Текст книги "В далекий край…"

В далекий край…
Памяти военных корреспондентов

Издатель и автор благодарят за помощь в издании книги Наталью Зиновьеву, Игоря Кабищева, Наталью Калантарову, Алексея Пушкина, Анну Халдей.

Издано при финансовой поддержке Федерального агентства по печати и массовым коммуникациям в рамках реализации государственной программы «Развитие культуры и туризма»

Фото на титуле: Первый день войны. Люди слушают речь Молотова. Фото Е. Халдея

© Долматовская Г.Е. текст, составление, 2020

© ООО ТД «Белый город», дизайн, макет, 2020

Кадр на все временна

В мире есть два снимка 1945 года – иконы Победы во Второй мировой войне, которые всегда рифмуются: «Возведение флага над Иводзимой» американца Джо Розенталя и «Знамя Победы над Рейхстагом» военного корреспондента ТАСС Евгения Халдея. Общеизвестна история первого – пожалуй, самого растиражированного фото на свете.

Камера Джо Розенталя схватила мгновенный своеобразный ремейк подвига морских пехотинцев США в разгар жесточайших боев водрузивших звездно-полосатый флаг над японским островом 23 февраля 1945 года. Почему ремейк? Просто тот первый флаг начальству показался недостаточно «видным» и был дан приказ установить другое – большое полотнище. Этот-то момент и запечатлен на единственном снимке корреспондента. Тут было не до постановки, в которой тогда, да и теперь нет-нет да и упрекнут Розенталя. С невероятной скоростью размноженный всеми возможными средствами в звании «кадра на все времена», снимок этот принес корреспонденту в том же году (вопреки регламенту, что беспрецедентно) престижнейшую Пулитцеровскую премию, а стране в облигациях военного займа миллиардные прибыли для завершения войны. Трое выживших с фотографии были отозваны в Америку и поставлены на службу агитационной кампании той практичной идеи Рузвельта по патриотическому сбору денег. Уже в конце 40-х эти трое повторят поднятие флага (кстати сказать, подлинного), точно следуя снимку, в кадрах художественного фильма «Пески Иводзимы» Аллана Дуона. Трагическая фигура единственного индейца на снимке Айры Хейза, не пережившего испытание «медными трубами», воспета и в широко исполняемой «Балладе об Айре Хейзе» и в 1961-м была воспроизведена на экране Тони Кертисом в «Аутсайдере» Дельберта Манна.

Уже в первое послевоенное десятилетие на основе фотографии был возведен в бронзе и граните один из главнейших национальных памятников – Мемориал корпусу морской пехоты США у стен Арлингтонского кладбища.

трое выживших в боях за Иводзиму

Мемориал корпусу морской пехоты США

И в новом веке история этой фотографии не перестает интересовать кинематограф.

Вся одиссея снимка и его последствий для персонажей с документальной точностью воссоздана в 2006 году в фильме «Флаги наших отцов» – американской части дилогии о битве за Иводзиму Клинта Иствуда, поставленной им по предложению Спилберга. Спилберг сразу по выходе книги выкупил права на экранизацию бестселлера Джеймса Брэдли (в соавторстве с Роном Пауэрсом) – сына санитара с той фотографии. Горький получился фильм о судьбах «героев вчерашнего дня» – винтиках беспардонной пропагандистской машины Америки. Военный корреспондент Джо Розенталь, в исполнении Неда Эйзенберга, конечно, появляется в эпизодах.

В научно-популярном (фантастическом) сериале 2008 года «Жизнь после людей» мемориал – в ряду вечных ценностей, лишь мхом покроется.

Словом, упоминанию снимка Розенталя всегда сопутствует превосходная степень. Да и его автор дожил до 94 лет в почете и благоденствии.

Наша национальная гордость – «Знамя Победы над Рейхстагом» – тоже известна всему миру, только немногие знают имя Евгения Халдея. Военный корреспондент никогда не скрывал постановочный момент своего сложнейшего снимка. Он шел к нему все четыре года войны, уверенный, что месткомовская красная скатерть, прошедшая с ним в боях, непременно пригодится в поверженном Берлине. С этой уверенностью дошел сюда не он один. Десятки красных флагов то там, то здесь алели на руинах в тот весенний день, подтверждают все участники операции.

Снимки тех майских дней, сделанные Евгением Халдеем, стали хрестоматийными. Теперь, когда уже нет их автора, его комментарий, записанный на магнитной пленке нашим звукооператором четверть века назад, – тоже прикосновение к истории.

– Я привез в Берлин три флага, сшитых наспех в Москве из месткомовских скатертей. Я понимал, что надо с собой иметь флаги, потому что иначе потом не будет. Специально для съемки.

Когда мы пробирались туда на крышу, я растерялся. Вот передо мной был Берлин, вот Рейхстаг, вот купол. К куполу нельзя было подойти близко, потому что там внизу горел Рейхстаг и дым поднимался, и немножко огонь.

Поэтому я стал искать композицию какую-то вот здесь, близко. Первый снимок я сделал этого Ковалева, который вот просто так флаг держит. Я посмотрел: не интересно, вида никакого нет. Я говорю: «Алексей, вот там вот тумба, пойдешь туда?» Он говорит: «Пойду, только за ноги чтобы кто-то держал». Там был Хаким Исмаилов, дагестанец. У него на двух руках были часы. Я, значит, не заметил этого, для меня важна была композиция».

Для выхода фото визировал руководитель агентства ТАСС. «Нет, – говорит, – это нельзя, советский солдат не может быть мародером, выцарапайте все с негатива».

Алексей Ковалев с Евгением Халдеем

Люди на снимке тогда никого не заинтересовали, они навеки стали безымянным символом Победы. Потому в учебниках истории бойцы с фотографии Халдея – киевский пожарный Алексей Ковалев, дагестанский крестьянин Абдулхаким Исмаилов и охранявший их белорус Алексей Горычев, не значились. По законам того времени честь первенства была отдана Егорову и Кантария, русскому и грузину. Лишь полвека спустя в репортаже Би-Би-Си прозвучало имя Ковалева. Тогда же он, как кавалер трех орденов Славы, появился в телевизионной передаче Николая Сванидзе, где между прочим зашел разговор и о фотографии Халдея. Ковалев и назвал имя разведчика Исмаилова. В 1996 году на подступах к своему 80-летию Исмаилов – стараниями руководства Дагестана стал Героем России (а у него и без Рейхстага героическая биография) и в почете и уважении прожил в своем селе в Хасавюртском районе до 2000 года. Теперь там и улица, и школа носят его имя, да и в Махачкале бывшая улица Энгельса переименована в улицу Исмаилова.

Ковалев и Исмаилов – встреча через десятилетия

Оба снимка Розенталя и Халдея были увековечены на почтовых марках, на серебряных и на золотых монетах.

В отличие от своего американского коллеги у Евгения Халдея не один снимок – национальный символ, сделавший фотокорреспондента признанным классиком во всем мире.

На Нюрнбергском процессе он был не только фотографом. Его работы значились в официальном списке свидетельств обвинения. Ведь он мог предъявить фашистам и личный счет– во время оккупации Украины его отец и сестры были заживо сброшены в шурф шахты.

Хроникер официоза, он исправно служил советскому строю и его идеологии. Сделанный им портрет Сталина в газете «Труд» до сего дня можно видеть на каких-то митингах и демонстрациях. Это не помешало его увольнению из ТАСС 6 октября 1948 года «по сокращению штатов». Избалованный статусом корреспондента главного информационного агентства страны, он забыл о своей национальности – еврей. В дни войны все были равны и назывались «семьей советских народов», теперь он стал называться «безродным космополитом». Его письмо главному идеологу Суслову получило резолюцию: «Не может быть использован в работе в печати, поскольку уволен по рекомендации органов госбезопасности». В ту пору меченные грифом «секретно» эти документы в перестройку были обнародованы. Два года безработицы. Наконец, он устроился в журнал «Клуб и художественная самодеятельность», чтобы славить процветание советской глубинки.

На кремлевский паркет Халдей вернулся лишь с хрущевской «оттепелью». Но ни одной персональной выставки при его жизни не случилось.

Евгений Халдей на Нюрнбергском процессе

Именно автор советских без преувеличения легендарных снимков дал импульс созданию фильма «В далекий край…», который лег в основу этой книги. Лента о военных корреспондентах – двух писателях и фотографе, навсегда связанных фронтовым братством. Константина Симонова и Евгения Халдея я, кажется, знала всю свою жизнь. Они были друзьями моего отца – поэта Евгения Долматовского. Симонов – со студенческой скамьи Литературного института, Халдей – с дорог той войны, о которой, впрочем, дома они никогда не говорили. Может быть, просто уже сказали, что хотели – в стихах, в прозе, на фотопленке. А в быту казались искрометными, легкими на подъем, скорыми на розыгрыш, веселыми, словно бы в благодарность судьбе за подаренную жизнь, наперекор всем пройденным ими войнам. При взлетах и падениях – слагаемых творческого бытия – щитом служила самоирония, никогда их, кажется, не покидавшая.

Евгений Ананьевич позвонил мне в том сентябре 1994 года, когда не стало отца. Неожиданный был разговор, непохожий на оптимиста Халдея:

– Приезжай, отдам тебе отцовские фотографии, книги наши совместные, храни. Я теперь все раздаю. Тысячи и тысячи негативов, считай, с тридцать второго года я снимаю. Раздаю, кому что, сколько нужно. Пожалуйста, берите. Спроса на них нет.

Тогда, в середине 90-х, в разгуле нашего молодого капитализма, многие фронтовики Великой войны чувствовали себя забытыми.

Мне достались фотографии и книги, а еще разрешение «немного поснимать на вечную кинопленку» и рассказы Мастера, записанные нашим звукооператором.

И конечно, главным для меня был комментарий к тому снимку из разряда «кадров на все времена», который входит сегодня во все книги и журналы о Второй мировой. Он называется «Митинг у Бранденбургских ворот 2 мая 1945 года», то есть сделан после «Знамени Победы над Рейхстагом». Мало кто знает сегодня, что над солдатским морем на площади звучат только что набросанные стихи. Что майор на танке – поэт Евгений Долматовский.

Знаменитый снимок существует во множестве вариантов

В далекий край…

Есть какое-то таинство, ворожба, когда в проявочной кюветке на фотобумаге начинают обретать четкость мгновения съемки. Крошечная квартира Халдея вместила и картотеку архива, и лабораторию. Оказалось, всем знакомый снимок рождался не вдруг. К нему существует множество эскизов.

– Со всей России, со всех фронтов стянулись туда войска к этим Бранденбургским воротам. Ну я посмотрел: давайте сделаем композицию «Русские пришли в Берлин». Ну все согласились – давайте, давайте. Поставили танки, как мне хотелось – сделать такую композицию солдат вокруг. Я говорю: «Жень, взгромоздись на танк». Он взгромоздился. Ну, Долматовский, значит:

 
Идут гвардейцы по Берлину
И вспоминают Сталинград.
 

Последняя съемка Евгения Халдея

Мы снимали без дублей, и его неожиданную сентиментальность – дрогнувший голос сохранила магнитная пленка.

В тот же день, 2 мая, появился нечаянный, несрежиссированный снимок, которому с годами тоже суждено было стать «кадром на все времена».

– Бронзовая голова Гитлера валялась близ Рейхстага в руинах каких-то – щебень, камни. Ну появился Долматовский, подхватил ее, и она была увековечена и на фото, и на кинопленке.

Тщетно я искала в старых выпусках кинохроники этот сюжет. Но самое интересное – это рыться в «остатках», ведь архив кинофотодокументов бережет не только готовые журналы и фильмы. Так, в Красногорске сохранились десятки коробок с обрезками кинопленки от монтажа фильма Юлия Райзмана и Елизаветы Свиловой «Берлин». К слову сказать, на первом Каннском фестивале в 1946 году именно им открывали этот, ныне главный смотр мирового кино. «Берлин» стал и лучшим документальным фильмом.

Художники Кукрыниксы – Крылов, Куприянов, Соколов с фотокорреспондентом Яковом Рюмкиным и Долматовским в поверженном Берлине

И вот среди обрезков отыскались два кадра, которые мастер комбинированных съемок «растянул» и голова Гитлера в руинах Рейхстага вошла в нашу картину.

5 мая 1945 года.

Дорогая мама, поздравляю тебя с победой. Твоему младшему сыну сегодня исполняется З0 лет. Вполне подходящий возраст для вступления в мирную жизнь. Ты знаешь, где я. У нас уже тихо. Здесь пол но твоих знакомых – Горбатов, Симонов, Славин, Бек, Всеволод Иванов, а еще больше незнакомых моих новых товарищей, прекрасных людей, храбрых трудяг из всех газет.

Здесь очень много сейчас возникает слухов. Вдруг сказали, что освободили главную тюрьму, и там какой-то писатель. Юра Крымов? Аркадий Гайдар? Я помчался в тюрьму, но все оказалось мечтой и легендой.

До скорой и теперь уже непременной встречи.

Сын

Комментарий Халдея еще к одной дружеской фотографии, где он вместе с героическим оператором всех войн, выпавших их поколению, – Романом Карменом, и их летописцем в стихах и прозе – моим отцом:

– Четыре года мы знали, как жить на войне, четыре года шли к этому дню, а пришли и в общем растерялись – куда идти дальше…

Я не знал тогда, что Симонов и Долматовский однокурсники. Что позади у одного Халхин-Гол, у другого – финская война. Что они в один день ушли на фронт. Оба они отдали мне фронтовые снимки. Я их реставрировал. Теперь вся их жизнь собрана здесь, в этих ящиках.

В юности мы не склонны к сантиментам. Некогда рассматривать старые фотографии, читать отцовские письма, тем более, записные книжки. Осознание времени приходит, когда ничего уже нельзя спросить, и остается лишь печальная привилегия зрелости – самим заглянуть в давность лет, в далекий край, откуда вышло непостижимое поколение наших отцов.

Окомсомоленный метрострой рапортует – кинохроника тех лет пестрит советским «новоязом», родившимся в энтузиазме гигантских строек на земле и под землей.

Из записных книжек 1934 года:

«Леша Кара-Мурза утверждает, что самое лучшее место на стройке метро – Охотный ряд. Когда будешь шагать с работы, прохожие не смогут разобраться: то ли ты артист Большого или Малого театра, то ли важный гость, живущий в гостинице „Москва“.

Если бы я знал, что катание вагонеток такое трудное занятие, я бы еще подумал, идти ли на эту стройку. Но теперь уже все пути к отступлению перекрыты, отрезаны. Ну и хорошо! Должен же я когда-нибудь почувствовать себя взрослым. В конце концов, разве я не стремился сюда, разве не знал, что земля тяжелая?

Я наивно думал, что буду здесь пописывать стихи, но они ушли куда-то далеко и мне решительно не до них.

Я вынужден меняться сменами, чтобы поспевать на занятия в вечерний Литературный университет, но чувство потери мучает, когда сижу на лекциях профессора Головенченко. Он беспрерывно ругает Тютчева и Фета, а я – себя и бригадира за то, что он дал мне поменяться сменами». (У профессора обличительный пафос креп с годами: через 15 лет в печально известной кампании по борьбе с космополитизмом он обрушит его на «безродных космополитов».)

Метро готов! – в тридцатые метро было мужского рода, как сокращенное от «метрополитен». Годы на стройке первых станций Московского метро отзовутся строками романа в стихах «Добровольцы», а роман станет уже шесть десятилетий не сходящим с экранов фильмом. Он появляется на разных каналах с завидной частотой во дни торжеств и… бед народных – будь то попытка государственного переворота – ГКЧП или гибель подводной лодки «Курс». Потому, когда нечаянно вижу вновь на экране молодых Элину Быстрицкую, Михаила Ульянова, Людмилу Крылову, Микаэлу Дроздовскую, Леонида Быкова и слышу песню Марка Фрадкина, всякий раз пугаюсь, не случилось ли чего, раз потребовалась эта героическая киносага времен ранней «оттепели», пронизанная стихами.

 
Поднимайся в небесную высь,
Опускайся в глубины земные.
Очень вовремя мы родились,
Где б мы ни были – с нами Россия!
Комсомольцы-добровольцы,
Мы сильны нашей верною дружбой.
Сквозь огонь мы пойдем, если нужно
Открывать молодые пути!
Комсомольцы-добровольцы,
Надо верить, любить беззаветно,
Видеть солнце порой предрассветной —
Только так можно счастье найти!
 

За неуемный оптимизм к молодому поэту приросло слово «долматовщина». Время довольно скоро умерило его восторженность. Он возвращался со строительства Комсомольска-на-Амуре с там написанной книгой «Дальневосточные стихи». На вокзале его встречали литинститутский друг Костя Симонов и юная жена с известием, что 28 марта 1938 года арестован его отец – известный адвокат.

Из записных книжек 1938 года:

 
Как рано обретем сиротство мы,
Как беспощадно потеряем близких
Придет нам из Лефортовской тюрьмы
Одна конспиративная записка.
 

После ареста отца памятью о нем стало молчание.

А книга «Дальневосточные стихи» вышла, когда его отца уже не было. 20 февраля 1939 года он был расстрелян как немецкий шпион (ведь он был выпускником Гейдельбергского университета) и организатор контрреволюционного заговора. О его смерти – со стандартным диагнозом НКВД цирроз печени – семье сообщили лишь через два года…

На пору ранней молодости приходится большая часть лирических стихов. Некоторые зазвучали песнями.

с орденом «Знак Почета». 1938 г.

 
Я теперь угрюм и независим,
Как большое горе одинок.
Я уже забыл походку писем,
Почты продолжительный звонок.
 
 
Дождь пошел. Наверно, на полгода,
Где любовь? Была иль не была?
Отчего испортилась погода?
Ты, наверно, бровью повела. —
 

Гоголевский бульвар, 29 – последний адрес отца-адвоката

Первым песням досталась долгая жизнь.

 
В далекий край товарищ улетает,
Родные ветры вслед за ним летят.
Любимый город в синей дымке тает,
Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.
 

Летчик Анатолий Серов

За словами «в далекий край» стояла охваченная гражданской войной Испания, где в интернациональных бригадах сражались наши летчики. И среди них Анатолий Серов, чей облик сказочного богатыря подсказал «товарища» – героя песни.

В титрах фильма читается и адрес «Любимого города», который «может спать спокойно, и видеть сны, и зеленеть среди весны» – песня написана специально для фильма. За восемь десятилетий существования этой песни, впервые обнародованной Марком Бернесом, многие города «примеряли» ее. Но написана она Киеву в пору цветения каштанов.

«Истребители».

Производство Киевской киностудии, 1939 г., композитор Н. Богословский, текст песен – орденоносец Е. Долматовский. Сын «врага народа» и орденоносец в одно и то же время? Похоже, в действии та сила, что «вечно хочет зла и вечно совершает благо».

Марк Бернес и Борис Андреев в фильме «Истребители»

Недавно учрежденный орден «Знак Почета» – у вчерашних студентов Литинститута – однокурсников и ровесников – Константина Симонова, Маргариты Алигер. Пока еще не военные ордена.

Симонов станет первым из корреспондентов их поколения, попавшего под пули Второй мировой. Это так называемый советско-японский конфликт на монгольско-маньчжурской границе при реке Халхин-Гол, вылившейся в книгу «Далеко на Востоке». Вскоре многие молодые писатели пройдут и через морозы финской войны 1939 года.

Писатели на войне (сверху вниз): Константин Симонов, Александр Твардовский и Николай Тихонов, Евгений Петров, Евгений Долматовский

– «На той войне незнаменитой» – Твардовский, это он сказал первый.

Два наших товарища, они у меня есть в стихах, Сергей Диковский и Борис Левин – пропали без вести там, в снегах Финляндии.

На замену этих погибших двух писателей послали знаменитого Евгения Петрова и меня. Я даже говорил в шутку тогда, что я у Петрова работаю Ильфом. Из моих личных воспоминаний, пожалуй, Тайпалеен-йоки, один из самых страшных боев.

Восемьдесят лет прошло с той так называемой «зимней войны» – с 30 ноября 1939-го по 12 марта 1940 года, которую открывают нам историки и литераторы и о которой десятилетиями так скупо упоминали официальные источники.

На «зимней войне» с Финляндией. 1939 г.

Это интервью финскому телевидению дает человек, уже прошедший всю Великую Отечественную, повидавший напалм в сражающемся Вьетнаме в конце 60-х, но «из самых страшных» сохранивший в памяти кровавую битву у финской реки. Сегодня у нас она так и называется Бурная.

 
Здесь было только то, что наяву:
Сквозь гром был слышен голос одинокий —
Звал санитара раненый в потоке…
Тяжелую волну несла в века
Одна, одна Тайпалеен-йоки —
Холодная и быстрая река.
 

Я не знал, что на том берегу Юльхя, поэт другого народа, с которым мы вот тогда в схватке находились, написал стихи:

 
Тайпалеен-йоки,
Горе тоже бренно,
Ты рекой жизни
Станешь непременно.
 

А стихотворение называется «Река смерти». Стихи эти с двух сторон реки как-то друг к другу почти щекой прикоснулись.

Кадры этого интервью для финского телевидения мне подарил для фильма его корреспондент Рейо Никкиля, когда отца не стало.

Имя Юрьё Юльхя практически неизвестно у нас, коль столь долго обходилась молчанием и сама история войны.

Финский переводчик Шекспира и французской классики Юрьё Юльхя был командиром роты. Ему довелось посылать своих солдат на гибель в заведомо обреченную на поражение контратаку, он прошел через рукопашные схватки и ранения. Ужас той зимы вылился в цикл «Чистилище» из 32 стихотворений. Выход книги огромным для страны стотысячным тиражом весной 1941-го был подобен взрыву, допечатывался и переиздавался, когда поэт, признанный классиком финской литературы, оборвал выстрелом навалившуюся болезнь.

из последнего интервью 90-х

поэт Михаил Светлов

А о двух поэтах, поставленных с оружием друг против друга безумием этой войны, в Финляндии знает едва ли не каждый. Как пишет биограф финского классика Михаил Васьков, кстати сказать, тоже поэт и исследователь истории стран Балтийского региона, в финскую школьную хрестоматию по литературе входит своеобразная поэтическая перекличка бывших противников, о которой говорит отец в интервью: это «Воспоминания о реке Тайпалеен-йоки» Евгения Долматовского в переводе на финский Юрьё Юльхя и «Песнь о реке» Юрьё Юльхя в переводе на русский Евгения Долматовского.

Стихотворения переведены после их нового противостояния на полях Второй мировой.

– В этот день 22 июня я был в Ленинграде. Мы были с поэтом Светловым, и он, со свойственным ему вообще чувством юмора, сказал:

– Ну вот видишь, ясно, теперь видно, как проводить лето. Нет проблем.

И мы послали телеграмму, что считаем себя мобилизованными, и на следующий день уже поехали каждый на свой фронт, каждый навстречу своей судьбе. Разные были судьбы, и надо сказать, что легкой ни у кого не было.

Константин Симонов:

 
Тот самый длинный день в году
С его безоблачной погодой
Нам выдал общую беду
На всех, на все четыре года.
Она такой вдавила след
И стольких наземь положила,
Что двадцать лет и тридцать лет
Живым не верится, что живы.
 

В немецкой хронике – пропагандистских журналах, которые были обязательны перед каждым сеансом в кинотеатрах, – Die Deutche Wochenschau сняты события каждого дня войны. Трофейные киножурналы хранит Госфильмофонд в Белых Столбах. Украина в огне, оставленная нами после жестоких боев техника, колонны наших пленных, которым выставляют вдоль дороги хлеб и крынки с молоком украинские крестьянки.

Отец попал в окружение 7 августа в урочище Зеленая брама вместе с отчаянно сражавшимися бойцами 6-й и 12-й армий, был тяжело ранен и оказался в плену в первом наскоро организованном немцами лагере для военнопленных под Уманью. Много раз «прогоняя» с лупой на монтажном столе эти кадры немецкой кинохроники, я все искала его в горестной колонне наших бойцов, в людском месиве уманского лагеря. Его уманская эпопея сложилась в раненой голове в «стишок» на манер детской считалки – как ненаписанное, лишь в память заложенное письмо семье, эвакуированной в татарский город Чистополь на Каме:

 
По дорожке, по одной
Ходит-ходит смерть за мной,
Ходит-ходит, не находит,
Все проходит стороной…
 
 
…Я уж пережил расстрел,
Верь – не верь, остался цел,
Хоть стоял у белой стенки
Сам, как эта стенка, бел.
 

Это фото поэтов Симонова и Долматовского сделано 23 июня в день вступления в партию накануне отправки на фронт

кадры немецкой хроники, август 1941 года под Уманью, колонна первых советских пленных, следы отступления

Враг идет по Украине

 
Только как мне передать,
Чтобы ты, и дочь, и мать
Верили в мою победу,
В то, что смерти нас не взять,
 
 
Чтобы знали, как я жил,
Дрался до последних сил,
Что, в глаза винтовкам глядя,
Я душой не покривил…
 

Снова писать стихи он начал лишь в Урюпинске, где проходили проверку выходцы из плена или окружения, получив своеобразный приказ начальника политуправления Юго-Западного фронта дивизионного комиссара Галаджева: «Известно ли вам, что вы уже числитесь погибшим? Ты поэт, вот и расскажи свою историю окружения».

Такой рассказ вылился в его главную военную песню, названную просто «Песня о Днепре». Она сложилась не вдруг, ей предшествовало признание в любви «Украине моей», где он испытал и горечь поражения, и счастье спасения.

 
Я увидел тебя распятою
На немецком штыке
И прошел равниной покатою,
Как слеза по щеке…
…Жди теперь моего возвращения,
Бей в затылок врага.
Сила ярости, сила мщения,
Как любовь, дорога…
 

Оригинал стихотворения «Украине моей»

«Стихотворение „Украине моей“ было пробой, поиском песни о Днепре. Так часто бывает, – стихотворение разведывает пути для песни», – писал он позднее.

Оказывается, в Урюпинск прибыл ансамбль песни и пляски Киевского военного округа для обслуживания резервных частей, в ансамбле есть собственный молодой композитор Марк Фрадкин. С той поры и до конца жизни они написали десятки до сего дня звучащих песен…

Единственное пианино в казачьей станице нашлось в доме священника.

Шестьдесят лет спустя, в день осенней Покровской ярмарки 2002 года, над городом на берегу Хопра, столицей российской глубинки, как с юмором величают свой Урюпинск местные жители, звучала «Песня о Днепре». А еще «Любимый город», а еще «Моя любимая» и песни из «Добровольцев». В кино показывался фильм, положенный в основу этой книги, потому что в урюпинском краеведческом музее была торжественно представлена картина «Ой, Днепро, Днепро…» замечательного волгоградского художника Александра Егидиса – Долматовский и Фрадкин создают свою героическую песню. А сегодня и то самое пианино стало экспонатом музея.

Из мемуарной книги «Было»: «Мы работали два дня. – Наконец музыка получилась, подгоняем каждое слово, чтобы пелось. Ночью собирают ансамбль. Песню слушают молча. Приказано к завтрашнему дню разучить ее. Но выполнить приказание не так просто. Хоровая группа – все киевляне – плачет, петь не может.

Первое исполнение назначено все же на утро в кавалерийском манеже. Публика – это тысяча политработников, вышедших из окружения и проходящих проверку. Тимошенко и Березин (Тарапунька и Штепсель) объявляют, что сейчас будет исполнена новая песня, но ансамбль еще долго молчит, прежде чем начать.

Пропета песня, но аплодисментов нет. Люди молча, медленно встают, и в этой неловкой паузе возникает снова песня. Ансамблю пришлось исполнить ее трижды.

25 декабря 1941 года «Песню о Днепре» опубликовала газета Юго-Западного фронта «Красная Армия», и вскоре она прозвучала по радио на всю страну. С ней воины освобождали Киев в 1943 году, форсировали Днепр.

«Среди замаскированной военной техники прятался и старый раскрашенный маскировочной краской автофургон на шасси ЗИС-5 с большим фанерным четырехугольным громкоговорителем.

В первых числах октября, рано утром, под прикрытием мощной артиллерийской подготовки дивизия, получившая потом наименование "Днепровская" стала форсировать реку. Как только стихла канонада, над рекой во всю мощь полились слова:

 
Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч,
Над тобой летят журавли…
 

Днепр у Киева

Слышна песня была километров за пять – восемь от Днепра» – это из воспоминаний связиста дивизии Ивана Багрянцева.

Ну а солдаты вместо слов «Будет славный час, мы пойдем вперед» пели: «Славный час настал – мы идем вперед».

На Украине «Песня о Днепре» стала народной, строки из нее выбиты не на одном монументе, в Херсоне музыкальную фразу разносят над городом старинные куранты. А в нашем фильме она стала музыкальной темой, созвучной уманской трагедии.

 
Враг напал на нас, мы с Днепра ушли.
Смертный бой гремел, как гроза.
Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали,
И волна твоя, как слеза.
Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали…
 

Константин Симонов – Е. Долматовскому:

 
Мы не увидимся с тобой,
А женщина еще не знала;
Бродя по городу со мной,
Тебя живого вспоминала.
 
 
Но чем ей горе облегчить,
Когда солдатскою судьбою
Я сам назавтра, может быть,
Сравняюсь где-нибудь с тобою?
 
 
И будет женщине другой —
Все повторяется сначала —
Вернувшийся товарищ мой,
 Как я, весь вечер лгать устало.
 

После появления в «Комсомольской правде» стихотворения друга «Украине моей» Симонов снял посвящение. «Мы не увидимся с тобой» – публикуется в его книгах, как реквием всем солдатам, не вернувшимся с войны.

9 ноября 1941 года.

Дорогая мама, это я! Надеюсь, ты уже знаешь, что я воскрес, жив, здоров, а главное, счастлив, что ты никогда не сомневалась в моем бессмертии. Жаль только, что не в литературном. Да ты была права, когда отказывалась от соболезнований и не пошла на поминальное собрание – рассказал Твардовский. Он накопил целую пачку твоих писем. Что было со мной – длинный рассказ. Я был ранен в голову и руку, выздоравливал за колючей проволокой, бежал и испытал на себе всю верность украинских колхозников советской власти. Они меня и спасали, и лечили, и тысячи, подобных мне. Посмотри на этого дядька. Обмундировали меня всем писательским миром. Мне предстоит некоторый отдых в резерве, постараюсь, чтобы он не затянулся. Я должен пройти весь путь обратно, но уже в составе наступающей армии.

Твой неистребимый сын

Письма с фронта, согласно правилам военной цензуры, предельно лаконичны. За строками не только плен, побег из плена, но и подвиг украинской крестьянки Марины Михайловны Вербиной, в оккупированном фашистами селе выходившей двух раненых бойцов. Как позже выяснилось, не только их. Отец называл ее второй матерью, навещал ее и навсегда был связан с ее семьей. Когда отца не стало, потомки Марины Михайловны прислали мне копии его писем разных лет.

Автор поэмы «Василий Теркин» тоже не случайно в этом письме. После известия о гибели товарища Твардовский поддерживал нашу семью своей неистовой верой в его возвращение. Потому возил в полевой сумке письма матери, упорно писавшей пропавшему сыну.

Вернуть доброе имя своим собратьям по оружию, захоронившим боевые знамена в районе урочища Зеленая брама, должна была документальная книга, которой отец отдал десять лет и считал ее самым важным делом своей жизни.

 
Долгий поиск ведется с расчетом,
Чтоб под натиском фактов и дат
Дать пока безымянным высотам
Имена неизвестных солдат.
 

Книга трудно выходила в свет. Главное политическое управление военного министерства никак не хотело обнародовать правду о днях отступления.