Текст книги "Июль, июль, август"

– Хорошо, хоть вы меня жалеете,– продолжал Оскар Легниц, опять быстро и верно обрывая ноту грусти в моих мыслях.– Знаете, в чем главная моя беда?

– В чем же?– я внимательно поглядела на него, стараясь вспомнить, о чем мы только что с ним говорили.

– В том, что с такими глазами мне не везет и в делах любовных, что, согласитесь, очень печально. Ни одна женщина не способна выслушать признание в любви от человека, глаза которого расположены не слева направо, а сверху вниз. Уж сколько раз я проверял это! Я начинаю говорить даме о своих чувствах – но она просто не в состоянии сосредоточиться на том, что я ей говорю: она всё время переводит взгляд с моего нижнего глаза на верхний и обратно, решая, должно быть, каким именно глазом я на нее смотрю и какому глазу строить глазки…

Я взглянула на него, улыбаясь, и подумала: «Неужели на самом деле один глаз у него выше, чем другой?.. Похоже, что действительно так, особенно теперь, когда я смотрю на него немного сбоку… И почему раньше я этого не замечала? Наверное, потому, что раньше он сам не говорил об этом – приберегал эту шутку для какого-нибудь особого случая, особого дела или особого разговора, а теперь от скуки выболтал просто так, без всякой надобности… Наверное, он считает меня глупой, раз всё время говорит со мной о каких-то пустяках и несуразностях… Или просто у него такой характер, что если с утра он не увидит возле себя десять улыбающихся лиц, то у него самого портится настроение. Вот он и старается с каждого, кто встречается ему в доме, на лестнице, в саду или в кухне – всё равно где – во что бы то ни стало получить улыбку. Десять улыбок – и утро будет хорошим. Пять улыбок – явный недобор и быть дождю или граду…»

А вслух я сказала:

– Может быть, господин Легниц, в своих любовных делах вам следует быть более кратким? Тогда у дамы не будет лишнего времени, чтобы разглядывать вас – и, следовательно, лишних сомнений, чтобы отказывать вам.

– Вы думаете?

– Конечно.

– «Я вас люблю» – и всё?

– И всё.

– Это слишком коротко – «я вас люблю».

– Ну и что.

– «Я вас люблю» она не заметит.

– Тогда повторите.

– «Я вас люблю»?

– Да.

– Она не обратит внимания.

– Ну, тогда еще раз скажите – язык у вас, конечно же, не отвалится от этого, не правда ли?

– Правда. Я вас люблю.

– Вот так.

– Ну а если она и тогда меня не услышит?

– Значит, она глуха, и с чистой совестью оставьте ее в покое.

– А если я не хочу оставлять ее в покое? И даже совсем наоборот…

– Что ж… Тогда, пожалуй, можете просто поцеловать ее. Я думаю, уж этого-то она не сможет не заметить.

– Я тоже так думаю.

И тут он наклонился и поцеловал меня, обняв так крепко, что у меня перехватило дыхание. Я поспешила отвернуться от него как можно скорее… И от удивления всему этому – да, должно быть, от удивления – я на удивление спокойно поглядела на него, сморгнув ресницами ужас всего случившегося, а потом неожиданно для себя сказала что-то уж совсем странное и никчёмное… Кажется, я сказала: «Вот так да!» или, может быть: «Вот так-так!» (что было бы, конечно, гораздо хуже, чем просто «Вот так да!», но намного лучше, чем, например, «Вот уж ну и ну!», чего тоже нельзя исключить). Но допустим всё же, что я сказала «Вот так да!» – хотя было бы гораздо лучше, если бы никакие из этих и им подобных глуповатых восклицаний и вовсе не слетали бы с моего языка…

– Вот так да!– я перевела дух и еще раз взглянула на него снизу вверх:– Вот уж не думала, что вы так быстро последуете моим советам, которые, можете в этом не сомневаться, носили самый отвлеченный характер.

– Вы сами научили меня, что делать.

– Я не имела в виду себя.

– А я имел в виду именно вас. И только вас.

– Согласитесь, господин Легниц, что вы ведете себя не очень-то достойно и ставите меня в неловкое положение этими своими… хм… не знаю, как и назвать… этими своими неожиданными поступками,– я была сбита с толку всем произошедшим, и от растерянности слова безостановочно сыпались из меня, как гвозди из дырявого мешка.– Как честная женщина, я должна была бы, пожалуй, как-нибудь наказать вас… ну, или не знаю что еще… И я даже не понимаю, с чего бы вдруг вам вздумалось всё это… А ведь я считала вас почтенным человеком, уважала, как старого друга моего отца…

– Не называйте меня, пожалуйста, старым. И тем более – другом. А особенно прошу вас – перестаньте меня уважать. Я не хочу, милая Августа, чтобы вы меня уважали. Всего лишь уважали! Я хочу от вас совсем другого…

– Что ж, можете быть совершенно спокойны на этот счет: уважения моего вы вот-вот лишитесь, особенно, если будете продолжать в том же духе… А вдруг нас кто-нибудь увидел бы в таком, прямо скажем, очень странном положении?

– Будьте спокойны, сюда никто не посмеет войти.

– А Робин? А слуги!

– Никто.

– Почему вы так уверены? А может быть, для вас ничего не значит репутация женщины, которую застанут прямёхонько на ваших орденах?

– Репутация любой женщины, поверьте, для меня священна, ну а ваша – в особенности. Именно поэтому я и повесил на дверях табличку: «Просьба не беспокоить. Я давно люблю мою Августу и сейчас хочу сказать ей об этом».

– Вы в самом деле написали это?– ахнула я.

– Нет, конечно,– улыбнулся он.– Но очень жалею теперь, что эта мысль не пришла мне в голову раньше – пожалуй, стоило бы обзавестись такой табличкой, но только повесить ее не с той стороны двери, а с этой. Повесь я ее здесь, вы, прочитав надпись, может быть, обратили бы на меня своё внимание…

– Ах, как всё это нелепо!

– Пожалуй, что действительно нелепо. Я, видите ли, шел делать вам предложение руки и сердца и…

– И надели для этого все ваши ордена?

– Я считал, что они как-нибудь да украсят меня и помогут вам ответить «да».

– Вряд ли эти ордена сослужат вам такую службу,– ответила я со вздохом.– Хотя их, конечно, очень много, это надо признать. Они все с этой войны?

– С этой. Я собрал их со всех моих друзей, которые сражаются рядом со мной. Я сказал, что, отправляясь на поправку здоровья после моей раны, я все-таки решусь признаться в любви девушке, которую люблю уже слишком давно, чтобы сомневаться в истинности своего чувства… Все они наперебой кинулись расспрашивать меня, как и что. Я стал рассказывать им про Лепек, как я вернусь туда после войны… А они спрашивают меня: «И что это за Лепек такой?» Ну, я подумал и ответил: «Лепек – Августин дом». – «А Августа тебе кто такая?» Я снова подумал – и такая выходит штука, что вы, Августа, мне – совершенно никто. Пока никто. Но надо спешить, решил я, пока Августа – никому никто, иначе меня кто-нибудь опередит и будет уже поздно. Объяснять всё это было долго, и я сказал: «Августа – это та, кто откроет мне дверь». И вот, оказался прав. Так оно и вышло нынче, как, впрочем, и всегда. «Да что это за девушка, в конце концов?» – обступили они меня со всех сторон. «О! Это поистине необыкновенная девушка!– ответил я им.– Девушка с черными, как чернильные пятна, глазами…»

– Неужели вы так и сказали, про чернильные пятна? – нахмурилась я.

– Так и сказал,– развел руками Легниц.– Что ж делать, я всегда говорю правду и ничего не могу поделать с этим даже ради вас.

– Надо же! Чернильные пятна! Услышав это, ваши друзья, наверное, не очень-то порадовались за вас. Они пожалели вас, да? «Бедняга Легниц,– сказали они,– ехать к какой-то девице, у которой глаза – как плошки, до краев наполненные чернилами… Наверное, когда она плачет, из плошек вытекают черные слезы, и бегут они не как у всех прочих девиц – кап! кап! – а слева направо, как и полагается чернилам, и сами собой укладываются на ее щеках в строчки… А после, сидя перед зеркалом, она списывает со щек эти строчки, чтобы было куда плакать следующие…» Можно узнать, что еще вы наговорили про меня вашим друзьям? Ведь чернильными кляксами разговор не закончился, верно?

– Верно,– кивнул Оскар Легниц.– Они стали так наседать на меня, что мне пришлось почти всю ночь напролет рассказывать о вас.

– Что, интересно, можно рассказывать обо мне всю ночь напролёт?– присела я рядом с ним.

– Много чего. Я же знаю вас еще с тех пор, как вы были ребенком. Может быть, я знаю о вас всё.

– Даже так?

– А почему бы и нет?– Оскар Легниц взял в свою ладонь мою руку и сказал, не отрывая взгляда от моих глаз:– Ваши родинки – вот эти, от мизинца к запястью, напоминают созвездие Рака: вот Аселус Бореалис, вот Аустралис, самая большая звезда созвездия, вот Акубенс – Альфа и Бета. А эта венка,– он ощупью пробрался пальцами по моей ладони,– эта венка проходит сквозь созвездие, как эклиптика…

Я осторожно отняла у него свою руку.

Он встал, подошел к окну с запотевшим стеклом – несмотря на август, топили жарко, потому что осень была ранняя, и ночи становились всё холодней и холодней… Рамы к утру покрывались инеем.

– И еще я знаю, что прямо вот под тем кружевом на ваших плечах скрываются Плеяды из созвездия Тельца…– пальцем по запотевшему стеклу он набросал несколько отрывистых точек.– Похоже на то, что небо – это всего лишь крашеный забор с незастывшими брызгами звезд, и вы, прогуливаясь, как-то раз неосторожно прислонились к нему, унося на плечах и пальцах золотистые оттиски…

– И откуда вы знаете про… про созвездие Тельца?– спросила я, закутываясь плотнее в свою шелковую накидку.

– Я же сказал, что знаю о вас всё.

– Ну ладно,– решительно поднялась я.– Я, конечно, благодарю вас за оказанную мне честь… или как там всё это говорится…

– Так и говорится,– кивнул он.

– … но просто всё это немного… ненужно. Вам так не кажется?– подняла я на него глаза.

– Не кажется.

– А именно так оно и есть,– снова вздохнула я.– И совершенно непонятно, по какой такой причине и почему вдруг именно теперь вы затеяли всё это… Уж извините меня, дорогой господин Легниц, но… совершенно непонятно!

– Да что же здесь непонятного, милая моя Августа!– покачал он головой.– Просто вы должны сказать мне «да». В этом, поверьте, нет ничего особенного – в том, что вы скажете мне «да». Сейчас идет война, и скоро меня здесь снова не будет. А вы останетесь. И уже потом, когда всё закончится и я вернусь в Лепек, вы встретите меня совсем не такой, как сейчас. Вы постепенно свыкнетесь с тем, что один глаз у меня – вверху, а другой – внизу… Может быть, мысль о том, что вы сказали мне «да», приучит вас вспоминать обо мне немного чаще, чем никогда.

– Боже! Какие несуразности вы говорите!

– Я уже давно думаю о вас. Если глаза у меня где попало, то сердце, уверяю вас, на верном месте… Вы скажете мне «да»?

– Нет, господин Легниц. Я не могу вам этого сказать, ведь я вас совсем не люблю.

– Всё правильно. Так и должно быть.

– Что так и должно быть?– не поняла я.

– Вы не любите меня, потому что не замечаете. Как можно любить то, чего не видишь? Что не существует! Ведь я, Августа – из породы незаметного. Следует это признать… Возьмем, к примеру, воздух. Он есть, он нужен, он необходим – и при этом его никто никогда не замечает. Люди говорят: «Я люблю зиму. Мне нравится гроза. Меня волнуют закаты и соловьиные трели…» Пусть так. Но кто скажет: «Я в восторге от воздуха. Я так его люблю!» Но когда воздух поднимается ввысь и становится небом, его замечают все: им любуются – синим, безоблачным, им восхищаются – темным, блестяще-звездным… Я хочу стать для вас небом, милая моя Августа. И я смогу сделать это – стоит только мне услышать ваше «да».

– Сказано, конечно, красиво, но ведь вы просите меня о невозможном.

– Я хочу рассказать вам одну историю, – он отошел от окна и снова сел возле меня.– Она имеет прямое отношение к нашему сегодняшнему разговору. Дело в том, что мой двоюродный дядя по отцовской линии страдал таким же «недугом», как и я – то есть, он был слишком незаметен для каких-либо чувств – и серьезных, и обычных. Он, правда, женился в конце концов, но из этого вышла странная история. Жена ему попалась милая и добрая, но она постоянно забывала о его существовании… Вы скажете, явление среди современных жен волне обычное? Так-то оно так, конечно. Но это была история совсем другого рода. Дело в том, что бедную женщину всегда отвлекали от мужа какие-нибудь важные дела – то вдруг родился на свет первенец, то он заболел, то выздоровел, то надо хлопотать о крестинах второго ребенка, то выдался плохой урожай, то третий сын подвернул ногу… Если в дом приезжало много гостей, моя тетка терялась и не могла среди них различить своего мужа. Она забывала его в лицо и очень мучилась этим. Вы снова скажете, что и это – обычное дело среди нынешних-то мужей… Но ведь я рассказываю вам особую историю и умоляю дослушать ее до конца. И вот супруги договорились, что муж моей тетки всегда будет одет во всё зеленое. И тетушка с облегчением подставляла щеку для поцелуя тому, кто был в зеленом среди гостевой толчеи… Но это было еще полбеды. По правде сказать, моя добрая тетушка всё время забывала про своего мужа тысячу важных вещей: что он просил на обед, когда его надо было разбудить, что он любил надевать, а что ему не нравилось… В конце концов, она даже повесила на кухонной стене список примерно таких подробностей: «Мой муж любит абрикосовое варенье, но без косточек». «У моего мужа перед дождем ноет поясница». «Мой муж рано ложится спать, надо уводить детей подальше от его спальни до девяти часов». Однажды моя мать спросила её: «Как ты думаешь, что можно подарить Рудольфу на день ангела?» – «Какому Рудольфу?»– всполошилась тетушка, мысленно перебирая всех знакомых и родственников, которым она ежегодно отсылала поздравления к праздникам… «Ну как – какому! Твоему мужу, разумеется. Ведь все домашние зовут его, конечно, Рудольф?» И тетушка немедленно кинулась к своему списку на кухонной стене и написала там: «Моего мужа все зовут Рудольф». Позже, по истечении времени, стена эта была украшена такими записями: «Мой муж, бедняжка, почти совсем оглох». «Доктор прописал моему мужу компрессы из дубовой коры». «Мой муж не любит детей младшего сына – по его мнению, они дурно воспитаны». «Муж велел назвать первого своего правнука в его честь». «Муж скончался от сердечного приступа». «Не забыть разрушить осиное гнездо под окном спальни мужа, чтобы осы, залетая за занавеску, не мешали ему отдыхать». «Мой муж умер от сердечного приступа». «Наварить к зиме его любимого абрикосового варенья, но без косточек». «Заказать для мужа грелку, чтобы он прогревал в непогоду суставы». «Моего мужа часто называют Адольф – это касается родни из Эсхенбурга». «Мой муж умер от сердечного приступа». «Узнать, не дымит ли камин у него в кабинете?» «Мы с мужем приглашены в Наутхейм на ежегодный бал у герцога Лавансальского». «Мой муж умер от сердечного приступа». «Я любила моего мужа». «Мой муж кладет три ложечки сахару на чашку чая».

– Это анекдот!– сказала я, дослушав.– На свете не может быть людей, которых бы совсем не замечали.

– На свете чего только не бывает! И скажу вам больше, милая Августа, такие люди не очень уж большая редкость, как может показаться на первый взгляд. Ведь людей на земле год от года становится всё больше, и на всех у матушки-природы просто не хватает красок. Но быть незаметным человеком, милая Августа, совсем не так плохо, как вам кажется. Конечно, незаметного человека не замечают, не помнят и почти не знают – это так. Но, в сущности, мой дядюшка прожил счастливую жизнь. Да, его мало кто замечал, но зато и не было замечено, что он глуп и сварлив – а он таким и был! Не было замечено, как он мучил свою добрую жену придирками, а детей – наставлениями. Жена не замечала, как он плох, потому что не замечала его. Она не заметила, как привыкла к нему, не заметила, как он умер, и в конце концов не заметила, как успела его полюбить. Мой дядюшка стал любимым и бессмертным, а это, согласитесь, удается далеко не каждому.

– Не пойму, когда вы серьезны, а когда шутите.

– Я всегда говорю очень серьезно.

– Может, вы станете утверждать, что странная история вашего дядюшки-невидимки – чистая правда?

– Конечно. Мы с моим дядюшкой принадлежим к той особой породе людей, до которых никому в конечном итоге нет дела. Мы – никому никто.

– Я не это имела в виду,– смутилась я.– Что касается меня, я вас отлично замечаю, но только как старого друга нашей семьи, и не больше…

– Опять вы сказали – «старого» и «друга».

– Что ж, простите. Я забыла, что с некоторых пор вам это неприятно.

– Запишите на стене: «Мой будущий муж не любит, когда его называют «старым другом», а то вы постоянно будете забывать это, как уже, несомненно, забыли, что я только что говорил вам о своей любви, что я поцеловал вас…

– Я этого не забывала!– почти возмущенно ответила я.– Просто вы постоянно отвлекаете меня от сути разговора и заставляете меня спорить с вами по каким-то нелепым поводам…

– «Отвлекать», «не обращать внимания», «не замечать», «не помнить» – это одно и то же. И в этом нет никакой вашей вины, наоборот. Это в порядке вещей, когда речь идет обо мне – невидимке для вас, как почти для всех.

– Вы очень всё это преувеличиваете, господин Легниц.

– Я? Преувеличиваю? В таком случае, милая Августа, вот вам очень легкий вопрос: сколько времени я гощу в вашем доме?

– Причем тут это?

– Ответьте, прошу вас. Ведь это несложный вопрос.

– Ну, два дня,– неуверенно сказала я.

– Два дня?– переспросил Легниц, пытливо глядя на меня.

– Два… Впрочем, нет. Пять. Пять дней, не больше,– твердо ответила я.

– Я приехал к вам только сегодня утром, милая моя Августа,– улыбнулся Легниц.

– Не может этого быть!

– Пять дней назад я еще прощался со своими солдатами.

Мне почему-то стало очень стыдно:

– Простите меня, дорогой господин Легниц, я не хотела вас обидеть…

– Вы совсем не обидели меня. Я, повторяю, давно привык к тому, что все вокруг почти всегда не находят времени меня помнить…

– Простите. Я сказала «пять дней», потому что не сосредоточилась. Мне стоило бы подумать об этом серьезнее.

– Вы хорошо сделали, что сказали «пять дней». Ведь не замечать человека можно в две стороны: не замечать, будто его и вовсе нет, и не замечать так, словно он есть всегда и никуда уже не денется. Вы не замечаете меня вторым способом.

– Нет, я не буду со всем этим соглашаться,– замотала я головой.– Неужели же, по вашему мнению, я способна относиться к человеку, как к пустому месту?

– Это касается только меня, Августа. Только меня. Потому что только я из всех окружающих вас людей – пустое место. Даже слуги частенько – и не по своей вине, конечно, – проносят мимо меня кушанья и вина. Но у этого моего свойства есть и хорошие стороны. Так, пушечные ядра всегда пролетают вдалеке от меня, в какой бы гуще сражения я ни находился…

– Вы можете спросить меня еще о чём-нибудь. Потруднее. Я обещаю вам сосредоточиться и ответить.

– У вас не получится, можете мне поверить.

– Получится. Ну же?

– Что ж… хорошо. Закройте глаза.

– Как вам будет угодно.

– А теперь скажите, какого цвета мои волосы. Иначе говоря, блондин или брюнет тот человек, которого вы уже полчаса не замечаете гораздо внимательнее, чем обычно.

– Я поняла. Сейчас. Не отвлекайте меня.

– Хорошо. Я молчу.

– Можно потрогать вашу голову?

– Можно, если это облегчит ваш труд. Но, по правде сказать, это было бы не совсем честно, ведь если я лыс, то вы сразу же поймете, что я лыс, и скажете, что волосы мои и вовсе не имеют никакого определенного цвета по причине их отсутствия.

Я поспешно отдернула руку.

– Вы правы. Я и так смогу ответить… А что, вы можете быть лысы?

– Почему бы и нет? Всё-таки, согласитесь, я – старый друг вашего отца. Да и на свете немало лысых мужчин.

– Но вы не лысы, конечно. Вы упомянули про лысину, чтобы сбить меня с толку.

– А разве в этом есть необходимость?

– Не мешайте.

– Как угодно.

– Вы брюнет.

– Это и есть ваш ответ? Вы в этом уверены?

– Да… а почему вы таким странным голосом спросили, уверена ли я?

– Я просто спросил.

– Значит, вы блондин?

– Но вы же сами сказали, что я – брюнет.

– Нет, вы – рыжий. Слегка рыжий. Но местами, на солнце, очень похожи на блондина, а в тени – почти совершеннейший брюнет.

– Браво. Вы, оказывается, очень ловкая особа.

– Я права?

– Местами.

– Я открою глаза?

– Пожалуйста.

– Да на вас шлем!

– Я собирался уже уезжать от вас и даже, скажу больше, успел-таки отъехать довольно прилично по направлению к Наутхейму. Но дело в том, что нынче вы так и не вышли меня провожать, и я, раздумывая об этом по пути, решил хотя бы на этот раз не пускать всё на самотёк и повернул коня, чтобы всё-таки проститься с вами. А что из этого вышло – вы знаете.

– Снимите, пожалуйста, шлем. Из-за него мне ничего не разглядеть.

– Нет.

– Я прошу вас!

– Нет. Я не вижу в этом никакой необходимости. Да и мне, согласитесь, уже давно пора ехать.

– Снимите шлем, я просто разок взгляну.

– Прощайте, милая моя Августа.

– Если вы уедете сейчас, так и не сняв шлем, то я… я останусь здесь и буду мучаться чувством вины. Мне не будет покоя, уж я-то себя знаю! Из ваших слов и поступков следует, что я – довольно легкомысленная, а вернее сказать, чёрствая особа. Это и несправедливо, и обидно. Ведь я на самом-то деле очень много про вас знаю и помню.

– Неужели?

– Я помню, что вы не любите, когда я называю вас «старый друг».

– Раз.

– Помню, что был поцелуй.

– Два.

– Помню, что вы обещали снять шлем.

– Я не обещал.

– Хорошо, не обещали.

– Три. И это всё, по-вашему, что следует обо мне помнить?

– Н-нет… Нет, конечно…– заколебалась я.– Просто долго перечислять.

– Что ж… один раз сегодня я уже отложил свой отъезд, так что теперь нам торопиться некуда.

– Ну… еще… Ах, да!– с облегчением воскликнула я.– Вы рассказывали мне про Плеяд из созвездия Тельца. И рассказывали довольно верно, если не считать кое-каких неточностей,– я обмакнула палец в вино, остывающее в моём бокале, и набросала несколько отрывистых точек, застывших каплями на дубовой, чёрной от времени столешнице:– Вот так, похоже на гроздь белой смородины, только самой мелкой, растущей у отца в саду на тенистых задворках… Вы упустили несколько самых нижних ягод…– я проложила по каплям дорожку почти к самой его руке.

– Всё?– спросил он, подхватил мизинцем эту дорожку и завернул её обратно к моему бокалу – получился хвост ящерицы, греющейся на солнце…

– Нет, не всё.

Я думала еще минуту или две, аккуратно подрисовывая винной ящерке две пары ножек и голову, которой она озиралась на Оскара Легница.

– Не всё, конечно,– сказала я, вздохнув, и определенно не зная, что же сказать дальше.

– Ну что ж…– встал из-за стола Оскар Легниц и подошёл к креслу, на которое были брошены его перчатки…

– Нет-нет,– поспешно остановила я его. Мне было жаль проигрывать просто так и ни за что ни про что наш странный разговор:– Подождите… Вот еще что…

Винная ящерка на столе мигнула упавшей на неё сверху лишней каплей с моего пальца и тут же растеклась, запачкав мне ладонь.

– Вот еще что,– незаметно вытирая руку о свою косу, сказала я.– Вы только что сказали мне, что любите меня. То есть не только что, но нынче, полчаса назад.

– Час.

– Час.

Я встала напротив него и откинула косу обратно на плечо:

– Так и сказали – «Я вас люблю».

– «Я вас люблю»?

– Я вас люблю. Да.

– Ну так вот, милая Августа. Я сказал вам об этом еще вчера. Вчера, а не сегодня. Но вы уже два дня ходите по дому настолько погруженная в свои мысли, что совершенно не обращаете на меня внимания. И сегодня мне пришлось начинать этот мой разговор заново, а такой разговор – далеко не самая легкая из всех любовных работ, уж поверьте мне.

– То есть как это вчера?– покосилась я на него.– Вы же сказали, что прибыли сегодня утром.

– Да, я так сказал. Скажи я, что гощу здесь уже месяц – вы согласились бы с этим. И даже с тем согласились бы, что я и вовсе не приезжал к вам.

– Значит вот как?– медленно подняла я голову, чтобы заглянуть ему в лицо.– Какая получается всё-таки интересная история с этим вашим приездом… Вы уже час морочите мне голову своим приездом и своей любовью.

– Полчаса.

– Полчаса?

– Полчаса.

– А вообще, дорогой мой господин Легниц, я давно заметила, что вы всё время стремитесь говорить наперекор мне,– и я решительно отбросила за спину свою косу, тяжело упавшую между лопатками и примявшую мне платье.

– Наперекор?

– Наперекор! Если я говорю «пять дней» – вы говорите «сегодня». Если я говорю «сегодня» – вы говорите «три дня назад». Да и сейчас у вас такое лицо, что похоже, будто вы просто насмешничаете надо мной, и я снова начинаю сомневаться в том, что было и в том, чего, может быть, не было… И вообще, какого цвета, в конце концов, ваши волосы?

– Я брюнет, если уж на то пошло.

– Что значит «если уж на то пошло»? Похоже, будто своим ответом вы делаете мне какое-то одолжение.

– Я брюнет. Просто брюнет, и в этом нет никакого моего одолжения.

Я нахмурилась и снова взяла косу со спины, чтобы незаметно вытереть об неё свои вспотевшие ладони…

– Вы хотите сказать, что я схожу с ума, раз могу забыть события вчерашнего дня?

– С ума вы не сходите, конечно. Моя тетушка, например, тоже была совершенно нормальной, здоровой и при всех своих прочих достоинствах очень деловитой женщиной. Хотя в её здоровье, пожалуй, мог усомниться всякий, кто прочел бы ее странные записи на кухонной стене, не зная всей истории. Ваш рассудок, милая Августа, тоже служит вам исправно. Вся беда в том, что с вами говорит и вас целует человек, которого вы не замечаете, – развёл руками Оскар Легниц.– И мне на память как раз подоспело еще одно забавное семейное предание… Вот послушайте-ка. Именно теперь, я думаю, вы оцените эту историю по достоинству…

Я протестующе покачала головой, но Легниц, нисколько не обращая на это внимания, продолжил, располагаясь в кресле у огня: становилось темно, и было ясно, что теперь, на ночь глядя, пускаться в дорогу через Лепековские леса уже невозможно. И Оскар Легниц, как по всему было видно, намеревался ещё раз отложить свой отъезд.

Я решила, что пусть лучше ближайшие полчаса будут заняты его разглагольствованиями и моим молчанием, чем наоборот.

– Мой давний предок по отцовской линии лет триста назад поймал на базаре вора, который чуть было не срезал с его пояса кошелёк…

Я присела в кресло, стоявшее возле, и тихонько сдавила пальцами виски: «Ничего не понимаю,– подумала я.– Всё, что сегодня происходит – это или совершеннейшая чепуха, или я вообще не знаю что… Если вспомнить всё, что тут говорилось и делалось – то это совсем уже ни на что не похоже… Допускаю, что, может быть, я сегодня за ужином выпила вина немного больше, чем обычно… Но даже это не может быть причиной, чтобы всё обернулось таким вот странным образом…» Я тихонько, краем глаза, глянула на Оскара Легница, который преспокойно сидел в своём кресле и продолжал разглагольствовать как ни в чём ни бывало:

– Воришка понимал, что судить его долго не будут, а просто повесят на столбе перед ярмарочной площадью, и он выкупил себе жизнь следующим образом: он выдал моему ловкому предку некое тайное слово. Если шепнуть это слово кому-нибудь в ухо, то человек лишится жизни – правда, на мгновение, а потом всё обратно возвращается на свои места. Сделка была заключена, а отпущенный восвояси вор предупредил, что слово действует только на женщин, потому что из него лет двадцать назад была упущена одна буква, и из-за этой потери слово стало слабее, чем было вначале. Букву, вор сознался, ему отказалась продать одна цыганка, у которой он за очень большие деньги купил всё слово, и только на самую последнюю букву денег ему не хватило – и старая ведьма сказала ему ровно столько букв, за сколько он расплатился… Слово было тут же опробовано моим славным предком и оказалось настоящим: стоило его шепнуть женщине в ухо, как она мгновенно теряла дар речи, лишалась и слуха, и зрения и превращалась в что-то вроде деревянной колотушки с растопыренными пальцами. Всё это прекращалось почти сразу же, но можно было успеть, если набраться ловкости, снять с этой застывшей колотушки серьги и кольца или – если на то будет больше охоты – от души поцеловать её разок-другой и заглянуть, что делается в вырезе её платья… Я, конечно, прошу прощения за такие подробности, но времена тогда, как вы сами понимаете, были довольно дремучие – совсем не то, что теперь, – и люди жили проще, находя себе радости самые незамысловатые. От свалившейся на него удачи мой бравый предок учинил в придорожном трактире пир, где и напился от души, радуясь своему везению. Когда же он проснулся на следующее утро, то, вставая, ударился макушкой о балку, и одна из букв заветного слова начисто вылетела у него из головы. Но само слово было таким длинным, что и без двух букв продолжало действовать: правда, времени снять с женщины кольца уже не оставалось – только серьги, да и с поцелуями теперь надо было торопиться…

Я еще раз исподтишка глянула на Оскара Легница и увидела, что он уже давным-давно снял свой злополучный шлем, и теперь его тёмная макушка безмятежно покоилась на короткой и не очень подходящей для его высокой головы кресельной спинке. «Ничего не понимаю,– еще раз подумала я.– И что это за наваждение произошло со мной сегодня? И что вообще скажу я обо всём этом Робину?»

– …Его сын,– донёсся до меня прежний и невозмутимый голос Оскара Легница,– которому он передал в наследство это слово, отлично всё запомнил и пользовался словом от случая к случаю всю свою жизнь, пока однажды его не убили в лесу грабители. Своему сыну, не вовремя подоспевшему на выручку, он напоследок успел-таки передать заветное слово, но тоже без последней буквы – говорить раненый уже не мог и начал выцарапывать слово прутиком на песке, но на предпоследней букве умер. Слово снова укоротилось, но действовать продолжало – правда, еще на более короткий срок: успеешь или снять с женщины одну серьгу, или один разок поцеловать её. Потом дело обстояло так: каждый из следующих владельцев слова терял по одной его букве, как бы ни был предусмотрителен и осторожен: один был заикой, и в решающий момент не смог выговорить слово до конца перед своим преемником. Другой сам из вредности скрыл одну из оставшихся букв, сказав, что вычел её из наследства сына-шалопая, который своим беспутством чуть не пустил отца по миру. Следующий умник потерял букву, когда пытался перевести слово на арабский язык: он отправился в путешествие по востоку и хотел, чтобы и на тамошних женщин слово оказывало бы своё магическое действие. Буква затерялась где-то среди вариантов перевода, и он уже не смог вспомнить, когда видел её в последний раз. Так или иначе, чудесное слово добралось лет через триста и до меня. Я тоже его знаю, но уже успел потерять из него целых три буквы. Вы спросите – как?

Я ничего не собиралась спрашивать и только пожала плечами, давая понять, что знаю истинную цену этому анекдоту.