Текст книги "Шпага испанского типа (сборник)"

– Расскажи, – кротко попросил юноша, вдруг истративший весь свой запал.

Хромой насупился ещё больше, смачно плюнул в ведро.

– У меня отец подполковник был, а я на Ферганском канале, с беспризорниками! Народ там, знаешь, какой был? Я в банде был! – выпалил он дрогнувшим голосом.

– Как это – в банде?

– Так! Меня засунут сквозь дырку в склад или в дом какой – что я был, пацан! – а я им подаю, открываю, если снутри закрыто…

– Я б Павлу Нилину рассказал свою жизнь! – произнёс он тоном незаслуженно обиженного и уставился себе под ноги. Его оскорблённый вид говорил, что больше он не произнесёт ни слова.

Юноша с жалостью смотрел на ссутуленную фигуру Анатолия, его красную морщинистую шею с седыми волосками, пегую, редкую на макушке седину. Он приподнял подушку, достал лекарство. Расправив мятую коробку, молча протянул её Анатолию. Тот не сразу взял её, а когда взял, долго рассматривал со всех сторон.

– Бычья желчь? – спросил он, как бы не веря глазам, и в его лице появилось что-то детское, как вчера, когда он свистел тепловозом.

От мгновенной детской радости Анатолия вдруг схлынуло тяготившее его напряжение. Он опустился на постель Морозова, прислонился к переборке. Ему стало хорошо – от того, что повариха назвала его Витей, что завязывалась дружба с Василием, что Анатолий уже накладывал на колено компресс из бычьей желчи, что его качал тайфун.

Волны били в ржавые бока «Волочаевска». Море лезло на сушу и хозяйничало там, как пьяный дебошир – достало и смыло бульдозер, оставленный на горке песка, затопило ближние склады и тянулось дальше. Оно проникло сквозь забор тарного склада, шутя, слизнуло многотысячный штабель бочек. Бочки сплошным слоем покрыли воду, кувыркались в волнах, мешаясь с пеной и мусором, сталкивались друг с другом и аккуратно разваливались на отдельные дощечки. Волны мощно перекатывались через перешеек, соединяющий остров с берегом, секли брызгами стены деревянных домиков, лепившихся к подножию острова. Там, куда море больше не доставало, волны нехотя, с шипением, втягивались назад. Зато «Волочаевск» был полностью в их власти. И море, ярясь и распаляясь от собственной ярости, раз от разу всё злее дёргало канаты, которыми берег удерживал судно.

Юноша очнулся от возбуждённых голосов за дверью: «Носовая? Швартова? Лопнула?» Сердце ёкнуло тревожно – радостно. Заработал спикер, объявляя аврал. Качка стала другой – качало и с борта на борт, и с носа на корму. Он хотел только одного – ничего не упустить и оказаться в самом опасном и нужном месте.

В смазанном от дождя свете портовых прожекторов нос судна медленно отворачивал влево, в сторон у моря. Ветер гудел, от его на пора перехватывало дыхание. Казалось, можно лежать на упругой стене ветра. Причал скрылся под водой. Среди воды стояла группка людей, жавшихся друг к другу и чего-то ждавших от «Волочаевска». Под руководством боцмана из подшкиперской вытянули новый, пахнущий машинным маслом пеньковый канат. Его проложили вдоль правого борта – свободным концом к брашпилю, на корме намокшие витки каната напоминали спящего сетчатого питона, которого однажды он видел в зоопарке.

С рефрижератора на «Волочаевск» направили прожектор. Фальшборт кормы соседнего судна был облеплен людьми, оттуда доносились звуки команд, по – видимому, там тоже объявили аврал. Было ясно, что если вновь не пришвартовать «Волочаевск», то очень скоро его снесёт на рефрижератор. Это не сулило ничего хорошего обоим судам. Ещё недавно он жалел, что их намертво пришвартованному «Волочаевску» не грозит никакая опасность. Сейчас же втайне хотел, чтобы «Волочаевск» оторвался совсем, и его унесло бы в открытое море. Канат под ногами ожил, пополз, направляемый людьми, за борт.

Разбуженные обитатели судна лезли наружу полюбопытствовать, что происходит.

– Не хочет он на гвозди! – услышал он знакомый хрипловатый голос. В голосе было как будто одобрение. Боцман, зло ругаясь, гнал всех посторонних внутрь. Давно бездействовавший брашпиль заело, и боцман был разъярён. «Здесь вам не коррида! – матерился он. – Одного уже унесли!» Охваченный знобким возбуждением, юноша не сразу вник в то, о чём говорили рядом:

– Стоял на баке и его швартовой… Да Ваську – электромеханика!

Сердце сжала леденящая догадка. Неожиданно, перекрывая шум бури, возник мерно – неотвратимый механический стук, а вслед за ним с вершины сопки метнулся по заливу столб ослепительно – голубоватого света. Он вздрогнул, увидел, как невольно дёрнулись и другие. «Погранцы!..» – выругался один из них. Столб пошарил по воде и лёг на палубу «Волочаевска». Пригнутые, словно под тяжестью жуткого света, фигуры людей в раздираемой ветром одежде отбрасывали резкие тени. Коричневая вода дымилась.

В медпункте ударил в нос острый запах эфира. У койки с пострадавшим растрёпанная студентка – врачиха из стройотряда. Она двумя руками вцепилась в поручень. На палубе сапоги, мокрый брезентовый плащ. Сам человек по грудь накрыт одеялом. Юноша узнал Василия. Он тут же отвёл взгляд, словно мог причинить им дополнительную боль.

«Сломаны рёбра. Возможны повреждения внутренних органов! А здесь никакой диагностики! Может быть, нужна срочна я операция! – нервно говорила студентка высокому начальственного вида человеку из комсостава. – Здесь ничего нет… Здесь невозможно! У меня только обезболивающее!» Она говорила это таким тоном, каким говорят: «Почему я?» Лицо у человека было озабоченно – недовольное. Он нахмурил брови, коротко бросил: «Сообщим на берег» и, взглядом заставив юношу посторониться, вышел. Испуганная студентка растерянно смотрела ему вслед. Чтобы что-то сделать, она приподняла одеяло и укрыла лежащего по самую шею. Василий открыл глаза, по его осунувшемуся лицу пробежала гримаса боли. Он двинул кадыком, посмотрел на одеяло, на врачих у и сделал движение глазами, как будто хотел ей ободряюще кивнуть. Заметил юношу, и тому показалось, что его взгляд потеплел. Он подошёл ближе. Василий разлепил губы.

– Когда я был женат, – негромко произнёс он, – когда приходил из рейса… жена взбивала постель… Как она взбивала! Стелила всё новое… – он говорил точно во сне, делая большие паузы. Его глаза заблестели.

– Башню на сопке видел? Я там жил…

– Послушай, помолчи, а? – грубовато приказала врачиха, как это делают в подобных случаях в кино. – А ты что тут? – набросилась она на юношу.

От носа «Волочаевска» в мглистую темноту наклонно уходила натянутая струна каната. Рядом провисал другой. Вдоль борта лежал наготове ещё один такой же канат. Глухо урчал брашпиль. Двигались тёмные фигуры людей. Нос судна то вздыбливаясь, то проваливаясь, медленно, нехотя подтягивался к скрытой водой причальной стенке. Юноша всматривался во мглу берега – ведь должны же прислать настоящего врача! К горлу подкатила дурнота, он лёг грудью на планшир и его стошнило. Он не ожидал, что его будет так выворачивать. Обескураженный, сполз на палубу, съёжился, вжался в фальшборт. Он прочитал много книг о море, особенно понравившиеся места записывал в тетрадь, даже заучивал наизусть. «Море уважает только силу, смелость, знание его повадок. Оно как дикий зверь – даже если ластится – всегда нужно быть готовым к неожиданному нападению. Это подтвердили бы тысячи и тысячи убитых морем, если бы они могли отвечать на вопросы…» Шум ветра, неясные крики команд, механическое урчание брашпиля.

Кто-то грубо затряс его за плечо. Над ним склонилась чья-то тёмная фигура.

– Живой? – тряс его человек, заглядывая в лицо.

– Живой, – выдавил он непослушными губами, отворачиваясь, чтобы нежданный свидетель не увидел слёзы.

Он поднялся на ноги. «Волочаевск» был приторочен к берегу сверх прежних швартов ещё двумя дополнительными. Аварийная команда, устало покидала палубу. Их ждало тепло, сухая одежда, горячий чай, отдых. Они были возбуждены, веселы и исполнены уважения к себе. Прежде чем скрыться в рубке, каждый бросал взгляд на причал, словно любуясь сделанной работой. Сегодня в схватке с морем они вышли победителями и так ли уж важно, кому победа достанется завтра?

Ниночка

К концу весны Витёк заметил, что его гардероб до неприличия обветшал. Почти не снимаемые джинсы из отечественной ткани «Орбита» сселись до щиколоток, вздулись пузырями на коленях, вообще поизносились и попротёрлись. Любимая кофта – олимпийка полиняла, растянулась. Некогда модные щегольские полуботинки превратились во что-то бесформенное. Пока потепления перемежались холодами, пока стояла грязь, и всюду можно было ходить в телогрейке и резиновых сапогах, это было ещё терпимо. Но вот установилось прочное тепло, грязь высохла, забушевала зелень, зацвела, и на фоне всеобщего обновления мира Витёк почувствовал неловкость от своего несоответствия времени. Реже стал навещать старших братьев, работавших на птицефабрике и получивших квартиры в посёлке городского типа неподалёку от их деревни. Сам он жил один в большом родительском доме. Деньги тратил бездумно – на угощение братьев и друзей, на подарки племянникам, на выписку радиодеталей. Два месяца назад после конфликта с начальником он уволился по собственному желанию. Сейчас жил в долг и на случайные заработки.

Когда не забредали к нему дружки с напитками, а то и с подружками, его тощий горбоносый профиль с вьющимся чубом и закорючками усов днями виднелся в окне – Витёк паял радиосхемы или читал. Заинтересовать его могло всё – детская книжка, журнал, школьный учебник, толстый роман. Если книга оказывалась особенно интересной, он не выпускал её из рук, пока не дочитывал до конца. По этой причине взятые в ремонт телевизоры стояли раскуроченными и недели, и месяцы. Теперь он всё чаще забывался над своей радиотехникой или чтением и, уставившись в окно, задумчиво теребил ус. Солнце, обходя деревню, заглядывало в дом и сразу высвечивало, как неуютно, как запущено его жилище. Весна гнала его на улицу, на праздник жизни.

Витёк был уверен, что сможет куда-нибудь устроиться в любой момент – механизаторы широкого профиля нужны везде – и потому не торопился вновь влезать в однообразную лямку постоянной работы. Он слышал, что в получасе езды по шоссе строят дачи какие-то шишки из областного города, что есть среди них даже генералы, с деньгами не жмутся, и что там нужны шабашники. На рейсовом автобусе доехал до остановки «Пионерлагерь». От шоссе перпендикулярно отходила узкая, в одну колею дорога, выложенная бетонными плитами. Дорога пересекла поле и упёрлась в закрытые ворота пионерского лагеря. Дальше влево вдоль забора начиналась наезженная грунтовая, и Витёк пошёл по ней.

По ту сторону забора стучал молоток, доносились бодрые голоса, пахло свежей краской, вкусным дымком от сжигаемых прошлогодних листьев. Ему захотелось вот так же убраться вокруг дома, сгрести всю накопившуюся дрянь и сжечь. Вынуть вторые рамы, настежь распахнуть окна.

Слева начинался луг. Витёк свернул на тропинку, пересекавшую луг по диагонали. Майское солнце щедро струило тепло. От ещё недавно заснеженного луга поднимался горьковатый запах ярко – жёлтых одуванчиков, прелой земли, молодой травы. Натужно жужжа, взлетел из – под ног озабоченный шмель. В небе звенел невидимый жаворонок. Невольно приходила мысль – как всё торопится жить! Тропинка привела в низину с ручейком, ещё не вошедшим в свои обычные скромные берега. Причёсанная течением старая осока и застрявший в кустах сор напоминали о недавнем половодье. В глубине кустов пощёлкивал соловей. На взгорке осыпалась черёмуха.

Поднявшись на взгорок и миновав кусты, Витёк увидел обширное поле, разбитое на по-разному обозначенные участки – где только колышки и высокая прошлогодняя трава, где вбиты в землю трубы, а где уже заборы, дома. Вдалеке виднелась старая деревня Безобразово. Витёк остановился, осматривая панораму строительства, закурил. Медлил, дотягивая окурок до самых пальцев. Наконец, двинулся к ближнему ряду участков. Там громоздились штабеля леса, кирпича, шифера, были навалены железобетонные блоки, возвышались кучи земли и песка. Кое-где были заложены фундаменты, во многих местах вырастали ладные домики на разных стадиях завершения. У домиков хлопотали люди, которые казались загадочными, потому что было непонятно, откуда у них столько денег, чтобы строить дома. Делая равнодушный вид, Витёк скованной походкой шёл вдоль новой улицы, глядя то направо, то налево, прикидывая, где можно предложить свои услуги. Для него это было внове, потому что, когда работал на тракторе, наоборот, гонялись за ним, прося что-нибудь привезти или вспахать, или прорыть какую-нибудь канаву. Из-за этого-то и получился конфликт с начальством.

На одних участках лежало сваленное кое-как разное старьё – серые брёвна разобранного сруба, утыканные гвоздями доски, упаковочные щиты с надписью «Не кантовать», крашеные листы фанеры, мятое железо, бывший в употреблении кирпич. Владелец участка мудрил над таким материалом, разбирал и сортировал, собираясь что-нибудь построить собственными силами. Витёк видел, что здесь нечего спрашивать работу. На других участках из отборного кирпича, из первосортного бруса вырастали двухэтажные красавцы – коттеджи, крытые оцинкованной морозной жестью. Здесь звенела циркулярка, постреливала бензопила, загорелые ухватистые люди в курортных шапочках весело делали своё дело. Витёк не без зависти смотрел на них и тоже проходил мимо.

Подойдя к участку, где, по его мнению, могла быть работа, он грубовато – фамильярно кричал:

– Здорово, хозяин! Помочь не нужно? Работа есть?

Хозяин вопросительно смотрел на искателя работы, потом отрицательно крутил головой или, пожимая плечами, равнодушно отвечал: «Нет» – и продолжал заниматься своим делом. Витёк уныло шагал дальше. Случалось, у него спрашивали: «А сколько вас?» Услышав, что он один, теряли к нему интерес. Раза два ему указывали на участок, где, якобы, собирались нанимать строителей. Но там либо никого не было, либо уже работала «конкурирующая фирма».

Так Витёк дошёл до крайнего к деревне у частка. Буду чи у веренным, что дело не выгорит, всё же решил в последний раз спросить насчёт работы. Небритый мужик, проходивший в это время по улице, остановился, прислушиваясь к его разговору с хозяевами. Получив и здесь отказ, Витёк собрался возвращаться восвояси.

– Что, – заговорил скучающий мужик, – халтуру ищешь? Раньше надо было. Тут, как снег сошёл, начали ходить сабашники.

Мужик шепелявил, спереди зубы у него были только по краям.

– А ты сходи – ка к Машуньке! – обрадовался он вдруг пришедшей идее. – Сходи – сходи! Она сыну дачу строит. Сначала машину купила, а теперь дачу. Да пошли, покажу!

Небритый говорил так горячо и настойчиво, что Витёк повиновался.

Машунькин дом оказался на другом конце деревни, там, где она загибалась вправо, следуя руслу оврага. Машунька копалась в огороде. Щербатый окликнул её. Старуха тяжело разогнулась, помедлив, подошла. Остановившись в трёх шагах, неприветливо глядела на незваных посетителей. У старухи была медвежеватая фигура – большой рост, широкие плечи, короткая шея, длинные, чуть не до колен крупные руки из засученных рукавов. Из – под платка выбивались пегие волосы.

– Вот! – радостно заговорил небритый, довольный собой. – Работника тебе привёл!

Показывай, что делать.

Старуха переводила взгляд с одного на другого, словно оценивая, стоят ли они разговора.

– А кто он такой? Откуда? – что-то надумав, спросила она у небритого.

– Из Подберезья! – не без вызова ответил Витёк. Старуха ему не нравилась.

– Здешний, – заключила Машунька.

– Здешний, здешний! – на разные лады заподдакивал небритый.

Машунька указала на воротца и молча повела их на задворки. Там стоял внешне законченный, собранный из давно высохших брёвен с кое-где свежими следами топора добротный сруб под шиферной крышей. В доме уже были вставлены и застеклены рамы, пристроено крылечко. Оконные проёмы крылечка пока были затянуты полиэтиленовой плёнкой. Это и была та самая дача. Видно было, что её строили давно, долго и упорно. Отомкнув висячий замок, старуха провела их внутрь. На крылечке, почти во всю его длину, стоял старинный диван с откидными валиками и высокой спинкой, в деревянный верх которой было вделано помутневшее зеркальце. В самом доме был сложен материал – доски, листы сухой штукатурки, какие-то ящики, козелки, валялись инструменты. Пахло сухим деревом, смолой, паклей, гудроном, краской. В окна весело вливался солнечный свет. Из двух круглых окошечек во фронтоне наклонно опускались два световых столба. Пол был закончен, а потолок только начат.

– Потолок сумеешь? – строго спросила старуха, показав вверх, где над балками виднелась обрешётка крыши.

Задрав голову, Витёк осматривал фронт работ. Только сейчас он задумался о том, а на что он рассчитывал? Какую работу искал? До этого она представлялась ему туманно, скорее как моментальное действие – раз, и едешь домой с деньгами!

– Сто! – решительно произнёс Витёк, помня наставления щербатого по дороге сюда – «машину купила, дачу строит, денег две книжки». Старуха молчала, уставясь на него, как будто ждала, не скажет ли он что-нибудь ещё. Витёк подумал, что продешевил.

– А инструментом каким будешь работать? – ворчливо заговорила Машунька, указывая на его пустые руки. – А есть что будешь? А жить где? Сто!

– Дак сколько работы! И всё вверху! Тут бы вдвоём…

Торговаться Витёк не любил, но старуха почему-то вызывала у него желание перечить. Та с недовольным видом постояла в раздумье и, не сказав ни слова, ушла. Вместо неё пришёл взъерошенный, сухопарый, весь из острых углов старик – на скулах колючая щетина, жилистая шея из воротника байковой рубашки. Старик поздоровался, в руках он держал ножовку и топор.

– Я тут начал, – кивнул он на потолок, – да теперь некогда. То быки, то огород.

Старик коротко пояснил, как нужно делать, из каких досок. Дал инструмент и ушёл. Щербатый увязался за ним.

Скоро он вернулся заметно повеселевший, сел на корточках у входа. Щербатый стрелял у Витька «Астру», давал советы и рассуждал о жизни.

– Всё быков сдаёт, – говорил он о Машуньке, – А чего ж ей не держать – корма кругом полно. Только считается, что совхозное, а коси, корми!

Потом, когда Витёк втянулся в работу, он заскучал и незаметно исчез. Витёк, стремясь разделаться поскорей, работал почти без перекуров. Он уже решил, что, получив деньги, сразу заедет в универмаг посёлка птицефабрики. Поначалу дело шло медленно, но потом приноровился и до темноты успел перекрыть начатый стариком шар.

Тяжело ступая, вошла Машунька. Недоверчиво оглядела потолок. Несмотря на сумерки заметила косую щель между крайней доской и стеной:

– А вот тут, что, шшелка?

– Заделаю, – буркнул Витёк.

– Ну, ладно, – подытожила, помягчев, старуха. – Куда ж ты теперь? Пошли – ка, я яешню сжарила.

Витёк почувствовал, что смертельно проголодался.

Вслед за старухой сквозь тёмные сенцы он попал в ярко освещённую половину дома. Слева возвышалась печь, дальний угол справа занимал стол. На столе дымилась большая сковорода с яичницей, на деревянном донышке белели прямоугольные пальцы сала, блестели мокрые бока солёных огурцов, крупными ломтями нарезан чёрный хлеб. Витёк проглотил слюну.

– Садися, – пригласила старуха, видя, что он топчется у входа. Открыла дверь в чистую половину и кого-то позвала. Оттуда вышел всё так же взъерошенный старик, кивнул Витьку как старому знакомому. Сама старуха снова ушла на улицу ещё раз проверить хозяйство. Старик, не теряя времени, откинул занавеску со стенного шкафчика, достал бутылку с винтовой пробкой и замусоленной этикеткой «Столичная», два разных стакана. Молча налил полстакана Витьку и поменьше себе. Мосластой рукой взял свой стакан, кивнул и быстро выпил. Витёк, морщась, втянул самогонку, понюхал хлеб. Старик вернул бутылку и стаканы на место. Меланхолическое лицо его порозовело, глаза заблестели, стали оживлённей. Витёк навалился на яичницу. Утолив первый голод, он, неспешно двигая челюстями, стал рассматривать стену по другую сторону стола.

В углу под потолком приткнута тёмная божничка, слева пониже два больших портрета, может быть, молодые хозяин и хозяйка. Ещё левее большая застеклённая рама с множеством фотографий, сверху стекла подоткнуты старые поздравительные открытки. Под рамой численник на поломанной картонке с соснами среди ржи. Листки численника не отрывали, а аккуратно закладывали вверх под резинку. В ряд с численником прямо на обои бы ли наклеены несколько цветных вырезок из «Огонька» и коричневых тонов портрет хрупкой молодой женщины.

– Это её сын, – хмуро говорил старик, мохнатыми бровями указывая на дверь в сенцы. – Машину ему купила, теперь дачу строит. Приезжает он к ней, не забывает. Вот к его отпуску хочет достроить…

Витёк рассеянно слушал, ел сало с хлебом, огурцы и изучал портрет. «Артистка, наверное», – думал он. С фотографии прямо на него удивлённо смотрели большие глаза с красивым разрезом. Красивые губы разошлись в приветливой улыбке. На щеках ямочки. Высокие скулы, на лбу прямая чёлочка, а на над ней клумба прихотливо уложенных волос. Маленькое ушко с серёжкой, точёный подбородок. Удивлённо вздёрнутые брови – словно кто-то неожиданно окликнул её. А когда окликнули, она вся подалась навстречу, глянула, удивилась, обрадовалась, и в этот момент фотограф нажал спуск. Белое модное платье без рукавов, застывшие в неоконченном движении голые руки. Чёлочка и короткое платье придавали ей детскость, делали похожей на прилежную школьницу – отличницу. Но взгляд, непринуждённая грациозность выдавали женщину. Взгляд был главным на портрете – открытый, удивлённый, приветливый, влекущий! Может быть, портрет был, в самом деле, удачным, а может быть под влиянием самогонки, казалось, что молодая женщина с фотографии смотрит именно на него. Витёк в ответ глядел, не отрываясь.

– Я жил в Москве, – говорил захмелевший старик, – квартира была. Улица Веснина, слышал? Там жил. Во время войны сюда попал. Голодно было, а она работала в пекарне…

Распахнулась дверь, вошла Машунька, на ходу устало развязывая платок.

– Я тебе там прибрала, – сказала она, – на диване. – И уже обращаясь к старику, – Закрой за ним тогда!

– А кто это? – улучив момент, спросил Витёк, кивнув на фотографию.

– А – а, – понимающе протянул флегматичный хозяин дома. Голос его потеплел. – Это Ниночка. – Он произнёс «Нинощка», но в голосе чувствовалась нежность. И с гордостью пояснил – Моя племянница! В Москве живёт.

– В Москве? – Витёк устремил взгляд на старика, как бы говоря: «Значит, настоящая? Не артистка?». И что-то мечтательное мелькнуло в его глазах. Он ещё раз бросил взгляд на фотографию и, поблагодарив, стал выпутывать из – под стола длинные ноги.

– Не кури там, а то обронишь искру! – строго наказала старуха напоследок.

Дойдя до своего пристанища, Витёк сел на высокий порог крылечка, привалился спиной к двери и с наслаждением затянулся сигаретой. Окончательно стемнело. Вечер был тёплый, зудели комары. За деревней отовсюду слышались соловьи. Один щёлкал совсем близко – казалось, ударит звонким камешком о другой, вслушается, и, решив, что хорошо, запускает трель. Между трелями было слышно, как чвыркает в его горле. Где-то на деревьях всполошились и смолкли грачи. На другом конце забрехала собака и тоже смолкла. Там, где строили дачи, урчала, удаляясь, машина. Чёрное небо, звёзды.

Витёк сидел, не находя сил подняться. Ныла натруженная поясница, гудели ноги, руки отяжелели, особенно правая. Однажды в детстве родители привезли им из города подарки. Ему – большую тонкую коробку цветных шестигранных карандашей. Там был даже белый. Поверх коробки картинка – причудливые башни кремля, а над ними разноцветные звёзды салюта. Карандаши оказались рыхлыми, ломкими, но слово «Москва» потом много лет вызывало в памяти эту праздничную разноцветную картинку. Когда старик торжественно произнёс «Москва», ему вновь вспомнились те карандаши и картинка с салютом. Фотография напомнила ему и, как он робел, не желая в том признаться, перед девочками из города, приезжавшими к деревенским родственникам на летние каникулы. Стеснялся своих веснушек и рыжих волос. Да и когда учился в городе, городские девушки казались ему особенными. Привалясь затылком к двери, не мигая, смотрел на звёзды. Они тревожили смутными мыслями о том, что есть неведомый ему мир, другая жизнь, что и он мог бы жить по – другому, и что, возможно, живёт он случайной, не самой лучшей жизнью, как сегодня случайно оказался здесь. Скоро мысли стали путаться, Витёк закрыл глаза.

Проснулся от женского смеха. Не сразу понял, что смех звучит наяву. На деревенской улице смеялась женщина, смеялась не дурашливым, а хорошим грудным смехом. Смеялась беззаботно, в её смехе было столько задора, жизни, какой-то колдовской силы! Смех вспыхнул ещё раз и затих, долетали, удаляясь, только звуки голосов. Сон сразу улетучился. Учащённо билось сердце. Витёк с трудом разогнул затёкшее тело, встал, зябко передёрнул плечами. Закурил. На небе золотилась луна, отчётливо белели зацветающие яблони, пахло свежевскопанной землёй. Утомлённо щёлкал соловей. Почему-то ему казалось, что это смеялась девушка с фотографии. «Ниночка!» – вспомнил он.

Недокурив одну сигарету, начинал другую. Остро чувствовал, что в его жизни чего-то недостаёт, как будто есть в ней какой-то изъян. Курить он больше не мог, язык одеревенел от никотина. Если бы в даче было освещение, он, пожалуй, принялся бы за работу. Не раздеваясь, повалился на диван, скрючился, чтобы поместить на нём ноги, с головой накрылся затхлым ватным одеялом. В ушах всё ещё звучал тот уличный смех.

Когда заснул, она пришла к нему. Она запускала руки в его кудри, играя и смеясь, пропускала их между пальцами. Он тоже смеялся, норовил потереться щекой об её руку. Вся она была лёгкая – лёгкая, милая – милая. Витёк счастливо улыбался во сне всем лицом – жмурился, рот разъезжался до ушей, на щеках играли ямочки, делая его похожим на мальчишку.

Проснулся с праздничным ощущением случившегося с ним волшебства, как в детстве, когда летал во сне. Лежал, не открывая глаз, не шевелясь, вновь прокручивая сон, желая продлить его очарование.

С улицы доносились звуки нового дня – кудахтала курица, чирикали воробьи, взревел бык, громыхнула дужка железного ведра. И хотя тело с непривычки ныло, встал с жаждой немедленной деятельности.

– Проснулся? – без выражения сказала Машунька, когда он пошёл поискать воды, чтобы умыться. Дав корм какой-то живности, она позвала его в дом.

Машунька поставила на стол остатки вчерашней яичницы, свежеотваренную картошку, чайник. Витёк сел на старое место и сразу устремил взгляд на фотографию. Казалось, женщина улыбается ему, как сообщнику. Было странно смотреть и вспоминать, как она приходила к нему во сне. Хотелось вот так сидеть, смотреть и чувствовать то непонятное, сладостное, что вызывал в нём этот портрет. «Ниночка!» – произнёс он про себя.

За спиной Машунька что-то переливала, переставляла, звякали крышки кастрюль, зловеще гремели вёдра. Слышалось её тяжёлое дыхание.

– Сегодня-то ещё не доделаешь? – спросила она.

– Дак сколько работы! – не оборачиваясь, ответил Витёк. Про себя подумал – шустрая бабка! И стал мысленно прикидывать, сколько раз ещё он будет сидеть за этим столом.

– Заломил-то скока! – не выдержала Машунька. – Да ещё с харчами. В совхозе за это, почитай, месяц надо работать!

– Ну, семьдесят, – равнодушно бросил Витёк, только чтобы отделаться от назойливой хозяйки. «Можно и не спешить, – подумал он, – поработать ещё дня два-три». Воодушевлённый удачей, вдруг подумал, что если подхалтурить ещё, то можно махнуть в Москву! А то был всего один раз и то проездом.

Теперь ему показалось, что в глазах женщины какая-то тревога, даже мольба. Как будто она ждала, что ей обрадуются и вдруг засомневалась. Хотелось сказать ей: «Ты хорошая!» К своим тридцати годам он знал немало женщин, но память о них омрачалась либо обманом, хитростью, либо грубостью и материальными притязаниями, которые те привносили в их связь, либо они вообще ничем не запомнились. Здесь же, ему казалось, было совсем другое, чего он ещё не встречал в жизни.

В дом, внеся с собой запах хлева, вошёл старик. Поздоровался и стал греметь рукомойником. Вытерев руки, тоже сел за стол, налил себе чаю. Свет из окна падал на стену с портретом, захватывал старика. Из его ушей и ноздрей торчали пучки чёрных жёстких волос.

– Племянница? – кивнул Витёк на фото. – Из Москвы? – ему хотелось узнать о ней что-нибудь ещё.

– Из Москвы – ы, – утвердительно протянул старик. – Тогда каждое лето приезжала. Сейчас ей лет сорок. Бо – ольше… Лет сорок пять.

– А – а, – зачем-то произнёс Витёк.

Старик отхлебнул из кружки, вздохнул:

– Пить стала. Семья, а пьёт… Хуже нет, когда баба пьёт!

Витёк, перестав жевать, бросил взгляд на старика, как бы убеждаясь, что не ослышался, потом на фото. И долго смотрел, наморщив лоб, то ли чтобы лучше разглядеть, то ли о чём-то усиленно думал.