Текст книги "Кто косит травы по ночам"
Автор книги: Галина Артемьева
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Надя и впрямь была уверена, что ничего трагического в Иркиной ситуации нет. Есть даже масса плюсов: пара красивая, гарантированное улучшение породы, возможность получения французского гражданства, наконец.
А Ирка почему-то обиделась. Посчитала, что Надя судит со своей колокольни. Высокомерно с ней общается и всякое такое прочее. Разревелась даже и неделю целую не звонила потом.
Вот и советуй ей! И что она такого плохого сказала, непонятно.
Но что если Ирку переклинило и теперь она так свою непруху в личной жизни на Наде срывает? Нет, это полнейшая мурня.
Конечно, всякое бывает, но как-то с образом Ирки не вяжется. Это же не некое абстрактное существо, а ее Иришка, и если уж ее подозревать, то в чем тогда смысл дружбы, в конце концов?
Давно забытое. Владик
Но раз уж взялась самую близкую подругу подозревать, надо и к себе отнестись построже, пообъективнее.
Может, эти злодейства из ее забытого прошлого растут?
Вот же встретился ей не так давно Владик и неоправданно настойчиво на их случайную встречу отреагировал. Не хочется вспоминать, а придется.
Познакомились они в метро, на выходе со станции «Парк культуры» к бассейну «Чайка».
Наде было восемнадцать. С инструкцией, запрещающей знакомство на улицах, она была полностью согласна и действовала подобающим образом: в ответ на все заигрывания незнакомцев была «как камень холодна».
Но в тот раз не устояла: что-то в молодом человеке было такое, что расстаться с ним просто не хватило сил. Он тоже шел в бассейн. Разница была в том, что Надя весь свой сеанс по-щенячьи култыхалась у бортика, а Владик совершал невероятные чемпионские заплывы, время от времени делая контрольный маршрут к месту Надиного пребывания. Он даже немножко поучил ее плавать стилем кроль: заставлял ложиться на его вытянутые руки для подстраховки и загребать, как положено правилами.
Его прикосновения были как ожоги, даже прохладная вода не остужала. Ему уже исполнилось двадцать четыре, он учился на юридическом и работал на стройке. Опять же – не москвич, везет ей на это. Разница в возрасте ее, конечно, смущала – целых шесть лет! Что он за это время повидал и испытал – даже представить страшно.
Они встречались каждый день (Надя – тайно от своих), тянуло их друг к другу неумолимо, но поцеловаться с ним Надя осмелилась только недели через три.
Они ехали из Загорска в поздней электричке, ее голова на его плече, и он наклонился и коснулся губами ее губ. Этот необыкновенный поцелуй Надя помнит и сейчас и не забудет, пока жива.
Они оба решили, что это любовь. Пообещали друг другу пожениться.
Наде спешить было некуда:
– Конечно, поженимся, но давай года через два, на третьем курсе хотя бы.
Владик настаивал, торопил.
Надя привела его домой, знакомиться с родными.
Встреча прошла в теплой дружественной атмосфере, но, выпроводив претендента, и бабушка и, главное, дед обрушились на только что ушедшего жениха с такой яростной критикой, которую она даже вообразить себе не могла.
– Проходимец, – заклеймил дед.
– Наглец, – постановила бабушка.
Да нет, не был он ни проходимцем, ни наглецом, просто держал себя слишком независимо, петушился по-мальчишески. Ну, что тут поделаешь? Надя полагалась на время, притерпятся дорогие ей люди и поймут, что все не так плохо.
Владик же почему-то стал невыносимо ревновать. Потерять ее боялся и придумывал варинты измен и разлук, такие абсурдные, что ничего, кроме смеха, они не вызывали. Он встречал ее рано утром неподалеку от дома, с черными кругами под глазами, со спекшимися губами:
– Я вчера ночью стоял под твоими окнами – у тебя в комнате был мужчина!!!
Что на этот полный бред полагалось возразить?
«Нет, я тебе отдана и буду век тебе верна»?
Надя легкомысленно смеялась – ее ничем не запятнанная совесть позволяла ей веселиться. Он подкарауливал ее у института, и если она случайно оказывалась на выходе с сокурсником, следовало трагическое представление в пяти действиях.
Однажды гардеробщица поведала Наде:
– Тут твой приходил, деньги мне совал, чтоб я за тобой следила и ему докладывала.
Люди тогда гордились неподкупностью, благодаря чему Надя оказалась в курсе.
Это расспрашивание было уж совсем возмутительно. А главное, чувствовалось, что в воздухе сильно пахло грозой и до кульминационного вопроса патологических ревнивцев – «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» – оставалось всего ничего.
Притяжение к нему не ослабевало, было таким же мощным, как и в день знакомства, но поселилась где-то на уровне солнечного сплетения нервная усмешка над дикостью происходящего с ней абсурда: и люблю, и верна, и невиноватая я, и никого другого нет даже в самых далеких помыслах, а должна ежедневно отчитываться, оправдываться, каяться, утешать.
В конце концов Надя принялась сбегать от него: он караулил у главного входа, она устремлялась к запасному, который, к сожалению, не всегда был открыт. Если сбежать удавалось, настроение поднималось, как после удачно сданного экзамена.
Потом, конечно, следовали разборки: «Ты не была в институте, а мне сказала, что будешь!»
А Надя говорила, что была, что это можно проверить, что они разминулись. В общем, все эти его неустанные нависания сильно смущали независимую Надину натуру. Замуж ей за него совсем не хотелось, она только подумывала, как бы деликатно расстаться, чтоб без боли и навсегда.
Между тем истерзанный подозрениями Владик стал настаивать на окончательной близости.
Теперь-то Надя понимает: хотел на практике проверить свои подозрения – был ли у нее кто-то до него или все-таки ей можно верить. И – удивительное дело – несмотря на решение расстаться, совершенно твердое и взвешенное, Надя тем не менее пошла на свою первую в жизни близость с мужчиной, которого в своем будущем не могла даже представить.
Он ей был не по душе, но по телу. Тело звало к нему.
Все произошло. И было это прекрасно, нежно, любовно. Он стоял перед ней на коленях и просил прощения за ревность. Обцеловывал всю, любовался, молился на нее. Восхитительное напряжение тех нескольких желанных часов взаимного притяжения Наде больше никогда и ни с кем не пришлось испытать.
Недели две он верил в ее порядочность и боготворил ее чистоту.
А потом началось прежнее, и даже еще хуже.
– Теперь ты можешь все! Что я, идиот, наделал! Как я теперь узнаю, когда ты врешь мне!
Даже то, что в интимные минуты Надя не сдерживала себя, была такой, как сотворила ее природа, ставилось ей в упрек:
– Откуда ты знаешь, что так надо? Откуда ты знаешь, как сделать мужчине приятно?
Все получалось само, но он отказывался верить ее словам.
Дальше терпеть не было никаких сил.
Надя объявила: «Все! Больше не могу!»
Это было все и насовсем – не шутка и не игра.
Он несколько дней не принимал всерьез услышанные слова, уверен был, что вылетели они просто так, сгоряча, гонялся за ней по всем знакомым адресам. Потом на пару дней наступило затишье.
Надя облегченно вздохнула: «Неужели понял? Неужели свобода?»
Если бы!
Передышка закончилась так. У дома Надю подкараулил лучший друг ее мучителя и, не сдерживая презрения и отвращения к ней, сунул ей в руку пухлый конверт:
– Это тебе. Последнее письмо Владика. А его больше нет. Ты убила.
Страшнее этого быть ничего не могло. Она не помнила, как вошла в дом, как читала слезное письмо: «Прощай! Нищему пожар не страшен…», как называла себя преступницей, гадиной, как кидала обидные слова в лицо деду:
– Вы! Вы довели! Вы не дали пожениться! Вы убили! Что мы вам сделали! Почему не оставили нас в покое? Никто меня не будет любить, как он любил!
Дед, ошарашенный происходящим, взял из рук бьющейся в слезах Нади письмо, внимательно прочитал и почему-то объявил:
– Да ничего с ним не случилось. Живой он, целехонький. Я ж сказал– проходимец. Разве мужчина такое сделает? Так девочку довести!
– Откуда ты знаешь? – крикнула Надя. – Самый умный, да?
– Да скоро сама увидишь, заявится. На твое горе приползет полюбоваться. К дому только пусть не подходит – убью. На этого гада сил хватит. Вот тогда и будешь письмецо прощальное перечитывать.
Дед оказался прав! Надя так и не поняла, как он догадался, что все это было дешевым спектаклем, очередной проверкой. Владик объявился у института через недолгое время, полупрозрачный и нежный, как осеннее дерево на ветру.
– Я хотел… Это было последнее, прощальное… Из петли вынули… – лепетал он, протягивая к ней зовущие руки.
Но эти игры были не по ней. Все кончилось. И даже Владик понял, что не осталось в его боевом арсенале средств, способных хоть что-то вернуть.
Тем не менее он периодически позванивал. Раз от разу все реже и реже. Потом, узнав, что Надя вышла замуж, заявил:
– А вот этого ты делать не должна была! Это ты зря. Ну, ничего, я вам помешаю, ты меня еще вспомнишь!
Это прозвучало совсем не страшно. Опять стало смешно, как в моменты его театральной ревности: «Да ладно тебе, уймись». И он унялся на много лет.
Случайно совсем встретились на Арбате.
– Ты не изменилась.
– Ты не изменился.
– Детки есть?
– Двое парней.
– А у меня дочка, Кристинка.
Взял за руку.
– Маникюр у тебя красивый.
И снова Надя ощутила ожог.
– Может, начнем сначала? По второму кругу? Лучше тебя все равно не встретил.
И на долю секунды мелькнуло: «Начнем!» Но только на миллионную долю секунды. Она качнула головой:
– Не говори ерунды, а? Давай, пока!
И его прощальные слова:
– Ты просто знай: я о тебе не забыл. В любой момент…
Она даже дослушивать не стала.
А теперь вот есть над чем подумать. А если? Если ему опять по мозгам ударило? Если это он месть такую ей изобрел? Вообще-то служебное положение обязывает его быть законопослушным гражданином: он старший следователь по особо важным делам. Ну и что? Нет среди них психопатов? Именно, что есть. И очень опасные.
Но почему бы ему не поизводить Андрея? Это по крайней мере разумнее было бы. Извести мужа, чтобы потом обладать женой. Не чувствуется во всем его почерка, если можно так сказать. Звонки с молчанием, мужики какие-то вторгаются, Интернет.
Нет, слишком тонко для него, хотя… Эту кандидатуру пока отвергать не будем.
Тут по волнам памяти подплыл еще один эпизодец из времени ее раннего материнства. Приятный и милый, тепло вспоминаемый. Но кому тепло, а кому и горячо. Это под каким углом посмотреть.
Надя № 2
Она вдруг очень зримо, как яркую киноновеллу, представила свое прошлое. Как по-охотничьи, не производя ни единого шороха, кралась к огромной раскидистой сосне, под которой находилась нарядная коляска.
В коляске обитало милейшее существо – ее одиннадцатимесячный сынуля Алеша, который слишком радовался жизни, чтоб легко и просто уснуть днем на свежем дачном воздухе и дать наконец отдохнуть от себя еще не приспособившейся ко всем радостям материнства Надежде.
Коляска стояла спокойно, не колыхалась, не раскачивалась. Это был явный шанс.
Сосна так благодатно, по-средиземноморски пахла хвоей, кузнечики так усердно и самозабвенно пилили в зеленой траве, что, казалось, за забором их подмосковного дачного участка солидно катает туда-сюда лазурные волны, простираясь до самого горизонта, Атлантический океан, а не суетливо шебуршится отощавшая от июльского зноя речушка Десна.
Впрочем, даже и океан не отвлек бы молодую мать от самого главного.
– Сейчас увижу, что спит, и рухну. Увижу, что спит, и рухну, – с нарастающей надеждой повторяла она про себя, глядя на убедительно неподвижную коляску.
Неподалеку уже ждали раскладушечка, накрытая синей льняной простыней, и увлекательный детективчик (может, хоть полчаса почитаю спокойно).
Леха был хорошим человеком. Не разочаровал. Лежал на спине, раскинув загорелые ручки и ножки. И, как порядочный, спал вовсю. Надя накрыла ручки-ножки сына марлечкой (от комаров) и быстро, на цыпочках поскакала к вожделенному месту отдыха.
Свершилось! Рухнула-таки! Но сон не шел, и читать расхотелось. Как всегда, когда получаешь что-то слишком долгожданное (деньги, славу, возможность отдохнуть наконец), полученное тут же перестает радовать и возникает стремление к новым рубежам, прямо как в сказке Пушкина о Золотой Рыбке.
Надя лежа принялась рассматривать себя и сокрушаться об ушедших красоте и молодости. Для более объективной оценки произошедших в ней печальных перемен следовало бы сходить в дом за зеркалом, но было слишком жарко, чтобы по своей воле рассекать этот знойный июльский воздух, а звать мужнину сестру Машку, ленивое шестнадцатилетнее создание, распростершееся в шезлонге на самом солнцепеке, она, естественно, боялась: днем Леха спал чутко.
Таким образом, рассмотреть хорошенько можно было только ноги. Эх, да что там рассматривать – жуть какая-то! Обкусанные комарами, расчесанные и, хоть и свои, родные, привычные, но как-то не к лучшему изменившиеся. Толстые, что ли, стали? В общем, не такие какие-то, как прежде.
Она посмотрела на высокий дачный балкон и представила, что разглядывает себя оттуда, сверху. В цветовом отношении – классно. Сначала – сочно-зеленая трава, на ней – ярко-синий прямоугольник простыни, на прямоугольнике она, Надежда, в солнечно-желтых трусах своего мужа и его же клетчатой рубашке, у которой она просто ножницами обрезала рукава, чтобы тело лучше дышало. Цвета-то все сочетались и радовали, но подраспустилась она здесь порядком. Даже волосами не занимается, перевязала наспех шнурком от Лешенькиной пинетки, и весь уход.
– Хороша я, хороша, да плохо одета, – по-частушечному пожаловалась самой себе Надя.
Она помнила себя – тонкую, напряженную, как затаившийся хищник, и не находила этих прежних, привычных черт – ни во внешнем облике, ни в собственной душе. Теперь всюду были мягкость и теплая бархатность. Все прежние, девичьи, вещи прекрасно на нее налезали, но они словно были с чужого плеча, не подходили к ее новому облику. И так жаль было прощаться с собой прежней, и неизвестно, чего еще можно ждать от себя новой. В сердце, как в подростковые четырнадцать, поселилась сосущая тревога: «Какая я? Что я могу? Полюбят меня такую? А вдруг? Вдруг – больше никто и никогда?»
Сквозь тяжкие свои раздумья услышала она невнятные звуки речи у далекой калитки.
«К соседям гости приехали, – позавидовала она. – Всегда у них люди, веселье. А мы тут одни. В ссылке. Как Пушкин в Михайловском».
Раньше, когда в школе рассказывали про ссылку Пушкина и надо было ему сочувствовать, Надя все никак не могла понять, в чем, собственно, состояло наказание любимого поэта. Ну, обиделся на тебя царь и, смотри ты, не повесил, не застрелил, не (даже!) в тюрьму посадил, а просто сказал: «Ну и Пушкин, ну и сукин сын, как написал-то, негодник, забористо! И это про меня, про самодержца! Да еще после того, как он столько лет в садах лицея, мной же для них, баловников, созданного, беззаботно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал! Глаза б мои на него не глядели после этого!» Конечно, мера наказания дерзкого стихотворца ребенку конца двадцатого века, знакомому с жестокостями восточного тирана, пришедшего на смену русским царям, казалась забавной.
Теперь-то она поняла, как плохо человеку, когда его насильственно выдирают из привычной среды.
Между тем звуки речи за забором не умолкали, а становились все настойчивее, четче.
– Нюся, открой! – вдруг разобрала Надя.
Нюся – было детское ее имя, она сама себя так нарекла в младенчестве. Так ее по-прежнему дома звала бабушка. Андрей пользовался этим именем жены крайне редко – или в минуты особой нежности наедине, или когда перед другими эту нежность демонстрировал.
Надя рванулась к калитке, удивляясь столь раннему возвращению мужа.
– Ключи дачные в пиджаке в кабинете оставил, в машине только вспомнил, – виновато объяснил он, целуя Надину щеку. – Как ребенок? Не разбудил? Спит? И смотри, кого я тебе привез!
В калитку, вслед за Андреем, входил их свадебный свидетель, Андрюхин однокурсник, которого они не видели почти два года: жил он в Штатах, «делал аспирантуру», как говорили теперь на чужеземный манер.
– Ну, хай, так сказать, – обрадовалась Надя. Они обнялись.
– Какая ты стала… хорошая, – удивился Пашка.
– В смысле – толстая? – горько поинтересовалась Надя.
– В смысле – красивая, – с честной американской улыбкой уверил Пашка.
Они смотрели друг на друга, словно в первый раз. Увидели что-то, что прежде не замечали. Секундная пауза, никто ничего и не понял.
Пашка посторонился, пропуская еще одну гостью.
– Вот, познакомься, это твоя тезка, тоже Надя.
Потому-то, наверное, Андрей и кричал ей «Нюся», чтоб не было лишних совпадений.
Девушки протянули друг другу руки. Вновь прибывшая Надя сделала легкий книксен. Она была совершенно фантастическим созданием – что-то среднее между прекрасной космической пришелицей и совершенным биороботом: высокая, необыкновенно тонкая, с длинной шеей и маленькой гордой головкой. Держалась она удивительно прямо и шла по дорожке к дому, ступая по-балетному, носочками врозь.
– Надя – балерина. Заслуженная артистка уже, – хвастанул Паша.
На соседнем участке залаяла собака. Коляска под сосной закачалась, за ее бортом появилась улыбающаяся Лехина мордаха.
– Мама, ава ав! – четко доложил ребенок присутствующим.
– Надо же! Все говорит! Классный какой! – восхитился свидетель начала их супружеского счастья.
Надя с Андреем были тогда первыми из его друзей, у кого появился наследник. К этому тоже надо было как-то привыкнуть.
– Ну, все, поспал! – отчаянно огорчилась Надя, летя на огромной скорости к разбуженному сыну. Тот уже встал на четвереньки и пытался вылезти на свободу. Еле успела подхватить.
Алешка прильнул к матери всем тепленьким маленьким тельцем и сразу принялся ей что-то рассказывать, может, про свой сон.
– А мама папа татя ля-а! А бука бу-у-у! – сообщал он с совершенно мальчишескими интонациями, хитро зажмуривая глазки на солнышке.
За это время к компании присоединилась любопытствующая Машка. Она в то лето приехала погостить в семью брата из своей далекой провинции и жадно впитывала в себя все увиденное и услышанное.
– Какие на вас красивые шортики, – сказала Надя-балерина.
– Спасибо, – махнула рукой Надя, – ерунда, дачная спецодежда.
– Да это Андрюшкины трусы! – с неповторимо провинциальной интонацией разоблачила маленькую женскую тайну совершенно не умеющая вести себя Машка.
– А тебя кто-нибудь спрашивал? – принялся воспитывать Андрей, забирая сына из материнских объятий.
Надя отправилась на кухню – резать для гостей салат из дачной зелени. И вот когда она стояла и кромсала траву, думая, какие красивые бывают на свете девушки и до чего дошла она, напялив на себя мужнины обноски, в дверях появился Пашка.
– Там твои мужики мою даму развлекают, а я к тебе – помочь.
Надя повернулась к нему, сделала шаг навстречу…
Они стояли, обнявшись. Ей было слышно, как бьется его сердце. Ее собственное сердце колотилось изо всех сил. Это был совершенно ее человек. И поделать с этим нельзя было ничего. Даже не поцеловаться. Даже не сказать…
И в этот момент на кухню вошла та Надя.
– Мы просто давно не виделись, – хрипло объяснил Паша.
– Я это поняла, – сказала балерина красивым голосом и, грациозно развернувшись, вышла.
– Поздно, Дубровский, – вздохнула Надя.
Он наклонился к ней, быстро поцеловал и вышел.
Больше ничего никогда между ними не произошло.
Андрей в ту ночь был особенно нежен, а она особенно замкнута.
А потом все пошло, как шло раньше.
Паша женился на балерине. В свидетели их не позвали. На свадьбу – тоже. Якобы свадьбы никакой не было. С Андреем они поддерживали связь. Балерина танцевала. Пашка процветал в качестве олигарха – успел-таки в нужное время раскрутиться. Детей не было. Потом они развелись. По Пашкиной инициативе, как рассказал Андрей. Невозможно, мол, было выдержать ревность жены.
– Больше всего к тебе Пашку ревновала, – смеялся Андрюша, – сумасшедшая просто.
Еще бы! Конечно, просто сумасшедшая. А если эта «сумасшедшая» завелась по полной программе и решила устроить сопернице веселую жизнь?
А муж?
Вот сколько всего навспоминала!
Оказывается, если хорошенько напрячься, такое можно накопать, столько потенциальных мстителей выявить!
Главное, себе самой не врать.
И если вспоминать всех-превсех, то как насчет собственного мужа?
Ну, давай, думай, если уж на то пошло.
Возраст у него, что называется, переходный.
Рабочий день ненормированный.
В деньгах подотчетности жене нет, хотя, понятное дело, все семейные траты обсуждаются сообща, но если он захочет, запросто может себе позволить левые траты.
Ну и допустим на сотую долю процента, что он заскучал. Подумал, что так мало изведал в своей мужской жизни.
И, допустим, пустился приобретать опыт.
И какой-нибудь объект женского пола посчитал себя вполне достойным стать супругой № 2. Они, объекты эти, почему-то особенно законных жен начинают ненавидеть. Не мужика, который им голову морочит и решительных шагов предпринимать не собирается, а именно его ни в чем не повинную и ни о чем не подозревающую жену.
Бабушка Наде рассказывала, как во время войны, страдая, что нет долго писем от мужа, делилась она горем с подругами, а те ей по-доброму отвечали:
– Сама попользовалась, дай теперь другим!
Изгибы женской психологии.
Да и по роду деятельности Надя не раз сталкивалась с терзаниями любовниц, больше всего задетых тем, что вот-де она мучается в неописуемой тоске и неутоленной страсти к любимому, а жена живет себе и в ус не дует, все хорошее ей достается.
В таком состоянии женщина готова на любую подлость по отношению к той, кого она считает препятствием на своем праведном пути.
Позвонить жене и пригласить полюбоваться тайными свиданиями ее благоверного – это просто азы поведения разгневанной любовницы.
Более опытные становятся несказанно изобретательными, они и отворот-приворот используют, и уличают в неверности ту, с которой не в силах расстаться предмет страсти.
Много есть способов. Кто знает? Может, сейчас такая вот дамочка и ставит над Надей свой эксперимент?
Нет, это уж дебри непролазные. Это получается, что враг ее добился того, чего хотел.
Андрей сейчас с мальчишками. Не один отдыхать полетел, хотя вполне мог бы и один. Если начать своих подозревать, до такого можно докатиться…
И тут Надя поняла, почему все предложенные ею кандидатуры, кроме, пожалуй, гипотетического наследника плюс еще двух-трех весьма зыбких подозреваемых, не кажутся ей подходящими на роль ее мучителя.
Во всех действиях, направленных против нее, было что-то сумасшедшее, маньяческое. Упорное и бестолковое одновременно. Это ж надо время, желание, терпение, своего рода страсть, чтоб постепенно раскручивать события. Чтоб как китайская пытка, капля за каплей. Никто из знакомых не годился на роль маньяка. Хоть какие-то странности у человека с психическими отклонениями должны наблюдаться? Хоть когда-то какой-то срыв?
Этот список ничего не проявляет. Кто же за ней наблюдает все это время? Кто-то решает, когда наступит подходящий момент для следующего удара. Причем каждый удар ощутимее предыдущего. Как от всего этого скрыться?
Надя поежилась.
«Смерть придет, у нее будут твои глаза…» – вспомнился Бродский.
Какие глаза будут у ее смерти? Пустые?
Уменьшенные очками для близоруких? Возбужденно горящие в преддверии конца погони за ее жизнью?
Взгляд из темноты
Она почувствовала на себе чужой взгляд сквозь стекло и даже сил вскрикнуть не нашла в себе. Оцепенела.
В доме свет. Ее видно всю. А за окном – тьма смертная. И там кто-то несомненно есть. И смотрит. А окна – высоко. Фундамент высокий. По лестнице надо забираться, чтоб заглянуть. Или на козлы встать, что у сарая валяются.
В окно энергично застучали.
– Надь! Привет, Надь! Это я, Никита! Открой, что ли! – услышала она, не веря себе, знакомый с детства говор.
Господи! Просто Никита! Друг с младенчества! Почти родственник. Вот счастье-то!
Никита – сын боевого заслуженного генерала и официантки из офицерской столовой.
Увлекся генерал на старости лет. Прежнюю семью бросил, оформил новый брак, народился сынок. Дачу новую молодой своей семье обустроил. Огроменную домину на въезде в поселок. Пожил-пожил со своими новыми пару-тройку лет, а потом взял да и вернулся к первой жене.
– Не туда зарулил, – объяснял он Надиному деду, – бес в ребро старому козлу.
Официантка была несгибаема в своей первозданной простоте и меняться в соответствии со своим положением супруги большого начальника не хотела. Генерал, привыкший жить по-офицерски четко и аккуратно, стал брезговать ее молодой расхлябанностью и неопрятностью.
– Мальчишку за собой тянет. Лентяя растит, – жаловался старый грешник.
Никиту он не бросил, навещал часто.
Парень действительно вышел весь в мать: курносый, добродушный, ленивый. Даже выговор ее немосковский перенял. Ни к чему он особо не стремился. Ему было хорошо и так. Как и матери его. Плыли себе по течению, брали, что дают, и другим не мешали.
Москву Никита не любил. Жил в поселке постоянно. На заре индивидуально-трудовой деятельности выстроил у себя на участке сараюгу из серых, подобранных, где плохо лежали, досок, и вывесил над ней гордое название: «Шиномонтаж. Европейское качество».
Надя с Андреем все прикалывались над Никитой: почему, мол, европейское? Скучно ведь. И так все теперь европейское, куда ни глянь. Тоже – знак качества нашелся. А ты напиши: азиатское качество! Круто! Неизбито! Свежо! Всем будет интересно! Народ так и попрет.
Однако народ вполне пер и с этой вывеской.
У Никиты было дешевле, чем в автосервисе, в машинах он разбирался досконально, и за время дачного отдыха автовладельцы имели возможность подремонтировать свои тачки у надежного своего мастера.
К тому же Никита работал их поселковым сторожем. И службу сторожевую нес честно. Традиционные зимние вторжения в пустые дачи происходили у них крайне редко.
– Что, напугал? А я смотрю: свет у вас, дым из всех труб валит. Что за гости? Калитку не заперли.
– Ух, Никита! Так и инхваркт микарду получить можно в два счета. Как же ты до окна дотянулся?
– Дверь подергал – заперта. Нет, думаю, стучать не буду, сначала гляну, что и как. Лестницу подтащил от сарайки. Смотрю – ты. В себя ушла, задумалась. Не хотел пугать. Да и что пугаться? К нам не суются. Знают меня. А мне че-то у соседей ваших вчера свет мерещился. Подъехал– ничего. Забор цел. Показалось. А у тебя, уж понял, – не мерещится.
Попили чайку. Такого, какой полагается пить гостям, если случайно нагрянули, – с бутербродами на скорую руку, шоколадками-мармеладками.
Надя вспомнила, что в детстве они с Никитой обожали ванильные сухари с молоком.
Сначала сухарь размокал в чашке, становился как бисквитное пирожное. Главное – следить, чтоб не размяк совсем и не развалился, тогда осядет на дно, придется ложкой выгребать. Тоже вкусно, но неинтересно. Размокший, как положено, сухарь надо было смаковать, высасывать из него впитавшееся молоко и только потом съесть.
Никита и сейчас, как в детстве, ел обстоятельно, не спеша, солидно. Уважал еду. Так и хотелось подложить ему еще и еще, вкусного и разного. И любоваться процессом поглощения лакомств.
Поболтали о том о сем.
– Ты, если что, тут же звони, я за минуту у тебя. – Никита показал увесистый, под стать ему самому, мобильник.
Надя записала номер на отдельном листе бумаги и прикнопила к стене – отовсюду видно.
– Ну, давай, запирайся и не трусь. Минута – и я тут.
– Вот громадный вымахал, – восхищалась Надя, запирая за ним дверь.
Покой, за которым ехала она сюда, наконец-то угнездился в ее сердце. Хватит себя накручивать. Нечего бояться. Она не одна.
И все тут.
Дневник
Потушила везде свет, оставила лишь ночник. Улеглась в теплую уютную постель. Взялась за привезенный с собой старинный дневник старушки соседки, доставшийся ей в наследство. Открыла первую страницу.
Тоненькие остренькие буковки, каллиграфическое письмо.
«Сегодня родила корова Звездочка. Она очень страдала, и я беспокоилась за нее. У теленочка такая же белая меточка на лбу, как у Звездочки.
Она очень нежная мать, не сводит глаз с новорожденного. Как верно я решила, живя на лоне природы, окунуться в естественную жизнь.
Чтобы постичь человеческую натуру, надо приблизиться к животным. Я ухаживаю за Звездочкой, как простая крестьянка. Поначалу меня страшила собственная брезгливость, отвращение к неприятным запахам, но все это скоро прошло.
Сейчас я удивляюсь, как можно жить в деревне, не замечая дыхания природы и живых существ рядом. Единственно, что я вряд ли научусь делать, – доить корову. Это тяжкий труд, надо иметь очень сильные, приспособленные к этому руки.
Если бы в городе знали, каким трудом дается стакан молока! Хотя вряд ли что-то бы изменилось. Мне же пришлось выбирать – или игра на фортепьяно, или доение. Я все же выбрала фортепьяно: столько лет училась этому и так люблю музыку, что буду беречь свои пальчики именно для этого».
Далее несколько первых страничек были посвящены Звездочке и тому, как она вскармливает свое ненаглядное чадо.
Кроме того, дневник содержал подробнейшие заметки о состоянии погоды, прямо как Надина учительница учила делать на природоведении в начальной школе: «Облака кучевые, облачность переменная, барометр отмечает такое-то атмосферное давление, такую-то влажность; ветер юго-восточный».
Надя догадывалась о практическом, хозяйственном значении этих записей для владелицы имения начала ХХ века: погоду по дневнику можно сопоставить с прошлогодней, сделать выводы на будущее. Поведение Звездочки во время отела – это, помимо сентиментальной стороны, тоже фиксирование полезного опыта.
И очень даже мило.
Но на дневник эпохи не тянет.
Та-ак. Вот. Рецепт лимонного пирога. Подробный. Можно даже попробовать испечь.
Запись узора вязания: «Косичка вывязывается следующим образом: на фоне изнаночных вяжем 8 лицевых петель, провязываем так 10 рядов…»
Как быстро сшить удобный для работы по дому фартук: берутся два прямоугольника из достаточно плотной ткани, края обметываются или подшиваются. Куски ткани сшиваем, оставляя пройму для головы. В нужном месте пришиваем завязки. Можно также пришить два глубоких кармана любой формы… А вот и зарисовка фартучка. Славненький такой, даже рюшечки снизу можно приделать…
Надя ощутила, что погружается в объятия Морфея. Милый этот дневник заставлял прибегать именно к таким оборотам.
Добрый бог сна заставил закрыть тетрадку, сунуть ее под подушку, как залог навсегда уснувшего времени. Она не стала гасить ночник – он не мешает спать, не мешает…
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?