Текст книги "Анти-Макиавелли. Записки о России"

Глава V
О завоеванных государствах

Как управлять теми городами и княжествами, которые до завоевания имели собственные законы? По мнению Макиавелли, нет никакого иного средства удержать в подчинении вновь завоеванное вольное государство, кроме, как его разорение, и это он считает самым безопасным способом избежать возмущений впоследствии! Несколько лет назад один англичанин покончил жизнь самоубийством. После его смерти была найдена на столе записка, в которой, оправдывая свое злодеяние, он уведомляет что лишил себя жизни для того, чтобы никогда не болеть. Этот случай подобен разорению нового царства завоевателем, предпринятого для того, чтобы никогда его не лишиться. Я уже не говорю о человечности здесь, ибо это понятие вовсе чуждо Макиавелли.

Его, однако, можно опровергнуть собственным его оружием – корыстолюбием, душой его книги, богом его науки об управлении, а также собственными его злодеяниями. Макиавелли говорит, что государь, овладевший вольной державой, должен разорять ее для того, чтобы владеть ею без опаски. Но зачем тогда предпринял он это завоевание? Ответом будет, без сомнения, что оно необходимо было для увеличения его силы и могущества.

Именно это я и хотел доказать: он делает совершенно противоположное тому, к чему стремится. Ибо завоевание обходится ему весьма дорого: он опустошает те земли, которые могли ему принести ему вред, если бы их население восстало. Всякий согласится со мною в том, что обладание опустошенной и лишенной всех жителей землей, никак не делает сильным государя. Я считаю, что если бы какой-либо монарх имел пустоши, простирающиеся от Либена до Баркана, то это обладание не сделало бы его земли плодоноснее, и я уверен в том, что миллион барсов, львов, крокодилов с миллионами подданных, с изобильными городами, гаванями и многочисленными кораблями, с трудолюбивыми гражданами, солдатами и со всем тем, чего можно ожидать от многолюдной земли, нельзя поставить ни в какое сравнение с опустошенным краем.

Всякий со мной согласится в том, что сила какого-либо государства не связана с обширностью его пределов; но с количеством живущих в нем людей. Взять хотя бы Россию и Голландию, в первой мы видим не что иное, как болота и бесплодные острова, возникшие из лона обширного океана, напротив, Голландия – малая республика, которая занимает площадь не более, чем на сорок восемь в длину и на сорок миль в ширину. При всем этом она является небольшим политическим телом, имеющим многочисленные внутренние связи. Многочисленный и трудолюбивый народ обитает на этой земле, и он очень силен и богат. Голландия смогла сбросить с себя иго испанского господства, господства самой сильной в те времена монархии в Европе. Торговля этой республики простирается до отдаленнейших частей света, в военное время она способна содержать пятьдесят тысяч человек войска, не говоря уже о сильном и весьма боеспособном флоте.

Но если вы обратите свой взор на Россию, то перед глазами предстанет неизмеримое государство, – земли его занимают огромную часть суши. Это государство с одной стороны граничит с Великой Татарией и Индией, а с другой стороны с Черным морем и Венгрией; пределы его простираются до Польши, Литвы и Курляндии. Швеция граничит с ним с севера. Россия простирается в ширину на триста, а в длину более, чем на шестьсот немецких миль. Земля эта плодоносна хлебом, и все то производит, что необходимо для жизни народа ее населяющего, более всего же она плодоносна она около Москвы и в малой Татарии. Однако при всех этих упомянутых преимуществах ее населяют не больше пятнадцати миллионов жителей.

Эта нация, которая начала ныне славиться в Европе, не сильнее Голландии ни на море, ни на суше, что же касается до богатства, то в этом она далеко отстоит от Голландии.

Крепость государства заключена не в обширных владениях, и не во обладании великими степями или неизмеримыми пустынями, но в богатстве и множестве жителей. Поэтому, истинная выгода государя состоит в том, чтобы населить народом землю, и привести ее в цветущее состояние, но никоим образом не уменьшать число жителей и тем более не опустошать эту землю. Если злость, присущая Макиавелли, возбуждает омерзение, то о его рассуждениях остается только сожалеть, и поступил бы он гораздо справедливее, если бы научился правильно мыслить прежде чем, преподавать другим свою столь нелепую науку правления.

Государь должен в завоеванных землях учредить свою резиденцию. Это третье правило сочинителя, которое умереннее, нежели другие, и относительно которого я уже высказался, показав все трудности данного предприятия.

Мне кажется, что государь, завоевавший республику, к овладению которой имел законные причины, может удовольствоваться тем, что он уже наказал ее в достаточной степени, предоставляя ей вольность. Мало людей, которые думают подобным образом, те же из государей, которые придерживаются такого образа мыслей будут пребывать в безопасности и они создадут себе убежище в наиболее древних и почитаемых городах вновь завоеванных земель, дозволив народу пользоваться всеми их прежними правами и вольностями.

О мы бесчувственные! Мы стремимся всем завладеть, как будто бы имеем достаточно времени для этого пользования этим, и будто жизнь наша не имеет конца. Наше время проходит гораздо быстрее, нежели мы думаем, и что, надеясь, что мы трудимся для себя, на самом деле труды эти пожинают недостойные и неблагодарные потомки.

Глава VI
О новых государствах, приобретенных хитростью и собственным оружием

Если бы люди были бесстрастны, тогда можно было бы простить Макиавелли то, что он желает украсить их таковыми. Он был бы новым Прометеем, который похищал небесный огонь, чтобы одушевить им бесчувственные машины. Но человек обладает совершенно иными свойствами, ибо ни один из них не бывает бесстрастен. Таким образом, если страсти умеренны, тогда люди, ими обладающие, бывают душою общества, но если дать страстям волю, тогда они приведут общество в замешательство.

Между всеми вожделениями, господствующими в нашей душе, нет ни одного, к которому бы мы не почувствовали бы влечения, однако ничто не бывает противнее для людей, ничто так не вредит славе света сего, как беспорядочное честолюбие и неумеренное желание ложной славы.

Частная особа, имеющая несчастье быть рожденной с такими наклонностями, весьма несчастна. Человек подобных качеств бывает нечувствителен в своих рассуждениях к происходящему в настоящем, ибо он живет надеждой будущего, и ничто на свете не может его удовлетворить. Честолюбие всегда примешивает горечь к тому удовольствию, которое он испытывает в настоящем

Честолюбивый государь еще более несчастен чем частное лицо, ибо его стремление к славе равняется на его положение, а, поэтому, своевольнее, необузданнее и ненасытнее. Если честь и величие являются пищей страстей частного лица; то провинции и королевства становятся пищей честолюбия монархов, и в этом случае частному лицу скорее удается получить службу и должность, нежели государям завоевать королевства; следовательно, частное лицо скорее, чем государь способно удовлетворить свое честолюбие.

В качестве примера Макиавелли приводит Моисея, Кира, Ромула, Тесея и Гиерона. Этот список можно было продолжить за счет тех людей, которые основали особые религиозные движения, а именно, Могомета в Азии, Мого Капаком в Америке, Одином на Севере и многими другими религиозными предводителями со всего света.

Это место замечательно тем, что выявляет всю откровенную подлость сочинителя при ссылке его на эти примеры. Макиавелли показывает честолюбие только с одной стороны. Он говорит о тех, кому счастье благоприятствовало, но обходит молчанием павших жертвой своих страстей. Это называется не иначе как обманывать людей, а в этом случае, Макиавелли является ни кем иным как площадным шарлатаном.

Для чего Макиавелли приводит нам эти примеры? Зачем говорит он о законодателе евреев, о первом обладателе Афин, о победителе мидян, об основателе Рима, чьи предприятия имели счастливое продолжение? Почему же не приводит он в пример некоторых государей, которые были несчастны, в подтверждение того, что если честолюбие отдельных людей сравнить с тем, к чему оно привело, то окажется, что многих оно ввергло в несчастие. Не был ли Жан фон Лейден главой анабаптистов, который подвергся пытке калеными щипцами, сожжен и в железной клетке и повешен в городе Мюнстере. Был ли Кромвель счастлив, не был ли сын его низвержен с престола, и не велел ли он выкопать тело отца своего и повесить? Не казнили ли четырех евреев, которые после разорении Иерусалима объявили было себя мессией? И не окончил ли последний из них своего предприятия тем, что он приняв ислам, служил поваром у султана? Некогда Пипин низверг своего короля, с папского соизволения, с престола; но не умерщвлен ли был тайным образом и Гуго, который также своего короля с папского же позволения хотел лишить престола? Не наберется ли более тридцати религиозных предводителей, и более тысячи других честолюбцев, которые бесславной смертью окончили свой жизненный путь?

Мне кажется, что Макиавелли без предварительного рассуждения приводит в пример Моисея с Ромулом, Киром и Тесеем. Если Моисей не имел вдохновения от Бога, чему никак верить нельзя, то его надлежит почитать не иначе, как обманщиком, который имя Бога, подобно поэтам, использовал для разрешения тех вещей, которых сам понять не мог. Итак, если рассуждать о Моисее, как о простом человеке, то он имел малые способности. Сей человек вел еврейский народом в течение сорока лет по такому пути, который можно было бы пройти за шесть недель.

Он не имел премудрости египтян и поэтому не мог сравниться с Ромулом, Тесеем и другими героями. Если Моисей имел от Бога вдохновение, чего никак оспорить нельзя; то его можно считать слепым орудием Божьего всемогущества. Следовательно, предводитель евреев, был гораздо менее заслуженным человеком, нежели основатель Римского царства, персидский монарх и герои, совершившие своим собственным могуществом и храбростью знатные дела. И они в таком случае, почитаются в большей степени, чем те, которые Моисей совершил благодаря непосредственному Божьему присутствию. Он предводительствовал только народом в пустыне; но не созидал никаких городов, не основывал никакого царства, не учреждал торгов, не пекся о распространении наук и не приводил их в цветущее состояние. Поэтому следует в его лице молиться Божьему предвидению, а у других героев, наоборот, следует рассматривать их рассудительность.

Я признаюсь без всякой позы, что требуется немало разума, отваги и способности, чтобы сравниться с Тесеем, Киром, Ромулом и Могометом; но я не знаю, можно ли приписать им слово «добродетельный». Храбрость и способность найти можно и в разбойниках, и в героях; различие между ними состоит только в том, что победитель считается знатным и славным разбойником, в противоположность этому другой является неизвестным и ничего не значащим человеком. Один из них за свою наглость носит лавровую ветвь и слышит похвалу, другой же, напротив, на шее своей носит петлю. В самом деле, насколько кто-нибудь желает вводить новое, настолько часто встречаются ему разнообразные препятствия, и поэтому пророк, сопровождаемый армией, в состоянии сделать правоверными гораздо большее число людей, нежели тот кто действовал одними только доводами.

Поистине, справедливо, что если бы христианская вера ограждалась одними только словопрениями, то она долго пребыла бы слабой и притесненной. Распространилась же она в Европе лишь после того, как за нее было пролито много человеческой крови. Равным образом справедливо также и то, что некоторые общеизвестные ныне мнения и реформы введены были с небольшим трудом, однако как много наберется таких вер и сект, которые возникли беспрепятственно? Поэтому нововведения такого рода осуществляются за счет фанатичных поступков…

Если бы Роланд и Жан фон Лейден жили в то время, когда люди еще были дикими, то их можно было бы поставить вровень с Осирисом. В наши же времена Осирис уже был бы не в почете.

Кроме этого мне остается еще сделать замечание о Гиероне и Сиракузах, которых Макиавелли представляет в качестве примера тем, кто с помощью своих друзей и их воинской силы взошли на высочайшую степень достоинств. Гиерон отрешился от своих соратников и солдат, много сделавших ради успеха его предприятия и принял на их места новых друзей и других солдат. Я защищаю вопреки Макиавелли и прочим, что гиеронова политическая наука была негодной, и что было бы гораздо разумнее доверить себя тому народу, храбрость которого испытана и тем соратникам, верность которых проверена, нежели неизвестным, в которых еще нет уверенности.

Впрочем, хочу я заметить еще и то, что с разными именами, которые использует Макиавелли, необходимо поступать бережно. Никто не должен быть введен ими заблуждение, ибо от этого может пострадать добродетель. Злодеяние – вот единственный ключ, который помогает нам разобраться в неясных местах сочинения Макиавелли. Так, например, итальянцы называют музыку и землемерие la virtu, у Макиавелли же это имя употребляется неверно.

Вообще же, как мне кажется, в конце этой главы стоит сделать заключение, что лишь в тех случаях частная особа может возвысится до королевского достоинства, – когда она рождена в выборном королевстве, либо же если она свое отечество освободит от опасности.

Собесский в Польше, Густав Ваза в Швеции и Антонин в Риме являют именно такие примеры. Цезарь же Борджиа является примером только для Макиавелли. К числу же моих героев следует отнести Марка Аврелия.

Глава VII
Как должно управлять завоеванным государством

Когда читаем фенелонова Телемака, то кажется, будто мы приближаемся к ангельскому, но если читать о государе Макиавелли, то кажется, что мы тем самым приближаемся к дьявольскому.

Цезарь Борджиа, или герцог Валентино, считается примером, в соответствии с которым Макиавелли изображает своего государя. При этом флорентинец столь бесстыден, что представляет Цезаря как пример для тех, кто прославился с помощью своих друзей, или их оружия.

Поэтому я почел необходимым познакомится с Цезарем Борджиа подробнее, чтобы иметь точное представление и об этом герое, и о восхваляющем его ораторе. Нет ни одного злодеяния, которого бы Борджиа не совершил. Борджиа велел убить своего брата в присутствии своей сестры, он приказал казнить папских швейцарцев для того, чтобы отомстить тем из них, которые разозлили его мать, он, утоляя свою корысть, отобрал у кардиналов все их владения, он лишил законного имения герцога Урбинского, он повелел казнить бесчеловечного своего слугу д’Орко, он сжил со света с помощью гнуснейшей измены нескольких принцев в Сенегалии, жизнь которых, как он считал, стоит на пути его корыстолюбия; он повелел утопить одну знатную венецианскую женщину, которой овладел по своей прихоти, и сколь многие еще злодеяния были исполнены по его повелению. Но кто может перечислить все его злодеяния? Вот тот самый человек, которого Макиавелли ставит в пример всем великим мужам и героям, считая его жизнь достойной быть образцом всем тем, кто с помощью удачи прославились в свете!

Однако я намерен опровергнуть Макиавелли еще более верным способом, чтобы те, кто придерживается с ним одних мыслей, не могли себе отыскать никакого убежища, и не могли бы защитить свою злонамеренность. Цезарь Борджиа создавал основания для своего величия, нападая на итальянских князей. Если я, говорил он, желаю воспользоваться имуществом своих соседей, то необходимо их ослабить, но чтобы их обессилить, необходимо между ими посеять вражду. Вот какова логика злобного духа!

Борджиа, желая приобрести себе опору, старался склонить Александра VI к разрушению брачного союза Людовика XII, чтоб воспользоваться затем его помощью. Таким образом те, кто примером своим должны были исправить весь мир, часто употребляли небесную выгоду для прикрытия своего корыстолюбия. Таким образом, многие политики, помышляя о собственной пользе, притворялись будто они действуют по велению небес. Если бракосочетание Людовика XII было такого рода, что его следовало запретить, то папе, при его положении, следовало это сделать, но если с тем бракосочетанием все было в порядке, тогда глава Римской церкви должен был бы оставаться с спокойствии…

Однако мы не желаем исследовать больше пороки Борджиа и рассматривать его подлости, разве только постольку, поскольку они могут быть выданы за подлинные благодеяния. Борджиа желал уничтожить некоторых князей: Урбино, Вителоццо, Оливеротто, Ферма и других дворов; при этом Макиавелли утверждает, что он совершил это весьма проворно, что Цезарю удалось, подговорить тех прибыть в город Сенегалию, где он изменническим образом и велел их казнить. Верность людей употреблять во зло им же, совершать коварные поступки и быть клятвопреступником, – вот что называет учитель бездельников рассудительностью.

Но я спрашиваю, считается ли рассудительностью способность показать каким образом можно стать клятвопреступником? Если ты сам нарушаешь клятву и присягу, то как можно тебе иметь верных граждан? Если ты подаешь пример к измене, то и сам страшись предательства, если ты служишь примером тайного убийства, то и сам остерегайся кровожадных рук своих учеников. Борджиа поставил бесчеловечного д’Орко градоначальником Романьи, чтобы тот искоренил беспорядки.

Юный Фридрих Великий, в ту пору еще кронпринц, посещает художника Антуана Пэна.

Художник Адольф фон Менцель.

Первой воспитательницей Фридриха оказалась французская эмигрантка мадемуазель де Рокуль, которая зародила в нём любовь к французской литературе. На седьмом году Фридриха отдали под надзор учителя Дюгана, который ещё более укрепил его расположенность ко всему французскому.

Отец стремился воспитать из Фридриха воина, однако принц интересовался музыкой, философией, живописью и танцами.

Таким образом Борджиа наказывал других за меньшие проступки, чем он сам совершал. Этот самый лютый из грабителей, наиковарнейший из клятвопреступников, наисвирепейший из тайных убийц и наипозорнейший из отравителей, осуждал некоторых бездельников к страшнейшим наказаниям за то, что они только в некоторых случаях, и то в небольшой степени, следовали характеру нового своего государя. Польский король, кончина которого причинила многие беспокойства в Европе, праведнее и благороднее него поступал, даже против своих саксонских подданных.

По букве саксонских прав, каждого прелюбодея надлежало казнить смертью. Я не намерен здесь исследовать причины этого варварского закона, который можно связывать больше с итальянскою ревностью, нежели с немецким терпением. Август же имел обязанность подписывать все смертные приговоры. Однако он, чувствуя побуждения любви и человечности, даровал однажды преступнику жизнь, отменив этот строгой закон, который негласно приговаривал к смерти и его самого.

Поступок этого короля показывал его человечность, но Цезарь Борджиа никак и никого не наказывал иначе, чем как лютый тиран. Именно он повелел бесчеловечного д’Орка, столь совершенно проводившего его политику, изрубить в куски, чтобы благодаря этому понравиться народу. В нем он наказал орудие своих собственных злодеяний. Тягость бесчеловечности наиболее несносна, тогда, когда тиран желает облечь ее в невинность, и когда угнетение осуществляется под видом закона. Но поскольку предосторожность Борджиа предусматривала и возможность смерти папы, его отца, то он начал истреблять всех тех, у кого он отнял имущество, чтобы новый папа не мог использовать против него обиженных людей.

Видите, насколько он от одного порока стремится к другому; для удовлетворения потребностей нужны деньги, но чтобы их получить, необходимо грабить, а чтобы безопаснее воспользоваться награбленным, то следует истреблять владельцев этого имущества. Вот умозаключения разбойников! Борджиа для того, чтобы отравить ядом некоторых кардиналов, велел их всех пригласить к своему отцу на угощение. Папа и он из незнания схватились за ядовитый напиток, отчего Александр IV тогда же скончался, Борджиа же остался в живых, – для того, чтобы окончить свою злосчастную жизнь, как обыкновенно ее завершают отравители и тайные убийцы.

Видите, какое остроумие, проворство и добродетель восхваляет Макиавелли! Боссюэ, Флетчер и Плиний не могли выше возвысить своих героев, чем Макиавелли восхвалил Цезаря Борджиа. Если бы это была только похвала или риторическая фигура, то его можно было бы похвалить за остроумие, но следовало бы гнушаться его выбора. Однако он имел он в виду нечто совсем иное, ибо книга его является книгой политической, которая сохранялась и для потомства. Она представляет собой труд, в котором Макиавелли столь бесстыден, что даже самому гнуснейшему извергу, из всех порожденных геенною, он приписывает похвалы, – а ведь это означает не что иное, как подвержение себя ненависти рода человеческого.