Текст книги "Улпан ее имя"

7

Десять дней прошло, а так ничего Есеней и не придумал, что бросило бы Улпан то в жар, то в трепет. В доме у Артыкбая он бывал, два раза возил старика на охоту, усадив его в сани. Артыкбай не выпускал лука из рук, но ни один волк им не попался. Ни с чем возвращались домой.

Есеней заезжал к ним, молча сидел за дастарханом. Улпан, казалось, привыкла к новым соседям. Она откровенно посмеивалась над болтовней Мусрепа-охотника – причем не над его словами и шутками, довольно неуклюжими, а над ним самим. По-иному слушает она Туркмена-Мусрепа, но тот собрался уезжать, а с его отъездом становище Есенея как бы онемеет.

Но почему, размышлял Есеней, почему он должен казаться каким-то другим, а не тем, что он есть? Нет, Есеней может оставаться только Есенеем! Как бы он выглядел, если бы стал бы многоречивым, сверх меры внимательным, нежным… Ничего, кроме насмешек, это не вызвало бы.

Есеней позвал к себе Туркмена-Мусрепа, который с утра занимался сборами в дорогу.

– Я думал – мы эту зиму проведем с тобой вместе… А ты почему-то не соглашаешься, старый холостяк! Что-то тебя свое на уме, но я допытываться не стану. Прошу, исполни напоследок одно поручение. Для этого надо остаться на один день.

– Ладно, Есеке, останусь.

– Не спрашиваешь – зачем?

– Ты сам скажешь…

– Скажу… Раз уж ты согласился, поезжай к Артыкбаю. Как мой сват. Ну, чего ты испугался? Скажешь, как оно есть… Скажешь, Улпан приглянулась Есенею. А что? И постарше меня старики берут себе в токал[34]34
  Токал – младшая жена.


[Закрыть] молодых девушек. А я, как и ты, старый холостяк. Только ты никогда не женился, а я, имея жену, почти десять лет один. Мне шестидесяти нет, ты сам знаешь. Ты сочинил кюй – «Алгашкым» – про первую любовь. Бывает – первая, а Улпан станет моей лебединой песней. Если потребуется, и с ней самой поговори. Ты в разговорах с девушками, с женщинами неотразим. Докажи это еще раз – для меня.

Для Мусрепа в его просьбе ничего неожиданного не было, правда, он думал, что Есеней сам займется своими делами, но, видно, побоялся отказа.

– Ладно, съезжу, раз просишь, – сказал Мусреп.

– Ты не просто съезди. Съезди так, чтобы привезти согласие. Думай не только обо мне: разве ты хочешь, чтобы навсегда опустела белая юрта, главная юрта рода сибанов?

Из всего сказанного им эти слова произвели на Мусрепа самое сильное действие. Что сибаны без Есенея?.. Десять не очень значительных аулов, рассыпанных по опушкам лесов. Есеней сделал их род влиятельным, с ним нельзя не считаться при решении степных дел. А сам он остался без наследников. Кто из родни сможет заменить его? Никто… Нет такого человека ни в одном из их аулов. И Есеней это понимает. Жалко его… И надо помочь… Но жалко Мусрепу и Улпан. Лучше выбрал бы Есеней себе другую девушку. Хотя… А той каково пришлось бы? И ее было бы жалко… Ну, шайтан! Ну почему во всех сибанских аулах нет ни одной вдовы, достойной Есенея, ни в одном ауле из десяти!

Обо всем этом Мусреп думал, уже сидя в седле, по дороге к Артыкбаю, и – жалея Есенея, жалея Улпан, жалея себя, – он слез с коня и вошел в юрту.

Улпан дома не было, и от души у Мусрепа отлегло. Значит, можно говорить о деле, не глядя в ее прекрасные, как у марала, глаза. Чтобы не тянуть время, он сразу передал слова Есенея, ничего не приукрасив и не изменив. Артыкбай, насупившись, слушал его молча, а мать, Несибели, не могла сдержаться, зарыдала и выскочила из юрты.

– Вот зачем я приехал сегодня к вам, Артеке, – закончил Мусреп. – Вам я сказал все, а ваш ответ я должен сегодня же отвезти Есенею.

Артыкбай лежал не шевелясь, как в самые тяжелые дни своей болезни – в госпитале в Стапе.

– Какой может быть ответ, Мусреп, – заговорил он, наконец. – Разве Есеней от своего отступится? Ты его знаешь не хуже, а лучше меня. Если я скажу – нет, оставит он нас в покое? Хорошо еще – он послал тебя, предупредить.

– Я могу передать, что вы согласны?

– Разве беркут спрашивает у лисы согласия, когда падает на нее с неба?

– Что же ответить Есенею? Артыкбай снова помолчал.

– Сделаем так… – решил он и, видно, нелегко далось ему решение. – Пусть Улпан – сама… Передай Есенею, пусть он сам поговорит с Улпан. Если она попросит у нас благословения, за этим дело не станет. Не трудно благословить…

Можно было бы ехать, но Мусреп ждал – не скажет ли старик еще что-нибудь. Мать плачет. Отец тоже против. Если сказать об этом Есенею, откажется ли он от своего? Нет, не откажется. А если и сама девушка ответит: нет, ни за что. Он все равно своего добьется, и только печальнее будет ее судьба…

Он ждал – и не напрасно, Артыкбай добавил:

– Мусреп, мы с тобой первый раз встретились больше двадцати лет назад. В бою я знал, если рядом Мусреп, с этой стороны я защищен… Я прошу, ты сам тоже поговори с дочкой. Помоги ей… Твой совет будет искренним, я знаю. Сегодня же поговори. Твой тезка, этот болтун, приехал к нам спозаранку и увез Улпан на охоту, за лисицами. Они собирались на озеро Тузды-коль. Как выйдешь из юрты – прямо езжай.

Он не торопился. Он ехал шагом. Мало хорошего – быть сватом, когда одни слезы вокруг, и это вовсе не слезы радости. А как говорить с Есенеем? Он непроницаем для двух вещей: от пули – заговорен, а слова, идущие против его намерений, не достигают его слуха. Сегодня утром он сказал: «Твой кюй „Алгашкым“ про первую любовь, а Улпан станет моей последней песней».

А у нее с утра было приподнятое настроение. Небольшой косяк их лошадей присоединили к табунам Садыра, и теперь не было повода часто ездить в степь. Да и после неудавшейся попытки похищения отец и мать неохотно отпускали ее. Хорошо, что заехал Мусреп-охотник и позвал ее на лис.

День наступил ясный, солнечный. Голубое небо огромным шатром накрывало землю, а тучи, устлавшие землю снежным покровом, разошлись. Обсыпанные снегом, стояли березы, словно молодые замужние женщины в белых платьях. Из-под ракитника, тоже белого, неожиданно вспорхнула белая куропатка, подняв белую, сверкающую на солнце пыль – и оголились, зачернели тонкие ветки.

Улпан была дочерью этой степи, и она тонко чувствовала не только смену четырех времен года, но и каждый оттенок, ранней, скажем, осени и поздней, когда на смену слякоти приходит пушистая белизна снежного покрова. Она радовалась поездке, хоть ее спутником и был Мусреп-охотник, который ничего, кроме насмешек, у нее не вызывал.

Поначалу и ее охватил охотничий азарт – беркут легко переламывал хребет лисам, попадающимся на пути, а попадалось их много. Но вскоре охота наскучила Улпан. Охота с беркутом на лисицу – не такое уж веселое занятие. Нет бешеной скачки, нет погони… Только следи и жди.

Улпан приходилось сдерживать нетерпение и своего нового коня – гнедого, Музбел-торы. Она хорошо понимала его состояние. Его достоинство вроде бы унижало, что в седле какая-то девчонка, не составляет четверти веса настоящего хозяина – Есенея. Он бы ей показал, как нужно скакать, если бы не железные удила… И рука, правда, у нее крепкая… Не то помчался бы, и мчался бы до тех пор, пока она не разодрала бы одежду в клочья!

С удивлением посматривала Улпан и на Мусрепа-охотника. Знала, что он – чудак, но не в такой же мере!

Вот он забрал беркута и наклонился над мертвой лисой.

– Ты что это, рыжая собака, шлюха, лапы – в черных чулках. Думала улизнуть от меня? Смотри-ка, начала путаться, еще не достигнув положенного возраста! Бесстыжая… А твоя мать была еще более бесстыжая, чем ты.

У казахов собаки считаются взрослыми, когда им исполнится девять месяцев. Охотник стыдил лису – молодую – за то, что она два раза увернулась от когтей беркута, падавшего сверху.

В другой раз он принялся ругать беркута:

– Ты что, лисицу в первый раз видишь? Сколько тебя учить: если хвост трубой, значит, это самка. Хватай ее ближе к голове. Схватишь у хвоста – всю голову тебе обгадит. Будешь сидеть целый месяц дома, опустив клюв, будто родного отца потерял… Улпан, дочка, возьми эту от меня в подарок…

А одну лисицу – старую, у нее местами поблескивали седые волоски, Мусреп-охотник ругал, словно жену:

– Ах ты, старая плутовка в грязных желтых штанах! Чего ломалась? Попалась на глаза старому Мусрепу, сразу ложись, а не виляй, не прыгай…

Улпан надоело его слушать, надоело плестись в стороне, еле сдерживая нетерпеливого гнедого, и она обратилась к охотнику:

– Я хотела по пути проведать своего марала…

– Езжай, езжай, дочка, – согласился он.

Немного в стороне Улпан обнаружила следы марала и поехала за ним, но тут издалека увидела Туркмен-Мусрепа, он приподнимался на стременах, кого-то высматривая.

Ехал неторопливой рысью, и рядом бежали обе его борзые. Да, это он, его черная смушковая шапка, его доха из жеребковой шкуры, и лошадь его – рыжая, немного пританцовывает, когда идет рысью.

Улпан обрадовалась встрече. Вот с кем она всегда чувствует себя свободно, хоть этот Мусреп, кажется, и не скрывает особенно, что неравнодушен к ней… Но опасности в нем Улпан для себя не чувствует. Откуда-то она знает – Туркмен-Мусреп никогда не признается ей, не откроется. Тут не возраст его помеха, да и других препятствий тоже, пожалуй, нет. Наверное, так бы относился к ней старший брат, если б он у нее был. И она так бы относилась к старшему брату.

Она дала волю гнедому, и конь быстро донес ее до неглубокого лога, в который съехал Туркмен-Мусреп.

– Агай, – спросила она, осадив возле него Музбел-торы, – вы на волков? Тогда почему так поздно выехали? Проспали, наверное?

Любуясь девушкой, он ответил:

– Я не с волком, я с тобой хотел встретиться, Улпанжан… Чтобы попрощаться. Завтра я собираюсь домой.

– А разве ваш дом не здесь? Вы покидаете нас?

– Кто сказал – покидаете? Разве в силах кто-нибудь тебя покинуть? Скоро я вернусь.

– Если вам надо, езжайте, – согласилась она. – Но сегодня вы будете нашим гостем. Я нарезала целую охапку курая, чтобы вы могли сделать певучую сыбызгы…

У Мусрепа не хватало духу – сразу начать разговор, ради которого он ее и разыскивал. Поэтому он охотно согласился:

– Сыбызгы? Конечно, сделаю и заставлю ее петь.

– Но это будет вечером… А сейчас… Может, поищем волка?

Мусреп не собирался сегодня охотиться – борзые просто увязались за ним, когда увидели, что он садится на коня. Но он был готов исполнить любую просьбу Улпан.

– Давай поищем, – согласился он. – А ты не боишься волков?

– Вы же рядом будете…

– Не совсем рядом… Но смотри – чтобы ты слушалась каждого моего слова!

– Без вашего приказа я шагу не ступлю. Я ваша рабыня, агай, меченная вашим клеймом!

Мусреп спрыгнул и потуже затянул подпругу на гнедом, а удлиняя стремя, нечаянно коснулся девичьей ноги. Нога была теплая, и Мусреп вздрогнул, словно обжегся, и отдернул руку.

Рядом с ними на снегу протянулась цепочка маральих следов, и Улпан – в благодарность за то, что Мусреп согласился взять ее с собой на охоту, великодушно предложила:

– Агай… Хотите вблизи посмотреть моего марала?

– Если покажешь…

До этого они ехали рядом, стремя в стремя, а теперь Улпан опередила своего спутника и принялась громко звать, как зовут в ауле коз:

– Шоге!.. Шоге!

Марал услышал знакомый голос, выскочил из зарослей ракитника, сделал несколько больших прыжков, замер на поляне. Точеные желтоватые рога блестели на солнце, как золотые кинжалы – потому-то, наверное, Мусреп-охотник, и назвал его белым маралом с золотыми рогами. Но к зиме он оброс темноватой шерстью, приобрел серебристо-серую масть, только лоб стал белее, не зря говорил о белом лбе Есеней тогда, в юрте Артыкбая.

Марал безбоязненно появился на зов Улпан, но теперь встревожился. Неужели она тоже стала ездить с собаками?.. И мужчина рядом с ней, а от мужчины всегда опасность… Мужчины – враги! И собаки – враги.

– Шоге! Шоге! Шоге!

Но, раз она появилась не одна, марал не расположен был ласкаться к Улпан, показывать перед ней свою удаль, в три прыжка пересекая поляну… Если хочет встречаться с ним, пускай никого не берет с собой. Он подпрыгнул, повернулся, не касаясь ногами земли, и снова исчез в зарослях.

Барс и Садак не обратили на него внимания. Они были с малых лет натасканы на волков. А это? Какой-то козел, каких и в ауле вполне достаточно…

Мусрепу красавец-марал понравился, понравилось и то, с каким доверием он относится к Улпан, и, предвидя, о чем ему предстоит с ней говорить, Мусреп несколько преувеличенно принялся высказывать свой восторг:

– Ни одного изъяна! – воскликнул он. – А мы вместо того, чтобы любоваться его красотой, натравливаем на него собак, хотим наполнить его мясом свой казан, как будто мало для этого овец или откормленных на забой лошадей!

Они поехали дальше, и некоторое время желто-пегие безразлично трусили впереди, носом – к земле, поднимали головы, принюхиваясь к дальним запахам… Но внезапно оба пса одновременно замерли, оглянулись на хозяина и дружно кинулись навстречу ветру.

Мусреп давал последние наставления девушке:

– Улпанжан, собаки сейчас откуда-нибудь выгонят волка. Ты не упускай ту, которая за ним погонится. Ближе, чем на полверсты, не подъезжай. Если волк свернет к лесу или к озеру, путь не пересекай. Собаки все сделают сами. Скачка продлится верст десять, потом волк постарается укрыться в лесу. Но в эго время с другой стороны появлюсь я… Ты все поняла?

– Чего же тут не понять?..

Они скакали рядом, не выпуская из вида собак, постепенно отдаляясь от густого леса на противоположную сторону низины, заросшей тальником и ракитником.

– Агай! – возбужденно крикнула она. – Одна из собак остановилась!

– Ты, Улпан, лети следом, не отставай от того, что бежит вдали, один… Это – Барс.

Улпан хлестнула гнедого, и Мусреп остался позади. То, что ему хорошо было известно и множество раз повторялось в его жизни, было в новинку Улпан – ей не с кем было ездить, да и не дело девушек – охота на волка. И сейчас она мчалась, не выпускала из вида Барса, прижавшись к гриве коня, будто вот так – в седле, в неудержимой скачке, и появилась на свет.

Все шло по заведенному порядку.

Садак – на запах – пошел вбок по направлению к волку, Мусреп – за Садаком. По его поведению – Улпан не поняла бы, но Мусреп догадался: Садак не был так напряжен, как в прошлый раз, когда им попался матерый, он бежал как-то немного расслабленно, что ли, немного небрежно. Наверное, собаки подняли волчицу. А сука есть сука… Будет бежать куда глаза глядят… Барсу немало придется попетлять, но уйти – не позволит! Садак, конечно, чует и Улпан с ее конем, и Барса… А волчица! В середине зимы ее запах он различил бы с расстояния дневного перехода. Встретился бы с ней в такую пору, он скорей всего и не подумал бы ее разорвать, у него другое было бы на уме…

А Улпан уже давно шла за Барсом, и расстояние между ними и волчицей сократилось, но все же еще далековато до того, чтобы ее настичь. А равнина словно была создана для такой скачки, когда первый снег не закрывал коню и бабки, не мешал бежать ни волку, ни собаке. Если бы Улпан отпустила повод, Музбел-торы догнал бы волчицу. Но что тогда делать?.. Мусреп говорил – все сделает пес, сам, а она не должна пытаться повернуть волка. И в самом деле, если догонит, вдруг волк с оскаленной пастью кинется на нее? Что тогда? Тем более, существует поверье, будто волки всегда готовы кинуться на молодую девушку…

Захваченная погоней, не спуская глаз с приметной желто-пегой собаки, Улпан не замечала, где оказалась. Не поняла она и того, что волчица убедилась – бегством ей не спастись – и свернула к лесу. Пришлось сдержать коня, Улпан опомнилась и всмотрелась, что происходит. Расстояние между собакой и волчицей сильно сократилось, и все же волчица, видимо, первой достигнет леса. И ускользнет. А осталось с версту, не больше. Крикнуть, что ли? Вот если бы появился Мусреп-агай, он бы знал, что делать! Но его не видно. А лес уже на расстоянии полета стрелы. Не удалась охота! Но что там – вихрится снег… В логово юркнула волчица? А желто-пегих – две… Что там? Не подрались ли они между собой, упустив волчицу?

Улпан чуть не наехала на них, а увидев распростертую на снегу волчицу – от напряжения погони, от чувства удачи, от жалости, – заплакала, и слезы лились у нее: когда подъехал Мусреп, она все всхлипывала и не могла остановиться.

– Боже мой! Что случилось? Почему ты плачешь?

– Не знаю… Я не плачу, Мусреп-агай, но не могу остановить слезы, – продолжая всхлипывать, сказала она.

– Ничего, Улпанжан, бывает… Со слезами не можешь совладать, когда твой скакун побеждает на скачках, или когда твои борзые берут волка. Ты поезди тут рядом, шагом, чтобы конь постепенно остыл.

Пока она проезжалась, Мусреп отобрал у собак волчицу и волочил по снегу, пока шкура не очистилась от крови. После этого он позвал Улпан:

– Иди сюда… Прими ее, айналайн…[35]35
  Айналайн – милая, милый.


[Закрыть]

– Нет, агай…

– Оставь свое «нет», когда я говорю! По старинному обычаю первый зверь, взятый на охоте, приторачивается к седлу того, кто впервые на охоту выехал. А вообще-то девушкам волков не дарят, но тут – особый случай.

Когда они уже ехали шагом, Мусреп все еще оттягивал начало…

– Ну как, довольна? – спросил он.

– Ой, Мусреп-агай! Я не знала даже, что так может быть… Скачешь сломя голову, сама боишься, но все равно продолжаешь скакать. Даже голоса можно лишиться, оказывается…

– Когда вернусь, еще поедем…

– Я от досады чуть не умерла – мне показалось, волчица уйдет, она – близко к лесу. Хотела крикнуть, но голоса не оказалось!

– И хорошо, что не крикнула, – объяснил ей Мусреп. – Собака на голос хозяина отвлекается и теряет скорость. А волк уходит. А когда собака и волк сталкиваются морда к морде, охотнику надо выбрать место позади волка, чтобы его отвлечь.

Улпан слушала, кивала, а потом осмотрелась:

– Агай, а куда мы едем? Мы выберемся к нашему аулу? А то у меня после погони голова идет кругом. Мы куда-то далеко заехали. Вот что это за лес? Я тут не бывала никогда.

– Как же не бывала! Каждый день бываешь. Волчица кружила и свернула к тому же лесу, но с противоположной стороны.

– А мне казалось, она все время бежит прямо.

Вот и разговор об охоте иссяк, а Мусреп все не мог приступить к своему поручению. Он помрачнел и надолго замолк, коротко, отрывисто отвечая Улпан, иногда даже не слыша, о чем она спрашивает. Улпан, ничего не понимая, тоже замолкла, лишь посматривала на него с недоумением.

Наконец она не выдержала:

– Мусреп-агай, вы о чем задумались?

– Я?.. – спросил он, словно вернувшись откуда-то издалека. – Я?.. – И снова замолчал. Он взглянул на Улпан, и девушка встревожилась, предчувствуя что-то недоброе.

– О чем?..

И уже не оставалось никакой лазейки для отступления.

– Улпан… – начал он. – Улпан, послушай, что я скажу, и не перебивай, что бы я ни сказал, выслушай до конца, захочется ли тебе слушать или не захочется…

После такого вступления он сухо и деловито приступил к поручению, возложенному на него Есенеем, передал разговор с ее родителями. Теперь сказать «нет» или сказать «да», это право принадлежит ей. Голос его звучал так, будто он говорит о поездке на ярмарку или о том, какая выдалась в нынешнем году хорошая осень, благоприятная для табунов и отар…

Может быть, сильнее всего подействовало на Улпан безразличие, с каким говорил Мусреп. Да, она не могла не заметить, каким пристальным бывает взгляд Есенея, когда он смотрит на нее… Но, казалось, просто любуется, как может пожилой человек, почти сверстник ее отца, любоваться молодостью! И все же она смущалась, и чутье не обмануло ее! Есеней-бия она помнила с самого раннего детства. Потом долго не видела, но его имя стояло для нее на первом месте среди всех известных в степи имен. Он же старше ее на сорок лет. И нет никого, кто бы мог ее защитить от Есенея, его воля – неотвратима. Что – она?.. Наверняка и Мусреп-агай не очень охотно принял его поручение… Но имеешь голову – приклони ее к земле, имеешь ноги – согни в коленях!..

Улпан засмеялась.

Сперва – негромко, но все безудержнее и отчаяннее, и смех ее все больше походил на рыдание, она обессилела, она начала заваливаться в седле, и Мусреп едва успел схватить ее за руку, которой она держала повод, и резко дернул ее к себе.

– Прекрати!.. – грубо крикнул он.

Улпан выпрямилась в седле и смолкла.

– Теперь узнаешь лес? – осторожно спросил он.

– Да. Вон там, кажется, дымы нашего аула…

– Наверное, твоя мать ждет нас, жарит баурсаки… Так ноздри и щекочет этот запах…

Он говорил с ней спокойно и нежно, как с маленькой. И ее голос звучал ровно, когда она заговорила с Мусрепом:

– Агай… Не обижайтесь, я смеялась не над вами… Вы ждете моего ответа? Передайте своему старшему брату Есенею… Если сам Есеней закинул петлю курука на шею, то в юртах малочисленных курлеутов не найдется такой силы, чтобы высвободиться из петли. Он сватается ко мне? Не нам противиться его воле. Но пусть он знает – Улпан не такая девушка, которую можно взять задешево!

Мусреп соглашался:

– Конечно, конечно… Айналайн, все будет, как ты хочешь! А все остальное скажешь ему самому.

Улпан слушала его и не слушала, но все-таки слушала. Что он говорит – конечно, конечно… Может быть, подумал, что она обрадовалась? Она злилась на Мусрепа – почему он приехал к ней с таким поручением, как он мог согласиться! Улпан злилась и все-таки испытывала к Мусрепу доверие и посчитала нужным объяснить:

– Мусреп-агай… В первый вечер… Вы и ваши друзья спасли меня от беды! А я все равно чувствовала опасность. Нет, не от Тулена и его сына. Я увидела глаза Есенея!.. Он потом еще раз приезжал, смотрел… Было, он даже не заметил, как чай растекся у него по бороде. Я уж подумала – не лишился ли Есеней рассудка?

Мусреп подумал: проще было бы встретиться с десятком сарбазов Кенесары, чем вести разговор с одной Улпан, когда она едет рядом, и твой конь идет шагом, и ее конь идет шагом.

– Есеней?.. Как можно сказать, что он лишился рассудка? Лишиться рассудка и закинуть курук на такую девушку, как ты!

– Он прожил много лет, – возразила Улпан. – И давно один. Неужели никого, красивее меня, не встречал?

– Не знаю, – сказал Мусреп. – Может быть, и встречал. Но я тоже на свете живу не третий день, и тоже видел. Бывает – красивая. А рот раскроет – лучше не слушать. Бывает – умная. А когда слушаешь ее, то лучше закрыть глаза. Улпан… Бог дал тебе – на тебя можно и смотреть, и слушать тебя. Есеней долго оставался в одиночестве, он долго, я думаю, выбирал…

Если бы она еще о чем-нибудь спросила его, Мусрепу трудно было бы ответить, потому что ее боль стала его болью, ничего другого сказать ей, ответить ей он не мог.

Но, к счастью, Улпан больше ни о чем не спрашивала. Мусреп искоса поглядывал на нее, и, кажется, понимал, о чем думает девушка… Она яростно ненавидит Есенея, она готова выхватить лук в изголовье отца и с близкого расстояния пустить остро отточенную стрелу в того, кого в раннем детстве называла – черный бура…

И все же – девушка… Она не может оставаться равнодушной к тому, что думают, что говорят о ней другие! На нее можно смотреть, не закрывая глаз? Слушать ее, не зажимая ушей? Какое девичье сердце не дрогнет от похвал? Пусть даже не самый любимый их произносит, не тот, кого она представляла себе в неспокойных снах.

Она молчала. И Мусреп молчал.

Так они доехали до юрты Артыкбая, еще издали заметив Несибели. Несибели хлопотала возле юрты, делая вид, что у нее какие-то свои заботы, неотложные, а на самом деле не сводила взгляда с тропы, где должна была появиться Улпан.

Мусреп подивился, с каким спокойствием после всего Улпан обратилась к матери:

– Апа… Мусреп-агай взял меня на охоту. Мусреп-агай подарил мне шкуру волка. А завтра он хочет ехать домой. Пусть заколют стригуна. Мусреп-агай сегодня будет гостить у нас, я его не отпущу.

Хоть Мусреп и старался не смотреть в глаза Несибели, но понимал – мать не это, не про гостя, надеется услышать от своей Улпан. И, не стараясь ничего выпытать, Несибели покорно, как многие матери, ответила:

– Хорошо, дочка… Для кого же и колоть жеребенка, если не для Туркмен-Мусрепа? Ни раньше, ни в будущем – не было у тебя брата, и не будет ближе и роднее, чем он.

Она тоже на что-то намекала, стараясь вызвать Улпан на откровенность, она надеялась – Улпан сама решит свою судьбу, не перелагая ответственность на старого немощного Артыкбая и на нее, которая желала бы всяческого счастья дочери, но не знала, как оно достигается. Несибели ждала, а Улпан ничем сейчас не захотела с нею делиться, и Мусреп заговорил первым:

– Нет… – запротестовал он. – Не надо… Ради меня не надо колоть стригуна. Достаточно будет чаю с вашими баурсаками.

Улпан отмела его возражения:

– Апа, не слушай его… Будем есть досыта. Вели накормить и собак Мусреп-агая. Им завтра предстоит длинный путь – сто верст, наверное. А по дороге, говорят, нет ни одного аула.

В юрте их встретили те же, что и у Несибели, ожидающие глаза Артыкбая, но Улпан, не давая Мусрепу вставить слова, заговорила первой:

– Отец, я раньше не знала, что собаки бывают умнее людей. Садак, Барс… Они меня учили, как охотиться на волков! Почуяли волчицу, погнали ее…

Она продолжала рассказывать про охоту со всеми подробностями, и опять Мусреп отметил про себя, что Улпан как бы боится замолчать хоть на минуту – вдруг спросят родители: а что ты ответила Мусрепу… когда он передал тебе весть о неожиданном и печальном сватовстве Есенея…

Так продолжалось и за чаем, а после чая Улпан принесла и положила перед Мусрепом охапку курая – тут были и сухие стебли, и свежие… Все как на подбор – ровные, без узловатых поперечников, длиною каждая в пять суйема – от вытянутого большого до указательного пальцев.

Мусреп – ему тоже не хотелось вступать в сложный разговор с родителями Улпан – перебрал тростинки, одну за другой, выбрал две из них, наиболее подходящие, и принялся вырезать сыбызгы. Каждое отверстие – в точно определенном месте, чуть ошибешься – сыбызгы будет звучать не в лад. И, чтобы проверить, он после каждого прореза прикладывал сыбызгы толстым концом ко рту и прислушивался… Кажется, звучит верно…

Пока он вырезал все семь отверстий, он думал, что исполнить. «Суир-батыр»? Но это боевой клич – не всех кереев, а сибанов. С таким кюем хорошо собираться в поход, а не утешать девушку и ее родителей. «Бозинген»?.. Плач белой верблюдицы, которая потеряла своего верблюжонка. Тоже нельзя, не к месту. Как будут слушать этот кюй Несибели, Артыкбай?

Улпан устала ждать, подошла к нему.

– Уже наладили сыбызгы?

– Кажется, наладил… А что сыграть? – предоставил он ей выбор.

Улпан не задумывалась:

– Кюй «Алгашкым» – ваш?

– Как будто мой.

– Сыграйте…

Переглядывались Артыкбай и Несибели, когда Мусреп приложил сыбызгы ко рту, и в юрте прозвучали первые звуки песни – песни без слов о первой любви. А слов и не надо было. Слушая тонкие свирельные звуки, каждый – и молодой, и старый – мысленно повторял про себя: «О, первая любовь…» И каждый при этом думал о своем – о прошедшем или о будущем, кто как… С тем, у кого все в прошлом, кюй вздыхал: «Пока я жив – не забуду, как провожала ты меня у белой юрты и сказала на прощанье: „Ты всегда будешь мой любимый“. А та, у кого и в будущем ничего нет, слышит: „Пока я жива, не забуду, как могла бы тебя провожать у белой юрты и сказать на прощанье…“

Тем и хорош был кюй Мусрепа, что каждый находил в нем свое. И он сам, не отнимая сыбызгы от губ, радовался и грустил, и играл свой собственный кюй сегодня не так, как обычно, дольше, чем обычно, и все – и разговор с Есенеем, поиски Улпан в степи, и ее слова: не такая я девушка, чтобы меня взять задешево, – все выводила покорная Мусрепу сыбызгы, сделанная из простого курая, а без рук человека, без его губ курай может только шуметь на ветру…

Улпан этот кюй – «Алгашкым» – слышала и раньше, но сегодня не узнавала его. Вдруг Мусреп – почти сорок, не мальчик… – заиграл так, словно впервые нашел эти звуки… Для нее? О ней? Ей было грустно, но и не было безысходности. Она поняла, что Мусреп, посланный Есенеем, сейчас прощается с ней. Прощается… И она должна попрощаться с ним.

Когда умер последний звук, Улпан тихо сказала:

– Алгашкым… Первая любовь. Бывает первая, бывает – последняя…

Мусреп при ней ничего не мог сказать – ни Артыкбаю, ни Несибели. Улпан поила его чаем, и все, что он мог, – это обменяться обнадеживающим взглядом со старым батыром. Но этот взгляд перехватила и Несибели, которая не спускала с него глаз. И когда вместе с Улпан провожала его, она сказала:

– Я вижу, ты станешь старшим братом Улпан. Ближе тебя у нее никого не будет в роду сибанов…

А Улпан сделала вид, что не слышала слов матери. После всего она посчитала себя вправе, как сестра, сказать «ты» Мусрепу:

– Мусреп-агай… Если ты долго будешь ездить, я обижусь… Не заставляй меня скучать по тебе.

И гладила жесткую блестящую гриву мусреповского рыжего коня.

Мусрепу хотелось скорей уехать, и он – не с тем чувством, какое она у него раньше временами вызывала, – погладил Улпан по голове… Ласково потрепал по плечу…

– Один бог знает, кто первым затоскует: ты или я. До свидания, айналайн… До свидания, женеше. Стряпайте баурсаки, скоро я снова буду у вас.

Его коню не понравилось поздно вечером пускаться в дорогу. Конь ступал медленно, нехотя, и надо было несколько раз огреть его камчой, чтобы он убедился: хозяин не намерен оставаться, хозяин торопится.

Когда Мусреп вошел в юрту к Есенею. тот сидел мрачный, как ночь, сквозь которую Мусреп ехал к нему.

– Где ты был? Какая беда с тобой стряслась, что тебя так долго не было? – накинулся он.

Мусреп сперва сел, потом ответил:

– Долго не было?.. Что – лучше бы я сразу вернулся к тебе с отказом? Кто отпустит без угощения удачливого свата?

Есеней лицом просветлел при словах «удачливый сват». Мусреп продолжал:

– Да, да, да, да… Со всеми говорил. А самое главное – с Улпан! Но хочу тебя предупредить – Улпан не такая девушка… Не такая, чтобы взять задешево. Поговоришь с ней самой. А родители – родители не откажут.

Есеней возмутился:

– Задешево? Что у меня – нет скота? Или я жадный?.. Или я не сумею поговорить с Улпан, если она согласна?

– Тут, пожалуй, счет не на лошадей… – коротко сказал Мусреп.

И не стал объяснять Есенею, опьяненному вестью, что дело не в числе лошадей, которых он велит пригнать в аул курлеутов, а совсем в другом… Улпан сама втолкует ему, что к чему.

И сейчас Мусрепу – как только что из дома Артыкбая – точно так же хотелось поскорей уехать и от Есенея, от его радости, от его надежд. И небо на восходе оставалось еще темным, когда Мусреп забрал собак и отправился домой, в свой аул.