Текст книги "Никколо Макиавелли. Стяжать власть, не стяжать славу"

Революция!

Причина военной экспедиции Карла VIII проистекает из сложной династической головоломки. С XIII века Неаполитанским королевством управляла Анжуйская династия, состоявшая в близком родстве с французским правящим домом. В 1442 году власть перешла к испанской Арагонской короне, но местные аристократы, поддерживавшие Францию, не сдались, и в 1458 году, когда Альфонсо Великодушный завещал Неаполь своему незаконнорожденному сыну Ферранте, часть неаполитанской знати подняла мятеж. После длительной войны восставших разгромили, но у французской пропаганды все же были основания утверждать, что Карл VIII лишь восстанавливал свое законное право на неаполитанский престол. Впрочем, реальная сила монарха заключалась не в его родословной, а в тех богатствах, которые он черпал из своего весьма густонаселенного королевства – если точнее, то из налогов, введенных еще в годы Столетней войны ради изгнания захватчиков-англичан. Война давно закончилась, но налоги никто так и не отменил, так что король Франции стал первым со времен падения Римской империи государем, получавшим подати на постоянной основе – прежде они взымались с подвластных общин лишь от случая к случаю. Столь изобильный источник доходов обеспечивал ему беспрецедентное положение, позволявшее строить масштабные стратегические планы, и Карл VIII обратил взор на Неаполь – свою первую цель (рис. 1.2).

В 1494 году, столкнувшись с угрозой вторжения, пять главных государств Апеннинского полуострова вместо того, чтобы сплотиться, решили действовать по принципу «каждый сам за себя». Флоренция подтвердила союз с Неаполем. Милан открыто встал на сторону Франции. Венеция и понтифик колебались, не отдавая предпочтений никому. Итальянцы так и не смогли выступить единым фронтом, и для Карла VIII, располагавшего небывалой по численности армией (более 20 тысяч человек) и мощной артиллерией, военный поход превратился в легкую прогулку.

Рис. 1.2. Образование французской и испанской монархий (1469–1513)

По мере приближения чужеземных войск Флоренция и папа капитулировали, и в феврале 1495 года, менее чем через шесть месяцев после перехода через Альпы, французский государь с триумфом вошел в Неаполь. Для итальянцев, привыкших к неспешным кампаниям и бесконечным осадам, это стало громом среди ясного неба, и только теперь, встревоженные успехами Карла VIII, они объединились, ведомые стремлением изгнать захватчиков с полуострова. Опасаясь попасть в окружение, король благоразумно решил вернуться на родину, оставив в Неаполе гарнизон. 6 июля 1495 года возле местечка Форново его войска вступили в битву с армией Венецианской лиги. И хотя сражение никому не принесло победы, солдаты Карла VIII все же отступили, а в последующие месяцы Арагонская корона восстановила контроль над всем Неаполитанским королевством, изгнав остатки французской армии.

Эти колебания не сокрушили маленький «итальянский мир» – но все же поход Карла VIII не прошел бесследно. Прежде всего, война ясно показала, что мелкие государства полуострова не в силах соперничать с великими монархиями остальной Европы, сумевшими усилиться и укрепить свое единство. (Эта тема будет непрестанно волновать Макиавелли.) Были и другие последствия. Пиза, важнейший тосканский город, в то время подчинявшийся флорентийцам, решил обратить волнения себе во благо, и пизанцы, вернув свободу и независимость, отстаивали их до 1509 года. Но главное – власть сменилась и в самой Флорентийской республике. Стоило войскам Карла VIII появиться в Тоскане, и из Флоренции тут же изгнали семью Медичи, негласно управлявшую государством на протяжении трех поколений – еще с тех самых пор, как Козимо Медичи, основатель династии, богатый банкир, победил в противостоянии с партией Альбицци и Строцци и создал новую коалицию, куда вошли и семьи с древней родословной, и новые дома, только начинавшие обретать влияние. Все это произошло за шестьдесят лет до нашествия французов. В те дни сперва казалось, что верх одержат соперники Козимо: в 1433 году он был приговорен к изгнанию. Однако через несколько месяцев во Флоренции прошли выборы, на которых жребий оказался особенно благоприятным для сторонников Медичи, после чего группа новых приоров – верховных магистратов, назначавшихся всего на два месяца, – решила переломить ситуацию. Им сопутствовал успех, и в 1434 году город поневоле покинули уже Альбицци, Строцци и их союзники, а Козимо вернулся на родину – и, конечно же, позаботился о том, чтобы в будущем случай не сыграл с ним такую же шутку. Имена флорентийских граждан, претендующих на выборные должности, в те времена отмечались в записках, которые в назначенный час вынимались из особых кожаных сумок, и Козимо неизменно следил за тем, чтобы в этих сумках лежали только записки с именами его сторонников. В начале девятой главы «Государя» Макиавелли упомянет об «удачливой хитрости», благодаря которой Козимо и его наследники властвовали, оставаясь в тени. С того момента Медичи никогда официально не отрекались от республиканского строя и на словах всегда выступали защитниками институтов коммуны, хотя истинная природа их правления была очевидна для всех. И не случайно, когда епископ Орте посетовал, что «прекраснейшая женщина несправедливо лишена мужа», иносказательно выразив мысль о том, что у Флоренции нет властелина, Энеа Сильвио Пикколомини, будущий папа Пий II, ответил: «Мужа ей не хватает, но любовник у нее есть» (см. «Записки о достопамятных деяниях» – Commentarii rerum memorabilium 2.28) – и «любовником» он в данном случае именовал именно Козимо. Из года в год, что было неизбежно, Медичи заявляли о своей власти все откровеннее – особенно с 1478 года, когда их позиции в городе стали еще более прочными после провала заговора Пацци. Два года спустя был учрежден олигархический Совет семидесяти, призванный укрепить традиционный союз с главными семьями: потомки Козимо не собирались сохранять даже видимость республики.

Этот разрыв с прошлым хорошо виден на примере матримониальной политики Медичи. Козимо и его сын Пьеро женились на флорентийках из союзных семей. Однако Лоренцо Великолепный, внук Козимо, выбрал новую стратегию – он хотел породниться с итальянской аристократией, чтобы в будущем в Медичи признали законных правителей. Несомненно, он рисковал разгневать флорентийских сторонников семьи, но и он сам, и его старший сын Пьеро взяли в жены представительниц влиятельной римской семьи Орсини. Искусному и находчивому Лоренцо всегда удавалось успокоить назревающее недовольство, но в 1492 году, в возрасте всего сорока трех лет, он внезапно умер, а Пьеро оказался не столь умелым политиком – его стиль правления более подходил для какого-нибудь баронского клана вроде Орсини, чем для флорентийской семьи, пусть даже очень богатой и знатной, поэтому обстановка стремительно накалилась.

В сложившейся и без того нестабильной ситуации, вызванной вторжением Карла VIII в Италию, нерешительность Пьеро и потеря Пизы ускорили падение режима Медичи. Семью изгнали, ее имущество перешло государству, а институты коммуны были радикально реформированы. Флорентийские аристократы в те годы благоволили к Венеции: она славилась своим мудрым государственным устройством и в ней царил порядок, достойный зависти. В основе политической системы Светлейшей республики лежал сложный конституционный механизм. В ней правил пожизненно избираемый дож, власть его была ограничена, а кроме того, в республике действовали Большой совет, куда входили почти 3 тысячи граждан, и Сенат, состоявший из представителей наиболее влиятельных семей и принимавший все важные решения. Почему бы не подражать этому механизму? Может быть, тогда Флоренцию ждет такой же успех?

Но флорентийцы решили иначе. Отчасти им «помог» Джироламо Савонарола, харизматичный монах-доминиканец, обретший массовую поддержку горожан. Еще задолго до похода Карла VIII он грозил городу страшными бедами, если жители не раскаются в грехах, и когда вторжение произошло, его сочли пророком. По его настоянию граждане согласились передавать все важные решения на рассмотрение Большого совета, состоявшего примерно из 3500 человек. В совет вошли потомки тех, кто занимал какую-нибудь из главных городских должностей в течение трех последних поколений и был старше двадцати девяти лет. Никого из семьи Макиавелли в нем не было, поскольку его отец был зачат вне брака, а флорентийские законы жестко дискриминировали незаконнорожденных детей. Можно даже предположить, что мятежность и склонность к инакомыслию, характерные для Макиавелли, а также его стойкое желание выступать против любой иерархии, закрепленной в правовых различиях и семейных привилегиях, получили импульс к развитию именно в тот момент, когда он со всей очевидностью понял, что и он сам, и его отец уже с рождения были причислены к гражданам второго сорта. Создание Большого совета стало не просто радикальной переменой, но и первым экспериментом подобного рода в средневековой Европе: впервые столь великое множество граждан было вовлечено в управление городом напрямую. Из примерно 50 тысяч человек (включая женщин и детей) к руководству теперь был причастен каждый третий взрослый мужчина – иными словами, в совете были представлены около тысячи расширенных семей. Доверив принятие всех важных решений не только маленькому Сенату, но и столь значительной доле жителей, новая республиканская Флоренция, возглавленная Савонаролой, существенно отклонилась от своего первоначального эталона – Венеции, в которой вплоть до ее внезапного падения в 1797 году властвовала «закрытая» аристократия, оставаясь самым почтенным в Европе примером подобной формы правления.

Савонарола провозглашал себя миротворцем, но противоречивые проповеди, в которых он призывал к радикальному преображению церковных традиций и нравов духовенства, а также грозил ослушникам новыми карами, лишь внесли в политику Флорентийской республики еще больший раздор. Противостояние Савонаролы с папой Александром VI стало настолько ожесточенным, что понтифик отлучил монаха от церкви и был готов сделать то же самое в отношении Флоренции. Это стало концом доминиканца: его арестовали, судили за ересь и приговорили к сожжению на костре. Позже, вспоминая столь быстрый и внезапный крах, Макиавелли в шестой главе «Государя» напишет, что «все вооруженные пророки побеждали, а безоружные гибли»[5]5
  Здесь и далее цитаты из «Государя» приводятся в переводе Г. Муравьевой по изданию: Макиавелли Н. Государь. – М.: Художественная литература, 1982.


[Закрыть], поскольку не могли сопротивляться, когда их враги прибегали к насилию.

Савонарола был казнен 23 мая 1498 года. Так завершился первый, революционный этап возрожденной республики. С этого момента Макиавелли уже не будет просто наблюдать за политической борьбой со стороны – падение доминиканца, помимо прочего, отразится на жизни итальянского мыслителя и произведет в ней разительные перемены. Однако прежде чем мы перейдем к разговору о них, необходимо сделать шаг назад, чтобы лучше познакомиться с будущим автором «Государя» и «Рассуждений».

Непрестанное изучение дел минувших

Макиавелли, несмотря на всю свою необычность, – дитя гуманизма. И пусть даже он, причем довольно скоро, отрекся от своего наследия, но в извечном споре с обыденным и банальным он все же неизменно опирался на учения древних мыслителей, взрастившие его дух, – хотя, конечно, эти учения представали в совершенно новых формах. Если выразить эту мысль более лаконично, то Макиавелли и его учителя-гуманисты читали одни и те же тексты, но по-разному, и почти всегда он извлекал из прочитанных произведений другие, а иногда и прямо противоположные, выводы, несмотря на то, что его внимание, по крайней мере отчасти, уделено тем же проблемам. При всей своей неотъемлемой противоречивости подобное противостояние с традициями, в которых он воспитывался, – это одна из черт, наиболее свойственных Макиавелли. И мы, беседуя о его творчестве, никогда не должны об этом забывать.

Как мы уже отмечали, во времена юности Макиавелли гуманизм был одним из главных предметов гордости итальянской элиты, считавшей себя единственной законной наследницей древних римлян во всем, что касалось культуры. Непревзойденную роль в прославлении новых эстетических ценностей в XIV веке сыграл Петрарка – не в последнюю очередь благодаря тому, что неутомимо поддерживал переписку с понтификами, монархами, герцогами, кардиналами и епископами всего континента. Тем не менее истоки этого движения намного древнее и восходят к концу XIII века, когда небольшая группа поэтов-юристов из Падуи взглянула на сочинения латинских авторов под новым углом. На протяжении всего Средневековья литераторы в поисках вдохновения и культурной легитимности изучали крупицы, оставшиеся от римской Античности, не осознавая при этом, насколько они далеки от своих предков – им казалось, что они живут в том же самом мире. Первыми эту историческую дистанцию обозначили во всей ее полноте падуанцы Ловато Ловати (1241–1309) и Альбертино Муссато (1261–1329). С особым вниманием анализируя тексты любимых авторов, они вскоре убедились, что древняя латынь была гораздо богаче и сложнее – в лексике, в метрическом стихосложении, в грамматике. Так первые гуманисты постепенно осознавали собственные недостатки по сравнению с великими поэтами, ораторами и историками Древнего Рима – и стремились восстановить связи с той цивилизацией, которая казалась им более совершенной, а также вернуть изящество слога, утраченное с течением веков.

Болезненное восприятие исторического разрыва с древнеримским прошлым стало неотъемлемой частью гуманизма, однако представители движения полагали, что смогут навести мосты через пропасть, изучив античный стиль и классические языки. Естественно, для достижения вершин и выхода на уровень древних римлян требовались усердие и подражание во всем, даже в мелочах, а также учет грамматических нюансов, которым прежде не уделяли внимания, – но результат обещал оправдать все усилия. И даже несмотря на то, что понять эту заново открытую латынь и в тексте, и на слух без должной подготовки было гораздо труднее, звучала она необычайно авторитетно, поскольку тем, кто ей владел, вдруг начинало казаться, что они могут выражать свои мысли в точности так, как делали это прославленные герои древних времен – скажем, Сципион Африканский или Юлий Цезарь. В публичных выступлениях такая красота речи могла сразу же дать ощутимый перевес.

Это касалось не только литераторов. Прошло совсем немного времени, и появились новые учебные планы, принятые и самовластными правителями, и представителями элиты коммун: под влиянием гуманистов и те и другие желали стать более добродетельными – иными словами, достойными и способными к государственным делам во имя всего общества – и были уверены, что им поможет животворящий дух классической литературы. Можно сказать, это была чудесная мечта – повенчать политику и мораль, познав всю мудрость греческих и латинских шедевров. В эпоху нарастающей конкуренции между различными формами правления – особенно в Италии, где на одном политическом пространстве сосуществовали республики, монархии, крупные и мелкие феодалы, князья-епископы, папа римский и император, – новое образование оказывалось мощным инструментом легитимации для правящих классов, по своей эффективности превосходившим даже династическую преемственность и титулы, дарованные папой или императором. И уже по прошествии нескольких десятилетий знание классической культуры и уверенное владение навыками, обретенными благодаря знакомству с ней, стало повсеместно считаться лучшей гарантией того, что молодые люди, приобщенные к античной мудрости, в дальнейшем лучше других исполнят свой долг перед обществом. Для гуманистов их ученики были подобны древним римлянам, воскресшим из мертвых.

Флоренция ассоциировалась с идеями гуманизма еще в то время, когда они только зарождались – по крайней мере с 1340-х годов, – но превратилась в бесспорного лидера нового движения к началу XV века, когда был повторно открыт древнегреческий язык. После долгих столетий, на протяжении которых литературное наследие Эллады оставалось для людей Запада тайной за семью печатями, а ученые знали о нем только из трудов великих латинских авторов, древние тексты наконец-то были готовы раскрыть свои секреты. Позднее, начиная с 1460-х годов – с изобретением печатного станка – по миру стали расходиться многие тысячи экземпляров всевозможных книг, в том числе и возрожденной классики. Вскоре развитию новой гуманистической литературы, созданной на основе античных произведений, стали способствовать и другие центры, в первую очередь Неаполь и Рим. Впрочем, Флоренция и здесь сумела сохранить свое первенство.

Макиавелли родился во Флоренции в 1469 году – в очень особенное для города время. Несомненно, это сказалось на его воспитании, однако и о семейном происхождении нам тоже не следует забывать. Бернардо, отец Никколо, окончил юридический факультет, и пусть даже он, будучи незаконнорожденным, так никогда и не был принят в гильдию судей и нотариусов и потому не мог заниматься профессиональной деятельностью, но все же он – насколько нам известно – предпочитал серьезное чтение, хорошо знал классику и проявлял интерес к новым книгам, о чем свидетельствует его небольшая личная библиотека. В рукописном виде сохранилось лишь несколько написанных им гекзаметров, и хотя они не свидетельствуют об особом поэтическом даре, но подтверждают близость автора к идеям гуманистов. Отметим и тот факт, что среди друзей Бернардо был известнейший литератор – не кто иной, как канцлер Флорентийской республики Бартоломео Скала, который вывел отца Никколо в качестве одного из главных героев своего диалога о сущности законов «О судах и судебных решениях» (De legibus et iudiciis, 1483). А в одной из своих басен, вышедших в 1481 году в сборнике «Сто апологий» (Apologi centum), Скала рассказывает о незаконнорожденном знатном юноше, который винит законы, лишившие его не только заметного наследства, но и почестей, связанных с сопричастностью к родине. Можно предположить, что Скала, отражая в литературном произведении столь горькую жалобу, вспоминал о том, как его друга Бернардо отстранили от участия в гражданской жизни.

К сожалению, мы не можем с уверенностью судить о том, какое образование получил Макиавелли, но даже крупицы наших знаний очень важны, если мы хотим подчеркнуть оригинальность его поздних произведений. Например, в архивах не сохранилось сведений о его поступлении в университет. Однако в его жизни, по всей видимости, был некий период, когда он многое почерпнул у Марчелло Вирджилио Адриани – авторитетного филолога, который с 1494 года занимал должность профессора поэтики и риторики Флорентийского университета, а с февраля 1498 года стал преемником Скалы на посту канцлера Флорентийской республики. В любом случае, образование Макиавелли было превосходным, каким бы образом он его ни получил. Похоже, он никогда не изучал древнегреческий и писал почти исключительно по-итальянски, но при этом его сочинения свидетельствуют о глубоком знании многих классических произведений, в том числе и тех, которые лишь недавно были заново открыты в латинских переводах, сделанных гуманистами, – к авторам таких книг относились греческие историки Дионисий Галикарнасский (перевод опубликован в 1480 году), Фукидид (1483) и Геродиан (1493), а также римский теоретик военного дела Элиан Тактик (1487).

Еще одно свидетельство того, что Макиавелли воспитывался в духе гуманизма, мы найдем в рукописи, хранящейся сейчас в библиотеке Ватикана. В 1490-х годах – точнее установить не удалось – Макиавелли собственной рукой переписал комедию «Евнух», автором которой был древнеримский драматург Теренций (II век до н. э.), а также философскую поэму «О природе вещей», принадлежащую перу древнеримского поэта и философа Лукреция (I век до н. э.). Возможно, он хотел филологически улучшить печатное издание, которое так и не увидело свет. И если в первом случае в этом не было ничего необычного – Теренция часто цитировали в школах, а иногда даже инсценировали его произведения на латыни, – то интерес Макиавелли к Лукрецию представляется гораздо более значимым. В книге «О природе вещей», найденной итальянским гуманистом Поджо Браччолини в 1417 году в одном из немецких монастырей и впервые напечатанной в 1473-м, содержалось поэтическое изложение противоречивой философии Эпикура, которая на протяжении всего Средневековья вызывала гнев церкви. Лукреций, в частности, отождествлял счастье с удовольствием, которое для него сводилось к отсутствию боли, и утверждал свободу воли и власть случая. Кроме того, он провозглашал, что вся материальная Вселенная состоит из атомов; восхвалял мастерство и искусства, позволившие первым людям преодолеть изначальную нищету; доказывал смертность души; предлагал читателям не бояться смерти; и даже заявлял о незаинтересованности богов в делах человеческих. Все это открыто противоречило не только религиозной ортодоксии, но и науке Возрождения, которая в своих основополагающих элементах по-прежнему зависела от Аристотеля и его комментаторов. Одним словом, тот факт, что молодой и уже склонный к мятежности Макиавелли был увлечен книгой «О природе вещей» настолько, что взялся ее переписывать, не стоит рассматривать лишь как незначительный случай из его биографии.

К этому периоду, вероятно, относятся и его первые опыты в переводе античных текстов на родной язык, о чем свидетельствует незавершенная итальянская версия комедии Теренция «Девушка с Андроса», работу над которой Макиавелли с большим мастерством закончил в зрелые годы. Но даже в этом случае переводить театральную классику решился бы далеко не каждый. В то время классические комедии и трагедии все еще исполнялись исключительно на латыни – или даже на древнегреческом, как трагедия Софокла «Электра», главную роль в которой в 1493 году с большим успехом исполнила дочь Бартоломео Скалы Алессандра. Лишь несколькими годами ранее, в 1486 году, при дворе герцога Феррарского поставили комедию древнеримского драматурга Плавта (III век до н. э.) под названием «Два Менехма», с чего началась целая серия спектаклей на родном языке. А в 1508 году там же, в Феррарском герцогстве, впервые в истории давали комедию, написанную на современном языке в полном соответствии с латинскими образцами – «Кассарию» Лудовико Ариосто. Получается, что молодой Макиавелли пытался без промедления повторить эксперименты, которые проводились по другую сторону Апеннинских гор, в Ферраре – том самом городе, где впервые попытались разгадать тайную формулу смеха, известную классикам.

Макиавелли было не суждено пойти по этому пути, хотя его страсть к театру и преданность творчеству Теренция принесут богатые плоды позже, когда его комедии будут с успехом ставить во Флоренции, Венеции и Риме. Впрочем, даже в свете ранних опытов, предпринятых в 1490-х годах, все равно ясно проявлен особый характер его любви к классическим произведениям. Макиавелли не собирался заниматься строгим филологическим изучением римских и греческих текстов, чему посвятили свои усилия большинство гуманистов и в чем преуспел его учитель Адриани – он был заинтересован именно в возрождении шедевров прошлого. Для этого их требовалось сделать доступными для широкой публики и вернуть на сцену, чего он и пытался добиться, когда работал над своей версией «Девушки с Андроса». И точно так же, хотя и не без отличий, он будет поступать впоследствии с трудами античных историков и военных теоретиков. Он стремился извлечь из любимых книг практическую мудрость Древнего Рима, которую так хотели, но оказались неспособными понять и постичь его учителя, прежде всего привлеченные научными и лингвистическими аспектами текстов. Для этого предстояло избрать другой путь. И в этот момент Макиавелли уже без колебаний идет со своими духовными отцами-гуманистами на разрыв, неизбежный и подобный отцеубийству.