Текст книги "Июль, июль, август"

Дело в том, что исчезли Роззи и Эйзенерц. Еще совсем недавно они с живейшим восторгом, ничуть не уступавшим восторгу всех этих разгоряченных юнцов, ввязались в их танцевальные затеи – и вдвоем протанцевали всё, начиная с лоскутного танца и кончая танцем поджатых ножек… Роззи, надо отдать ей должное, пленила многих. В том, как она танцевала, было особое озорное изящество – и простое, и в то же время не доступное этим деревенским девочкам, то неуклюжим, то, порой, непристойным. Наверное, она и сама не подозревала, насколько отличается от всех них – веселых и резвых молоденьких хохотушек, подпрыгивающих и вертящихся от распиравшего их необузданного веселья. Глядя на Роззи со своего стула, я подумала, что в ней, кажется, совсем нет этой беззаботной веселости, но есть случайно и, наверное, мучительно позволенное себе чувство свободы и лёгкости. И если существует совершенство в танце на дубовом столе, то это совершенство нынче щедро снизошло на Роззи… Эйзенерц своим могучим торсом быстро растолкал всех кавалеров, крутящихся возле нее. Она это видела – и рассмеялась. Она стала танцевать для него, а он не сводил с нее блестящих глаз, в которых отражались, крутясь и взлетая, Роззины юбки. Было видно, как мир качался перед ним, когда Эйзенерц, подставив ей свое плечо, чтобы спустить ее вниз, пошатнулся… Потом я видела их танцующими вместе: она – с подогнутыми ногами, он – обнявший ее за талию. Это была единственная пара, танцевавшая не в такт, выбивавшаяся из общего тихого топота. Эйзенерц словно ослеп и оглох от своего счастья, которое было крепко прижато к его груди. Он натыкался на другие пары, но ничего не замечал, дрожащими руками не столько придерживая, сколько загораживая от мира добытое нынче сокровище. Я видела, как по его лбу прошла красная полоса – морщина почти непосильной натуги сдержать своё любовное ликование… Потом они исчезли.

Я решила пойти поискать их из-за какой-то смутной, непонятной тревоги. Я бродила по комнатам, отворяя пустые двери – пусто, пусто, пусто… И вот в последней, под самой крышей, где Хелена сушила яблоки, хранила связки чеснока и гирлянды лука, я их и увидела… Уже белели голые ее плечи, уже она, лежа, запрокинула шею… В темноте эта божественная шея светилась под пальцами Эйзенерца, как дорога, молочно-ровная в тумане полночи… Они не слышали, как я вошла. Упади на них черное, в звездную крапину небо – они и этого не заметили бы. Я мгновенно попятилась и хотела уйти, покрываясь пятнами стыда за свою несообразительность, но вдруг у самой двери я обо что-то зацепилась, что-то дернула, чтобы освободиться, и тут же откуда-то сверху посыпались целые тучи яблок, насушенных Хеленой. Яблоки, нарезанные дольками, сыпались вниз нескончаемым шелестящим дождем – в одно мгновение они покрыли шевелящейся сморщенной чешуёй нависшую над Роззи спину Эйзенерца, запорошили прекрасную белизну ее голых плеч, полились жестяными ручейками на их сближенные головы, застревая в их волосах или отскакивая с мягким податливым звоном прочь. Казалось, Хелена собрала яблоки всех садов мира, чтобы наполнить их дольками свой дом, и они всё продолжали звякать и звякать сверху, как маленькие гнутые монетки… Я глядела на это бесконечное падание, скольжение и утекание, как заворожённая, стоя у распахнутой двери и обливаясь яблочным дождём… Потом кричал вскочивший Эйзенерц со спущенными до колена штанами, тряс кулаками перед моим носом и пытался выставить меня за дверь… Но упавшие штаны не давали ему и шагу ступить – поэтому он только ругался без умолку и прыгал передо мной на одной ноге, боком, маша на меня руками, как машут на куриц, отгоняя их прочь… Одно сушёное яблоко попало прямо ему на язык, когда он раскрыл рот, чтобы напоследок обругать меня как-нибудь по-особенному свирепо. Он не успел и слова сказать, а яблоко уже проскользнуло ему в горло, и Эйзенерц закашлялся, замахал руками, и, криво натянув штаны, вышел прочь, так хлопнув дверью, что рухнули вниз аккуратно подвешенные над косяком пучки головок чеснока. Вся комната от этого покосилась в моих глазах, а в ушах повис звон от рассыпанных по голой Розиной груди яблочных стружек…

Потом Роззи сидела на полу и рыдала, свесив яблочно-рыжие волосы на колени, вздрагивая плечами, которые от дрожи непонятных мне слез казались худыми и мокрыми. Я утешала ее, хотя не понимала, отчего она плачет. Я просила прощения, что-то обещала ей и что-то пыталась объяснить, но она не слушала меня. Она рыдала, поскуливая по-бабьи, тряся золотыми волосами, из которых вылетала пыль и золотым нимбом слабо стояла над ее головой… Кончилось всё тем, что я сходила вниз за новым платьем для нее – то, что на ней было, Эйзенерц в нетерпении разорвал пополам. Я принесла ей новое платье, она оделась, и мы принялись ползать в потемках по упавшим яблокам и собирать их в одну кучу, сгребая ладонями, коленями и локтями яблочное море…

– Это он просил тебя… приглядывать за мной?– спросила Роззи, приблизив ко мне голову и замерев с полной пригоршней яблок.

– Кто?– остановилась ползать и я.

– Он,– непонятно и упрямо повторила она.

Я пожала плечами:

– Не понимаю, Роззи.

– Замечательно,– она тряхнула рассыпавшимися по плечам волосами, и облако рыжей пыли поднялось над головой новым нимбом.– Хотя это с него вполне сталось бы… Ну ладно. Ты, Августа, не скажешь никому? Да?

– Конечно,– кивнула я, покраснев.– Можешь быть уверена.

– Вот и хорошо,– и Роззи выкинула яблоки из сведенных ладоней прочь, в общую кучу посреди комнаты.– Любовь, знаешь ли, бывает заразнее оспы – и даже видеть чужую любовь заразительно. Сразу хочется быть как все – как все они, которые всё ещё пляшут там, внизу… Стоит только подумать: весь мир вокруг меня любит друг друга, а я – никому-никто…

– Извини меня, Роззи,– всё еще мучаясь, повторила я.

– Зачем ты оказалась здесь, Августа? Тебе… тебе кто-нибудь говорил про меня плохо?– вдруг спросила она, выпрямившись, и села на пол, подогнув под себя ноги.

– Нет… Нет, Роззи, что ты! Конечно, нет,– торопливо забормотала я.

– Будут говорить – не верь,– горячо сказала она, взяв меня за руку.– Всё, что они болтают – глупости. От первого и до последнего слова. Так и знай, Августа. Глупости.

Я кивнула в темноте, не зная, что ответить и желая только одного – поскорее уйти из этой комнаты.

– Они ничего не могут знать, слышишь?– продолжала шептать мне в ухо Роззи.

– Да,– я поднялась, отряхивая платье от яблочной пыли.

– Хотя ты, наверное, не очень хорошо сейчас думаешь обо мне,– сказала Роззи, тоже поднимаясь с пола.

– Я не…

– Вот что,– преграждая мне путь, встала перед дверью Роззи.– Давай-ка сейчас поговорим начистоту, чтобы потом не было никаких недомолвок, обид и дрожащих от брезгливости подбородков.

– Роззи, я не…

– Всё-таки, как-никак, мы с тобой скоро станем роднёй. Садись,– она смела краем юбки пыль со стоявшего у двери старого сундука и устроилась на нем, потянув за руку и меня.– Даже хорошо, что всё так вышло, – теперь всё скажется само собой… Я знаю, Мариус говорил тебе, что у меня был муж и что я ушла от него.

– Да.

– А говорил, почему?– Роззи вынула из волос запутавшуюся там острым краем яблочную дольку.– Нет? Если тебя кто-нибудь спросит об этом – всякие, знаешь, бывают люди – то можешь сказать им, что я сделала это от злости, глупости и… обиды. И было это так давно, что первые две причины уже забылись, осталась только последняя. Но всё равно знай, что так, как я живу сейчас, я выбрала жить сама, и что бы теперь ни происходило в моей жизни, я единственная тому виной и причиной. Честно скажу, мне нравится моя теперешняя свобода. И нравится не столько из-за того, что я счастлива, а из-за того, что я не несчастна. А это, согласись, не так уж и мало… Если же рассказывать всё с самого начала, то…– Роззи помедлила немного, как будто прислушиваясь к бальному топоту, глухо доносившемуся до нас снизу… Но потом, решительно тряхнув рыжими кудрями, снова заговорила, отведя от глаз паутину… Паутины на этом чердаке действительно было много – она тихо висела по углам и на потолке, свешиваясь с черных балок. Но Роззи, подняв руку, медленно провела рукой прямо перед лицом, чтобы убрать слегка дрожащими пальцами существующую только перед её глазами паутину времени…

– Замуж я вышла очень молодой – мне не было и шестнадцати лет – за человека, которого подыскала мне моя тетка. И по ее мнению, полюбить его хоть мне, хоть кому угодно было пара пустяков: был он еще совсем не стар, хорошего и богатого рода, и вдобавок ко всему прочему отец его приходился троюродным дядей нынешнему королю, а сам он, выходит, был троюродным королевским братом. Ну а я… Что ж я! Тетке пришлось очень туго, когда она решила пристроить меня замуж. Всё дело в том, что мой отец – Йоганн Мюрццушлаг – совсем не был удачной родней ни ей, ни мне, ни кому бы то ни было. Тем более, троюродному брату короля. Тетка называла Йоганна Мюрццушлага не иначе, как транжирой, пьяницей и гулякой – это еще самые приличные из тех слов, что я слышала об отце из ее уст. Она, конечно, вполне имела право на все эти слова: Йоганн Мюрццушлаг развеял по ветру приданое моей матери, всего через три года после начала своей семейной жизни сделавшись самым беспечным из вдовцов… Хелена – его вторая супруга, а в прошлом – женщина с тремя сыновьями, которую он взял в дом постоялицей, как в трактир, чтобы брать с нее деньги за проживание здесь, потому что больше ему брать деньги, видит бог, было неоткуда. Когда это произошло, меня забрала из Мюрццушлага дальняя родственница моей матери, которую я называла тетей. Отец редко навещал меня, а в Мюрццушлаг тетка меня не отпускала. После смерти отца мне запрещено было даже думать о старом замке. Так я лишилась своего дома… Честно говоря, моя тетка была женщиной несгибаемого нрава и такого отчаянного упрямства, что часто не знала, куда деваться от самой себя. Она испытывала ко мне честную и бескрайнюю неприязнь. Тетка не любила меня со всей отвагой и прямодушием, свойственным – уж не знаю – то ли ей одной, то ли всем старым тираншам. В конце концов, эта тетушка чуть было не вымуштровала из меня лицемерку очень бездушного образца – ей просто не хватило времени. Хотя кое-что она всё-таки успела со мной сделать – и, бывало, даже заикалась от изумления, глядя, как я бесстыже лгу ей в глаза по любому ничтожному поводу и даже вовсе без него. Что и говорить, сердце у меня было холодное, как нечищеная сковородка. Стоило только бросить на него какой-нибудь особенно наглый попрек или бесстыже-ханжеское наставление, как всё это начинало отчаянно вонять гнилой смесью того, что туда накидали раньше. Тетушка очень боялась, что я вырасту похожей на своего отца, то есть, по ее словам, сделаюсь в конце концов бездельницей и потаскухой. А так как я, как на зло, очень напоминала его лицом и это моё лицо всё время мелькало у неё перед глазами, то она приобрела привычку всячески поносить меня, придумывая для этого поводы, которые выдумывать – да еще так часто! – действительно нужны были особого рода талант и упрямство. За тринадцать лет жизни в её доме я окончательно свыклась с собственной никчемностью. В таком согнутом состоянии я и была выдана замуж за первого же, кого тетка подцепила на брачный крючок старинным именем моего отца (уж что было, то было), кое-как убереженным от ненасытности Мюрццушлага наследством моего деда, ну и моей собственной миловидностью, этого тоже было не отнять… Справедливости ради стоит сказать, что во многом относительно меня тетка оказалась права. Причем настолько права, что, подозревай она об этом, она не столько негодовала бы на меня из-за моих ранних грехов, сколько умилялась бы своей проницательности и знанию жизни… Я говорю об Иво Шамара, нашем соседе, о котором я в те времена думала очень нежно и с которым виделась хоть и тайно, но так часто и запросто, что, будь мы с ним немного постарше, побестолковее и побесстыдней, то я, конечно, уже давно бы поняла с его помощью, что же, в конце концов, моя тетка ежедневно и так яростно пророчествовала мне… Иво Шамара был девятый сын нашего соседа. Кроме этого неисправимого недостатка он, как говорила тетушка, был босяк и вертопрах почище моего отца – поэтому в женихи мне, ясное дело, он совсем не годился. Ему у своих, видимо, тоже жилось несладко, и он часто уезжал из дому – всё дальше и дольше год от года. Возвращаясь, он рассказывал мне, где бывал и что видел. Мне казалось тогда, что он объехал весь мир. А может, так оно и было…– Роззи потерла лоб, снова отводя от глаз невидимую паутину.– Я так слушала всё, что он рассказывал мне! Но, может, именно из-за своих странствий, слишком уж долгих, да россказней – слишком несбыточных и невероятных – он со временем сделался для меня бесплотен, как дух или тень, хоть, конечно, и рассчитывал совсем на другое, год за годом с постоянством настоящей тени отряхивая пыль со своих сапог у моего порога. Иногда, с дороги, он писал мне письма, отправляя их со случайными попутчиками и разными приятелями… Было время, все их я помнила наизусть.

Внизу еще пиликала музыка, слышалось пение и топот каблуков, время от времени раздавались отчаянные взрывы хохота, которые рассыпались по пустым комнатам Мюрццушлага долго не гаснувшими отзвуками далеких веселых голосов… Бал всё еще был в разгаре.

– Сейчас,– Роззи пощелкала пальцами по лбу.– Сейчас что-нибудь всплывет в памяти… Это всегда приходит на ум когда попало… Когда ворчит Хелена, когда Филипп возвращается домой без денег или когда пьян Бернан… Сейчас… Вот как назло! – Роззи потрясла головой.– Вчера Хелена сидела на кухне и шила на ощупь свои разноцветные коврики из лоскутков… И вдруг она сказала, поджав губы: «Если бы не ты, я бы прожила еще лет двадцать – это точно», «Неужели я как-то мешаю тебе прожить еще лет двадцать?» – «Конечно. Ты вернулась в этот дом – и я отошла от дел. Теперь я – никому-никто. Вот вчера у меня кольнуло в боку и я полдня лежала, боясь пошевелиться, охраняя свой старый бок как великое сокровище. Не будь тебя – я бы и не заметила, что и где у меня колет. Я бы прыгала по дому, как белка, и хоть вовсе отпали от меня все бока – я бы не обратила на это внимания. А теперь ты вместо меня крутишься тут, а мне остается только обрастать болезнями, как пню – мхом. Поэтому-то вот люди, которых любят, умирают раньше, а никому не нужные всё живут, живут, и кажется мне, вообще не умирают, а только от скуки переселяются куда-нибудь в другие и дальние края». – «Может, так оно и есть…» – «И в конце концов, эти ненужные люди собираются в каком-нибудь одном месте и там-то вот как раз и получается ад… Ох, хоть бы на том свете мне не встретиться с Иоганном Мюрццушлагом». – «И не встретишься, если не хочешь», – «Вот помяни моё слово, встречусь. Всё-таки, он был мне мужем. Как подумаю о том, что снова его увижу – так даже умирать не хочется», – «И не умирай, Хелена. Живи себе на здоровье, только пойди сейчас отдохни…» Да, пойди отдохни… Но она, конечно, не пошла, а осталась и снова стала ворчать на меня и на жизнь… Но я ее уже не слушала, а думала про себя:

«Голой рукой я держал море за глотку. Оно металось, вырывалось и хрипело, било меня по лицу соленой липкой пеной с кровавыми гребешками… Век за веком тысячи лучших кораблей оно вбирало в себя, лоснилось зеленым жиром миллионов золотых сундуков. Тысячи лучших людей, державших море за глотку, нынче стали песчаным дном. Оно безвозвратно прятало их в свои бездонные соленые карманы, чтобы потом, со временем, их потемневшие от вечной ночи волосы, переплетясь с ракушками и солеными рыбьими слезами, стали чистым желтым песком…»

«Я видел горы… Я смотрел на них… Издалека они походили на растопыренные пальцы старика или на груду остывшей каши в тарелке у задремавшего бога… – шум бала не стихал, а только отдалялся, и маленькие медные бокалы стукались друг об друга, как колокольчики. – …Меня звали пойти в горы, но я не посмел. Нарушать их покой, входить в них, вторгаться в это гордое одиночество своими робкими сбивающимися шагами… Я отказался. Я глядел на них издалека. Они были стары и удивительно юны. Их красота не подпускала к себе. Но в изломанных и туманных чертах проскальзывало иногда что-то очень нежное. Глаза гор – почти человечьи глаза, только слишком требовательны… Войти в горы – всё равно, что войти в спальню к девственнице самых чистых и прозрачных от гордости кровей. За миг наслаждения познанием следует расплатиться вечной несвободой… Меня не заманили горы. Я сказал им: «Мне есть о ком думать и есть куда мечтать вернуться»…

Хелена ворчала, Филипп насаживал во дворе новый железный обод на рассыпавшуюся бочку, Мариус стучал топором где-то на чердаке, чинил прогнившую балку… Потом, помню, вернулся с охоты Бернан, голодный и злой. Все его силки оказались пусты. Он сел, мрачный, у стола, достал из-под лавки свой смычок и стал пересчитывать на нем туго натянутые волосы из конской гривы. Он всегда так делает, когда хочет успокоиться. Просто сидит, согнувшись, и перебирает их двумя пальцами… Мариус наверху перестал стучать, погремел немного досками, а потом вдруг послышался глухой грохот – он упал с балки, но ничего страшного не случилось и через пять минут он снова стучал, как прежде…

«Представь себе: солнце, не знающее меры… Солнце, палящее землю так, что испаряются тени, что шпили башен раскаляются добела, а ночью светятся во тьме… Чтобы застелить темнотой такой безудержный свет, по ночам на небо является огромная луна. Самое удивительное, что во всех колодцах та небывалая луна всегда отражается дважды. Я сам это видел – и больше такого не видел нигде! Есть в этих краях поверье: если из колодца зачерпнуть отражение двух лун разом и выпить, от тебя отвяжутся все твои беды и ты станешь счастливым на всю жизнь… И по сей день все в это верят, и не переводятся желающие проглотить две луны – уже и воды в колодцах убавилось наполовину, но больше одной никому съесть не удавалось. Я пробуду в тех краях еще около месяца – и не из-за какой-то особой надобности, а чтобы увидеть в своей пригоршне две луны. Мне хочется стать счастливцем хоть ненадолго. Вернуться к тебе счастливцем, счастливцем тебя увидеть. Если глядеть на тебя счастливыми глазами, то ты, наверное, покажешься мне еще красивей, чем обычно, а прогнать меня, счастливца, у тебя уже не повернется язык…»

«Вчера я провожал из церкви свадьбу: свадьбу деревенскую, бедную, пешую… Молодые уходили в солнце, и их длинные тени, сплетясь, брели по дорожке, то останавливаясь надолго, то снова неторопливо пускаясь в путь… Они шли так, словно вот-вот им должен встретиться самый край земли, за которым уже не будет ни дорожки, ни цветов. И может быть, они уже видели этот край – и поэтому их шаги были осторожны и нерешительны… А юная жена, наверное, думала, что, перешагнув через этот край, они вдруг окажутся на другой, далекой половине земли, где всего много и всё чудесно, хоть и незнакомо. И только солнце всё то же, но встает оно вверх ногами… Глядя на них, я впервые пожалел, что так много и так беспечно странствовал по свету – ведь теперь я, в отличие от многих, доподлинно знаю, что делается и на краю земли, и за её краем… Я бы, клянусь, давным-давно бросил бы эти скитания, осел бы где-нибудь, оброс бы домом, садом и церковью, разбитой дорогой до холма и желтыми иволгами с черными уздечками, поющими в перелесках… – если б не чудо возвращений. Возвращений к тебе».

И вернувшись однажды, Иво Шамара узнал, что я выхожу замуж. Тогда он предложил мне ехать с ним – бежать, куда я пожелаю. Он стал уговаривать меня так настойчиво, что мне стало страшно его настойчивости и жалко ее.

– Ну и сколько вечеров у нас еще осталось?– спрашивал меня Иво Шамара.

– Осталось до чего?

– До твоей свадьбы.

– Десять. Ровно десять.

– Ну, это много! Это огромно много! За это время я, пожалуй, успею перековать тебя в свою веру.

– В свою веру?– засмеялась я.– У тебя всё-таки есть вера? Позволь же узнать, какую религию ты исповедуешь?

– Самую лучшую из религий! – воскликнул он. – Религию теплого сена и холодного молока. Религию крепкого стола в хорошем трактире, порога с четырьмя ступенями, религию только что протопленной печи, свежего хрустящего хлеба и высушенных после дождя сапог. Религию придорожных камней, ярмарок, накрахмаленных к празднику женских чепцов или старых шляп, засыпанных снегом. Религию листьев, шуршащих под ногами и воробьев, купающихся в пыли… О, это лучшая из религий, уж мне-то можешь поверить!

– Поэтам нельзя верить. Послушать их, так мир – это всего лишь наперсток на пальце белошвейки, латающей облаками небо…

– Ого! Как неплохо сказано, черт меня возьми! Я даже не знаю, что я люблю больше – слушать тебя или просто тебя… Скажи еще что-нибудь.

– И что тебе сказать?

– Что хочешь! Про небо, про звезды, про ночь или солнце – про что-нибудь из этого общего имущества. Про май – ведь я специально подгадывал, я хотел приехать к тебе нынче именно в мае.

– Тогда я скажу тебе о том, что, может быть, было большой ошибкой приехать ко мне в мае. Ты редко бываешь дома и забываешь, каков здесь май. В мае у нас черемуха распушила щеки, кругом – запахи любви и неволи. Мир в мае – тесная клетка, в которой трудно дышать в одиночку. Мысли людей – тоже тяжелые, и тоже плывут по воздуху, как белые серьги черемух. Ночью скрипят лестницы и крыши, а звезды – как монеты на черных коленях нищенки в большой и щедрый праздник… Ну а вообще, Иво, лучше бы тебе из поэтов переделаться в философы, ведь философам принадлежит мир, а поэтам – только то, что не нужно философам: разная там опавшая листва, облака, дрожащие ресницы спящей женщины, пар от земли, туман какой-нибудь над болотом и прочие мелочи всё в таком же незначительном роде… Переделайся в философы, Иво, и приезжай ко мне в ноябре или в феврале, и тогда мы славно потолкуем с тобой о вещах прочных и правильных – не то, что нынешняя наша болтовня.

– Болтовня! Неужели же всё это для тебя просто болтовня?

– Конечно. «Язык – плетка для зубов». Не твоя ли это строчка?

– Тогда, скорее уж, мельница для сомнений. Словами люди перемалывают мысли, и чем больше люди говорят, тем меньше думают, чем меньше думают, тем меньше печалятся… Скажи, что любишь меня и повторяй это все оставшиеся десять дней – да повторяй как следует, без умолку, и ты поймешь в конце концов, что так оно и есть на самом деле!

Я понимала, что такой наш разговор ни к чему не приведет, и понимала, что надо было бы оборвать его в самом начале – но мне тогда не хватило бессердечности сделать это… Теперь-то я могу оборвать на полуслове любой и какой угодно разговор – хоть церковный акафист. Но тогда… тогда я, помнится, не знала, какие подобрать слова для бедного моего Иво… Помнится, я сказала ему:

– Когда-то – не так уж давно – я поняла, что моя любовь принесла бы тебе только несчастье и несвободу… И знаешь, как я поняла это? Однажды я смотрела на тебя, как ты сидел на ступенях нашей старой церкви, пока шла обедня. Ты вытаскивал из карманов хлебные крошки и пригоршнями кидал нищим церковным воробьям, а потом, улыбаясь, смотрел, как они накидываются на угощение, ссорятся, толкаются и распихивают друг друга. Потом ты снова засовывал руки в карманы и снова пригоршнями сыпал на глупые воробьиные макушки хлебный дождь – на миг они забывали толкаться, задирали кверху серые глаза, закиданные счастьем, но тут же снова растопыривали крылья и кидались, обезумев, клевать землю у твоих ног. Твой пес сидел около. Он глядел на визжащих воробьев, наклонив морду на бок, и глаза его слезились от мороза и солнца, лезшего с церковной крыши… Но потом крошки кончились, карманы опустели и воробьи разлетелись, рассыпавшись по голым веткам. Ты отряхнул колени, встал и пошел прочь. Твой пес догнал тебя и побежал рядом – то обгоняя, то отставая, то снова забегая далеко вперед. Когда он возвращался, он прыгал на тебя с разбега, упирался передними лапами в твою грудь и громко лаял, пуская тебе в лицо клубы белого пара из радостно растопыренной зубастой пасти. Ты смеялся, дергал его за грязные висящие уши и скидывал прочь, отбегая от него и оглядываясь через плечо… Но он снова, лая, догонял тебя и, подпрыгивая, вился возле. А ты дразнил его снятой с руки кожаной перчаткой, размахивая ею перед его мокрым шерстяным носом. И вот он, наконец, улучил момент и вцепился в перчатку зубами, ты потянул ее к себе, не желая отдавать, он зарычал, оскалив зубы, и вы, сцепившись в клубок, повалились на землю, катаясь и рыча друг на друга… Лисья шапка слетела с тебя и откатилась далеко прочь, а ты, раскинув руки, упал головой в снег, тяжело дыша и хохоча во всё горло… И я подумала тогда, тихонько глядя на улицу сквозь приоткрытую церковную дверь: «Вот. Вот чего мне никогда не пересилить, полюби я его. Я не так много знаю о любви, чтобы одолеть всё это…» С тех пор прошло уже много лет, и я понимаю, что оказалась права – ведь ты ничуть не переменился, а наоборот, с годами всё больше и больше делаешься похожим на самого себя.

– Все мы похожи на самих себя, и с этим, ты права, уже ничего не поделаешь. Но я прошу тебя подумать вот о чем: кого еще тебе можно любить хоть вполовину так, как можно было бы любить меня?

– Я выхожу за него замуж через десять дней.

– Вот даже как! Значит, теперь я должен поверить в то, что ты его любишь… Я в это никогда не поверю, что бы ты там ни говорила назло мне и наперекор всему, что я про тебя знаю…

– Как хочешь, Иво Шамара. Но только так оно и есть.

– Скажи тогда, чем же он заслужил это? Скажи, скажи – и ты увидишь, что я сделаю ровно в пять – нет, в десять! – раз больше, чем смог сделать он! Скажи.

– Я не знаю, что тебе сказать, Иво Шамара.

– Не знаешь, что сказать? Ты? Если так, то, пожалуй, с тобой действительно творится что-то неладное.

– Я люблю его, Иво. Вот и всё.

– Как просто и немногословно сказано. Зато и как непоправимо…

– Пойми меня.

– Легко сказать – пойми!

– Тебя я тоже люблю, Иво Шамара, и всегда буду любить, но его – больше.

– Больше? Ну и какова эта разница? На сколько больше? Конечно, совсем на чуть-чуть! Тогда я согласен немного подождать, пока эта разница между ним и мной не исчезнет вовсе. Выходи за него замуж хоть пять раз! Пожалуйста! Я, кажется, вполне смогу разрешить тебе это. Может быть, это и надо тебе разрешить, чтобы ты немножко хлебнула у счастья горя, раз нынче тебе не хватает его. И после всех будущих смешных семейных бед у тебя отвалится от сердца большой кусок глупости, самой опасной из всех женских глупостей.

–Что ты имеешь в виду?– нахмурилась я.

– Я люблю тебя так, что всё, затеянное нынче тобой, совсем не убавит ни моей любви к тебе, ни моего счастья. И я смогу после него стать вторым именно потому, что я, по твоему мнению, не могу очень сильно любить тебя. Но, если хорошенько подумать, может, это и к лучшему – любить тебя, когда твоя душа уже будет обточена опытом, как скала – водяной пылью… А вот он, этот проходимец, который вскружил тебе голову, уж надо полагать, ни за что на такое не согласился бы… Ты только скажи – долго мне ждать? Велика ли, по-твоему, эта разница между нами?

Я вздохнула:

– Велика, Иво Шамара. Суди сам: когда ты возвращаешься ко мне – то я радуюсь, а когда он уходит от меня – я печалюсь… И еще он сказал мне однажды…

– Ну-ка, ну-ка, это очень интересно. Что он мог сказать такого нового, чего я тебе еще не говорил? Кажется, в таком случае, ему осталось только петь псалмы. Не этим ли он пленил тебя?

–… он сказал мне однажды, что добытая из жизни женщина – всё равно, что теплый дом, построенный под дождем. Да, он так и сказал обо мне.

– И только-то? Наверное, он не спал всю ночь, выдумывая эту бессмыслицу!

– Он всегда говорит то, что думает и что чувствует… Хотя да, ты прав, он совсем не болтлив в отличие от тебя. Это… это человек особой души. Особой, понимаешь? Души широкой и прямой, как дорога в церковь. И я горда, что буду ему женой, что буду всю жизнь рядом с ним и буду служить ему. Да, служить женой, как служит ему плащом – плащ, вином – вино, а бог – богом.

Иво Шамара задумался и, не глядя на меня, сказал:

– Что ж, Роззи, наверное, ты права и между нами действительно огромная разница. И если что и может ее исправить – то только время. Калека – время. Всегда не любил это слово… Хотя подумаешь – какие-то там пять букв, вполне обычных, кое-как сцепленных вместе… Ну что же,– поднялся он,– давай простимся, Роззи. Может быть, действительно, я заеду в следующий раз в ноябре, как ты мне и велела… И может быть, тогда что-нибудь да изменится.

Он уехал, и больше мы с ним не виделись в той, прошлой моей жизни. Только через два года он приехал ко мне вновь. Он приехал ко мне в новый дом так, чтобы застать меня одну. Это было нетрудно – застать меня одну. Мой муж часто отсутствовал – иногда по целым неделям или даже месяцам. А однажды его не было полгода… Я уже успела к этому привыкнуть: ему везде надо было успеть, у него было слишком много важных дел.

– Вот, собрался, наконец, тебя навестить, Роззи. Надеюсь, ты не прогонишь меня?

– Конечно, нет. Я рада тебя видеть, Иво Шамара.

– Решил взглянуть на твой новый дом… Может, его и строили под дождем, но стены в нем крепкие, чего уж говорить. Не зря старалась о тебе твоя тетка – стены здесь действительно…

– Я скучала по тебе, Иво Шамара.

– По мне? Это не так уж и трудно.

– Рассказывай, где ты был, что видел… кого любил.

– Нет, это ты рассказывай, Роззи. Глядя на тебя, видно, что что-то здесь у вас происходит и на крышу этого дома, черт его возьми, действительно идут дожди…

– Никаких дождей, Иво. Принести тебе вина?

– А что, если прямо сейчас я заберу тебя с собой, а? Как ты думаешь? Эта мысль вот только сейчас внезапно пришла мне в голову…

– Ну так гони ее прочь, Иво Шамара. Мыслям в твоей голове не место.

– Собирайся, едем со мной! А впрочем, и не собирайся – ведь у тебя в этом доме нет ничего своего, даже детей, и мы сбежим налегке, Роззи… Ну же! Что ты молчишь? Думаешь, я не понял сразу, как только взглянул на тебя, что ты несчастна? Тот, другой, просто не знает, как надо тебя любить!

– Ну а тебе откуда это известно?

– О, мне известно о тебе всё! Начиняя с того, что ты любишь есть на завтрак, и кончая тем, как у тебя мерзнут ноги перед дождем. Я изучил тебя, как астроном – небо, в которое он глядит каждую ночь, как капитан – корабль, на котором ему плыть к сокро…

– Ты всё такой же, Иво Шамара, – перебила я его. – Ничто, наверное, тебя не изменит.

– Ну так это и к лучшему! Пойдем со мной, Роззи. Смелее! Что же ты! Уж я, будь спокойна, не стану заставлять тебя служить мне – да еще женой! Будь свободна, будь бездельница, только будь рядом – для тебя это нетрудно!