Текст книги "Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу"

Полезные добродетели

Безусловно, «Государь» занял свое почетное место в истории политической мысли вовсе не потому, что Макиавелли посоветовал Лоренцо полностью «перевернуть» отношения с флорентийскими олигархами и Испанией: такое предложение очень недолго сохраняло свою актуальность. Возможно, автор преследовал прагматические цели (ради себя и во имя Флоренции), однако «Государь» представляет собой квинтэссенцию знаний о мире, обретаемых долгим и трудным путем, и именно эта мудрость – по-видимому, вечная – обеспечила ему всемирный успех и помогла сохранить актуальность даже по прошествии пяти столетий.

Читатели, которым не особенно интересна история эпохи Возрождения, почти всегда уделяют внимание лишь основным главам трактата – с пятнадцатой по восемнадцатую. В них Макиавелли рассматривает качества достойного правителя, рассуждает о ценности щедрости, милосердия, доброты и благочестия, а также о праве прибегать к обману на войне, лгать и не держать слово, данное другим правителям. Все это традиционные темы, однако выводы, которые делает Макиавелли, диаметрально противоположны тем, к каким приходили его предшественники. В частности, в шестнадцатой и семнадцатой главах ниспровергаются две первые добродетели. Вслед за античными авторами гуманисты определяли щедрость как нравственное свойство, позволяющее вознаграждать других превыше их заслуг, а милосердие – как добродетель, проявленную в смягчении наказания, предусмотренного за преступление, и относили и то и другое к числу важнейших качеств достойного государя. Цицерон предостерегал правителей, решивших властвовать при помощи страха, и утверждал, что это неизбежно приведет к непримиримой ненависти народа (Об обязанностях 2.7.23). Макиавелли, напротив, обращает внимание на порочность щедрости и милосердия – или, если точнее, на то, что они, как правило, ведут к совершенно нежеланным последствиям. Если говорить отвлеченно, то щедрый и всепрощающий государь – это мечта всех людей. Однако в долгосрочной перспективе и щедрость, и благочестие пагубны, поскольку они опустошают государственную казну и побуждают граждан не бояться законов, в силу чего не могут проявляться долго. Более того, в итоге они потребуют жестких поправок – например, повышения налогов и ужесточения наказаний в назидание другим, – даже в том случае, если такие меры неизбежно разожгут народную ненависть. Поэтому, заключает Макиавелли, лучше избегать недовольства и не пробуждать несбыточных мечтаний, поскольку – и здесь Макиавелли противоречит Цицерону – если подданные не обманутся в надеждах и если их не повергнут в уныние неожиданные перемены, то нет никаких оснований полагать, что страх, внушенный им правителем, породит и ненависть к нему. В «Рассуждениях» (3.19–22) он сравнит жестокость с благочестием в несколько другом, республиканском, контексте и в конечном счете займет более взвешенную позицию.

Как и всегда, Макиавелли учит нас задумываться не только о сиюминутных, но и о долгосрочных последствиях. Однако его неодобрительное отношение к щедрости и благочестию – в соответствии с общим замыслом «Государя» – рождает подтекст, направленный против аристократов. Три века спустя этот подтекст прекрасно поймут устроители Великой французской революции, обличая щедрость монарха. Где бы ни находился королевский двор, лишь те, кто имеет доступ к правителю, могут обратиться к нему с просьбой и воспользоваться его великодушием и снисходительностью: по сути, это немногие счастливчики, входящие в доверенный круг, и их протеже. Развращающую природу щедрости и благочестия осуждал еще Тит Ливий, исследуя заговор против новорожденной Римской республики, организованный в 509 году до н. э. юными друзьями изгнанного царя Тарквиния Гордого. «Тоскуя среди общего равноправия по прежнему своеволию, они стали сетовать меж собой, что чужая свобода обернулась их рабством: царь – человек, у него можно добиться, чего нужно, тут законного, там незаконного, он способен к благодеянию и милости, может и прогневаться и простить, различает друга от недруга; а закон – глух, неумолим, он спасительней и лучше для слабых, чем для сильных»[14]14
  Пер. Н. Поздняковой. – По изданию: Тит Ливий. История Рима от основания города. – Т. I. – М.: Наука, 1989. – С. 66.


[Закрыть] (История Рима от основания города, 2.3).

Вероятно, об этом уроке размышляет и Макиавелли, видя в нем ценное предупреждение для Лоренцо, которому потребуется вооружить своих подданных. В силу своей избирательной природы щедрость и благочестие неизбежно принесут выгоду лишь немногим людям, и без того обладающим массой привилегий. Прежде всего, это произойдет за счет перераспределения богатств, собранных с народа в виде налогов, а также потому, что у грандов возникнет чувство безнаказанности. Некоторым неизбежно понравятся такие привилегии, но их поддержки будет недостаточно, ведь Лоренцо необходимо завоевать сердца всех граждан – однако достичь этого он сможет, лишь заключив между властвующими и подданными новый договор, основанный не на особых милостях, а на обещании справедливости и безопасности для всех. Никаких более исключений ни для кого: только единообразное верховенство закона.

Примечательно, что щедрость – лишь одна из многих экономических тем, обсуждаемых в «Государе». Приведем всего несколько примеров. В третьей главе Макиавелли, вслед за римлянами, рассуждает о том, насколько выгоднее обустраивать на вновь приобретенных территориях самодостаточные колонии вместо размещения дорогостоящих гарнизонов. В десятой главе он объясняет, как делать запасы на случай возможной осады и как прокормить простой народ, не истощая казны, когда город окружен врагом. В двадцать первой главе описывается хитрость Фердинанда Арагонского, направившего средства, полученные от Церкви на крестовый поход против мусульман, на другие военные предприятия, – а кроме того, рассматриваются многочисленные способы увеличения богатства провинции за счет содействия торговле и притока ремесленников, обладающих знаниями в делах, способных принести прибыль. В отличие от предыдущих «княжеских зерцал», где экономика почти не обсуждалась, в трактате для Лоренцо Макиавелли проявляет необычайный интерес к вопросам и проблемам, которые обычно упускаются из виду в античной и гуманистической политической теории. И этот необычный подход, как мы увидим, будет постоянно проявляться в его последующих трудах.

Безусловно, самый известный – и возмутительный – раздел «Государя» представляют собой пассажи о допустимости обмана, предательства и притворства из восемнадцатой главы. Те, кто порицает (или превозносит) Макиавелли как творца теоретической основы, призванной показать неуместность этических правил в политике, сводят их к нескольким аксиомам: не всегда можно добиться своего, сражаясь по правилам, «как человек»; поэтому нужно быть готовым биться, «как зверь», – то как лев, побеждающий насилием, то как лиса, прибегающая к обману; более того, победителю, достигшему успеха, придется притворяться и лицемерить, любой ценой скрывая прошлые проступки, – и наконец, в политике хороши любые средства, поскольку в конечном счете важен только результат.

Тем не менее ничто (или почти ничто) в этой «краткой сводке» не соответствует истине. Прежде всего, Макиавелли не формулирует правил какой-либо политической борьбы и рассматривает уже не отношение государя к своим подданным, о чем идет речь в шестнадцатой и семнадцатой главах, а немного другую тему – его отношения с другими правителями и государствами. Если взглянуть с такой точки зрения, то основные мысли восемнадцатой главы оказываются весьма традиционными. В полном соответствии с трактатом Цицерона «Об обязанностях» (1.11.34) – вероятно, самым любимым у гуманистов произведением античного автора, которое чаще всего становилось для них источником цитат, – Макиавелли прежде всего объясняет, что закон признает право суверенных государств прибегать к оружию для разрешения своих споров и что в отсутствие судьи, перед которым спорящие могли бы отстаивать свои интересы, правых и виноватых может определить только война – точно так же, как на ордалиях, то есть на Божьем суде. В таких случаях сама победа определяет новый порядок, независимо от доказательств и аргументов, приводимых той или иной стороной. Вот что пишет Макиавелли, при этом повторяя чужую мысль: «О действиях всех людей, а особенно государей, с которых в суде не спросишь, заключают по результату».

Так в чем же здесь скандальность? Конечно, читатели эпохи Возрождения без труда улавливали отсылку к Цицерону, но именно поэтому их не мог не поразить неожиданный поворот в рассуждениях флорентийского мыслителя. Например, в трактате «Об обязанностях» два вида борьбы (относящаяся к области права и выходящая за ее пределы) упоминаются лишь для настоятельного напоминания о том, что даже в случае вооруженного конфликта конечной целью является мирное сосуществование. Однако в «Государе» о них говорится с иной целью: они призваны напомнить о необходимости всегда быть готовым к войне, которая теперь воспринимается как норма, а не как болезненное, пусть иногда и неизбежное исключение. По-видимому, столь безмятежное восприятие вечной воинственности между государствами – это один из уроков итальянских войн, убедивших Макиавелли в том, что беспощадность конфликта узаконивает даже те действия, которые сурово осуждались прежней политической теорией. Ведь если в сфере международных отношений, на уровне республик и княжеств, это считается совершенно нормальным, тогда разумным политикам остается только приспосабливаться к ситуации, не сетуя попусту на то, что предсказуемым результатом такой постоянной борьбы обязательно станут ожесточение государств и их недоверие друг к другу – иными словами, произойдет нечто прямо противоположное тому, к чему призывал Цицерон, сторонник гуманитарного подхода. С этой точки зрения не будет совсем уж несправедливым упрекнуть Макиавелли в том, что в социальных науках сегодня принято называть «самоисполняющимся пророчеством». Ведь его вывод о том, что государям и республикам не следует доверять друг другу, неизбежно усиливает, если не порождает, то самое отсутствие лояльности, которое и выявляет Макиавелли.

Высоко оценивая двуличие в отношениях с иностранными державами, в восемнадцатой главе Макиавелли пишет: «Такой совет был бы недостойным, если бы люди честно держали слово, но люди, будучи дурны, слова не держат, поэтому и ты должен поступать с ними так же». Уподобление кентавру, как следует из этой главы, означает не что иное, как изучение «звериных» приемов и их применение в борьбе с другими правителями и государствами. Последнее уточнение крайне важно, ведь Макиавелли, воздавая должное кентавру Хирону и его ученикам, не собирается, вопреки примитивному толкованию, преподать универсальный урок целесообразности, подходящий всегда и для всех и позволяющий легче оказывать влияние на других (примеры этого мы видим и в повседневной жизни, и в борьбе за должности). Просто автор хочет напомнить Лоренцо, что существуют место и время, когда правила политики принимают другой оборот и когда уже нельзя рассчитывать лишь на юриспруденцию и дипломатию. Именно это мы сегодня называем международными отношениями. В этой связи следует отметить огромную разницу взглядов Макиавелли с Эразмом Роттердамским, который в «Воспитании христианского государя» (1516) пытался убедить своего подопечного, будущего императора Священной Римской империи Карла V: «Если между государями возникает раздор, почему не обратиться к посредникам? Если столько епископов, столько аббатов и ученых мужей, столько строгих должностных лиц, решение которых может уладить дело лучше, чем столько убийств, столько грабежей, столько опасностей для всего мира?»[15]15
  Пер. А. Тарасовой. – По изданию: Эразм Роттердамский. Воспитание христианского государя. – М.: Мысль, 2010. – С. 103.


[Закрыть] (11.8). Только в этом случае звериная природа кентавра стала бы окончательно бесполезной. Но очевидно, что Макиавелли никогда не рассматривал всерьез такой вариант развития событий.

Прочтение Макиавелли сквозь призму его времени не означает преуменьшения его новизны, но позволяет нам увидеть и постичь те аспекты «Государя», которые больше всего поражали его современников и могли бы остаться незамеченными в наши дни. Больше всего в восемнадцатой главе нас, наверное, потрясает то, что Макиавелли выступает в защиту лицемерия и обмана. (Во имя защиты республики от внешних угроз он будет призывать к тому же и в «Рассуждениях», 3.40–42.) Все предшествующие политические мыслители единодушно утверждали, что ложь не только этически недопустима, но и невыгодна, поскольку рано или поздно она всегда обнаруживается, причем с большим ущербом для лжеца. Как писал Цицерон, «ничто притворное не может быть длительным»[16]16
  Пер. В. Горенштейна. – По изданию: Цицерон Марк Туллий. О старости. О дружбе. Об обязанностях. – М.: Наука, 1974. – С. 111.


[Закрыть] (Об обязанностях 2.12.43); ему вторит Сенека (О милосердии 1.1.1). Более того, по мнению гуманистов, особенно Патрици и Понтано, справедливость этих слов неоспорима, если речь идет о правителях, ведь за каждым их шагом постоянно следят, и, будучи людьми публичными, они не могут долго скрывать свой истинный характер. Макиавелли утверждает обратное, заявляя, что обман, осуждаемый древними как безнравственный и малополезный, не менее важен, чем сила («тот, кто всегда подобен льву, может не заметить капкана»), поскольку в конце концов подавляющее большинство людей готово и даже хочет быть обманутым. В сущности, «люди большей частью судят по виду, так как увидеть дано всем, а потрогать руками – немногим; каждый знает, каков ты с виду, немногим известно, каков ты на самом деле». Обман и предательство могут иметь дурную славу, но очень хорошо работают в нашем подлунном мире.

Ни в одном другом отрывке возмутительный прагматизм «Государя» не проявляется так явно, как в начале пятнадцатой главы, где Макиавелли говорит о возможности порвать с морализаторской традицией «зерцал»:

«Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной – в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо».

В латинских сочинениях гуманистов термин virtus обозначал и ряд добродетелей, подобающих христианину, и, в соответствии с обычаями древних, силу и решительность, необходимые политикам для того, чтобы противостоять ударам судьбы и навязать другим свою волю. Но в пятнадцатой главе «Государя» мы ясно видим, что итальянское слово virtù у Макиавелли утрачивает любой религиозный смысл, и даже традиционные достоинства добродетельного правителя ставятся на службу новой, абсолютно утилитарной концепции совершенного властелина. По мере прочтения пятнадцатой главы перед нами предстает прекрасная иллюстрация этой перемены. Прежде чем высказать сомнения в правильности таких нравственных качеств, как щедрость и милосердие по отношению к подданным, а также верность слову в международных делах, Макиавелли рассматривает все те добродетели, которые издавна приписывались достойному государю. Поначалу он вроде бы подтверждает традиционную картину: щедрость, смелость, сострадательность, степенность, прямодушие, набожность остаются для него желательными в любом правителе. Но в тот самый момент, когда «Государь», казалось бы, встает на сторону гуманистов, цепочка рассуждений принимает совершенно новый оборот. Вслед за Аристотелем авторы XV века учили, что добродетели поддерживают друг друга и что обладание одними помогает в достижении других: тот, кто превозмогает похоть, лучше противостоит обжорству, а тот, кто питает большие амбиции, вряд ли поддастся мелким порокам. У Макиавелли же, напротив, каждая из добродетелей совершенно независима и действует сама по себе – и они, выбираемые à la carte, уже не действуют в системе.

Однако подобная «атомизация» добродетелей – лишь преамбула к более глобальному переосмыслению. Если у древнегреческих и римских авторов и их преемников обладание добродетелью означает постоянную предрасположенность души (устойчивый «габитус», как говорили философы эпохи Возрождения), то в «Государе» добродетели – это полезные орудия, которыми можно пользоваться в зависимости от того, что требует момент. По словам Макиавелли, всегда обеспокоенного тем, чтобы непредсказуемый ход событий не застиг его неподготовленным, властелин «должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности». Но это означает, что существует только один значимый критерий оценки – эффективность. Таким образом, добродетели, мешающие правителю вести борьбу, необходимо отбросить, когда того потребует ситуация, или имитировать, если без этого не обойтись, – однако добродетели, полезные в борьбе с врагами, необходимо развивать с величайшей прилежностью. Что же касается пороков, малозначительных с политической точки зрения, то в случае, если искоренить их слишком трудно, их следует по мере возможности избегать, не придавая им излишней важности. И ничего другого. Поэтому неудивительно, что некоторые читатели задавались вопросом, сохраняют ли макиавеллиевские добродетели, «модернизированные» во имя достижения целей, свое прежнее имя – или заслуживают какого-то другого, менее достойного названия.

Искусство связей

В «Государе» много говорится о важности добродетели, понимаемой прежде всего как воинская доблесть, сила воли и решимость в извечной борьбе с капризами фортуны. Вот что пишет Макиавелли, изображая необычайную жестокость, в двадцать пятой главе: «И все-таки я полагаю, что натиск лучше, чем осторожность, ибо фортуна – женщина, и кто хочет с ней сладить, должен колотить ее и пинать – таким она поддается скорее, чем тем, кто холодно берется за дело. Поэтому она, как женщина, – подруга молодых, ибо они не так осмотрительны, более отважны и с большей дерзостью ее укрощают». Позднее он вновь затронет эту тему в «Рассуждениях» (3.44).

Политика требует особой силы характера, которой реально обладают лишь немногие предводители. Однако из всех уроков, которые «Государь» преподает политикам минувших и грядущих лет, важнее всего тот, который говорит о ценности самостоятельных решений. В этой связи необходимо уточнить, что даже предложение искать поддержку у народа не предполагает, что правитель должен принимать решения вместе с подданными – напротив, он должен строить с ними устойчивый союз, основанный на взаимном доверии и выгоде. Для Макиавелли стадия зарождения любого режима требует полной свободы действий – как и в моменты кризиса, когда правитель оказывается под ударом и не может доверить другим власть, от которой зависит его выживание. И в самом деле, крах «гражданского единовластия» Медичи, которых в 1494 году покинули сторонники, дает Макиавелли четкий сигнал: тот, кто не возьмет на себя полный, упреждающий контроль, поплатится за ошибку, когда ему бросят вызов. Эта тема особенно подробно раскрыта в девятой главе.

В «Государе» независимый правитель – это тот, кто заложил хороший «фундамент» и имеет «собственное войско». Трактат постоянно возвращается к этому вопросу. Однако Макиавелли не ограничивается тем, что учит Лоренцо отличать армии, которыми он повелевает на самом деле, от тех, которые зависят от других людей и не принадлежат ему. Более того, из строк трактата адресат посвящения узнает о том пути, по которому придется пройти, чтобы освободиться от опеки благодетелей – не только флорентийских аристократов и испанцев, но и Льва X, в предвидении того дня, когда дяди-понтифика не станет. Ролевой моделью для Лоренцо становится Чезаре Борджиа, который сразу же понял, что ему прежде всего необходимо опираться на собственные силы, после чего быстро перестроил отношения с Францией, поддержавшей его первые шаги, и стал незаменимым для Людовика XII, в то время как помощь французского короля не играла для Чезаре столь же важной роли. Каким-то образом молодому Борджиа удалось, если можно так выразиться, произвести инверсию магнитных полюсов в характере связей с его первоначальными покровителями. И Лоренцо должен поступить так же, чтобы не остаться марионеткой в руках испанцев и флорентийской олигархии.

Рис. 2.1. Процесс автономизации в «Государе»

Не исключено, что эту оригинальную точку зрения Макиавелли выработал, размышляя над «Киропедией» Ксенофонта, которая в эпоху Возрождения считалась величайшим античным «княжеским зерцалом». В ней древнегреческий историк неоднократно подчеркивал способность Кира вовлекать людей в свою орбиту и постепенно отрывать их от всех, с кем они были связаны ранее (7.5.60; 8.1.47–48; 8.2.26–28). В частности, Макиавелли не могла не поразить длинная и памятная речь, в которой царь мидян Киаксар упрекает своего племянника Кира, возвращавшегося из победоносного похода на ассирийцев:

«Что ты скажешь, если кто-нибудь вздумает задабривать собак, которых ты содержишь ради охраны своей жизни и своего достояния, и сделает их более преданными себе, чем тебе? Обрадует ли он тебя этой любезностью? Если же тебе этот случай кажется ничтожным, то возьми и рассмотри другой. Что если кто-нибудь так расположит к себе твоих слуг, которых ты завел для сторожевой и военной службы, что они больше захотят состоять при нем, чем при тебе? Будешь ли ты признателен ему за такую услугу? <…> Что если кто-нибудь так начнет ухаживать за твоей женой, что заставит полюбить его больше, чем тебя? Обрадует ли он тебя таким добрым делом? Я думаю, едва ли; более того, я уверен, что таким поступком он сильнее всего обидит тебя. А чтобы ты мог представить себе случай, совершенно сходный с моим, допустим, что кто-нибудь так задобрит персов, которых ты привел с собой, что они с большей радостью пойдут за ним, чем за тобой. Сочтешь ли ты такого человека своим другом? Думаю, что нет; наоборот, ты увидишь в нем злейшего врага, даже большего, чем если бы он погубил многих твоих воинов. <…> И вот теперь ты приносишь мне добычу, которую захватил с помощью моего войска, и умножаешь мои владения моею же силой. А я вроде бы и не причастен к этим успехам и, словно какая-нибудь женщина, предоставляю другим оказывать мне услуги. В глазах всех людей и в первую очередь в глазах этих моих подданных ты выступаешь настоящим мужчиной, а я – бездельником, не достойным власти. И это ты считаешь доброй услугой, Кир?»[17]17
  Пер. Э. Фролова. – По изданию: Ксенофонт. Киропедия. – М.: Наука, 1976. – С. 132–133.


[Закрыть] (5.5.28–33).

По всей вероятности, многими своими размышлениями о том, как работают политические связи, Макиавелли обязан словам Киаксара и другим отрывкам из «Киропедии», связанным с этим вопросом.

Создав новые связи (и благодаря этому оказавшись в позиции силы), государь должен научиться оценивать прочность каждой из них и действовать соответственно. Не все узы одинаково прочны. В частности, для Макиавелли любовь подданных соткана из материи гораздо менее устойчивой, чем страх, и в этом он расходится со всеми предшественниками, включая Ксенофонта и Цицерона. Более того, если внушить страх правитель может сознательно, то навязать благодарность – стихийную по своей природе и для Макиавелли во всем подобную любви – просто невозможно. В чрезвычайной ситуации эта асимметрия приводит к тому, что те, кто слишком полагался на благодарность, рискуют обмануться – в отличие от тех, кто держит в руках рычаги власти и поэтому может принудить других к верности, если потребуется, даже угрозами. Именно этого и не смогли сделать Медичи в 1494 году, поскольку решили ограничиться лишь неформальным контролем над государственными институтами.

Однако даже Макиавелли не отрицает, что отношения не могут держаться только на страхе. Его мысль заключается в другом. До тех пор, пока любовь и благодарность, попросту говоря, совпадают (и пока любящий может свободно и без опасений отказаться от необходимости благодарить), правитель будет зависеть от милости других, как только исчезнет страх наказания. Поэтому он должен добиться того, чтобы подданные, в силу совпадения интересов, всей душой желали его успеха. И все же такой взгляд предполагает решительный разрыв с традицией. Гуманисты, прежде всего Патрици и Понтано, рассуждая о первоосновах политических обязательств, постоянно превозносили взаимные благодеяния – выражение обоюдной любви, возникающей между достойными правителями и теми, кто пребывает под их властью. Однако Макиавелли говорит о связи иного рода. В сущности, «Государь» требует насильно насаждать любовь в сердцах подданных и придает ей совершенно иной характер, имеющий мало общего с такими благородными чувствами, как искренняя доброжелательность и симпатия. Кроме того, он подчиняет ее утилитарной логике совместной выгоды, не столь возвышенной, но, по мнению Макиавелли, способной лучше противостоять внешним угрозам. Все это, конечно же, делается во имя всеобщего блага.

«Государь» учит, что политикам прежде всего нужно быть необходимыми согражданам, и предлагает им несколько дельных советов, как этого достичь. Это была решительная перемена, и, вероятно, именно Макиавелли был первым мыслителем, который без зазрения совести противопоставил рациональность интересов, понимаемых как просчитываемые желания и потребности, иррациональным и непредсказуемым страстям – и сознательно сосредоточился на рациональном, чтобы упрочить свой политический проект. Там, где потерпели неудачу призывы к добродетели, типичные для гуманистов, возникла иная концепция человеческих мотивов – возможно, не столь блистательная, но, безусловно, более реалистичная и, главное, более эффективная, – и она смогла внести ключевой вклад в миссию, которая до тех пор казалась практически невыполнимой. Благородные чувства сделаны из драгоценного сплава, но он не так хорошо подходит для устроения стабильной политической системы – того фундамента, к возведению которого, по мнению Макиавелли, должен всеми силами стремиться мудрый правитель, даже если придется использовать более дешевый материал. Именно на основе этой идеи, призвавшей обратиться к настоящему человеку, а не к его идеальному образу, созданному философами и служителями церкви, постепенно, на протяжении веков, формировалась современная политическая философия.