и в религиозной форме, то и религия – и в этом, конечно, уже сказывается человеческое несовершенство – чаще является в обособленной форме своеобразной восприимчивости к искусству, философии или нравственности и именно потому часто не понимается; и лишь реже мы находим ее свободной от всякой односторонности, вполне завершенной и связующей все единичное. Высшей, однако, остается эта последняя форма, и лишь через нее человек с полным и удовлетворяющим успехом противопоставляет конечному, для которого он преимущественно предзназначен, бесконечное, сужающему стремлению к определенному и законченному – расширяющее витание в целом и неисчерпаемом; так он восстановляет равновесие и гармонию моего существа, которые безвозвратно теряются, когда он, не имея религии, отдается единичному направлению, даже если оно само по себе прекрасно и великолепно. Определенное призвание человека есть как бы лишь мелодия его жизни, которая остается простым и бедным рядом тонов, если религия не вторит ей бесконечным разнообразием гармонирующих с нею звуков и не превращает простое пение в многоголосую и величественную гармонию.

Итак, если то, что я наметил, надеюсь, достаточно понятно для вас всех, действительно образует сущность религии, то не трудно ответить на вопрос, куда же принадлежат те догматы и вероучения, которые многие считают внутренней сущностью религии, и как они относятся к этому подлинно существенному ее началу; вернее сказать, я уже выше ответил на этот вопрос. Ведь все эти учения суть не что иное, как результат того наблюдения чувства, той сравнительной рефлексии о нем, о которых мы уже говорили. Понятия же, лежащие в основе этих учений, подобно вашим опытным понятиям, суть не что иное, как общее обозначение для определенного чувства – обозначение, в котором религия сама по себе не нуждается, как в нем почти не нуждается и передача религиозных чувств, но в котором нуждается и которое создает рефлексия. Чудеса, внушение свыше, откровение, сверхъестественные ощущения, – можно иметь много благочестия, не нуждаясь ни в одном из этих понятий, – но кто обобщающе размышляет о своей религии, тот неизбежно находит их на своем пути и не может их миновать. В этом смысле, разумеется, все эти понятия принадлежат к области религии, и притом безусловно, так что отнюдь нельзя определить границ их применения. Споры о том, какое происшествие подлинно есть чудо, и в чем собственно состоит характер такового, сколько откровения существует, и поскольку и почему собственно можно в него верить, и явственное стремление в пределах приличия и безобидности отвергнуть и устранить как можно больше из всего этого – стремление, исходящее из нелепой мысли, что этим оказывается услуга философии и разуму, – все это – ребяческие приемы метафизиков и моралистов в религии. Они перемешивают все точки зрения и возбуждают жалобы, будто религия угрожает общеобязательности научных и физических суждений. Я прошу вас, не поддавайтесь, к ущербу для религии, их софистическим прениям или – ведь и это подчас здесь встречается – их лицемерному умалчиванию того, что они весьма хотели бы открыто провозгласить. Религия же, как ни громко она требует для себя всех этих оклеветанных понятий, оставляет неприкосновенной вашу физику и, с Божьей помощью, вашу психологию. Что, собственно, есть чудо? Разве вы не знаете, что то, что мы так называем в религиозном смысле, в иных случаях повсюду равносильно знамению, указанию, и что наше название, которое затрагивает исключительно душевное состояние созерцателя, лишь постольку уместно, поскольку то, что должно быть знамением, особенно если оно само есть одновременно и что-либо иное, должно, конечно, иметь такой характер, чтобы можно было подметить его обозначающую силу. Но всякое конечное есть в этом смысле знамение бесконечного; и, таким образом, все эти выражения высказывают не что иное, как непосредственную связь явления с бесконечным и целым; но разве это исключает, что каждое такое явление имеет столь же непосредственную связь с конечным и с природой? Чудо есть лишь религиозное название для события; всякое, даже самое естественное и привычное событие, если только оно пригодно к тому, чтобы религиозное его понимание стало господствующим, есть чудо. Для меня все есть чудо; в вашем же смысле для меня есть чудо, т. е. нечто необъяснимое и чуждое, лишь то, что не есть чудо в моем смысле. Чем религиознее вы были бы, тем более чудес вы видели бы повсюду, и всякий спор об отдельных событиях, заслуживают ли они это название или нет, производит на меня болезненное впечатление: я чувствую, как беден и убог религиозный дух спорящих. Одни доказывают эту убогость тем, что всюду протестуют против чудес, и эти протесты свидетельствуют лишь, что они не хотят видеть непосредственной связи явлений с бесконечным и Божеством; другие доказывают ту же убогость тем, что им особенно важна та или иная частная черта, и что явление должно непременно иметь чудесную форму, чтобы быть для них чудом, – чем они только доказывают, что они плохо умеют подмечать. – Что есть откровение? Всякое первичное и новое самораскрытие перед человеком вселенной и ее внутренней жизни есть откровение, и потому всякое такое мгновение, которое я выше наметил, если бы вы только осознали его, было бы для вас откровением; но каждое созерцание и каждое чувство, где они первоначально возникают из такого мгновения, произошли из откровения; мы, правда, не можем явственно показать его, так как оно лежит по ту сторону сознания, но мы не только должны в общем предполагать его, но и в частности каждый должен ведь лучше всего знать, что есть в нем повторного и уже прежде испытанного и что первоначально и ново; и если что-либо из последнего еще не создалось в вас таким образом, то его откровение будет и для вас откровением, и я советую вам поразмыслить над ним. – Что есть вдохновение? Это есть лишь общее выражение для чувства истинной нравственности и свободы; поймите меня: дело идет здесь не о той странной и хваленой нравственности, которая умеет лишь сопровождать и разукрашивать поведение разными соображениями, а о чувстве, что действие, вопреки всяким внешним поводам и независимо от них, вытекает из глубины человеческой души. Ибо в меру того, как действие отрывается от мирского развития, оно ощущается как божественное, и выводится из Бога. – Что есть пророчество? Всякое религиозное предвосхищение другой половины религиозного события, когда одна половина его была уже дана, есть пророчество; и древние евреи поступали весьма религиозно, когда измеряли божественность пророка не тем, насколько трудно было прорицание, или насколько велик его предмет, а попросту исходом пророчества; и об отдельном лице нельзя знать, насколько совершенно в нем развилось чувство, пока не убедишься, правильно ли он воспринял религиозную картину именно данного отношения, которое действовало на него. – Что есть действие благодати? Очевидно, не что иное, как общее выражение для откровения и вдохновения, для взаимодействия между вхождением мира в человека через созерцание и чувство и выступлением человека в мир через действование и творчество, причем то и другое берется в своем первичном и божественном характере, так что вся жизнь религиозного человека образует лишь ряд действий благодати. Вы видите, все эти понятия, поскольку религия нуждается в понятиях и может воспринять их, суть первые и самые существенные; они своеобразно обозначают сознание человека о его религии – потому, что они обозначают именно то, что должно быть необходимым и всеобщим в ней. Более того, кто не видит своих особых чудес с точки зрения своего миросозерцания, в ком не всплывают изнутри собственные откровения, когда его душа стремится впитать в себя красоту мира и проникнуться ее духом; кто в самые значительные мгновения не чувствует живым убеждением, что им движет божественный дух, и что он говорит и действует по священному вдохновению свыше; кто по крайней мере – ибо еще меньшее было бы тут действительно ничем – не сознает своих чувств как непосредственных воздействий на себя вселенной, вместе с тем ощущая в них какое-то личное достояние, которое не может быть подражанием, а говорит о своем чистом происхождении из нутра души, – тот не имеет религии. Но сознавать это свое достояние – значит иметь истинную веру; напротив, верить в обычном смысле слова, допускать то, что́ сказал или сделал кто-либо другой, стремиться подражать в мыслях и чувствах тому, что́ мыслил и чувствовал другой, – есть тяжкое и недостойное бремя, и оно не только не есть высшее в религии, как это мнят иные, но необходимо даже прямо отказаться от него, если хочешь проникнуть в святилище религии. Иметь и желать сохранить такую веру, основанную на подражании, – значит быть неспособным к религии; требовать ее от других – значит не понимать религии. Вы хотите всюду стоять на своих собственных ногах и идти своим собственным путем; но это ваше достойное желание не должно внушать вам страха перед религией. Она не есть рабство и плен, и менее всего порабощает она ваш разум; напротив, и здесь вы должны принадлежать самим себе, и это есть даже необходимое условие, чтобы приобщиться религии. Правда, каждый человек, за исключением немногих избранных, нуждается в руководстве и воздействии воспитателя, который пробуждал бы его религиозное чувство из первоначальной дремоты и давал бы ему его первое направление; но ведь это относится ко всем силам и функциям человеческой души, и почему же этому не иметь места и здесь? И я скажу к вашему успокоению: здесь более, чем где-либо, эта опека должна быть преходящим состоянием; позднее каждый должен смотреть собственными глазами и сам вносить лепту и сокровища религии, иначе он не заслуживает места в царстве религии и не получает его. Вы правы, когда мало цените убогих подражателей, которые заимствуют всю свою религию от кого-либо другого или ставят в зависимость от мертвой книги, клянутся ею и строят на ней доказательства. Всякое священное писание само по себе есть дивное создание, живой памятник героической эпохи религии; но через рабское почитание оно становится мавзолеем – памятником, что был великий дух, которого больше нет; ибо если бы он еще жил и действовал, он смотрел бы скорее с любовью и с чувством равенства на свое прежнее создание, которое все же ведь может быть лишь слабым отпечатком его самого. Не всякий имеет религию, кто верит в какое-либо священное писание, а лишь тот, кто понимает его живо и непосредственно и кто, следовательно, сам по себе легче всего мог бы обойтись без него.

Именно это ваше презрение к убогим и бессильным почитателям религии, в которых она еще до рождения умерла от недостатка питания, – именно оно доказывает мне, что в вас самих есть задаток к религии; и точно так же почитание, которое вы всегда оказываете всем ее истинным героям как личностям, – ведь тех, кто относятся и к ним лишь с плоской насмешкой и не признают в них ничего великого и сильного, я не решаюсь причислить к вам, – это почитание личностей укрепляет меня в мысли, что ваше презрение к делу основано на недоразумении и имеет своим предметом лишь ту жалкую форму, которую религия принимает у бездарной массы, и то злоупотребление ею, в котором повинны заносчивые воспитатели. – И потому я по мере сил показал вам, что, собственно, есть религия; нашли ли вы в ней что-либо, что было бы недостойно вас и высшей человеческой культуры? Разве, напротив, вы не должны тем более стремиться к такому общему единению с миром, которое возможно лишь через чувство, чем более вы, в силу определенного воспитания и индивидуальности, обособлены и изолированы от него? Заклинаю вас, услышьте же в себе голос вашей внутренней природы и последуйте за ним! Вернитесь к тому, что так естественно для вас, именно для вас; ведь насильственный разрыв с этим началом неизбежно должен разрушать лучшую часть вашего бытия.

Но мне чудится, будто многие из вас не верят, что я могу закончить на этом настоящую мою беседу и признать основательным свое обсуждение сущности религии, так как я ведь еще ничего не говорил о бессмертии и лишь мало и мимоходом говорил о Боге; вы, вероятно, полагаете, что я обязан в особенности говорить о том и другом и разъяснить вам, как вы несчастны, если не верите и в это; ведь для большинства религиозных людей именно эти два верования должны быть основами и главными частями религии. Но я не разделяю вашего мнения о том и другом; а именно, прежде всего я отнюдь не думаю, что я совсем не говорил о бессмертии и мало говорил о Боге; я полагаю, что то и другое содержалось уже во всем, что я признал элементами религии, и что я ничего не мог бы говорить из того, что́ сказал, если бы я уже заранее не предполагал везде Бога и бессмертия, как и вообще лишь божественное и бессмертное может иметь место там, где идет речь о религии. И столь же мало кажутся мне правыми те, кто считают представления и учения о Боге и бессмертии в обычной форме главным содержанием религии. Ибо к религии может принадлежать из того и другого лишь то, что есть чувство и непосредственное сознание; но Бог и бессмертие, как они встречаются в таких учениях, суть понятия; ведь многие, если не большинство из вас, считают себя убежденными в том и другом, или по крайней мере в одном из этих понятий, не будучи в силу этого благочестивыми и не имея религии; но как понятия они не могут иметь большей цены религии, чем та, которая, как я показал, присуща в ней понятиям вообще. Но чтобы вы не думали, что я боюсь сказать настоящее слово об этом предмете, потому что опасно говорить о нем, пока не выставлено правомерное определение Бога и бытия, достоинство и пригодность которого получили бы общее признание в немецком государстве; или чтобы, с другой стороны, вы не подумали, быть может, что я лицемерю перед вами и хочу, для угождения всем, с мнимым равнодушием обойти то, что в действительности должно иметь для меня гораздо бо́льшее значение, чем я признаю, – я готов и об этом держать ответ перед вами и постараюсь уяснить вам, что, согласно моему убеждению, дело действительно обстоит так, как я только что утверждал.

Прежде всего я напомню вам, что мы признали каждое чувство лишь постольку религиозным, поскольку в нем нас затрагивает не что-либо единичное как таковое, а через единичное – целое как откровение Бога, – поскольку, следовательно, в нашу жизнь входит не что-либо частное и конечное, а именно Бог, в котором одном ведь слито воедино все частное; и с другой стороны, мы признали чувство религиозным, поскольку в нас самих им возбуждается и проявляется не та или иная отдельная функция, а все наше существо, которое в нас противостоит миру и вместе с тем находится в нем, т. е. непосредственно божественное в нас. Итак, может ли кто-либо сказать, что я изобразил вам религию без Бога, когда я именно и излагал непосредственное и первичное бытие Бога в нас в силу нашего чувства? Разве Бог не есть единственное и высшее единство? Разве не в Нем одном исчезает все частное? И если вы видите мир как целое и всеединое, можете ли вы его так видеть, не созерцая его в Боге? А если это не так, то назовите мне что-либо иное, чем отличалось бы высшее существо, первичное и вечное бытие, от всего единичного, временного и производного! Но мы не притязаем иметь Бога в чувстве иначе, чем через впечатления, возбуждаемые в нас миром, и только в этой форме я мог говорить о Нем. Итак, если вы не хотите видеть в этом сознания Бога, обладания Богом, то я не могу дать вам никаких дальнейших наставлений и объяснений, а скажу лишь, что тот, кто это отрицает – каково бы ни было его познание, о чем мне здесь неуместно судить, – с точки зрения своего чувства и переживания будет в моих глазах безбожником. Ибо и наука, правда, славится тем, что в ней имеется непосредственное знание Бога, которое есть источник всего остального; но только теперь мы говорили не о науке, а о религии. Однако тот род знания Бога, которым гордится большинство и восхваление которого требуется от меня, не есть ни идея Бога, которую вы ставите во главе всего знания как нераздельное единство, из коего вытекает и выводится все бытие, ни чувство Бога, которое мы находим в нашей душе; и если такого рода знание, несомненно, далеко отстает от уровня научных требований, то и для благочестия оно является чем-то совершенно подчиненным, ибо оно есть только понятие. Понятие это составлено из признаков, которые они называют свойствами Бога и которые в совокупности суть не что иное, как восприятие и различение разных форм, которыми в чувстве выражается единство частного и общего. Ведь что отдельные свойства Бога именно и соответствуют отдельным чувствам, часть из которых я выше изложил, а часть обошел молчанием, – этого никто не будет отрицать. Поэтому мне только остается применить к этому понятию то, что я сказал вообще об отношении понятий к религии, именно, что много благочестия может существовать без них и что они образуются, лишь когда само благочестие в свою очередь становится предметом наблюдения. Но только с понятием Бога, как оно обычно мыслится, дело обстоит не так, как с другими вышеприведенными понятиями; ведь Бог должен быть чем-то наивысшим и стоять над всем, и все же, когда Он мыслится слишком сходным с нами, как личность, одаренная мышлением и волей, Он низводится в область противоположностей. Поэтому и кажется естественным, что чем более человекоподобным Бог представляется в понятии, тем легче этому пониманию противопоставляется иного рода представление о Боге – понятие высшего существа не как мыслящей и хотящей личности, а как безличной всеобщей необходимости, производящей и связующей все бытие и мышление. И менее всего подобает приверженцам первой точки зрения обвинять в безбожии тех, кто, убоявшись человекоподобности, ищут прибежища в противоположной точке зрения, – как и приверженцам последней не подобает обвинять в идолопоклонстве и отрицать благочестие тех, кто имеет человеческое понятие о Боге. Нет, благочестивым может быть каждый, какого бы понятия он ни держался; но его благочестие, божественное в его чувстве, должно быть лучше его понятия, и чем больше он ждет от последнего и считает его сущностью благочестия, тем менее он понимает самого себя. Посмотрите, сколь ограниченным представляет себе Бога один и сколь мертвым и косным – другой, если держаться буквы их понимания; и признайте, что оба понятия недостаточны; и если ни одно из них не соответствует своему предмету, то ни одно из них и не может быть доказательством благочестия, разве только его основу образует нечто, лежащее в самом чувстве и по своему смыслу далеко превосходящее его; и при правильном понимании каждое из них выражает определенный элемент чувства, и оба ничего не стоят, если в них нельзя этого найти. Разве не очевидно, что весьма многие, признающие такого Бога и верящие в него, отнюдь не религиозны, и что это понятие никогда не может быть зерном, из которого вырастало бы благочестие, ибо оно не имеет жизни само по себе, а получает ее лишь через чувство? Поэтому не может быть и речи о том, чтобы обладание тем или другим из этих понятий было само по себе признаком более или менее совершенной религии. Напротив, оба одинаково изменят свое значение, поскольку мы действительно сможем их рассматривать как различные ступени в развитии религиозного сознания. И это выслушайте еще от меня; ведь помимо этого мне уже нечего сказать об обсуждаемом предмете, что вело бы к взаимному пониманию между нами.

Где чувство человека есть еще темный инстинкт, где его общее отношение к миру еще не созрело до полной ясности, там мир для него может быть лишь смутным единством, в котором нельзя определенно различить никакого многообразия, – однообразно спутанным хаосом, без разделения, порядка и закона, из которого, за исключением того, что непосредственно относится к существованию самого человека, все частное не может быть выделено иначе, как произвольным обособлением его в пространстве и времени. И здесь, разумеется, будет довольно безразлично, склоняется ли понятие, поскольку и здесь уже замечаются его следы, скорее в одну или в другую сторону. Представляется ли характер целого как слепая судьба, которая может быть обозначена лишь магическими действиями, или как существо, которое хотя и должно быть живым, но не имеет определенных качеств, – как идол, фетиш, все равно, один или несколько, ибо они могут ведь различаться лишь произвольно установленными границами своей области, – этому вы, наверно, не придадите никакого существенного значения; напротив, вы признаете, что то и другое есть одинаково несовершенное благочестие, – но вместе с тем, что то и другое все же есть благочестие. Прогрессируя далее, чувство становится сознательнее, и яснее выделяется многообразие и определенность отношений; но вместе с тем в миросознании человека выступает определенное множество разнородных элементов и сил, неустанный и вечный спор которых обусловливает его проявления. Соответственно этому изменяется тогда и результат рассмотрения чувства, противоположные формы понятия более отчетливо разделяются, слепая судьба превращается в высшую необходимость, в которой недостижимо и непостижимо для нас покоится основа и связь вещей. Точно так же возвышается и понятие личного Бога, одновременно разделяясь и умножаясь; ведь поскольку эти силы и элементы порознь мыслятся одушевленными, возникает бесконечное множество богов, различаемых по различным предметам их деятельности, как и по различным склонностям и характерам. Вы должны признать, что это выражает уже более сильную и прекрасную жизнь вселенной в чувстве, чем прежнее состояние, – и прекраснее всего там, где в чувстве теснее всего связаны приобретенное многообразие и изначально присущее высшее единство, и где также – как это вы встречаете у справедливо почитаемых вами эллинов – обе формы соединены в рефлексии, причем одна, выражающая единство, развивается более в мышлении, другая же, отражающая многообразие, развивается более в искусстве. Но даже когда такой гармонии и нет, вы все же признаете, что тот, кто возвысился до этой ступени, имеет более совершенную религию, чем тот, кто остался на предыдущей. Следовательно, тот, кто на высшей ступени преклоняется перед вечной и недостижимой необходимостью и вкладывает представление о высшем существе скорее в нее, чем в отдельных богов, также совершеннее грубого почитателя фетиша? Но подымемся еще выше, туда, где все борющиеся начала снова объединяются, где бытие выражается как целостность, как единство во множестве, как система и впервые заслуживает свое имя; и кто так воспринимает его как всеединое и таким образом полнее всего противостоит целому и снова соединяется с ним в чувстве, – разве тот не достиг большего в своей религии, как бы последняя ни отражалась в понятии, чем всякий иной, стоящий на более низком уровне? Итак, всюду, а следовательно и здесь, ценность человеческой религии определяется тем, как человек сознает Божество в чувстве, а не тем, как он всегда несовершенно отображает религию в понятии, о котором мы здесь говорим. И если, как это часто случается, стоящий на этой ступени, но отвергающий понятие личного Бога, обычно называется пантеистом или получает обозначение в связи с именем Спинозы, – то я не хочу спорить о правомерности этого, а отмечу лишь, что такой отказ мыслить Бога в личной форме ничего не говорит против присутствия Божества в его чувстве; напротив, это может корениться лишь в смиренном ощущении ограниченности личного бытия вообще и, в частности, связанного с личностью сознания. Но тогда несомненно, что такой человек может стоять столь же высоко над почитателем двенадцати великих богов, сколь высоко религиозный человек на этой ступени, обозначение которой вы с таким же правом можете связать с именем Лукреция, стоит над идолопоклонником. Но в том и состоит давнее недоразумение, в том и обнаруживается явный признак невоспитанности, что люди более всего отвергают тех, кто стоит на одной ступени с ними, но лишь на ином месте этой ступени. До какой из этих ступеней возвысился человек, это свидетельствует о его чутье к Божеству, это есть подлинное мерило его религиозности. Но какое из этих понятий он усвоит себе – поскольку он вообще для себя нуждается в понятии, – это зависит всецело от того, для каких целей ему нужно понятие и в какую сторону преимущественно тяготеет его воображение – в сторону ли бытия и природы, или в сторону сознания и мышления. Вы, я надеюсь, не признаете кощунством и не усмотрите противоречия в утверждении, что склонность к этому понятию личного Бога или отрицание последнего и склонность к понятию безличной всемогущей силы зависит от направления фантазии; вы поймете, что под фантазией я разумею не что-либо подчиненное и смутное, а высшее и самое первичное в человеке, и что вне ее может быть лишь размышление о ней, которое, следовательно, также зависит от нее; вы знаете, что в этом смысле ваша фантазия, ваше свободное созидание мыслей есть то, в силу чего вы приходите к представлению мира, которое не может быть дано вам извне и вместе с тем не есть позднейший результат умозаключения; и в этом представлении вас тогда объемлет чувство всемогущей силы. Способ же, каким каждый переводит это чувство на язык мыслей, зависит от того, что один, сознавая свое бессилие, охотно отдается таинственной теме, другой же, чей взор преимущественно устремлен на определенность мысли, может мыслить и расширять себя лишь под единственной данной нам формой сознания и самосознания. Но боязнь темноты неопределенно мыслимого есть одно направление фантазии, и боязнь видимости противоречия, когда бесконечному мы приписываем формы конечного, есть другое ее направление; и разве одна и та же глубина религиозного чувства не может быть связана одинаково и с тем и с другим? И более подробное рассмотрение религии – которому, впрочем, здесь не место, так как мы говорим лишь о внутренней сущности религии, – показало бы, что оба рода представления совсем не так далеки друг от друга, как это кажется большинству; только в один из них не нужно вкладывать идею смерти, в отношении же другого нужно честно употребить все усилия, чтобы осмыслить в нем ограниченность. Это я считал необходимым сказать, чтобы вы поняли меня и мое отношение к обеим этим формам представления; и главным образом, чтобы вы и другие не впадали в самообман относительно нашей области и не думали, что все, кто не хотят примириться с идеей личного высшего существа, как она обыкновенно изображается, принадлежат к противникам религии. И я твердо убежден, что сказанное не сделает менее достоверным понятие личного Бога ни для кого, кто уже носит его в себе; а также, что никто не освободится от почти непреодолимой необходимости усваивать это понятие только потому, что будет знать, откуда проистекает для него эта необходимость. Вместе с тем истинно религиозные люди никогда не были ревностными энтузиастами или мечтателями в отношении этого понятия; и поскольку – как это часто случается – под атеизмом разумеют не что иное, как нерешительность и сомнения в отношении этого понятия, истинно благочестивые люди весьма спокойно смотрят на его соседство, и всегда есть нечто, что кажется им более нечестивым, – именно отсутствие у человека непосредственного сознания Божества через чувство. Только они всегда будут более всего колебаться поверить, что человек действительно совершенно лишен религии, а не обманывает себя в этом отношении; ведь такой человек должен был бы также совершенно не иметь чувства и всем своим существом быть погруженным в животную стихию; они полагают, что лишь тот, кто так низко пал, может совсем не воспринимать Бога в нас и в мире, божественной жизни и действенности, в силу которой все существует. Но кто, отвергая примеры многих и достойных людей, настаивает, что сущность благочестия состоит в исповедании, что Бог есть лично мыслящее и внемирно хотящее существо, тот, по-видимому, не обладает особенно широким кругозором в области благочестия, и ему остались чуждыми самые глубокомысленные слова ревностнейших защитников его собственной веры. Но слишком велико число тех, кто от своего Бога, мыслимого в этой форме, хотят того, что чуждо благочестия: а именно, Он должен извне обеспечивать им блаженство и манить их к нравственности. Они должны подумать, возможно ли это; ведь свободное существо не может хотеть иначе действовать на свободное существо, как лишь давая ему познать себя – все равно, через скорбь или через радость, ибо это определяется уже не свободой, а необходимостью. Точно так же Божество не может манить нас к нравственности; ибо всякая внешняя приманка, будь то надежда или какой бы то ни было страх, есть нечто чуждое, следуя чему в области нравственности, мы не свободны, т. е. безнравственны; высшее же Существо, особенно поскольку оно само мыслится свободным, не может хотеть сделать саму свободу несвободной и нравственность – безнравственной.