Текст книги "Мне всегда везет! Мемуары счастливой женщины"

Елка в Кремле

На новогодние каникулы принято было ходить на всякие Елки. Это довольно дурацкое мероприятие: шутки-прибаутки, хороводы, крики «Елочка, зажгись!»… Но главное: потом вручили подарки – яркие коробочки с разными конфетами, мандаринками…

Самые лучшие подарки раздавали конечно же на Елке в Кремле. Еще бы! Главная Елка страны! У счастливцев, побывавших на Кремлевской Елке, оставались не только воспоминания о грандиозном событии, но и удивительные сумки, в которые укладывались щедрые кремлевские подарки. Например, красная пластиковая сумка в виде кремлевской звезды! Идешь с таким сокровищем, и все понимают: «Это особенный человек! Это человек, побывавший в Кремле».

Однажды Танюся принесла и мне билет на Кремлевскую Елку. При мысли о сбывшемся счастье я трепетала.

Наконец настал заветный день. Мы с Танюсей вошли на территорию Кремля через Кутафью башню. А дальше родителей не пускали. Им велели ждать снаружи, пока дети пляшут и поют свои радостные новогодние песни.

Я затосковала. Одной – какой праздник? Если бы хотя бы знать тут кого-то!

Стоял серьезный мороз (ниже двадцати градусов). Естественно, все мы были укутаны, все в валенках, рейтузах, шубах… В раздевалке толкотня: мы переоделись. Потом нас, нарядных, в красивых платьицах и туфельках, построили парами и повели в зал. Я оказалась в паре с робкой девочкой. Она тоже явно тосковала одна. Мы крепко держались за руки.

– Меня Катя зовут. А тебя?

И тут со мной случилось странное… Я отчетливо помню чудо собственного перевоплощения…

– Мне трудно ответить тебе на этот вопрос. У меня очень много имен, – ответила я загадочно.

– Почему? – спросила моя спутница.

И в тоне ее вопроса, и в выражении горящих глаз проступала готовность услышать любой, самый фантастический ответ и безоговорочно ему поверить. Девочка располагала к творчеству…

– У меня странная семья, – начала я. – Дедушка англичанин, бабушка француженка, другой дедушка испанец, вернее, наполовину, у него мама датчанка, а бабушка…

– Ты не русская? – с придыханием промолвила слушательница моего бреда.

– У меня бабушка русская, по маме, ты не дослушала. Так что я русская… Национальность считается по маме. Но все остальные родственники – а я у них одна – мечтали, чтобы я жила с ними… И тогда они договорились, что каждый даст мне свое имя. Вот и получилось, что у меня очень много имен.

Я перечислила с десяток самых красивых, на мой тогдашний взгляд, иностранных имен.

Потом рассказала о наших с родственниками постоянных путешествиях по миру, которые проходили в основном на кораблях. По океанам, естественно. Упомянула о штормах, о кораблекрушениях… О чудесных спасениях, волшебных балах, таинственных старинных замках…

Мы не особо интересовались тем, что происходило вокруг. Ну, хороводы вокруг елки, ну, совместные песни, ну, «Елочка, зажгись!». Все – полная ерунда.

Я увлеченно повествовала о настоящей жизни. Катя трепетно слушала, боясь пропустить хоть слово.

Я говорила о материках, горах, диковинных зверях, китах, дельфинах…

Время детского праздника пролетело незаметно.

Настал момент возвращения в «здесь и сейчас».

Всех повели получать подарки. Нам вручили красивые коробочки со сладостями, о которых мы совсем недавно мечтали. Но по сравнению с нарисованными мной картинами вольной морской жизни кремлевские подарки выглядели достаточно бледно.

Потом мы разошлись по раздевалкам и больше не увиделись.

У выхода меня ждала Танюся. Она взяла мою руку в варежке в свою руку в варежке. Мне стало уютно. Я очнулась.

Я ведь словно все то время в Кремле находилась далеко-далеко от знакомых мест. Меня словно ураганом унесло…

Мы шли и молчали, потому что Танюся запрещала мне говорить на морозе. Я думала о том, как мне себя понимать. Я столько наврала сейчас! Зачем я это делала? Мне не было стыдно. Я просто хотела себя понять. Плохо я поступила или нет?

А писатели, когда пишут свои книги, Гофман, например, про Щелкунчика – он врун? Или братья Гримм? Или Пушкин?

Они же все придумывают. А людям нравится. Люди ждут этого.

…Я вспоминала горящие глаза Кати… Ее нетерпеливые вопросы…

Я врушка?

Мне не хотелось никого спрашивать об этом.

Я спрашивала и спрашивала у себя.

Лето с папой

Папа окончил университет в 1958 году. Об этом я узнала от Танюси. Она мне торжественно объявила:

– Этот год у нас особенный! Папа твой получил диплом. Теперь он юрист. Женечка получила аттестат о среднем образовании и золотую медаль. А ты идешь в первый класс!

Правда – особенный год!

В советские времена всех выпускников вузов на работу распределяли. В течение трех лет после окончания института молодой специалист обязан был трудиться там, где он нужен родине. Это было своего рода возвращение долга за образование.

Папу направили на работу в город Бабаево Вологодской области.

Первый год он обживался, а на следующее лето меня привезли к нему на школьные каникулы.

Поездке предшествовали тщательные сборы. Танюся закупила много разных продуктов: гречку, рис, геркулес, ванильные сухари, сахар, мясную тушенку, шпроты и даже обожаемую мной кильку в томатном соусе.

– Зачем это? – не понимала я.

– Там ничего нет, – убежденно произносила Танюся.

Это «там ничего нет» привычно вдохновляло ее на подвиги. Она даже купила несколько килограммов сливочного масла, и они втроем делали из сливочного масла топленое (такое дольше могло храниться). Втроем – не сразу, а по очереди, потому что топить масло надо было на очень маленьком огне, чтобы не подгорело, следить внимательно, если что – огонь еще уменьшать. Помню, как аккуратно, спокойно занималась этим тетя Стелла. Я, конечно, сидела рядом и развлекала ее вопросами, на которые она терпеливо и обстоятельно отвечала.

Когда сборы закончились, я с ужасом увидела наш багаж. Два больших чемодана и несколько картонных коробок, перевязанных бельевыми веревками. Страшнее этого быть ничего не могло. Я не представляла себе, как мы загрузимся в поезд, как сделаем пересадку. Ехать надо было до Череповца, там выходить и грузиться в другой поезд.

Я до сих пор отправляюсь в путешествия с минимумом багажа. Это прививка с детства. Как вспомню те коробки и чемоданы, так впадаю в панику.

Однако Танюся и не думала паниковать. Утром мы на такси по пустой летней Москве доехали до вокзала, там весь наш ужасный скарб подхватил носильщик и не только довез весь груз до вагона, но и разместил все под нашими лежанками. Поехали.

Я смотрела в окно и не могла глаз оторвать от лесов, озер, рек, полей своей родины. В каждом домике, мимо которого мы проезжали, мне хотелось бы жить… Там, именно там, виделось мне счастье и покой. И всюду – удивительная красота.

Да, хорошо так смотреть из окошка, ни к чему не приближаясь… В голове песни проносятся – одна за другой:

 
…На заре этой песней негромкою
Огласились поля и леса,
Опоясаны алой каемкою
Над родимой землей небеса.
 
 
И поет мое сердце влюбленное,
И колеса стучат на бегу…
Все гляжу, все гляжу я в окошко вагонное,
Наглядеться никак не могу…
 

В Череповце мы кое-как выгрузились: помогли добрые попутчики. Потом череповецкий носильщик перевез наш багаж на другую платформу…

И вот наконец мы на месте! Нас встретил папа – улыбающийся, спокойный.

– Таня! – рассмеялся он, увидев наши коробки и чемоданы. – Ну что же ты выдумала такое! Мы тут с голоду не умираем. Зачем все это?

– Я ребенка везу, – веско сообщила Танюся. – Мне за ребенка спокойной надо быть.

– Я не люблю гречку, геркулес, рис… Мне не надо, – вякнула я.

– Ребенок должен разнообразно питаться, – убежденно провозгласила тетечка.

Папа, смеясь, обнял меня. Я совсем успокоилась насчет вещей. Папа рядом – все в порядке!

И правда: все быстро перенесли в машину с брезентовым верхом, и мы поехали в папин дом. Дом ему выделили как молодому специалисту, совсем новый дом из очень толстых бревен, не успевших даже заветриться и стать серыми. Дом казался золотым на солнце. В комнатах пахло свежим деревом – самый мой любимый запах. Дома на русском севере строились с учетом долгой и очень холодной зимы. Все делалось основательно. Мы через калитку вошли во двор. У дома росли цветочки, а справа находился невысокий, но частый заборчик, огораживающий огород. Чуть подальше на цепи бегала большая овчарка Найда.

Поднявшись на высокое крыльцо, мы оказались в просторных сенях. Там вполне можно было бы поставить очень большой стол и сидеть вечерами: книжки читать, чай пить, разговаривать… Но стола не было. Только три двери. Одна – в туалет, одна в большую комнату, то ли мастерскую, то ли кладовку… Самая большая дверь вела в дом.

Потом я разобралась, что главной и важнейшей частью дома была огромная русская печь. Топилась она дровами, на ней готовили еду, грели воду, печь обогревала весь дом: все комнаты так или иначе соприкасались с печью. И еще: я впервые увидела, что на печи действительно можно спать! А то до этого читала про Илью Муромца, как он на печи лежал уйму лет, но представить себе этого не могла: не видела настоящих северных печей. Да, лежать на печи было можно, причем вдвоем и даже втроем! Такая она была огромная.

У порога нас встретил огромный черный зеленоглазый кот по имени Шпигель. Я таких больших кошек прежде не видела.

В гостиной нас ждал уже полностью накрытый стол. Мы быстро умылись с дороги на кухне. Там висел большой рукомойник, а на табуретке под ним стоял таз. Вполне удобно. Воды в доме не было. Зато рядом, во дворе находился большой колодец с такой вкусной и холодной водой, что зубы ломило.

Вдоль всех стен гостиной на самодельных полках стояли книги, книги, книги… Я почувствовала восторг: к папе приехала! А мы с папой любим книги! Вот они, мои закадычные друзья! Только успевай знакомиться!

Я уже знала, что после развода родителей у папы появилась «другая тетя». Она приехала с дочкой Таней из Ленинграда (там они с папой и познакомились). У нас дома о ней говорили «мадам ЛилЯ» – ударение на Я. Вообще-то звали ее Евгения, Женя, а Лиля – это такая фамилия. Вполне хорошая, добрая, симпатичная внешне женщина. А дочка ее, на год меня старше, стала мне очень хорошей подружкой.

С первого вздоха в замечательном папином доме стало мне ясно: меня ждет замечательное лето.

Несколько удивлений с самого начала: мы сидели за столом, наступил поздний вечер, а за окнами было совсем светло. Белые ночи! Это чудо до сих пор заставляет меня чувствовать себя совершенно счастливой. А в первый раз!

И еще! Тоже – чудо! В городе не было электричества! Можно ли себе сейчас представить такое? Вообще не было никакого электричества: ни столбов, ни проводов… Как сто лет назад. Вечерами зажигали керосиновые лампы. Но летом это и не требовалось вовсе. Для хранения продуктов существовал глубокий погреб, там и летом было холодно и не таял лед.

Танцевали под патефон! И чувствовали себя вполне счастливыми и жизнерадостными.

Танюся побыла несколько дней и уехала. А я осталась с папой. Началось мое полное счастье. Счастье – это покой и свобода. Одновременно. Никаких запретов.

– Можно я буду читать на сеновале?

– Можно!

– А можно мы пойдем в город? («В город» – это туда, где несколько каменных домов, магазин и столовая.)

– Можно.

– А можно на речку?

– Конечно! Только смотри! Утонешь – домой не возвращайся!

В общем, впервые в жизни – «ожил я, волю почуя».

За долгий светлый день мы с Таней успевали всюду. И в лес, и на речку Колбь, светлую, чистую-чистую, с затонами, полными кувшинок, и огород прополоть, и яички собрать, которые куры только снесли, теплые, в пуху…

Тетя Женя работала медсестрой. Дома оставались только мы. Все шло, как мне нравилось: никакого распорядка. Обедать мы бегали в столовую «в городе». Я неизменно брала оладьи с вареньем из новой для меня ягоды – морошки.

Что за ягода такая?

Почему я о ней ничего не знаю?

– Ягода северная, – сказал папа, – а не знаешь по бескультурью своему.

И оказалось – правда. Полное бескультурье. Пушкин, когда после дуэли умирал у себя дома в Петербурге, попросил моченой морошки.

– А еще? – спросила я. – Расскажи мне еще…

Папа рассказывал, рассказывал… Он не уставал со мной говорить… Как и тети, как и Женечка моя.

Основные разговоры начинались, когда он возвращался с работы и мы все вместе шли на Колбь купаться. Папа знал наизусть огромное количество стихов. И, говоря о стихах, объясняя мне их, папа словно поселял свои любимые стихи в мою голову и сердце.

Так было с «Бородино». Я знала строчки из этого стихотворения по фронтовым открыткам, которые хранила Танюся. На некоторых из них было напечатано:

 
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! Не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали.
И клятву верности сдержали…
 

М.Ю. Лермонтов. «Бородино»

Эти строчки очень меня волновали. А папа рассказал про все. Про войну 1812 года, про Наполеона, Кутузова, про то, почему «Скажи-ка, дядя…» – ведь тогда солдаты служили в армии 25 лет. И старые солдаты рассказывали молодым про свои подвиги… Я могла спрашивать про каждое слово, он объяснял. И что такое «редут», и «бивак», и «кивер», и «басурманы»…

Так, за разговором стихотворение стало моим. То же самое повторилось и со «Смертью поэта». Папа в меня верил:

– Тебе пора. Ты поймешь.

Его уверенность во мне воодушевляла меня на подвиги. К концу лета я знала наизусть большую часть «Евгения Онегина». Не просто знала – понимала каждое слово! И стихи, стихи, стихи…

Еще было у нас по утрам интересное время. Мы хоть и жили без распорядка, а распорядок сидел во мне крепко. Я по утрам стремилась к умственной работе. А у моей подружки Тани как раз в конце лета должна была проходить переэкзаменовка по трем предметам: она училась плохо, еле-еле. Ей надо было кучу упражнений написать по арифметике, по русскому. А ей очень не хотелось. Ну, очень! Но не оставаться же на второй год! И вот я велела ей делать упраженения каждый день в течение двух утренних часов. Я буду сидеть рядом и читать, просто читать то, что мне хочется. А ей тогда не будет скучно. Таня не понимала, как можно по своей воле читать книги. Она в обычной жизни была веселая, боевая, отчаянная. А как бралась за учебники, становилась несчастной и жалкой. Я же не понимала, как можно не читать. В остальном мы хорошо и крепко сдружились.

Старшие уходили на работу, я усаживала Таню писать. Сама читала. Таня иногда задавала вопросы, как пишется то или иное слово. Я терпеливо отвечала.

За первое лето у папы я прочитала всего Марка Твена (синее собрание сочинений), всего Чехова, вплоть до переписки, и отдельные разрозненные книги по истории, судебной медицине, вгрызалась в Энциклопедию Брокгауза и Эвфрона (особенно интересно было читать о диких племенах людей, флоре и фауне далеких континентов).

Через два часа мучения Тани заканчивались. Она складывала тетрадки и учебники, я закрывала очередную книгу. Начиналась наша вольная, дикая жизнь.

Искра

Кроме дома, папе выделили личный транспорт – лошадь Искру. Папа с детства умел обращаться с лошадьми, понимал и любил их. Искра отвечала ему преданной любовью. Она была прекрасна: шоколадно-коричневая, большеглазая, стройная.

Я любила смотреть, как утром папа, собравшись на работу, выводит Искру из ее стойла, проверяет седло, поглаживает, похлопывает ее. Искра косила глазом на папу, готовая к бегу.

Потом папа легко вскакивал в седло, и они мчались. Р-р-раз! И нету! Только пыль дорожная, поднятая лошадиными копытами, еще вьется…

Вечером, возвращаясь домой, папа снимал с Искры седло, а потом отводил ее на ближний луг, пастись. Она могла свободно ходить по всем лугу: ее прикрепляли на очень длинной веревке к колышку.

Потом мы все шли на реку купаться, захватив с собой сваренные вкрутую яички, соль, хлеб, редиску. Это был наш ужин, и вкуснее я ничего не ела. Папа долго с удовольствием плавал, затаскивал в воду нас, отправлялся в далекий затон за кувшинками…

…Чуть-чуть смеркалось. От воды поднимался пар, как легкий туман. Это значило, что время позднее, пора домой. Мы собирали наши одеяла, полотенца и медленно шли к дому. Тетя Женя с Таней готовились ко сну, а мы с папой шли за Искрой. Ей тоже надо было вздремнуть.

Мы шли по дороге. По обеим сторонам, с лугов, поднималась дымка: луга отдавали ночи свое накопленное за день тепло. Казалось, что вокруг нас безбрежное тихое море. Колыхание травы можно было принять за сонный шорох волн. Я начинала чувствовать, что мы оказываемся в другом, совсем незнакомом мире, и слегка тревожилась. Рядом шел папа, поэтому совсем страшно никогда не становилось.

Вот мы ступали в область тумана – как в воду входили. Вот он, луг, где пасется Искра. Папа легко находит колышек. Но веревки на нем нет. И Искры нигде нет. Отвязалась и ушла.

Каждую ночь такое, и каждую ночь мы удивляемся:

– Где Искра? Далеко ушла?

Папа зовет ласково, мягко:

– Искра, Искра, домой пора.

Слышится далекое дыхание. Вот она, близко. Нашлась!

Мы видим прекрасную лошадиную голову над туманом. Она не смотрит в нашу сторону, лишь косит глазом.

Дальше начинается игра. Мы идем к Искре. Она стоит и ждет. Мы оказываемся близко, она отворачивается и уходит, спокойно, размеренно, но довольно далеко.

– Ей надо поиграть, – объясняет папа.

Он никогда не сердится.

Мы много раз подходим, Искра отходит, ждет…

– Все, – объявляет Искре папа. – Мы уходим.

И мы поворачиваемся к ней спиной, всем своим видом показывая решимость оставить Искру одну в ночном поле.

Она все понимает. Через пару шагов мы слышим ее легкий бег, фырканье. Она догоняет папу и становится ему поперек дороги.

– Нагулялась, – смеется папа.

Он легко вскакивает на лошадь. Поднимает меня и сажает на теплую спину Искры перед собой. Мы тихо-тихо плывем по туману к дому. Мне спокойно и надежно. Я чувствую себя абсолютно защищенной.

У Искры шелковая грива, она пахнет травой, ветром…

Я засыпаю…

А просыпаюсь утром, в своей кровати.

Завтрак на столе. Папа вскакивает в седло…

Новый вольный день на пороге.

«Искусство быть красивой»

На полке у папы я отыскала одну древнюю книгу. Она написана по-старому, дореволюционному. Яти, твердые знаки в конце слов… Меня очень интересуют такие книги. У нас дома, в Москве тоже есть фолианты из прежней жизни. Некоторые я уже читала. А некоторые – совсем скучные, какие-то учебники. Может, когда-нибудь прочту, когда поумнею.

Папина книга очень меня интересует. Она называется «Искусство быть красивой». Автор ее Лина Кавальери, а перевела книгу на русский язык женщина-врач. Я, конечно, очень хочу быть красивой, когда вырасту. У нас дома мне все время говорят, что о красоте думать глупо, неприлично и недальновидно.

Почему?

Танюся объясняет: в молодости красивые все. Свежесть, юность всегда привлекательны. Но делать ставку на красоту нельзя. Красота проходит, как будто и не было ее. И если девушка глупая, не училась, не развивала мозги, она не сможет стать самостоятельной, будет всегда зависеть от мужа. А муж запросто может найти какую-то другую, более молодую – и что тогда? Нет, красота – это все ложные ориентиры и установки. Главное: профессия, дающая независимость.

Ну, хорошо. Она права. Конечно, независимость нужна, куда без нее! Но разве нельзя при этом думать о красоте? Просто для себя. Не чтобы нравиться мужчине, который к тому же так и норовит сбежать к кому-то. Но на себя-то в зеркало чтоб приятно было смотреть? Разве это плохо?

Вот мои дорогие, любимые Танюся, Стеллочка, Аня – у них лица все в морщинках. Красивые лица с огромными умными и добрыми глазами… А если бы не было морщинок? Ведь им же самим приятнее было бы!

Мне интересно – а можно сделать так, чтобы морщинок у них не стало?

У нас с Танюсей, например, есть увлечение. Мы вечерами обувь чистим. Она любит начищать обувь. И все время повторяет, что настоящую женщину легко отличить по тому, как выглядят ее туфельки. Если пыльные, грязные, то и женщина неряха, грязнуля и вообще – не женственная, не уважающая себя особа. Танюся научила меня следить за обувью. Каждый вечер надо начистить туфли или ботинки так, чтобы с утра приятно было обуться. Сначала очищаем от грязи и пыли. Потом натираем гуталином и ждем, чтоб он впитался. А потом водим щеткой до блеска. И вот – только что стояли туфли, старые, усталые, а теперь – загляденье! Блестят как новые!

И если туфлям можно продлить или вернуть красоту, тщательно ухаживая за ними, то почему нельзя, тщательно ухаживая за лицом, продлить свою молодость?

Вот и Лина Кавальери пишет: «Держитесь за молодость двумя руками!»

Правда, некоторые советы у нее смешные. Она пишет, что женщине нельзя уставать вообще! При малейших признаках усталости надо отдыхать. Интересно, как она себе это представляет? Мне такой совет совсем не годится. Я, если берусь за что-то, довожу себя до исступления: стараюсь изо всех сил, устаю, но дела не бросаю… Этот совет не по мне. Потом она пишет, что самый ужас, если у женщины некрасивые или больные ноги, а чтоб ноги не болели, надо постоянно менять обувь. Не ходить в одном и том же. Хорошо ей было рассуждать, наверное. Это столько обуви надо иметь – не напасешься! У меня, например, с обувью дела такие. Летом – сандалии. Весной – осенью – туфли. Зимой – ботинки. До школы были валенки с галошами, но это для малышей. Еще есть чешки для физкультуры и ритмики. Вот и всё. И ноги пока целы…

Но самое главное я ухватываю. Лина советует постоянно ухаживать за кожей. Смягчать ее розовой водой с глицерином. Ну – розовую воду мне взять негде, а вот крем – это можно. На следующий день я прошу у папы немножко денег, мы с Таней бежим в магазин, и я покупаю синюю стеклянную банку с кремом. Вечером я умываюсь и мажу крем на щеки и подбородок. Это надо делать за два часа до сна. Так что вполне можно еще погулять, потом за Искрой сходить…

– В чем это у тебя щеки? – спрашивает папа.

– Это крем. Чтоб не стареть, – объясняю я.

– Ну, давай, – соглашается папа. – А не рано?

Я понимаю, о чем он. Я сама читала в журнале «Работница», который мы в Москве выписываем, что следить за кожей надо начинать после двадцати пяти лет. Раньше – не имеет смысла, все и так хорошо.

– Видел, какие у наших морщины? – отвечаю я вопросом на вопрос. – Это потому, что они заранее обо всем не позаботились. А я позабочусь – и у меня вообще никогда не будет морщин!

– А! Ну, попробуй. Может, и правда, – соглашается папа.

– Пап, я буду все делать, как написано. Утром и вечером. Я же от этого глупее не стану. Я не брошу учиться. Мне просто интересно посмотреть через сорок лет, что получится. Вдруг морщины не появятся? Тогда я права. А если появятся, тоже ведь вреда не будет.

– Вреда не будет, – улыбается папа.

Отныне я по утрам и вечерам наносила на кожу лица крем. Вскоре это вошло в привычку – как зубы почистить. Минутное дело…

Время прошло. Даже больше, чем было задумано. Морщин нет!

И кто был прав?

А совсем недавно я узнала, что Лина Кавальери была знаменитой оперной певицей. И еще: ее называли самой красивой женщиной мира. Она оставалась очень красивой и после шестидесяти. Погибла она, так и не растеряв своей красоты: в ее прекрасный итальянский дом попала бомба. Война, 1944 год.