Текст книги "Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины"

Письмо второе

«Дорогая Галинка моя!

Продолжаю…

В Ярцеве пошли в школу, долго не проучились. Помню, мне сшили из какого-то материала сумку, в которой были букварь и тетради, ручка и в бутылочке чернила. Никакой формы не было. Ботинки намазаны ваксой до блеска.

Тима был красивый мальчик. Глаза были синие, волосы темно-каштановые, волнистые, не как у твоего отца – колечками. Он был худенький, но крепкий мальчик, рослый. Особенно был красив у него нос с горбинкой, маленький рот, нежное лицо. Это все было в детстве. Потом он стал красавцем, ростом был высок, строен, брови черные, глаза синие, волос темный.

Вскоре после того как мы в Ярцеве пошли в школу, семья наша переехала в Крым. Мы жили в колхозе, вырастили корову, держали птиц.

В 30-х годах случился страшный голод, мы уехали в Смоленск.

В Крыму мы, то есть я и Тима, жили в труде, ухаживали за коровой, доили ее, чистили сарай, ездили верхом на колхозных лошадях по степям. Степи там очень живописны, трава, как море, колышется, цветы большие, красные и степное растение курай, очень душистое.

Тима был очень чувствительный парень, не давал резать кур, не терпел мучений кошек, собак, даже сусликов и мышей жалел. Мне казалось, что мама его любила больше, чем меня. Я, наверное, ошибался, мне, наверное, так казалось, но я не обижался на это, так как я сам очень любил своего брата. Отец к нам обоим относился ровно. Игрушки мы делали сами из бумаги: лошадок, коров, поросят, собак. Я ходил в домашнем сшитом тулупчике желтого цвета. На ногах в нехолодную зиму носили сшитые дома из материала «бурки», так мы называли эту обувь, на бурки надевали калоши.

Мать очень следила за чистотой, мы всегда были чистые. Отец без передышки работал в колхозе. Он был очень сильный. Помню случай, когда на какой-то праздник в колхозе зарезали быка. Его нужно было перенести куда-то. 12 человек на оглобле, пропущенной через связанные ноги быка, подняли его, но, не сделав двух-трех шагов, упали. Мой отец и еще один мужчина подняли быка вдвоем и отнесли его, куда было надо.

Я, брат и другие ребята видели это, и мы очень гордились нашим дорогим отцом. Закваска у него была прочная.

Из рассказов отца мы знали, что его брат – отец нашей дорогой Тани, Стеллы и Ани – был богатырь. Высокий, стройный, красивый и очень сильный. Мужики боялись с ним бороться, так как он их кидал, как котят. Его любили. За силу, мужество всегда любят людей, во всяком случае – уважают.

Отец рассказывал про моего дедушку, твоего прадеда. Он жил в деревне, был очень сильный, высокий, лицо, по описанию моей мамы, которая очень любила моего дедушку, было божественно красивое: окладистая борода, густые брови, нос с горбинкой, большой рост и прекрасное телосложение.

Я его представляю, наверняка и ты его представишь, я не мастер описывать портреты.

Отец и мать рассказывали мне, что когда я родился и меня привезли домой, дедушка, уже старый и больной, подошел к моей кроватке, спросил: «Зачем вы привезли этого паскудника?» – потом постоял, подумал и сказал на своем языке: «Кто входит в жизнь, а кто уходит из нее».

Дети дедушки его очень любили и уважали.

В 1910 году отец ушел служить в армию, потом участвовал в Первой мировой войне. Четыре года находился в Германии, в плену. К немцам относился уважительно за их аккуратность, точность и трудолюбие.

Потом, когда уже произошла революция, он и другие солдаты вернулись на Родину. Мое описание не последовательно, так как пишу урывками и что приходит на память.

Итак, из-за голода мы вернулись в Смоленск. В Смоленске Тима закончил десять классов и в каком-то заочном институте закончил курсы английского языка, которым владел хорошо. Он расцвел, красив был необыкновенно, очень много читал, рисовал, писал маслом. Помню, он написал акварелью портрет девушки, с которой он дружил. Кажется, этот портрет у нас где-то лежит. С девушками Тима был застенчив, хотя многим нравился.

Я закончил восемь классов.

Началась война.

22/VI-41 года я с ребятами утром ушли за город в лес. Загорали, купались. На деревьях вырезали имена, дату, кто кого любит. Пекли картошку.

Днем вернулись в город, узнали про войну.

Все кончилось. Детство, юность.

В первых числах июля Тиму нашего призвали в армию.

Больше мы его не видели.

Видимо, предчувствуя недолгую жизнь и вечную разлуку, он все время держал маму за руку.

Никогда не забуду этой трагедии.

В армии он воспрял духом, писал хорошие бодрые письма, писал, как они били фрицев, успокаивал мать и всех нас, писал мне.

Как он погиб, ты знаешь: под Сталинградом. В наградном листе сказано, что он один убил 30 немцев – солдат и офицеров, награжден орденом Боевого Красного Знамени посмертно.

Когда это печальное известие получили мои бедные родители, я был уже в армии.

Погиб он в октябре 1942 года, ему было 19 лет.

Когда я пришел с войны, мама мне рассказала, как она получила «похоронку» – так называли эти вести.

Она в лютую стужу пошла из деревни раздетой, в тапках на завод, где работал отец. Отец был убит горем, лежал на полу, все мужество покинуло его, и, как ни странно, слабая больная мама оказалась крепче его духом и спасла его морально.

Мать очень сильно простудилась, у нее постепенно развилась бронхиальная астма, от которой она и умерла 11 ноября 1966 года.

Я служил, а потом воевал в десантных войсках. Служба была суровая, тяжелая, но мы были молоды, полны патриотизма, шли напролом на смерть, на кровь.

Сталина любили как божество.

С боями прошли Будапешт, Вену и, не дойдя до Праги, встретились с союзниками. Нас разделяла речка, мы с ними не общались».

Письмо третье

…Свои воспоминания я прервал, но начну снова, верней, продолжу.

О твоих предках по моей линии я тебе, кажется, написал все, что помню и знаю.

Что касается материнской линии, то скажу тебе, что твой дед по матери был способный человек, мастер на все руки, сам построил себе дом, семья у него была большая. Он был трудяга, очень способный человек, пользовался уважением у окружающих.

У меня с ним были очень хорошие отношения, он любил меня, я уважал его.

Его жена, твоя бабушка, была простая, не злобная женщина, наоборот – добрая, но пусть это тебя не огорчает – довольно неопрятная.

Не мне судить, но Иван Васильевич, дед, был, как бы тебе сказать, не под стать ей, то есть был гораздо красивее ее, но никогда ее не обижал, жили они дружно.

Иван Васильевич был к детям строг, его боялись, но любил детей своих и даже, по мере возможности, немного баловал. С моими родителями был дружен, часто общались. Моя мама всегда старалась угостить его.

Он был остроумен, внешне очень представителен, высок ростом, физически очень силен. Хоть я был молодым и здоровым, мне не удавалось перетянуть его на палке, сидя на полу.

Семья была большая и бедная. Сейчас они умерли, пусть им будет пухом земля. Я на них не в обиде.

О твоей матери думаю, что мне писать не стоит.

В настоящее время, прожив жизнь, я не хочу никого винить, но считаю, что я поступил правильно, а поэтому ты все поймешь сама.

И снова вспоминаю о войне.

На службе у меня были в основном друзья, братья. Мой командир взвода Бычков, командир роты Артемьев, командир батальона Малышев, командир отделения Костромин Юра, старшина Корягин.

Служил я в десантных войсках. Очень много внимания уделялось физической подготовке, прыжки с аэростата, потом с самолета.

В 1943 году нас бросили на «Перекоп» в тыл врага. Все обошлось благополучно. Потом снова Внуково – под Москвой. Наша бригада была резервом Верховного главнокомандующего, то есть Сталина. Его влияние и заботу мы ощущали постоянно по той закалке и той подготовке, которую с нами проводили. Амуниция и продовольствие были отменными.

Мы были молоды, крепки, как дубы. Потом нас направили на передовую, участвовали в боях в Венгрии по разгрому 11 (?) танковых дивизий, на озере Балатон, брали город Мор в Венгрии. Наш комбриг Виндушев наблюдал с КП за наступлением его десантников на город Мор. Мы ни разу не залегли, а, как говорится, с ходу ворвались в город. Виндушев переживал за нас. Многие погибли.

Были мелкие населенные пункты, городишки, всех не запомнишь.

Участвовали во взятии города Вены, это уже в Австрии.

Ряды наши редели, но все мои друзья, о которых я писал, остались целы, к счастью, не считая легких ранений, царапин. Мои командиры меня любили, и я их также. Костромин был старше меня на десять лет, он как-то охранял меня, если можно так сказать. Например, я рыл окопчик на двоих, а он ползет за едой, опасней было, как мне казалось тогда, ему, хотя пули и мины также летали над всеми и надо мной. Ели с ним из одного котелка.

Командир батальона Малышев любил нас, как детей, хотя сам он был тогда молод. Он был очень хорошо развит физически. В Вене его ранили в голову, мы с ним встретились на улице, голова его была забинтована, он ехал сам за рулем трофейного мотоцикла. Когда мы встретились, то обнялись, хотели его довезти до санбата, но он отказался, сказал, что в санбат не поедет.

В Вене нас встречали внешне с радостью, но были и враждебные встречи. Помню, встретились с ребятами с экипажа «Катюши». Их оскорбил один австриец, назвал их русскими свиньями. В экипаже «Катюши» были ребята, родители которых были расстреляны немцами, поэтому они были очень озлоблены на немцев, и тот австрияк, который оскорбил их, поплатился дорого.

С боями мы немного не дошли до Праги, встретились с союзниками.

Упустил момент, когда наш политрук, капитан Едзоев, он был осетин, 9 мая 1945 года, когда мы готовились в наступление, объявил, что Германия капитулировала. Лучше бы он сказал это после наступления, так как было очень тяжело думать, что война кончена, а тут можно погибнуть.

Но в наступление пошли с неохотой, многие погибли.

Трудно все это вспоминать.

С союзниками нас разделяла речка. На нашем берегу был лес, где мы находились. На другом берегу американцы или англичане каждый вечер веселились, там у них была духовая музыка, они приглашали нас, но мы не забывали, в чьем распоряжении мы находимся, и свою армейскую честь не марали.

Иногда к нам из леса приходили сдаваться немцы, мы их кормили из нашей солдатской кухни, не трогали их. Они рассказывали, что в лесу много немцев, боятся нас и поэтому могут быть всякие случаи, перестрелки и ненужные жертвы.

Нам поручили прочесать лес. Немцы, отстреливаясь, вышли к речке, разделяющей нас с союзниками, и бросились вплавь к ним. Мы в них не стреляли. Союзники их побили всех в реке. Откровенно – мы не огорчались из-за этого, но сами этого никогда бы не сделали. После этого все стали отходить постепенно назад.

Война кончилась, но в нас еще стреляли, и многие погибли.

После войны мы, как представители войск СССР, находились в Венгрии долгое время.

Я уже изучил, верней, научился говорить по-мадьярски, т. е. венгерски.

Венгры – народ трудолюбивый, аккуратный, гордый.

Жили мы там хорошо, на квартирах у хозяев. У многих из нас были романы. Девушки, как и везде, были хорошие, добрые.

Там я подружился с одним нашим сержантом. Его фамилия Удавицкий. Вместе проводили время с девицами, с мадьярами. К нам относились хорошо, мы уважали их обычаи, их самих, они нам платили тем же.

Есть у них осенью праздник. Что за праздник, не знаю, но отмечается он так: хозяева приготавливают у себя в доме всякую еду. Стол, пол – все уставлено жареной и вареной птицей, стоят всякие вина на столе, на полу. Все занято яствами. Сами хозяева уходят из дома, прячутся где-то во дворе, в кустах или на чердаке и наблюдают, кто зайдет в дом. Если кто зайдет в дом, покушает там и выпьет, то это друг, а кто пройдет мимо – враг. Поэтому в этот праздник у нас были все друзья, и пока ноги нас держали, мы заходили с друзьями в каждый дом, где отдавали должное еде и питью. Готовят они отменно.

Так протекала наша жизнь в Венгрии.

Потом мы вернулись в Россию, на Родину. Служба моя закончилась через несколько лет после войны, и я вернулся к своим дорогим незабвенным старичкам».

Документы о Тиме:

1. Извещение. («Похоронка»)

от 24/II-1943 г.

Красноармеец Говзман Цемех Иосифович в боях за Социалистическую родину убит 27/Х-1942 г.

2. НКО

Войсковая часть

№ 250

3/I-1943 г.

Говзман Иосифу Файвишевичу

Справка

настоящим удостоверяется, что снайпер красноармеец Говзман Цемех Иосифович за образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте борьбы с немецкими захватчиками и проявленные при этом доблесть и мужество награжден орденом Красного Знамени

основание Приказ (указ) В.Д. фронта от 16 декабря 1942 г.

Командир части

гв. майор /Сушков/

3.

Говзман И.П.

28/III – 68 г.

№ 510043

Подольск Московской обл.

Сообщаю, что в наградном листе к приказу Донского фронта от 16/ХII-1942 г., по которому Говзман Ц.И. награжден орденом «Красного Знамени» записано:

«…в боях с немецким фашизмом, горя лютой ненавистью к врагу, красноармеец Говзман в короткий срок изучил снайперское дело, стал искусным стрелком-снайпером, грозой для немецких наблюдателей, пулеметных расчетов и офицеров. В боях за станицу Клетская, Сталинградской области с 24 по 27 октября 1942 г. тов. Говзман, искусно маскируясь, выслеживая врага, разил его своими меткими выстрелами…

Он истребил 30 вражеских наблюдателей, связных и офицеров.

В момент перехода численно превосходящего противника в контратаку на стрелковое подразделение 2-го батальона 27 октября 1942 года тов. Говзман, смело и решительно отражая натиск врага, пал смертью храбрых.

Основание:

ОП. 682 525, Д. 180, л. 377.

Начальник архивохранилища

капитан /Лобыничев/

Папа больше написать не успел. Дела, а потом болезнь… Письма от него приходили, но на воспоминания не хватило сил. Однако о многом он мне рассказал при встрече. А многое рассказывали мне и тети.

У нас до сих пор хранится последняя открыточка с фронта, посланная Тимой в Ташкент, где в эвакуации находилась Академия им. Фрунзе, а потому и Танюся с Аней. У Ани от голода и лишений тех лет пропало зрение. И в Ташкенте ей сделал операцию знаменитый офтальмолог Филатов, после чего она не только могла видеть, но и очками не пользовалась никогда.

И вот Тима, очень друживший со своими двоюродными сестрами, писавший им с фронта постоянно, беспокоится о здоровье Ани. Открытка написана 14 октября 1942 года. Дата получения – 28 октября. Днем позже его гибели. Но только в феврале следующего, 1943 года, узнали родные о том, что Тимы больше нет.

Папа написал о том, как в лютый февральский мороз побежала бабушка на завод к деду с «похоронкой».

(Кстати, обратите внимание на текст извещения о смерти. Мы привыкли по фильмам и художественной литературе о войне считать, что в письмах о гибели бойцов обязательно будет формулировка «пал смертью храбрых». Возможно, где-то кому-то так и писали. Но количество похоронных писем о смертях бойцов за Сталинград не давало возможности писать «лишние» слова.

…«в боях за Социалистическую родину убит»… И дата.

Подробности – о доблести и мужестве – пришли позже, в справке о награждении орденом Боевого Красного Знамени.)

Бабушка, получив «похоронку», заболела не только астмой. У нее после вести о смерти сына открылась на груди страшная кровавая рана. Я ее другой и не помню, для меня она всегда жила с этой раной. Врачи не смогли поставить диагноз – делали лишь предположения. Рана кровоточила: то сильно, то чуть-чуть. Бабушка меняла повязки. Она никогда не жаловалась, не стонала, заботилась о своих близких, пока была жива. Все ее страдание и пережитый ужас проявлялось в виде кровоточащей раны, уничтожившей ее грудь.

Бедная моя Басечка!

Есть и еще одно поразительное свидетельство ее огромной силы и мудрости.

В начале июля 1941-го года проводили на фронт Тиму. И уже через несколько дней немцы оказались на подступах к Смоленску. Никакой эвакуации населения организовано не было. Все начальство в спешном порядке убралось подальше в тыл, предоставив людям самим решать, оставаться ли под немцами (а сомнений в том, что город вот-вот окажется в их руках уже ни у кого не возникало) или пытаться пешком уйти туда, где боев пока нет.

Дед мой, богомольный, спокойный созерцатель, проведший несколько лет в немецком плену во время Первой мировой войны, к немцам относился с уважением. Когда он находился в Германии, их, военнопленных Российской империи, распределили по хуторам. Дед занимался тем, к чему был в своей семье приучен: ухаживал за лошадьми.

Ему никто не мешал совершать свои молитвы.

Ели военнопленные работники вместе с хозяевами. Дед рассказывал, что хозяйка хутора поднималась раньше всех. Она готовила завтрак, пекла плюшки, хлеб, доила коров, накрывала на стол…

Идиллическая картинка патриархального немецкого сельского быта.

Однако ко времени Второй мировой все изменилось коренным образом, о чем дед, погруженный в мир молитв и трудов праведных, не имел никакого понятия. Тем более – СССР и Германия заключили пакт о ненападении. Мало кто в начале Великой Отечественной знал о лагерях смерти, о тотальном уничтожении евреев (хотя о гонениях, несомненно, знали). Во всяком случае – дед не представлял, насколько переродился за годы правления Гитлера столь уважаемый им немецкий народ.

Вот он и предложил своей Басечке:

– Давай останемся. Будем жить, как жили. Что они нам сделают? Немцы – культурные люди…

Но худенькая болезненная Басечка, которая к тому же была почти на двадцать лет младше своего мужа, твердо решила, что ее семья уйдет из Смоленска: пусть пешком, взяв только самое необходимое, но уйдет.

Так они и поступили. Несколько дней шли, останавливаясь на ночлег, где придется. Потом смогли сесть на поезд… Так и оказались в Каменке.

Всех близких и дальних родственников, кто не смог уйти от немцев, оккупанты уничтожили в первые же дни своего пребывания на захваченных землях.

Папа был призван в армию уже из Каменки, в январе 1942 года, сразу, как ему исполнилось 18 лет (он родился 29 января 1924 года).

Таким образом, Басечка спасла сына. Удивительно: на том этапе будущее нашего рода зависело от ее решения бежать из Смоленска любой ценой.

Существует и поразительная история случайного спасения жизни моего деда Ивана Васильевича (маминого отца). Старший брат деда активно выступал за создание колхоза, чем нажил себе немало врагов. Однажды Иван (ему было тогда 17 лет) работал в поле вместе со старшим братом. В полдень брат послал парня передохнуть. Палило солнце. Чтобы спрятаться от него, Иван залез под телегу на краю поля и задремал. Проснулся он от громких хлопков. Еще не совсем понимая, что происходит, он уцепился снизу в дощатое дно телеги. Лошадь в ужасе понеслась, унося за собой телегу и нашего будущего деда.

Хлопки, так напугавшие лошадь, были выстрелами. Так расправились мужики – противники колхоза со старшим братом Ивана. Нет сомнения, что если бы братья оказались рядом, погибли бы оба.

Иван остался в живых, создал большую семью. Первым ребенком в семье Ивана Васильевича Шеварёва и была моя мама, Антонина Ивановна, Нина, как все ее называли. Родилась она 29 июня 1928 года.

Мою бабушку (мамину маму) звали Анна Ивановна (в девичестве Морозова). Дед был статным, видным красавцем, бабушка оставалась в его тени. Она служила мужу, детям – самозабвенно и жертвенно. При этом в ней чувствовалась огромная внутренняя сила. Она умела молчать. Молчание – веское доказательство характера. Еще умела она лечить коров и других животных. К ней шли со всей деревни. Она обладала какими-то древними знаниями. Животные ее любили, тянулись к ней, как к своему спасению.

Помню, как бабушка Бетя сказала о бабушке Ане: «Колдунья». Наверняка Бетю пугали целительские способности с виду робкой и невзрачной Анны. Надо сказать, что никаких заговоров «колдунья» не произносила и никакими чарами не пользовалась. Но даром обладала несомненным.

По поводу ее способностей… Никаких материальных благ она от них не имела. Ей и в голову не приходило требовать плату за свое умение вернуть к жизни захворавшее животное. Могла помочь – помогала. А семья жила в большой бедности. Особенно в военные годы.

Помню, как я лет в четырнадцать спросила у матери о ее влюбленностях. Мол, как у нее было в четырнадцать-пятнадцать лет. Влюблялась?

– Какое там, – ответила мама, – это самые трудные годы моей жизни: на нас с матерью куча детей младших, нам бы прокормить их, одеть хоть как-то. Мешки с картошкой таскала, за копейки продавала… Не до любви… И в голову не приходило такое…

Деда Ивана Васильевича и бабушку Анну Ивановну я в своем сознательном возрасте увидела, когда мне было восемнадцать лет. Стать и красота деда поразили меня. По моим тогдашним представлениям, он был стариком, хотя ему еще и шестидесяти не исполнилось, но для восемнадцатилетнего человека и тридцатилетние казались престарелыми. И вот, глядя на деда, я любовалась им. Мужественность, сила, внутреннее достоинство виделись во всем его облике.

А бабушка… Бабушке в тот день дочери ее подарили резиновые сапоги. Бабушка, не привыкшая к обновкам, сидела весь вечер за праздничным, накрытым по случаю моего приезда, столом в этих сапогах и любовалась – то мной, то своей обувкой. «Колдунья», умевшая словом, взглядом исцелять домашнюю скотину…

Тогда во всем противоречии судьбы открылся мне характер русского народа: сила, мощь, талант, удивительные возможности и – поразительное долготерпение, смирение, безропотное принятие своей участи.

Ведь таким природным даром обладать – и жить при этом в бедности…

Не знаю, в чем правда. Жили, как могли, как выходило. Не жаловались, не роптали.

…Сидели мы тогда за столом… Бабушка с дедом – в центре. На плечах у бабушки – яркий платок: традиционный женский праздничный наряд. Смотрела на меня бабушка, смотрела… Я чувствовала ласку ее взгляда, от которого делалось радостно на душе. Она чуть повела головой, чтобы я подошла. Я встала со своего места и приблизилась к ней. Бабушка теплой сухой рукой с узловатыми пальцами огладила меня по голове, плечам. Словно что-то выправляла… Мне было хорошо под ее рукой, сила входила в меня… Бабушка сняла с плеч свой нарядный платок и накинула на меня.

Я оценила щедрость ее дара. Бабушкин платок храню до сих пор.

…А главную свою гордость – резиновые сапожки – «колдунья» отказалась снимать и перед сном. Так в них и улеглась, как дитя малое, счастливое от долгожданной обновки.