Текст книги "Позывные «Соты». С Красной Строки. Книга II"

Деда

Моему незабвенному дедушке —

Владимиру Сергеевичу Лебедеву.

– Ишь, не берут на ручки… Да, Катечка? Справились с маленькой, бессовестные!

Деда просто физически страдал, когда я плакала.

Не обращая внимания на запреты бабушки и мамы, он носил меня по комнате, утешал и пел:

Вот кошка за трубой ползёт,

Она вас всех подстережёт,

Чирик—чик—чик,

Чирик—чик—чик,

Все перышки сорвёт.

– Смотри, дед, сядет она тебе на шею, тогда почирикаешь! – ворчала бабушка.

– Э-э-эх! Понимала бы чего! Макаренко в юбке! А вот мы пойдем огоньки смотреть. Во-о-н фонарики зажглись на улице. Смотри, какие – жёлтенькие. Мигают. Жил-был котик. Когда он шел гулять, то надевал на лапки сапожки. Так его все и звали – Кот в сапогах. Котик был хороший, слушался бабушку и всегда просился на горшочек. А где у нас горшочек?..

Я не лягу и не буду спать, пока дедушка не укачает меня и не расскажет сказку. Деда старался достоверно передать шум ветра в лесу, скрип качающихся деревьев и голоса заблудившихся в лесу героев.

– У-у-у! Ого-го-о! Залез тогда Мальчик-с-пальчик на высо-о-о-окую ель. И видит. Далеко-далек-о-о горит огонек, а наверху ветер так и свищет: фщ-щ-щ!.фщ-щ-щ! Деда подвывал и присвистывал, цокал языком, – так идет лошадка, – тут же причмокивал, как возничий.

В ясли дедушка меня не отдал. «Через мой труп!» А зачем? Он же лучшая нянька на свете!

– Ну, Катечка, одевайся на прогулку! – командовал Деда и взгляд его был многообещающим. Я пулей срывалась с места.

– Только не долго! – грозила бабушка с кухни, – А то знаю я вас!

– Ах, Марриванна, моя Мар-риванна, я никогда не забуду тебя!.. – пел Деда разводя театрально руками.

– Иди, иди, артист погорелого театра!

Когда утром он выходил из подъезда, преисполненный благосклонного величия, бабки на скамеечке в один голос выдыхали: – Драс-сте, Владимир Сергеевич! И лица их светились неподдельным уважением. Он почтительно приподнимал шапку-пирожок, раскланивался и направлялся в гастроном за антрекотиком для Груни – нашего толстого избалованного кота и за мороженым для Катечки, то есть, для меня.

Деда всегда вежливо, на старинный манер, обращался к продавцам: «Барышня, будьте так любезны!..» – и этим располагал их к себе. Они всегда оставляли ему свежий кусочек отменного мяса и двести граммов швейцарского сыра.

Мы с Груней с нетерпением ждали дединого возвращения дома. Как только раздавался звонок в коридоре, мы кидались ему на встречу, и я помогала ему тащить полные авоськи с добычей на кухню. После того, как я получала обещанное мороженое, а Груня мясо, мелко нарезанное кубиками, следовало длинное повествование о походе по магазинам – в лицах и с лирическими отступлениями.

Без приключений Деда обойтись никак не мог. По дороге с ним обязательно что-нибудь случалось.

Однажды, по его словам, его чуть не сбила «Волга», но он не растерялся, сделал красивый прыжок, и оказался на капоте мчащейся на него машины. Самое удивительное то, что ряженка и яички в авоське – все осталось целым и невредимым! Свидетели происшествия приветствовали отважного героя продолжительными аплодисментами.

В другом рассказе Деда смотрел, как ломают старые дома в районе Пролетарки, и подошел слишком близко.

– Чугунная «баба» пролетела в дюйме от моего виска! – уверял Деда, эффектно откачнувшись от воображаемой опасности. Деда принимал эксцентрические позы, хватался за сердце, томно заводил глаза и грозно сводил кустистые брови, и как Штоколов, басил:

– Ах, Марриванна, моя Марриванна, я никогда не забуду тебя!..

– Иди-иди, артист погорелого театра!

– Катя! одевайся на прогулку! – командовал Деда и взгляд его был многообещающим. Я пулей срывалась с места.

– Только не долго! – грозила бабушка с кухни, – А то знаю я вас!

И мы, взявшись за руки, выходили на шумный двор.

У подъезда на скамеечке, как всегда, народ. Деда галантно приветствует «дам» и жмет руку Петру Иванычу, давнишнему товарищу и соседу по лестничной клетке. Тот поспешно подвигается, предлагая местечко рядом.

– Чехи-то вчера продули 4:0! – с жалобной надеждой в голосе кричит Петр Иваныч. Но Деда уже не слышит. Мы свернули за угол на Талалихина.

По пути на Птичий рынок мы заходили на все без исключения детские площадки. Я качалась, а Деда рассказывал про то, какие раньше были улицы и люди, про довоенный рынок, конки и пролетки, жуликов и беспризорников, героев войны и первые аэропланы.

Многоэтажные дома тогда были в новинку, и мы долго стояли, задрав головы, и наблюдали за стрелой трудяги—подъемного крана.

– Во-о-о-он, видишь, в кабинке человечек сидит? Он краном управляет. О как высоко! Пять, шесть… Фью—ить! Восьмой этаж!

Повезло тебе. Запомни: ты родилась в самой лучшей в мире стране, в самом главном городе, в Москве. Я не увижу… А ты-то уж точно будешь жить при коммунизме.

– А что это?

– Это когда все счастливы, сыты и здоровы. Ученые придумают лекарства, мы победим болезни, и люди будут жить долго-долго, а умирать не будут.

Необыкновенная радость и гордость несли меня по улице рядом с моим любимым Дедой, как на воздушных шариках. Я верила, нет, я знала, что все будет именно так.

Птичий рынок!

Он был сразу за Калитниковским кладбищем. Как войдешь в ворота – сразу налево вдоль забора собаки, щенята, дальше – котятки. Писк, лай, торг оживленный. Если обойти по кругу ряды аквариумистов, выйдешь к прилавкам с живым мотылем. Встанешь и оторопело смотришь, как продавец столовой ложкой собирает с краев беглецов и наверх, и наверх, на горку. Я смотрю с отвращением на белесых и толстых личинок.

Подходит школьник с баночкой из-под майонеза. А в ней – огненно-синий петушок вьется. Вытирает варежкой нос.

Вам Какой? Мелкий, средний?

Мальчишка пальцем тычет в розовую горку.

– Возьми мелкий. Сколько?

– Ложку.

– Держи. Десять копеек.

Ловко торгует, хорошо. Зачерпнёт мотыля с горкой, завернет в газетную полоску и вручит счастливому мальчишке. И как-то с чувством, не просто сунет, не глядя, а со значением, как другу или родне какой.

– Деда! Ну Де-е-е-д! Пойдем скорее к птичкам!

А он нарочно меня мучит, ухмыляется и тянет мечтательно.

– Опарыши… Как на него язь идёт… Язик его ам! Ням-ням-ням! Отдай карман, оторвешь!

Ух, как много красивых рыбок и улиточек! Птички! Киски! Собачки! Мы всех пересмотрели, перегладили и счастливые идём домой с полными карманами морских камушков и ракушек. Вот нам и новое занятие: аквариум. Дед улыбается в предвкушении нового интересного дела:

– У бабушки нашей на балконе как раз пятилитровая банка из—под огурцов пылится. Подходящая! Вот мы её приспособим.

Дома Деда ходил в неизменной фуфайке и в шароварах с начесом. Потому, что от балкона дуло. По моей просьбе бабушка купила мне такое же обмундирование, – чтобы быть «как Деда». Команда!

Он погремел на балконе и выудил здоровенную банку. Мы ее с хозяйственным мыльцем отмыли, без этикеток она засияла боками. Уложили на дно камешки, налили воды.

– Пусть отстаивается.

– А не заругает?

– Бабушка—то наша? Н-е—е-т. Запустим рыбок, улиток, водорослей красивых. Что лучше: пустая банка или жизнь? Живое или дохлое? Вот то—то.

И завелась у нас на подоконнике живность. Меченосцы и вуалехвосты, гуппи, сомики, гурами… И всем нужен ведь корм живой! А термометры? А губки, трубки, дренажи и подсветка? Потом только мне ясна стала дедова стратегия. На полдороге к Птичьему рынку стоял пивной ларек. И у него собиралась теплая компания его знакомых. Все они радостно и оживленно судачили о чем-то.

– Деда, что ты пьешь?

– Пиво.

– А дай мне?

– Оно невкусное, горькое. Ну на, попробуй. Гадость. – опускал мне кружку.

– Беда. Гадость. А зачем же ты его пьешь?

– Привык. Привычка.

Пиво тянулось долго. Мне приходилось топтаться рядом, изнывая от скуки. Иногда меня замечали и спрашивали:

– Катенька, а ты кого больше любишь – маму или папу?

– Деду.

– А кем ты будешь, когда вырастешь?

– Инженером-радиотехником. И муж у меня тоже будет – Володя. Как Деда.

Тут все взрослые начинали хохотать до упаду, а я пожимала плечами, чего смешного-то?..

Меня щедро угощали сушками с блестками крупной соли, или горьковатой икрой воблочки. Тогда я смаковала и потихоньку рассматривала людей. Все взрослые такие разные, интересные. Потом я считала инвалидов. Их было много, на московских улицах, гораздо больше, чем сейчас. Вот скачет на костылях дядька.

– Это герой, фронтовик. – тихо объяснял мне Деда. – Дядя на войне потерял ножку.

– Потерял? Как это?

– Так. А вон тот – видишь? Потерял обе ножки. Страх, ужас и жалость – потерял… Я сперва не видела, потому, что смотрела вверх. Но мимо нас прокатился на доске с колесиками обрубок человека с меня ростом, жестко притянутый ремнями к грязной подушке за култышки. Он взмахивал руками и резко толкался, как лыжник от земли, двумя деревянными обтерханными держаками-толкалками, похожими на калачи. Я прижималась к деду, давая дорогу дерзкому инвалиду.

Дед на фронте не был. Он работал в тылу на радиозаводе. Они с другими инженерами, товарищами, изобретали ларингофоны для танкистов и летчиков. У Деды были медали за эту работу, но он их надевал очень редко, 9 мая, в День Победы. Считал, их второсортными, что ли, ведь они не боевые.

И до самой пенсии Деда был радиоинженером, его огромный рабочий стол был до отказа забит всякими полезными детальками, инструментами разных назначений и разноцветными лампочками различных видов и размеров. Мне разрешалось помогать Деде в работе над его какой-то немыслимой радиоконструкцией, и я с удовольствием держала пинцетиком проводок, пока не затвердеет оловянный шарик, оставленный дединым паяльником. Мне очень нравились запахи канифоли и хлорвиниловых проводов, которые цветными косами лежали повсюду.

Когда нам надоедало паять, строгать и сверлить, мы, вооружившись спринцовками, шли на кактусы. Их колючая колония размещалась на подоконнике. Мы поливали их аккуратно, с фармацевтической точностью: по несколько капель в каждый горшок. Зато бегонии поливали щедро и опрыскивали из самодельного пульверизатора, изготовленного самим Дедой по его же проекту.

Деда считал, что скучно бывает только дуракам и лодырям, поэтому нам всегда было чем заняться. Надоело паять, строгать и сверлить – вычесываем кота. Деда держал его, а я ножничками состригала с его шикарных штанов шарики свалявшейся шерсти. Кот очень нервничал, переживал за свои галифе и обещал отомстить.

Евнух Груня носил женское имя, был толстым и увесистым. Сказать почему?

Однажды весной Груня взбесился, взвыл диким голосом и спрыгнул с балкона третьего этажа. Его нашли, хотели поймать, но не тут—то было. Он был не один, а ка—то странно ездил верхом на соседской кошке, держа ее зубами за шкирку. Мы хотели его взять, но он извернулся и покусал Деду, потом меня и дворничихину дочку. Мне—то еще ничего, а Ленке двадцать семь швов наложили… Нам всем грозило по сорок уколов от бешенства, если не сдадим бандита. Искали кота всем двором.

Мятежного Груню изловили на валерьянку, повязали пьяного, и в авоське отвезли к ветеринару… Деда умолял не усыплять кота, и Груня отделался сравнительно легко. А так, до этого случая, считалось, что он – кошечка.

К бабушкиному приходу с работы от былой кошачьей красы мало что оставалось. Добытая в бою шерсть не выбрасывалась, а складывалась в пакетик, как ценное сырье. Время от времени Деда взвешивал ее на аптекарских весах:

– Ух ты! Семьдесят восемь с половиной граммов! Скоро будем с Катечкой прясть ниточки!

Деда пристроил к спинке стула гребенку, на которую надевалась кошачья куделька, веретеном служил мне большой красный сувенирный карандаш «Гигант». И я пряла.

– Удивительная усидчивость… – шептались мама и бабушка. – И какая ровная нитка, ты только посмотри! Татунюшка ты наша хлопотунюшка! Умница. Уже вяжет крючочком что-то. Ты видела? Посмотри вон. Х-ха! Не что-то. Свитер дедушке. Свяжу пару рядов и бегу скорее показывать. Деда терпеливо мерил бесформенную клякушку, изрядно запутанную, и похваливал.

– О, как уже много! Красиво получается, очень, очень, очень!

А как мы с Дедой смотрели по телевизору «Неуловимых»! Сидя рядышком на тахте, мы радовались, что ещё не конец фильма и будет продолжение, и есть время поставить чайник. Как мы слушали радиопостановки и концерты! Бывало, Деда наденет мне свои наушники: «Лунная соната»! – и улыбается, глядя на мой восторг. Он выучил меня искусно высвистывать заковыристые мелодии: песню Сольвейг и Полонез Огинского.

Ещё Деда учил меня рисовать. Сам он рисовал замечательно. У него был деревянный ящичек-чемоданчик с масляными красками и кистями. Деда очень любил природу. Часто рисовал лесные пейзажи. Особенно удачные картины висели на стенах, и бабушка нахваливала их: – Ну, Левитан! Ведь можешь! Можешь, когда захочешь! Я всегда говорила, что у тебя незаурядные способности!

Я рисовала целые заросли грибов, кошек в юбочках, деревья и всевозможные узоры, узоры, узоры. Мои «шедевры» он аккуратно складывал в папку для бумаг. Всякий раз, когда он пополнял коллекцию, пересматривал и говорил: – О! Как уже много! Скоро откроем выставку.

Это меня подогревало и я с пущим рвением налегала на карандаш.

– Чаще смотри на натуру, – говаривал Деда, – не увлекайся фантазёрством. А бабушка придёт и ахнет: кто же это так нарисовал? А это – Ка-а-а-течка. И обрадуется.

А бабушка радовалась, конечно. Но сначала всегда замечала ощипанные Грунины штаны, заболоченные герани, и выразительно смотрела на Деду.

Да, Деда меня баловал. И как баловал!

Помню, как-то раз, я уехала с детским садом на дачу. И вдруг мне приходит посылка! Воспитательница собрала всех ребят вокруг стола и говорит:

– Ребята! Кате дедушка прислал необыкновенную посылку! С этими словами она ставит на стол небольшую коробку из плотного картона, выкрашенную весьма искусно под кирпич, с прорезными окошечками, на которых крепились ставенки. Из одного окошка на ребят смотрела черепашка.

Ну, да! Это она, моя неповторимая Мотя, которую мне дедушка купил за неделю до отъезда на дачу. Вот и дырочка в плашке панциря, прикрывающей хвостик. Деда аккуратненько просверлил её из гуманных соображений. Черепаха гуляла на балконе, где была довольно большая щель, через которую она легко могла свалиться вниз. Деда так рассуждал: – За ножку привязать – ей будет неприятно. Вот тебя бы за ножку привязать? А продеть веревочку сквозь дырочку и завязать на бантик – даже пикантно.

Я просто зашлась от любви, когда увидела свою Мотю. Целое утро я пасла её на лужайке и кормила одуванчиками. Ребята не отходили от нас. Но насладиться счастьем я не успела. Черепаху вместе с её прекрасным домиком быстренько ликвидировали во время тихого часа. Я обшарила всю территорию нашей группы, но черепахи и след простыл. Не могу описать горя, охватившего меня… До сентября было еще очень далеко, почти месяц, и я мучительно переживала разлуку с родными.

Деда пользовался кремом для бритья «Флорена». Я так любила запах этого крема, что он всегда разрешал мне мыть им руки. Он выдавливал мне на ладошку длинную перламутровую колбаску и я всё мылила и мылила руки, чтобы на подольше остался дедин запах.

В понедельник утром, когда меня везли на пятидневку в сад, я надевала дедушкино кашне. И, отправляясь с группой на прогулку, внюхивалась в пушистый ворс и думала о долгожданной пятнице. Шарф я носила не назад, как все дети, а вперед, чтобы в любой момент можно было понюхать, погладить его и полюбоваться кисточками.

Пятница. Я и моя подружка Алена стоим и смотрим на прохожих сквозь квадратики металлической сетки. Идёт снег, а мы ждем, когда нас заберут.

– За тобой кто придет? – спрашиваю я.

– Мама, наверное.

– А за мной дедушка.

Крупные снежинки мельтешат в свете изогнутого фонаря. Ребята расходятся по домам. То и дело слышится счастливое: «До свида-а-а-нья!» А мы нетерпеливо переминаемся с ноги на ногу, ждем. И вдруг: Деда! Я кидаюсь на шею долгожданному освободителю и, приплясывая, мы идем мимо воспитательницы. Деда степенно приподнимает шапку: – Всего хорошего!» – и мы обходим детсадовсий забор, и я вижу припавшую к сетке Аленку, всю заснеженную и грустную. Тогда Деда достает из кармана теплые кубики «Кис-кис» – мои любимые ириски!

– Пойди, угости девочку. Я в своем счастье великодушно отдаю и свою конфетку.

– Пока, – вздыхает Аленка и ещё мужественнее глядит в ту сторону, откуда должна показаться её мама. А мы с Дедой с песней направляемся маршевым шагом к метро. А снег всё идет, и на шапке у Деды сугробик.

Помню, снимали мы дачу под Москвой. Деда был страстный грибник. Рано-рано утром, по росе, отправлялись мы в дальний лес с корзинами и целлофановой сумкой «на всякий случай», как говорила бабушка. И мы приносили в ней шишки, красивые корни, мох для моих поделок. Грибов было в изобилии, и искать не надо, только успевай снимать бархатные шляпки с боровиков. Усыпанные сухой сосновой хвоей тропинки уводили нас в темные чащи, где было холодно от того, что солнечные лучи не могли протиснуться сквозь густые, сцепившиеся кроны.

Если я, увидев семейку белых, хищно кидалась к ней и быстро подрезала крепкие ножки, то Деда напротив:

Он аккуратненько, обеими руками обминал травку вокруг гиганта и, чтоб показать Мариванне «как он рос», ножичком резал землю, как торт, и вынимал прямо с травой и кубиком дёрна.

Обратно идти у меня не было уж сил, и Деда, посадив меня на закорки, шёл и шёл терпеливо по шоссейной дороге, иногда останавливаясь, чтобы перевести дух. А я держала его за уши.

В середине лета я стала совершенно черной от загара. В одних трусиках гонялась за бабочками на опушке, срывая налету головки ромашек.

Однажды, глядя на полуживую бабочку в моих руках Деда сказал: – Лучше отпусти, у нее, наверное, детки есть. Они плачут, маму зовут. С тех пор я разлюбила охоту на бабочек.

Река была в пяти минутах ходьбы от домика. Крутая тропинка бежала вниз, вниз, между кустов малины и бузины, и в конце её вечером всегда можно было видеть Деду в клетчатой рубашке с закатанными по локоть рукавами, тихо сидящего на деревянных мостках. И дымок папиросы, и его удочки, отражающиеся в воде, и большой рыбацкий ящик с лямкой через плечо. Деда давал мне удочку и всегда очень радовался, когда мне везло. Домой мы шли с победой. Деда всегда преувеличивал мои успехи. Он вдохновенно рассказывал о рыбалке, как у него сорвалась «во-о-о-о-т такая рыбина!» И бабушка хохотала, и мы ели жареных карасиков и смотрели на закат, и я разгоняла мошкару здоровенным зонтиком укропины.

Осенью Деда повёл меня в школу. Не знаю, кто из нас больше волновался, он или я.

На школьном дворе было торжественно и страшно от многолюдья. Я помню, как он переживал, передавая меня в руки учительницы, и долго-долго махал мне из-за ворот.

Лишь два месяца я проучилась в этой школе. Наконец-то моим родителям дали отдельную квартиру в одной из новостроек Москвы. После продолжительных и темпераментных дебатов, мама и бабушка всё-таки решили, что я должна жить с родителями. В декабре я переехала и пошла в школу рядом с домом. В первое время я очень тяжело переживала разлуку с дедушкой, скучала. Бывало, сяду в кресло носом к спинке и скулю несколько часов кряду. Но Деда неизменно приезжал по воскресеньям, нагруженный подарками и сластями. Потом всё реже и реже, а я потихоньку привыкла на новом месте, обзавелась подружками. Позже я ездила к Деде лишь на праздники и каникулы.

Состарился и умер кот Груня, смерть которого Деда едва пережил. Целый месяц к старику ходила медсестра делать уколы, и в доме пахло валокордином. Вздыхала на кухне бабушка. Заглядывала в комнату, спрашивала: «Володь, не хочешь чего-нибудь?» Но Деда ничего не хотел.

С годами он становился сентиментален, часто плакал, когда по телевизору показывали чье-нибудь несчастье или счастье, но к которому герои шли долго и трудно. В хорошую погоду он подолгу сидел у подъезда и рассказывал друзьям-пенсионерам необыкновенные истории из своей жизни. Про то, как он работал шифровальщиком в Финляндии при Советском посольстве, как он «с группой товарищей» в Средней Азии строил первые радиостанции, про войну, голод, разруху… Теперь дедки и бабульки могли сколько угодно играть с ним в шахматы и наслаждаться его импровизированными моноспектаклями.

Иногда он замыкался в себе, и мог подолгу не двигаться с места, сидя на балконе в кресле.

Я выросла и пошла работать на фабрику, по вечерам училась. Времени стало в обрез, – все дела, дела… На визиты к старикам и вовсе не хватало сил. Потом Деды не стало…

Теперь у меня свои дети и муж Володя. Так летит время! У нашего кота смешное имя – Бублик. Когда я хожу мясом для него, и в очереди в гастрономе вдруг кто-то скажет продавцу: «Барышня, не сочтите за труд», – я рефлекторно поворачиваю голову и ищу глазами этого человека.

Вдруг, он похож на Деду?