Текст книги "Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины"

Я никогда не встречалась с этим замечательным человеком, но очень много о нем слышала. Об этом речь еще впереди.

Наши судьбы тесно переплетены. Трое моих детей: Ольга, Захар и Павел – правнуки генерала Трофимова.

После войны моя тетя вышла замуж. В 1949-м году (в 39 лет, как и старшая сестра Стелла) родила она свою первую и единственную дочку. Муж-фронтовик умер до рождения девочки.

В 1952 году моя бедная Танечка пережила страшное горе: дочка ее, трехлетняя Светочка, скончалась после долгой болезни от туберкулезного менингита.

Как смогла она пережить эту трагедию, сохранить свой светлый и добрый взгляд на жизнь? Я сейчас понимаю, насколько сильным духом обладала она. И еще – терпением. И неиссякаемым запасом любви. Вся ее любовь досталась мне – неприкаянному ребенку. То, каковы истинные качества человека, чаще всего выявляется с бедой: плохой человек стервенеет на глазах, а хороший человек после собственных испытаний делается еще добрее к людям.

Тети мои были людьми очень хорошими.

…В ноябре 1999 года я впервые побывала в Иерусалиме.

Одно из самых сильных впечатлений – Мемориал холокоста Яд ва-Шем на Горе Памяти.

Есть там памятник Янушу Корчаку с детьми. Тесно прижавшись друг к другу, стоят дети, окружив своего воспитателя. Это еврейские дети из Дома сирот в Варшавском гетто, удушенные 6 августа 1942 года в лагере смерти Треблинка.

Януш Корчак (Эрш Хенрик Гольдшмит) был выдающимся педагогом, писателем, врачом. Он оставил множество трудов, посвященных воспитанию детей. И до последнего дня существования Дома сирот он учил детей сохранять достоинство и быть хорошими людьми.

Дом сирот (200 детей с воспитателями) появился на вокзале, шагая организованным строем, в парадной одежде.

На перроне эсэсовец, узнавший знаменитого врача Корчака, сказал: «Доктор, вы можете остаться».

Корчак последовал в лагерь с детьми и с ними принял смерть.

…Могилы в Иерусалиме принято укрывать камешками. Пространство вокруг памятника Корчаку и детям было усыпано белыми камнями. Я взяла несколько белых камешков, привезла их в Москву, отправилась на Востряковское кладбище и положила у памятника трем сестрам, моим незабвенным Стелле, Анечке и Танюсе, Тайбеле, как попросила я написать на камне. Они сделали меня человеком. Им я обязана жизнью.

Главное – упорные тренировки

Мне четыре года.

Я уже давным-давно живу в Москве с тетей. Хожу в детский сад. Читаю книжки. Думаю о взрослой жизни.

Дело в том, что у всех взрослых один вопрос к ребенку:

– Ну, и кем же ты будешь, когда вырастешь?

В моем случае начинается чуть-чуть иначе. Из-за кудрей. Кудри редкость. И я их не люблю. Их расчесывать трудно после того, как голову вымоют. И кудри – это некрасиво, неаккуратно, не как у всех. Так мне не раз Лидия Ивановна говорит. Воспитательница. Другие не ругаются. А эта – очень строгая. Любит, чтобы все было правильно. А у меня неправильно. Вот она и страдает со мной…

Когда чужие видят меня на улице, они сразу, будто сговорившись, начинают свою песню:

– Ой, какое чудо! Ой, какая кудрявенькая!

Издеваются надо мной, ясное дело.

Тетя очень пугается, когда начинаются эти восклицания по поводу кудрей. Она тихо, как бы про себя, но мне-то слышно, говорит:

– Соль вам в глаза…

Я у нее спрашиваю:

– Танюсенька, зачем им соль в глаза?

Она туманно отвечает:

– Очень много злых глаз…

Ну, понятно… Людям не нравятся мои кудри. Я их злю. А Танюсенька переживает за меня. Ей жалко, что я такая уродилась на белый свет… Она меня любит и бережет.

Зря она боится! Совершенно напрасно!

Потому что я-то знаю, кем буду, когда вырасту. Это моя тайна. Никому не говорю, даже ей.

На глупые вопросы взрослых отвечаю каждый раз по-разному. Первое, что попадется. Например, милиционером (вон он прошел в сапогах, с палкой полосатой – будет командовать движением машин). Еще можно сказать, что газировку буду продавать, как та толстая румяная тетя в белом фартуке… Еще – воспитательницей…

Это все пустое. Полная чушь. Чтобы отстали и можно было бы думать о своем. Думать и тренироваться.

Потому что я буду не милиционером или воспитательницей, Боже упаси!

Я буду героем войны!

Их очень много вокруг, героев. Вот идет человек с палочкой и в черных круглых очках. Ему все дорогу дают. Потому что он слепой! Он на фронте потерял зрение. Он – герой!

Есть люди без одной руки. Тогда пустой рукав пиджака засунут в карман. Это тоже герои. Они на фронте потеряли свои руки. Но живут, не плачут. Работают. Ни на что не жалуются. Они – герои.

И те инвалиды, которых в Москве мало, но, пока жила с мамой и папой, видела каждый день. Те, которые совсем без ног. На маленьких тележках. Они двигаются, отталкиваясь от земли руками… Бедненькие. Это все тоже война… Война повсюду…

Она была давно. Кончилась, когда меня на свете не было. Но она – вот… Рядом. И все время говорят о новой войне. Что и как будет, когда она начнется.

Не если начнется… Тут было бы предположение… А когда! Значит – точно начнется, вопрос лишь во времени.

Мои тетечки к войнам привыкли. Войны им очень не нравятся, но от них не зависит… Так они мне говорят… Ну, они уже старенькие… А я полна сил, молода… Начнется война – буду их защищать. А кому еще?

Картина такая. Кудри состригаю напрочь. Наконец-то! Делаюсь настоящий солдат-герой. Никто не будет своими злыми глазами на меня смотреть и сюсюкать: «Ой ты какая кудряшечка!»

И Лидия Ивановна одобрит и наконец-то полюбит меня. Поймет, что я тоже за дисциплину и за порядок.

В общем, пойду на фронт. Каждый день стану совершать подвиги, бросаться в самое пекло, защищать собой товарищей по оружию. А каждый вечер, после боя, будем петь песни. У костра. Я больше всего люблю «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой!».

Танюсенька говорила, что во время войны эта песня была как наш гимн. И по радио в шесть утра сначала звучала эта песня. И люди шли работать для победы.

Мы, солдаты следующей войны, тоже будем петь эту песню. И утром, и вечером…

 
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна,
Идет война народная,
Священная война!
 

Я всегда очень волнуюсь из-за слов… Слова стихов меня тревожат. Я не боюсь чужой ругани. Вообще ничего не боюсь. Но плачу из-за сильных слов… А ведь нельзя!

Герои не плачут…

А потом я совершу самый гордый подвиг. И стану, как эти настоящие герои войны. Как тот, что без глаз, например. Он так уверенно шел со своей палочкой.

Тетечка сказала:

– Научился жить без глаз. Человек ко всему привыкает. Жизнь…

И я решаю, что зря трачу время на прогулки просто так. Время – самое ценное, что есть у человека! Так говорит мне Танюсенька. Его, время, надо расходовать с толком. Не тратить зря. Учиться надо чему-то, что потом пригодится.

Она права!

Я начинаю учиться ходить с закрытыми глазами. Мне это пригодится, когда я, герой войны, вернусь к мирной жизни.

Сначала все легко.

Несколько прогулок мы идем за руку с тетечкой. Я с закрытыми глазами. Она ничего не замечает. Здоровается с кем-то. Идет, разговаривает. Я иду и горжусь. Стараюсь сделать страдальческое, скорбное лицо. Чтобы прохожие понимали и сочувствовали. Идет девочка-герой. Может, она уже с войны… Кто знает… Всякое в жизни бывает.

Я тренируюсь и дома. Хожу, ощупываю предметы. Тетечка спрашивает:

– Ты, Галенька, в жмурки сама с собой играешь?

Я ее не разубеждаю. Узнает потом, какие жмурки…

Через несколько дней мне становится скучно ходить за руку с закрытыми глазами. Ничего тут такого особенного нет. Иду и не вижу ничего. Все пропускаю. Надо усложнять. Я упертая. Если что решила, буду добиваться… Это я о себе слышала. И это правда. Значит, что?

Значит, надо идти с закрытыми глазами, одной, по кромке тротуара.

У меня получается. Но очень недолго. Танюсенька пугается:

– Что ты! Что ты! Там же машины! Собьют!

Она не понимает, что имеет дело с практически сложившимся героем войны. Какие машины могут быть герою помехой?

Еще несколько прогулок. Попытки пройти по бордюру. Тренировки в детском саду, в скверике. Воспитательнице плевать, когда я шмякаюсь, споткнувшись о корни деревьев. Главное, чтоб все были на глазах. А я все хожу и хожу…

Наступают выходные.

Самое время попробовать, чему научилась за неделю. Мы опять идем гулять по Садовой Кудринской. Тетя останавливается поговорить со знакомой. Я тихонечко высвобождаю руку. Сейчас посмотрим… (Сказал слепой глухому – это моя реплика уже из нашего с вами времени))))

Я гордо иду по бордюру. Глаза закрыты. Лицо героически-скорбное.

– Ай! Ты опять!!!

Я даже не успеваю открыть глаза! Оступаюсь, подворачиваю ногу, падаю.

– Я же тебя просила, деточка моя, не отходить… Видишь, что случилось!

Случилось чудо! Случился подвиг!

Я теперь – раненый герой! Я не могу встать на ногу – больно.

Ура!!!

Тетя несет меня в Филатовскую больницу: она тут, напротив места нашей прогулки.

Старенький врач с седой бородкой осматривает мою ногу. Нога опухла. Я счастлива. Все всерьез.

– Ну, герой! – хвалит меня доктор.

Да! Я добилась! Я – уже – герой!!! Внутренне я ликую. Но дедушке-врачу всем своим обликом показываю страдание. А то вдруг скажет – ничего страшного… А мне надо… Мне надо…

– До свадьбы заживет, – произносит доктор. – А сейчас – тугую повязку. И минимальные нагрузки на ножку.

Тугую повязку! Вот оно – счастье! Вот теперь – все! Теперь все увидят – я совершила подвиг. Уже! Я герой!

Свершилось!

Мы идем домой. Тетя пыталась меня нести на руках, но я сказала, что вполне могу сама. Нога побаливает, но только чуточку. Я хромаю.

Мне хорошо!!!

Я знаю – если долго тренироваться, любая мечта исполнится!

Терпение и труд все перетрут. Так мне Танюся повторяет.

И так оно и есть.

Магические стекла и волшебная тряпочка

Я ношу очки с четырех лет. С очками у меня никогда не было никаких переживаний, мучений, ощущений ущербности и урона своей девичьей красе. Тут я должна сказать огромное спасибо моим близким. Хочется в который уже раз заметить, что меня окружали очень любящие и внимательные люди, тонко разбиравшиеся в детской психологии. Именно благодаря им, моим дорогим тетям, я была ограждена от многих страданий (совсем не пустяковых), через которые проходят дети, вливаясь в социум.

Итак, получили мы в «Оптике» первые мои очочки. Тут же выбрали к ним красивый футлярчик и специальную фланельку для протирки стеклышек. Дома я радостно примерила очки, не подозревая, что теперь могу стать объектом насмешек и издевательств со стороны моих «коллег» по детскому саду. И если бы меня не подготовили, вполне мог взрасти во мне определенный, не очень симпатичный комплекс.

Но меня подготовили!

Мне сказали так:

– Завтра ты пойдешь в детский сад в очках. Тебя могут начать дразнить.

Ну, как дразнят в детском саду – это я уже знала. Был бы повод. Меня пока не дразнили. Теперь, значит, повод был.

– А как меня будут дразнить? – живо заинтересовалась я.

– Ну, скорей всего – очкарик. Но ты можешь сделать так, чтобы дразнить тебя было совсем скучно. Тогда никто этого делать не будет.

Конечно, мне было очень интересно, как сделать так, чтобы с темой очков от меня отстали раз и навсегда.

– Что мне надо сделать? – жадно спросила я.

– Во-первых, никогда не показывай человеку, который хочет тебя обидеть, что ты обиделась. Иначе обидчик никогда не отстанет. Смейся вместе с ним. Тебе скажут «очкарик», а ты засмейся и скажи, что правда же это здорово, что ты ужасно рада своим волшебным очкам.

– А они у меня волшебные? – тут уж я прямо задохнулась от счастья.

– А разве нет? Ты же без них плохо видела. Ты не могла читать так быстро, как тебе хотелось. А теперь ты будешь хорошо видеть, прочтешь много книг, узнаешь столько всего! И все благодаря волшебным стеклам твоих очков.

Это было чистейшей правдой. И настоящим чудом. Потому что без очков – видно плохо, в очках – отлично. А читала я и так лучше всех в группе. Теперь же… О!

Но волшебство очков перекрывалось еще кое-чем! Сейчас мне кажется, что полной, полнейшей ерундой. Но ерунда эта – работала! Счастье, что мои тети все это чувствовали, знали, понимали.

– Если кому-то волшебных очков покажется мало, и тебе все равно скажут «очкарик», ты с улыбкой скажи: «Да! И у меня не только волшебные очки, которые только мне и никому другому помогают знать все на свете, но к ним есть еще и специальный футлярчик и даже (!!!) фланелька!!!»

Предупрежден – значит вооружен. Я была вооружена, можно сказать, до зубов.

Представьте, все прошло точно по сценарию! Мне даже было неинтересно. Мне сказали: «Очкарик», я тут же радостно засмеялась и хвастливо выдала заготовку про волшебные очки, футлярчик, фланельку. Почему-то именно фланелька (просто кусочек яркой мягкой тряпочки) произвела самое большое впечатление на коллектив.

Все! Тема эта больше меня не касалась.

(Но знаю много случаев, когда неподготовленные дети вступали в серьезный конфликт со своими одногруппниками, в результате которого отказывались от очков напрочь, что, впрочем, не спасало их от дальнейших преследований, потому что они не были готовы к умному отпору вообще. Ведь умный отпор – это не кулаки, не слезы и сопли, не жалобы и стоны воспитательнице. Умный отпор – это ощущение окружающими, что их язвительные замечания совершенно тебя не уязвляют. И в выработке такого подхода должны помочь взрослые. Хорошо, если они понимают серьезность и важность этой задачи, хорошо, если знают, как именно помочь, что именно и становится настоящей силой (а это – всегда – сила ума и юмора, но не сила мускулов). Если таких взрослых рядом нет, болевая точка обеспечена.

А ведь все так просто – немного фантазии и отсутствие агрессии по отношению к другим детям.)

Я люблю наш дом!

Мама оставила меня в Москве. Сама уехала, а меня оставила. Она, прощаясь, сунула мне в руку игрушку: маленький, но тяжелый черный утюжок. Совсем, как настоящий.

Была мама, а остался утюжок.

Я его часто держала в руках перед сном.

Новое место моей жизни я со временем очень полюбила. Даже сейчас скучаю по нему, хотя вряд ли сегодня чувствовала бы там себя привольно. Квартира 60-а была на самом деле комнатой площадью шесть с половиной метров.

Дом наш находился рядом с Военной академией имени Фрунзе. Его и построили в конце 20-х годов ХХ века для слушателей академии. Интересный дом. Сейчас бы его назвали домом гостиничного типа. В него можно было попасть с правого входа и с левого. И совершенно неважно, откуда заходить: все равно на каждом этаже оказываешься в огромном широченном и длиннющем – во весь дом – коридоре, по которому мы катались на трехколесных велосипедах. (Почему-то на двухколесных уже не разрешалось.) Высокие потолки, большие трехстворчатые окна. То, что сейчас называют сталинскими домами тридцатых годов.

Приезжал офицер учиться, ему с семьей давали комнату. Чаще всего – одну на всех. Туалет – один на несколько комнат. (Это вполне терпимо, гораздо страшнее, когда люди жили в коммуналках, где на двадцать семей имелось одно «удобство».) Впрочем, за все время нашей жизни в этом доме я ни разу не побывала в этом «месте общего пользования». Тетя страшно боялась инфекции, поэтому для меня имелся горшок.

Вот что поражало мое детское воображение, так это кухня! Я не знаю точный метраж этого помещения. Мне она казалась сказочным дворцом. Несколько огромных окон. Плиты, плиты, плиты вдоль стены. (Сначала были керосинки, но потом в дом провели газ и поставили плиты – это огромное достижение.) У каждой хозяйки – свой столик. А в центре – огромный стол (или несколько сдвинутых вместе столов). Тут раскатывали тесто для пирогов, шинковали капусту… Дружно-весело… А еще там были широкие скамьи. На них ставили корыта для стирки или оцинкованные ванночки для купания детей. Купаться на кухне было весело! Единственно, что неудобно: укутанного после купания ребенка приходилось нести в свою комнату на руках через весь длиннющий холодный коридор. Поэтому нас заворачивали в полотенца и одеяла, как для выноса на мороз в самых северных краях.

Таких кухонь на каждом этаже имелось две, правая и левая.

На кухне проходила большая часть жизни офицерских жен. Тут они учились готовить, обменивались новостями, сплетничали, ссорились, мирились, хвалились достижениями мужей и детей. Они трудились по-настоящему. Вести домашнее хозяйство, стирать руками, гладить тяжеленным утюгом форму мужа (ежедневно!), завтраки-обеды-ужины, будни-праздники… О том, чтобы муж как-то помогал по хозяйству, и речи идти не могло. Я ни разу не видела, чтобы мужчина зашел на кухню. Это считалось неприлично. Примерно так же, как зайти в женский туалет.

Мужчина обеспечивал средства к существованию. Женщина обеспечивала быт, воспитание детей, порядок в доме.

Такой семейный уклад еще сохранялся от прежних времен. А в офицерской среде зачастую и выбора иного не предоставлялось. В Москве-то с работой или учебой проблем для жен не было никаких. Для детей – детский сад. Работай, учись. Но проходит несколько лет, муж заканчивает академию, едут они в дальний гарнизон. И все. И снова ты – офицерская жена. На тебе дом, тыл мужа, воспитание детей. Вся жизнь и все интересы – в своих домочадцах.

Слушателями академии в те времена становились бывшие фронтовики. И для них дом, уют, надежность быта значили многое.

Что сейчас покажется удивительным: ни разу не были мы, дети, свидетелями семейных скандалов, ни разу за все детство я не слышала ни одного бранного слова из уст мужчины. Женщины и дети оберегались от грязных слов.

И еще. Я ни разу не видела пьяного офицера. Чисто теоретически я допускаю, что они у себя в четырех стенах и могли пропустить рюмочку. Но не в будний день. По праздникам. И не до потери человеческого облика.

Я видела и боялась пьяных, еще живя в Каменке. От пьяных исходила опасность безумия. Безумный способен на все, поэтому от него лучше убежать и спрятаться.

Но в нашем доме на проезде Девичьего поля жили люди, ценившие собственную репутацию и уважавшие себя. И представить себе, что где-то пьют, ругаются, дерутся, оскорбляют жен, пугают детей, казалось невозможным.

Наша с тетей комната не казалась мне маленькой. Прихожая занимала не больше полуметра. Там висели наши пальто, а под узенькой скамеечкой стояла уличная обувь. Шесть жилых метров вмещали самое необходимое: одну стену почти целиком занимало высокое трехстворчатое окно. Вдоль окна стояла железная тетина кровать. У правой стены, перпендикулярно кровати, находился сундучок, покрытый ковром. На нем я спала. Моя постель: матрас, подушка, одеяло – днем убиралась в шкаф. Тогда на сундучке можно было играть. Ко мне даже девочки приходили, когда я стала чуть постарше.

У левой стены, тоже перпендикулярно тетиной кровати, располагался стол с зеленой лампой. Этот стол, естественно, становился обеденным, когда мы в выходные ели дома. Тогда на нем обязательно появлялась крахмальная скатерть. В остальное время он выполнял функции письменного стола. За ним я потом, учась в первом классе, делала уроки.

У нас имелся, естественно, и шкаф. Высокий, дубовый. Все-все наше имущество находилось в нем. Между сундучком и столом оставался совсем небольшой проход к тетиной кровати и к окну. Теснота меня не смущала. У нас всегда было чисто, светло, уютно.

А если хотелось побегать, пожалуйста: коридор. Всеми признанная детская территория. Единственная опасность коридора: чья-то мама, несущая из кухни кастрюлю с супом в свою комнату. Путь-то неблизкий, бегущий ребенок может случайно врезаться на полном ходу… Даже страшно подумать! Но никогда ничего не случалось. Потому что всегда перед женщиной с кастрюлей оказывалась другая чья-то мама (на подстраховке). Она и предупреждала детей: «Осторожно! Суп несут!» И все понимали: надо дать дорогу. Впрочем, игры в коридоре происходили в случае уж очень плохой погоды. Обычно мы собирались на улице у дома.

У нас в нашей «квартире» имелось радио. По виду наушник (для одного уха). Громкость не регулировалась. Хочешь хорошо слышать, приложи к уху. А если положить наушник на стол, тоже будет слышно, но плохо, слова не всегда разберешь. От наушника шел шнур, на конце шнура – штепсель. Но его нельзя воткнуть в обычную розетку: ударит током.

Передавалась всегда только одна радиопрограмма, но нам хватало.

Мы слушали вместе Шопена, Чайковского, Прокофьева. Вскоре на вопрос Танюсеньки: «Ну-ка, что это играют?» – я без запинки называла произведение и автора. И диктор тут же подтверждал:

– Вы слушали марш из балета Прокофьева «Любовь к трем апельсинам».

По-моему, чаще всего передавали по радио выступление народного хора имени Пятницкого. Почему-то, когда пел хор, я не разбирала слов. Почти совсем. Было чувство, что в морских волнах плещется сразу очень-очень много людей, которые орут что-то, стараясь перекричать друг друга. Но иногда и хор исполнял песни очень даже понятные, с первого раза показавшиеся знакомыми.

Я сразу запомнила «По диким степям Забайкалья…» Может быть, потому что там пел сначала солист, а ему отвечал хор. Да и слова простые:

 
– По диким степям Забайкалья,
Где золото роют в горах,
 

– начинал певец.

 
– Бродяга, судьбу проклиная,
Тащился с сумой на плечах,
 

– продолжал хор.

Откуда берется у ребенка понимание этих слов – бродяга, судьба, сума?

Я не знаю. Но вопросов по песне не возникало. Как не было вопросов про то, почему у меня есть руки, ноги, глаза. Это так, потому что так должно быть.

А песня эта – про часть нашей души, где все понятно и про судьбу, и про суму. Изначально.

 
– Бежал из тюрьмы темной ночью,
В тюрьме он за правду страдал,
 

– рассказывал певец, словно о себе.

 
– Бежать больше не было мочи,
Пред ним расстилался Байкал,
 

– разъяснял сочувственно хор.

И совершенно понятно делалось, что в тюрьме страдают за правду. И что за правду положено страдать. Во всяком случае, в песнях русской души.

 
– Бродяга к Байкалу подходит,
Рыбацкую лодку берет.
И грустную песню заводит,
Про родину что-то поет.
 

А как же? Конечно, про родину. И, конечно, грустное.

И вот уже весь хор разом:

 
– Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
«Ах, здравствуй, ах, здравствуй, родная,
Здоровы ль отец и мой брат?»
 

Ответ конечно же неутешительный:

 
– Отец твой давно уж в могиле,
Сырою землею закрыт,
А брат твой давно уж в Сибири,
Давно кандалами гремит.
 

И сомнений никаких не возникало: брат тоже в Сибири страдает за правду.

Сейчас даже странно: как это все пели тогда? Миллионы узников лагерей, репрессии… А по главной радиопрограмме «в тюрьме он за правду страдал»… И вопросов почему-то у цензоров не зарождалось.

Дело в том, что хор исполнял старую (!!!) русскую народную песню о прежней (!!!) жизни в царской России! И никаких аналогий.

Как же я сочувствовала бродяге! Слезы наворачивались.

Когда передавали песни, Танюся всегда подпевала исполнителям, и я подтягивала. Несколько песен до сих пор – от начала до конца – помню и пою «внутри себя»:

«Далеко-далеко, где кочуют туманы…», «Хорошо, хорошо, когда в город приходит весна…», «Все стало вокруг голубым и зеленым…», «А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер…», «Когда умчат тебя составы, за сотни верст, в далекий край, не забывай, не забывай родной заставы, своей любви, своей судьбы не забывай…»

Эта, последняя из названных сейчас песен, учила меня жить – в самом серьезном смысле. Я детской цепкой памятью ухватилась за слова:

 
Не забывай, что после вьюги
Опять всегда приходит май.
Не забывай, не забывай своей подруги,
Своей любви, своей судьбы не забывай.[3]3
  Песня из к/ф «Испытание верности», 1954 г., музыка И. Дунаевского, слова М. Матусовского.


[Закрыть]
 

Я старалась не грустить, ведь «после вьюги всегда приходит май».

И еще – я старалась помнить. Это страшная и грустная тема. Я помнила свою жизнь до тети. Я помнила маму. Помнила! Помнила!

А бедной Танюсеньке очень хотелось, чтоб я называла мамой ее. Я-то для нее стала дочкой. Одной-единственной. Главной частью и любовью ее жизни. Она ждала слова «мама». Но – я не могла. Не могла. Никак. (Я, как потом оказалось, верна до упрямства. Памяти своей верна, любви ко всем родным, отчизне своей…)

У меня не получалось выговорить «мама» никак. И связаны с этим печальные переживания, когда чужие тетки, наверное, желая сделать Танюсеньке приятное, упрекали меня при ней (такое случалось нередко, и в детстве, и в отрочестве, и в юности):

– Что ж ты! Человек столько в тебя вложил, а ты мамой ее не назовешь! И не стыдно!

Мне не было стыдно. Меня обжигала обида на неправедливость упреков.

– Зачем они лезут? Что они понимают? Почему судят?

И все же я иногда пыталась мысленно примерить слово «мама» к Танюсеньке. Она была самым-самым дорогим мне человеком. Ближе и дороже не было и не могло быть никого. Танюсенька, милая моя Танюсенька! Добрая моя душенька!

Сказать «мама» так у меня и не получилось.