Текст книги "До свадьбы доживет"

Каталог загаженных слов

С Юрой они с момента расставания не общались. Луша прислала к матери девочку-адвоката, всего год назад выпустившуюся из университета.

– Она с нас возьмет по минимуму, чисто символически, – деловито пояснила дочь, – Хотела бесплатно, но это нельзя. Примета плохая. И к тому же ей я доверяю. А то, знаешь, какие бывают адвокаты: и нашим, и вашим. Адвоката перекупят, и начнет он действовать в интересах противоположной стороны.

– Но это безнравственно! – воскликнула прежняя, неизвестно откуда взявшаяся Тина, – Хотя… кому какое дело до нравственности? Устаревшая категория.

– Не устаревшая, мам, не усугубляй. Вот – Танечка: она же помогает. И совершенно безвозмездно собиралась. Но люди разные. И всегда были разными. Можно подумать, предательство, измены, убийства, ложь, подкуп – это изобретения нашего времени. Ведь нет же! Старо, как мир. Все грехи – старые, тухлые, ветхие. А мы каждый раз удивляемся, как в первый раз, – мудро рассуждала Луша.

Тина восхищалась дочерью, во всем с ней соглашаясь.

Юная старательная Танечка вела дела с недетской жесткостью. Она твердо разъяснила Юре права его жены, с которой он затеял развод.

– На что же она жить собирается? – ехидно спросил муж, – Ведь если она от меня не получит половину первоначальной стоимости квартиры, ей просто жить будет не на что.

– Она и денежный счет имеет право поделить пополам. И все средства, полученные вами в период супружества. Если вы скрыли какие-то доходы, это можно установить. Это сейчас несложно, – пояснила Танечка.

– А я все-таки поборюсь, – задорно пообещал Юра.

– Это ваше право, – согласилась защитница интересов жены, – Но предупреждаю: в данном случае все требования моей подзащитной настолько минимальны и законны, что шансов у вас нет. Пятьдесят процентов от всего совместно нажитого в период супружества – так гласит наш закон. И никак иначе.

Юра жаловался Лукерье на мать, на ее проявившиеся хищнические инстинкты, на отсутствие понимания со стороны женщины, с которой столько прожито. Луша слушала молча, молча же про себя удивлялась тому, насколько папа оказался под пятой своей возлюбленной. И насколько он стал слепым и глухим ко всему, что находится вне того мирка, в котором он, как в земляной норе, окопался! Луша не переставала любить отца, и было ей ужасно больно, просто невыносимо слушать весь этот его лепет про вечную любовь и негасимый свет, и невидимый град. Ее даже при слове «любовь» теперь слегка подташнивало.

– Загаженное слово – любовь, – повторяла она про себя.

Давненько сложился в ее голове перечень особых слов, обладающих некоторым неприятным привкусом и душком. С недавних пор Луша стала замечать: некоторые слова, вроде бы такие привычные, полезные, родные – смердят.

Как произнесешь, так во рту гадко. Уже и сама стараешься лишний раз не сказать. Но – чу! Другие-то говорят! И – проникают слова в мозг, и свербят.

С чего бы это?

Пришлось думать.

Почему от некоторых, таких сладких и благоуханных некогда слов так сильно несет экскрементами? Что это с ними стало, с родимыми?

Прошлась по контекстам и ассоциациям.

Сделала вывод:

Некоторые слова напрочь обгадили!

Второй вывод:

С особо прекрасными и манящими словами такое чаще всего и происходит.

Что делать? Можно ли загаженные слова отмыть?

А если нет, то как с ними быть?

Ответа на этот вопрос у Луши пока не было. Она просто размышляла, составляя их перечень, и только.

Рассуждения и доказательства возникали у нее только на базе собственных впечатлений и разрозненных примеров из жизни.

Важнейшим принципом, положенным в основу отнесения слова в разряд загаженных Луша порешила считать ощущения вони и гадкого привкуса, возникающие при произнесении определенных слов, а самым серьезным индикатором являлось ее собственное чутье, подсказывающее «верю – не верю». Лично ей этого хватало.

Список медленно, но неуклонно пополнялся. Несчастные понурые слова так и выстраивались в довольно длинную очередь, чтобы оказаться в ее словарике.

Свобода.

Честь.

Достоинство.

Совесть.

Долг.

Верность.

Всех не перечесть. Над каждым она подолгу думала, даже в айпед записывала свои рассуждения. Сделала для себя вывод: каждого, кто смеет употреблять эти слова, рассчитывая на отклик в сердце слушателей, надо наказывать в особо изощренной форме, пытать этими самыми словами денно и нощно, как в китайской тюрьме когда-то пытали равномерно и бесконечно падающими на темя человека каплями воды.

Но самым смердючим оказалось слово «любовь». Это слово гнало людей на подвиги и на смерть. Им, этим потасканным словом, лгали, крушили жизни, устраивали подставы, отнимали последнее. Особенно гнусной силой оно начинало обладать во взаимодействии с еще одним засранцем – словом «свобода». Эти негодяйские слова, окрыляющие наивные сердца, так многих сбили с толку!

Вот и отец. Талдычит свое: любовь, свобода выбора, жизнь одна, судьба, душа…

– Пап, – сказала как-то Луша, – ты будь счастлив. Просто будь счастлив и все. Не доказывай никому ничего. И не старайся отнять. Раз уж тебе такое счастье привалило с твоим невидимым градом.

– Ты мала еще рассуждать, – обиженно огрызнулся отец.

Ну, ясное дело – мала.

Зато она была совершенно не мала, когда приходилось врезать замки в дверь ее комнаты и комнаты, которая когда-то служила маме хранилищем ее коллекций. А как иначе? Дочка Кати Аня почему-то считала возможным залезать в Лушин стол, рыться в ее шкафу, брызгаться ее духами.

– Это ребенок! Дети живут просто и безыскусно, – повторял отец в ответ на просьбы дочери предотвратить эти вторжения в ее личный мир, – И пойми, наконец, это не просто ребенок, это твоя сестра. Отныне и навеки.

Он всерьез нес эту пургу про сестру! Ему так хотелось, вот он и сделал сестрами тех, кто ими никогда и ни при каких условиях не станет. Он не понимал, что режет Лушино сердце. И не желал сам себе признаться, что врет. Врет – и себе, и дочери. Ну, какая Анька ей сестра? Мелкая гадючка, которая, пользуясь предоставленной свободой, роется и пакостит в чужом доме. И вырастет из нее настоящий питон, способный заглотить все, что только пожелает. Если бы она хотела быть Луше сестрой, разве так бы себя вела?

– Пап, а почему Катя здесь поселилась? Где она раньше жила? – спросила как-то Лукерья у отца.

– Катя здесь поселилась по праву нашей любви. Она ушла от нелюбимого человека ко мне. Она мне доверилась! Мужчина должен приводить в свой дом любимую, – выпалил отец явно давно готовый довод.

– А как же ты с мамой? Ты же у нее жил, когда вы поженились, – продолжала расспрашивать Луша.

– В этом и состояла главная ошибка, – картинно печалясь, заявил папа.

– Ошибка? Что за ошибка?

Дочери хотелось разъяснений.

– Ошибка наших отношений. Мое мужское «я» было угнетено.

Папа говорил не своими, какими-то совершенно не свойственными ему выражениями из бабьих журналов. «10 признаков настоящего мужчины». «20 способов создать здоровые отношения». Тьфу.

Луша видела: он влюблен. Влюблен, как мальчишка, готовый сокрушить любое препятствие на пути к объекту своей страсти. Вот она, любовь окаянная. Прямо как в песне.

– Но что же мама? В чем она виновата? Почему она должна страдать? Плакать? Чувствовать себя выброшенной из жизни? – настаивала Луша, – Как ей-то теперь быть?

– Я живу в аду сострадания к этому человеку. Все это время – в аду, – патетически пожаловался отец.

Ну надо же! Вот это да! И тут у него нашлась эффектная заготовка. И словосочетание новое придумал для обозначения жены, с которой столько прожил: «этот человек». Какая-то бесполая тень.

Луша просто махнула рукой. Похоже, слово «сострадание» встало на очередь в ее скорбный каталог.

И «ад» вместе с «раем» – тоже.

Что же мне делать?

Луша, конечно, давно чувствовала себя взрослой и вполне готовой к самостоятельной жизни. Ей так хотелось отделиться от родителей, зажить по-своему! Она только немного тянула время – предполагалось, что получит диплом, устроится на достойную работу и тут уж заживет, как и положено любому состоявшемуся индивидууму: независимо.

Легко строить планы, имея за спиной прочный тыл, сплоченных родителей, дающих ощущение силы и безопасности. В сентябре, когда все так внезапно рухнуло, в Лушином сердце тоже поселился страх. И глодал он ее тем сильнее, чем больше погружалась в пучину отчаяния ее мать. Дикое состояние: оказаться между двумя одинаково любимыми и уважаемыми людьми. Странное чувство: видеть изменения личности отца и явную слабость матери. Не должен ребенок, пусть даже взрослый, принимать чью-то сторону в родительском раздоре. Это подкоп под основы его жизни. Неужели им никак не понять? Впрочем, мама ни против кого ее не настраивала. Тут как раз отличался отец, явно накручиваемый своей любимой женщиной. У мамы было другое: она сдалась. И Луша с каждой неделей видела, что сдалась мама основательно и, возможно, бесповоротно.

Дочь не могла себе позволить заплакать и закричать матери:

– Да что ж это делается, в самом деле! Что ты творишь с собой и со мной? Ты же и сама уходишь на дно, и меня тянешь! Прекрати! Выныривай!

Луша молчала, боясь усугубить.

Ей самой сейчас, как никогда раньше, нужна была поддержка. Ей хотелось иметь рядом друга, которому она могла бы рассказать о своих страхах и о своей боли. О любви она и думать забыла, видя, как и чем кончается эта так называемая «любовь». Она хотела честной и надежной дружбы. Ей необходимо было чувство безопасности. Странно: такая потребность возникала уже когда-то. Лет в четырнадцать-пятнадцать. Она тогда кожей чуяла, что весь мир против нее, а особенно родители, не желавшие видеть в ней взрослого человека. Сейчас было примерно то же, с небольшим отличием: ей требовалось, чтобы родители чуть-чуть оглянулись вокруг и увидели, что дочь их все еще маленькая, что она напугана и нуждается в защите и понимании. В то, подростковое время, она как-то удержалась на плаву, благодаря первой своей любви. Ох, лучше не вспоминать.

Она часто спрашивала себя:

– Что же мне делать? Что мне делать?

Главное было: понять, чего хочешь. И, наверное, бежать из того ада, в котором жили теперь ее отец и мать. Правда, отец свою жизнь адом вовсе не считал. Напротив: он весь сиял и лучился от счастья. А мать медленно и верно превращалась в аморфное нечто.

Однажды Луша не выдержала и закричала:

– Мама! Чтобы выплыть, надо стараться самой! Надо хоть чуть отталкиваться от дна и работать руками и ногами! Я тебя не вытащу! Я ничем не могу тебе помочь! Услышь меня!

Мать старательно и вроде бы понимающе кивнула. Но разве поймешь, дошло ли до нее или она тупо имитировала понимание?

Луша мечтала о человеке рядом. Не о любви, нет, боже сохрани. Любовь – слово лживое, нехорошее. Пусть не о любви – о человеке рядом!

Без человека было не обойтись. Иначе – как выжить? Не получается выжить в одиночестве, как не получается пройти сквозь стену или сокрушить каменную преграду лбом.

Друзья! Ау!

Из новшеств своей жизни Тина отметила бы в числе первых – совершенно наглухо замолчавший телефон. Вот странность – так странность! Телефон как замолчал в тот вечер, пятнадцатого сентября, так и продолжал молчать. Что за волшебство такое? Ведь были общие с Юрой друзья, семейные пары, долгие годы общавшиеся, делившиеся, можно сказать, сокровенным. Были его коллеги, которых она с удовольствием звала в гости. Были ее знакомые коллекционеры, были подруги – да кого только не было! И где они все? Неужели, как это происходит в мире зверей, учуяли запах беды и нездоровья и предпочли держаться подальше?

Странно ведь как! Она, уходя в то жуткое сентябрьское утро навсегда из общего с Юрой дома, потребовала, чтобы он не распространялся о том, что произошло. И он клятвенно пообещал молчать. Ну – его клятвам грош цена в базарный день, это ясно. Однако, чтоб вот так, чтоб замолчали и отшатнулись все и сразу – это было немыслимо и добавляло остроты ощущений к ее сложившемуся чувству полной катастрофы.

Однажды в конце ноября она оказалась возле того самого дома, где они с Юрой были в гостях в последний их вечер. Дело было днем, в обеденное время. Даже солнышко проглядывало. Раньше Тина очень радовалась бы ноябрьскому солнышку, а сейчас ей плевать на это хотелось. Она шла на встречу с адвокатшей, передавала той доверенность на ведение разводных дел. Так-то она днем обычно сидела дома. Только ранним утром и поздним вечером спускалась с Клавой на прогулку, стараясь уходить подальше от тех мест, где собираются группками собачники и вместе коротают время, пока их питомцы набегаются и сделают все свои дела. Даже за едой Тина не ходила. Продукты приносила Луша, но они почти и не нужны были: Тина пила чай или просто горячую воду, а заедала, чем придется: хлебом или помидором, который не мыла, а только слегка обтирала пальцами. Аппетита не было никакого. Лушка тревожилась всерьез, умоляла мать есть по-человечески, заявляла, что так не худеют, что если она собирается похудеть, надо идти к диетологу.

– Я не худею, – отказывалась Тина, – Мне плевать, толстая я или какая. Мне просто все равно. Мне есть не вкусно.

Она правда потеряла вкусовые ощущения. И, кстати, она и не худела совсем. Тот самый лишний вес, который набрался за годы ее семейного счастья, так и прилип к ней, не думая уменьшаться.

В тот солнечный ноябрьский денек она вообще впервые за долгие недели была на улице совсем одна, даже без Клавы. И хотелось ей только одного: отдать доверенность и оказаться поскорее на пути домой. Она не смотрела по сторонам, потому что никакого интереса к окружающему миру не имела. Но вдруг что-то заставило ее поднять глаза. У того самого подъезда, где Юра сказал ей про то, что не хочет жить во лжи, стояли хозяева той самой квартиры, в которой Тина так хохотала. В последний раз в своей жизни хохотала, не зная тогда еще об этом. Эти хозяева, их с Юрой добрые друзья, только вышли на улицу, собираясь куда-то ехать вдвоем. Вышли – и застыли. Увидели Тину. Узнали. И, как по команде, мгновенно скосили глаза, заговорили друг с другом оживленно, показывая такую всецелую захваченность своими делами, что неловко сделалось за них, бедных. Что такого страшного случилось бы, если бы они просто поздоровались с ней? Кивнули бы и все. И она бы им кивнула. И пошла бы себе дальше. Но нет, так не годилось. Кивком культурные люди не могут отделаться от давней знакомой. Надо было бы немного поговорить, спросить, как дела, как самочувствие, как она вообще теперь. А вот этого-то им совсем не хотелось. Наверняка Юра уже не раз посещал их «со своей новой женой». Так что – легче в упор не увидеть.

После той встречи Тина поняла, что цена любой дружбе – неопределима. Потому что нет никакой дружбы. Не существует ее. И нечего себе голову зря морочить.

Некоторое время она почему-то ждала, что ей позвонит Юрина мать или отец. Ну, просто она же столько лет была женой их сына. И матерью их единственной внучки. И никогда с ними не ссорилась. Почему бы и не позвонить? Сказали бы:

– Он наш сын, мы на его стороне в любом случае. Но и ты нам не чужая. Может, помочь тебе чем? Как ты там сама-то?

Она бы очень поняла и очень бы оценила! Она завидовала Юрке, что у него родители есть, а у нее нет. Говорила ему, какое это счастье – когда родители живы. Позвонили бы его мать с отцом, она бы бросилась к ним с такой огромной любовью и надеждой! Но – нет. Не была она им нужна.

Когда-то, в самом начале их супружеской жизни, свекровь позвала к себе Тину для серьезного разговора. Одну, без Юры. «Между нами, девочками», велела свекровь. Мать мужа была с ней тогда довольно ласкова, но очень настойчива. Она сказала, что сын их – человек, одаренный гениально. Не надо было ему так рано жениться. Да и вообще – любые отношения для человека его уровня таланта – это лишь убийство его драгоценного времени, которое он обязан отдать творчеству, иначе Бог ему этого не простит.

Это Тина очень понимала и во всем согласилась с Юриной мамой. Она тогда пообещала, что ни на одно домашнее дело не отвлечет Юрино время. Она дала слово, что все-все сделает для удобства мужа и его дальнейшего творческого развития. Свекровь сказала, что очень хочет этому верить. И что время покажет.

Когда Юре была куплена студия, родственники мужа даже как-то помягчели. Правда, они долго не могли Тине простить рождение Лушки, считая, что ребенок способен искорежить творческий путь своего отца. Однако смирились и с этим, хотя особых чувств к внучке не проявляли. Потом почему-то возникла у них тревога, когда Юра затеялся с приобретением той самой жилплощади, которую теперь хотел оставить себе и своей новой семье. Родители были уверены, что она, Тина, хитростью уговорила их Юрочку продать прекрасно оборудованную студию да еще и влезть в долги. Ну не мог же он сам по доброй воле совершить такую непростительную глупость! Конечно, во всем виновата она – коварная и алчная женщина, пользующаяся Юрочкиной простотой. Эти претензии свекровь высказывала открытым текстом. Но Тина ничего не отвечала., хотя иногда очень хотелось возмутиться и хорошенько выяснить отношения. Только – зачем? Мало ли что приходит в голову пожилым людям? Юра же ей муж. Они повенчаны. А это значит – навеки вместе. И в этой жизни, и в будущей. Все остальное мелочи.

Сейчас, глядя на все иными глазами, Тина удивлялась самой себе: и своему терпению, и тому, что ни разу за себя не постояла. Они-то небось все там радуются, поздравляют сыночка с освобождением от душительницы его творческих возможностей. Луша ничего не рассказывала о реакции на предстоящий развод деда и бабки. А это значило только одно: ничего доброго в адрес бывшей невестки там не говорится. Там все по схеме «не забудем, не простим», и никак иначе.

– Если я когда-нибудь выкарабкаюсь из всего этого, никому верить не стану, – говорила себе Тина темными унылыми ноябрьскими вечерами, – Но только я вряд ли выкарабкаюсь. Зачем куда-то карабкаться? Я же никому не нужна.

Тут она, конечно, преувеличивала. Она точно знала, что нужна дочке. Та делала все, что могла, защищая интересы матери. Но, может, зря она это делала? Во вред самой себе. Тине-то сколько жить осталось? А Лушеньке жить. И пусть бы с отцом отношения у них были хорошие. Ей еще диплом надо получить. И замуж выйти. А вот когда выдаст она дочку замуж, тогда можно просто лечь, уснуть и не проснуться. Бывает же и такое счастье у сирых и убогих: попросят Боженьку прибрать их к себе, Он и забирает. Может быть, и ей выпадет такая доля?

«Валька, открывай давай!»

В самое темное время года, в начале декабря в дверь вдруг позвонили. Не снизу в домофон, а именно в дверь. Клава заворчала, но не разразилась грозным лаем. Кто бы это мог быть? Тина никого не ждала, поэтому и открывать не собиралась. Лежала себе под одеялом и дремала по своей уже сложившейся привычке. Звонок повторился. Клава по-щенячьи тявкнула и захныкала в коридоре. Потом побежала в спальню и лизнула Тину – прямо в лицо. Словно хотела разбудить, умыть, взбодрить.

– Вставай! Открой дверь! К тебе пришли! – настойчиво сообщала она своим воем и взвизгами.

Тина укуталась в одеяло с головой и закрыла глаза.

– Никого не хочу, никого не жду, – произнесла она мысленно.

Звонок снова зазвучал, на этот раз настырный, протяжный, совершенно бесстыжий. Из-за двери раздался голос, долетевший через квартирное пространство до спальни. Сильный, уверенный в себе голос, который не узнать было невозможно:

– Красносельцева! Я знаю, что ты дома! Я не уйду! Открывай давай! Валька! Открывай давай! Не дури! Или пожарную команду вызову! Они к тебе по лестнице залезут!!! Валька! Я знаю, что ты меня слышишь!!!

Тина невольно улыбнулась. Лизка в своем репертуаре. Вот причем здесь пожарная команда? Что за чушь она несет? Но ведь вызовет, сомнений в этом нет. И залезут пожарные к ней на балкон, и увидят, как она тут валяется среди бела дня. Лизка мертвого поднимет. Это всем хорошо известно.

Почти никого не осталось на белом свете, кто мог бы назвать ее Валькой. Не Тиной, а Валькой, как в детстве. Прежде она обижалась на тех, кто не принял ее новое, благородное и загадочное, имя, а продолжал настырно обращаться к ней по-старому. Но обижаться на ту, что трубным голосом взывала к ней сейчас, пугая весь подъезд, было бы полным идиотизмом.

Тина встала и босиком потащилась к двери. Клава вела ее, как в день их знакомства, уткнувшись носом в ладонь.

– Да иду я, иду, не бойся, не паси меня, – проворчала Тина, – Никуда от вас не денешься.

Ноги ее почти не держали. Пришлось идти по стеночке.

– Ну, похоже, дошла я до самой ручки, – пожаловалась Тина Клаве.

Та внимательно и печально посмотрела на хозяйку. Только что головой не кивнула.

– Красносельцева, открывай! – снова послышалось из-за двери, – Я тебя слышу, не придуривайся.

– Да иду я, иду! Что тебе – невтерпеж прямо? – неожиданно звонко отозвалась Тина.

– Конечно, невтерпеж! Окопалась тут, понимаешь!

Тина отперла дверь. В прихожую ввалилась сияющая Лизка во всем цвете своей красы, здоровья и полного счастья.

– Ну ты что, Вальк? Ну, так разве поступают? Я-то думала, у тебя после ремонта новые жильцы заселились. Слышу – собака воет и рычит. Еще думаю: как это Красносельцева с собакой квартирантов пустила? Зачем ей это надо? Все хотела тебе позвонить да как-то суета заела. А тут вот Лукашку во дворе встретила. С этой вот самой Клавой вашей, – Лизка кивнула на безмолвную Клаву, с невиданной энергией виляющую хвостом, – Ну, твоя дочь мне и поведала, как и что у вас происходит. Охренеть, конечно.

– Не то слово, – отозвалась Тина, – Охренеть – не то слово.

– Да уж вижу, – подтвердила гостья громогласно, – Ты, мать, просто загибаешься, как я посмотрю. И чего молчала, как партизан перед расстрелом? Хоть бы Ваську позвала, крестницу свою, она б за тобой горшок выносила.

– До горшка дело еще не дошло, – вяло отмахнулась Тина.

– Но ждать осталось недолго. Совсем чуть-чуть, – уверенно постановила Лизавета, – Ты специально себя доводишь. Все же видно невооруженным глазом. Лукашку уже довела. От нее одни глаза остались. Бледная вся. Думать-то будешь или чего? Неужели правда помирать из-за козла? Вот ведь козел-то, а!

Тина печально кивнула и вздохнула. Добавить ей было нечего.

– Слушай, пойдем ко мне борщ есть, а? У меня такой борщ – закачаешься. Моих дома нет, Васька в школе, Женик на работе. А я вот чисто случайно с утра дома. Решила обед им приготовить, чудам моим. И ты мое чудо! И под боком у меня! Пойдем, а? Прямо так, в пижаме иди. И Клаву бери. У меня кость для нее есть, закачаешься! Пойдем, Клав? За косточкой? Да? К тете Лизе – наверх?

Клава со страшной силой колотила хвостом по стене.

– Ну?

– Пойдем, – решилась Тина.

Она поняла, что давно мечтала именно об этом: чтобы кто-нибудь вот так нахально приперся и потащил к себе кормить, и ругался бы на нее, а еще сильнее на козла Юру, учудившего фиг знает что, и чтоб этот кто-то кормил бы борщом, и утирал ее слезы, и гладил по головке.

Как это она забыла про Лизу?