Текст книги "Музей Совести. Роман-притча"

Глава 6 Тайное знание

В нашей маленькой студии мой Учитель, Николай Львович, имел свой собственный, только ему принадлежащий уголок. Чтобы, как признавался он сам, не путаться у меня под ногами. Не мешать ни себе, ни мне мельканием «маятника» по всей комнате. Впрочем, даже уголком это место можно назвать с большой натяжкой. В свободное от сеансов время ему полностью принадлежало только старенькое кресло, оставленное в арендованной квартире, превращённой нами в студию. Увозя больную мать к себе, её дочь не захотела брать эту часть когда-то полного мебельного гарнитура из-за его преклонных лет, и Николай Львович тут же закрепил за собой красивую, но полуразвалившуюся мебельную редкость.

Когда Отец и Учитель приходил в студию, то всегда садился в вытертое временем кресло, где часто сидели и позировали мои клиенты, и смотрел, как я работаю. Он ни при каких условиях не появлялся здесь, когда я был не один. Сам творческий человек, он понимал, как важно художнику остаться один на один с объектом. Со своей моделью. В тишине. Раздумьях. Сосредоточенности.

Ему нравилось наблюдать, как я дописываю недостающие детали к портретам: вазы, гардины, любого рода декорацию. Иногда он поднимался из кресла и подходил ближе. Молча стоял сбоку, наблюдая. И только когда я обращался к нему с вопросом, охотно отвечал, подсказывал, советовал. Нам обоим нравился такой ритм совместного творчества. Николай Львович ни в коем случае не мешал мне работать самостоятельно. Я сам решал, что хочу показать, какую деталь усилить в очередной работе. Но он ненавязчиво и аккуратно продолжал давать мне уроки мастерства. Уроки профессионализма. Подсказывал, где правильнее положить тень. Как ярче прорисовать деталь.

Мне необходимо было его молчаливое присутствие.

Его компетентные замечания.

Его сомнение или одобрение.

Он учил меня видеть не только внешность очередной модели, но хотел, чтобы я непременно смог заглянуть поглубже. Напрягся и сумел сделать это.

Попробовал сковырнуть внешний лоск и, зачастую, маску человека, за которой он скрывается.

Постарался понять его отношение к самому себе, к окружающему миру.

Приоткрыл завесу его души, его внутреннего мира.

– Если ты угадаешь, вытащишь наружу внутреннее эго человека, тебе будет проще выразить всю его суть на холсте. Без этого твоя работа останется мёртвой и неинтересной. Нет смысла работать на мусорную корзину. Постарайся придать определённый смысл каждой своей картине, каждому мазку, каждому штриху.

Постепенно, шаг за шагом, я учился этой премудрости. Внимательно изучал приходящих ко мне людей.

Вот он или она садится в старинное поскрипывающее кресло, полулежит на оттоманке, стоит, небрежно облокотившись на гипсовую колонну. Держит в руке кружевной зонтик, поигрывает изящной тростью с набалдашником в виде головы льва, орла или просто позолоченного шара. Каждый выход клиента – особенный. Приходящие ко мне люди не хотят окружать себя скучными вещами повседневности. Большинство из них видят себя пришедшими из фантазий прошлого. Из неизвестного другим, но открытого им, настоящего. Из картинки неизвестной истории. Из мазка необычного. Где никто, кроме них, не был и никогда не будет. Каждому из клиентов нравится представлять себя полной загадок личностью.

Витать в своих заоблачных фантазиях.

Придумывать собственные легенды.

Моей же задачей является перенести воздушное облако разнообразных мистерий на холст.

Ограничить вымыслы людей банальным размером в сантиметрах.

Облачить в цвет.

Придать значимость, нетривиальный смысл.

Расположить на куске холста энергию мысли и закрепить её, невидимую, взмахами кисти.

Запечатлеть мгновения жизни на последующие годы.

Одна жизнь – для вымышленной истории.

Загадочный портрет для будущих поколений.

Придуманная судьба – на обозрение жаждущих.

Неважно, как внешне предстают передо мной клиенты – ухоженные, с наколками, небрежно одетые, с небогатой речью, циничные, с бриллиантами на пальцах или в ушах, наивные, развязные, открытые, вульгарные, скромные. Блондины, брюнеты, с умело уложенными причёсками или совсем без волос. Источающие запах пота, лёгкого морского бриза или крепкой лаванды. Все они разные. Все. Но что интересно, вкусы относительно их изображения на холсте разнятся совсем ненамного – в зависимости от их представления о собственном могуществе и значимости.

Мужчины не отличаются фантазией и остаются в рамках стандартных представлений о богатстве, власти и роскошной комфортной жизни.

Они любят быть изображенными на портрете в смокингах.

В чёрном шёлковом цилиндре. В длинном бархатном халате или домашней атласной куртке.

Курить дорогие трубки или толстые сигары.

Класть большие руки, унизанные дорогими кольцами, себе на колени.

Трепать за уши собаку, сидящую рядом.

Стоять с охотничьим ружьём за спиной и убитой дичью в руках или под ногами.

Быть одетым в модный костюм с золотым портсигаром в руке.

Небрежно облокотиться на крыло новенького автомобильного чуда.

Сидеть, упёршись взглядом в зрителя, за огромным столом, заваленным папками с документами.

Показать себя серьёзным.

Строгим. Состоятельным. Облечённым властью.

Таковы вкусы клиентов-мужчин.

Женщины моих богачей любят быть красивыми.

Шикарными. Вызывающими. Выглядеть аристократкой в длинном платье и шляпе с зонтиком от солнца в руке.

Лежащей на оттоманке кокеткой с эротически-приспущенным лифом или приподнятым подолом прозрачного платья.

Девочкой-школьницей с блудливым взглядом, кинутым из-под ресниц.

Танцовщицей в широкой цыганской юбке.

Изящной моделью на подиуме.

Матерью с младенцем на коленях – редкий, впрочем, случай.

Богатой содержанкой в кричащих одеждах.

Невинной скромницей с развратной усмешкой и хлыстом в руке.

Дочерью богатого папы, увешанной бриллиантами.

Женой знаменитого мужа в невиданного фасона воздушной шубке.

Неопределённого возраста наследницей огромного состояния, возлежащей в ванне-ракушке розового цвета.

Никто из моих заказчиков не хочет становиться объектом классического портрета в тёмных тонах. Никто из них не думает, что скромность украшает. Каждый стремится показать яркую индивидуальность, выделяющуюся на фоне обыденности.

Внушить доверие.

Повести плечом верности.

Вынырнуть из величия роскоши, продемонстрировать дружелюбие и открытость. Показать, не скрывая, богатство и власть, за которыми, по их понятиям, стоят зеркальным отражением честность и порядочность.

Никто из зрителей не должен догадаться, настоящее или показное – увиденное на картине. Только он, герой портрета, знает правду. Задача же Художника – максимально отдалить правду от вымысла и представить на портрете красивую сказку.

Герой картины не собирается открывать свою истинную сущность. Художник, изучив его внимательным взглядом, догадается обо всём сам.

Одна комната на двоих.

Долгие часы глаза в глаза.

Стук сердец в унисон.

Единое дыхание.

Лишь загадка в глазах: разгадает – не разгадает?

И вопрос в голове: разгадаю – не разгадаю?

Облако ожидания.

До тех пор, пока Художник не вытащит наружу стержень, на который накручен внутренний мир его героя. Его жизнь. Его суть. Но – тихо! Это – тайна!

С минуты познания чужого внутреннего мира Художник начинает творить. Он смакует своё тайное знание. Медленно и со вкусом смешивает краски. Затем начинает мазок за мазком наносить на холст. Внутренне улыбается своему знанию или остаётся серьёзным. Художник имеет право выбрать для себя настроение.

В процессе сложной, захватывающей своей мистикой работы, появляется на полотне картина, что приводит владельца в восторг. Вот и родился очередной очевидный шедевр. Портрет с потайной подкладкой, похожий на чемодан с двойным дном. Зритель не может увидеть настоящие чувства героя портрета и знание Художника, их разгадавшего. Не знает об этом Знании и заказчик. Его догадки не в счёт. Но с этой самой минуты тайна одного становится их общей тайной. Нитью, связывающей два конца одной правды.

Одной совести.

Одной ненависти, зависти или ревности…

Отец научил меня многому. Научил правильно натягивать холст на подрамник. Не бояться повторения ошибок. Разбираться в нюансах красок. Рисовать по памяти. Правильно определять размеры картины. Выбирать верные кисти. Тщательно прорисовывать даже самый незначительный элемент. Но он не учил меня проникать взглядом художника во внутренний мир сидящего передо мной человека – как и каким образом. Этому я научился сам. Знание великой тайны пришло ко мне во время работы.

Это вышло неожиданно.

Странно и сладостно.

Моё открытие случилось до нашей поездки на море. До моего первого знакомства с чудом. Однажды я рисовал портрет Насти, младшей дочки нашей соседки Ларисы. Шестилетняя девочка по природе своей была громкая, весёлая и непоседливая. Мне это очень мешало в работе. Никак не удавалось ухватить правильное, устраивающее меня выражение её задорного личика. Но когда я сказал, что после сеанса покатаю их с сестрой на спине, как ослик, она притихла и сидела, не шевелясь. Несмотря на эту еле сдерживаемую неподвижность, я чувствовал, что у Насти неспокойно на душе. Что-то приключилось совсем недавно или что-то тревожит её. То, о чём я не знаю.

Мне стало интересно. Самые разные мысли закрутились в голове. Связана ли проблема маленькой девочки с её сестрой? Скорее всего, нет – Света занята сейчас уроками. Со мной – тоже нет. Я был для неё просто ожидаемым осликом для игры. Своих проблем у девочки быть не могло – она недавно вернулась из детского сада и до сеанса весело прыгала в комнате. Связана ли её некоторая скованность с мамой? Возможно. Ребёнок сделал что-то не так и боится быть разоблачённым. Увидев осторожно тянущуюся детскую ручку к кармашку застиранного платьица, я машинально спросил:

– Ты что, конфету без спроса взяла, а признаться боишься?

Маленькая ручка быстро упала вниз, и Настя неожиданно заплакала. Мне стало не по себе. Отложив кисть, я подошёл к ней, погладил по голове, а затем отправился прямиком на кухню, к хлопочущей у плиты соседке.

– Лариса, ты только не ругай Настю. Она конфету где-то стащила, а я нечаянно догадался и сказал ей об этом. Она сейчас плачет, я не знаю, что делать. Всё случилось для меня неожиданно. Прости пожалуйста. Я не знал, что попаду в самую точку с этой конфетой… Успокой, пожалуйста, ребёнка.

– Ты-то за что извиняешься? Не пойму. Ну ладно, ругать не буду. Пойдём вместе, успокоим рёву.

Спустя полчаса после разговора с матерью сестрёнки получили обещанного ослика, который покатал их по всей квартире, и были счастливы. Настя за это время забыла о спрятанной в карман и растаявшей конфете. Лариса вернулась на кухню и убрала кулёчек сладостей повыше в шкаф. Подальше от соблазна. Конфликт, не успев возникнуть, был улажен. Но вечером, уже лёжа в постели, я задумался о произошедшем феномене.

Почему я вдруг почувствовал волнение сидящей передо мной девочки? Услышал её тревогу. Проникся её опасением. Как это случилось, каким образом передались мне её чувства? Сможет ли такое случиться ещё? С другими людьми? С взрослыми? Многое хотелось обдумать, пофантазировать. Но мысли стали замедлять свой бег, запинаться, и, наконец, улеглись там, где остановились, устав ото дня, полного забот. Я уснул.

Новый день принёс новые хлопоты, вчерашние размышления отошли на второй план. А потом затерялись на многие месяцы. Вспомнил я об этом непонятном инциденте, когда внимательно всматривался в сидящего передо мной, небрежно развалившегося в кресле, Артёма Назарова. Моего первого заказчика.

Мне непросто было проникнуть внутрь, за его взгляд. Понять, о чём он думает, что чувствует. Я не знал, зачем мне это было нужно, но смотрел и пытался чисто автоматически увидеть скрытый от внешнего его внутренний мир. Даже не очень вдумываясь в то, что я делаю. Как, например, ни о чём не размышляя, я стою под душем, намыливаю руки, плечи, спину, ощущаю тепло воды и запах мыла. И совсем не думаю об анатомии тела.

Так и здесь. Нас окружало бесконечное пространство. Воздух струился слабым ветерком, приятно овевал лицо. Дышалось легко и свободно. Я сосредоточился на картине, и… его внутренний мир вдруг открылся передо мной, как на ладони. Я вошёл в него, как входит нож в размякший кусок масла. Легко и свободно. Без всякого усилия. От неожиданности рука моя дёрнулась, смазывая изображение рубашки, где зависла кисть. Тут же заказчик стал мне не только ещё более неприятен, но абсолютно не интересен. Мне стало всё равно, о чём он думает и чем занимается. Я увидел, что он несёт в себе чуждый мне мир лжи и насилия. За границы этого знания переступать не хотелось. Оттуда тянуло едким дымом опасности и агрессии…

С тех пор, как я ощутил в себе силу распознавания внутренней ржавчины героев моих картин, пришла уверенность. Она разрасталась вширь и уходила вглубь с каждым движением, вдохом, шагом. С каждым следующим написанным портретом я тренировал не только руку, но и это умение. Тайное знание. Манеру писать и манеру думать о результате работы. С каждым новым мазком я учился переносить живую толику души на холст. Старался угадать истинные чувства и устремления очередного заказчика. Предоставить ему отличную и устраивающую его работу.

Свою душу я старался держать закрытой, резко отделяя работу от своих чувств и переживаний.

Портрет – ответственная работа.

Мои чувства – моя личная жизнь.

Эти две ипостаси должны идти, не пересекаясь.

Жить параллельными жизнями.

От такого разделения выиграет результат.

Так говорил мне Учитель.

Нельзя ничего личного привносить в работу, только профессионализм. И я держал душу подальше от палитры с разложенными на ней красками. Подальше от радужного многоцветья, которое оживает и расцветает под моими чуткими пальцами. Вступает в резонанс с моей душой.

С той волшебной минуты, как тайна коснулась меня крылом, я боялся измазаться одной из моих живых красок.

Нечаянно нанести на своё тело.

Мазнуть по мыслям.

Опасался соединиться с чужой душой.

Заразиться её грязью, не приемлемыми для меня устремлениями.

Только дети были исключением из этого правила. Их души были чисты и светлы. Находили живой отклик в моей.

Писать портреты – моё любимое дело. Всё остальное, выходящее за его рамки, касается только меня и принадлежит мне одному. Часто мысли при работе непонятным образом оживали, становились частью картины, но об этом знал только я. Зачем кому-то ещё знать мои тайны?

Чужие тайны обременяют.

Лишают спокойной жизни.

Наводят на посторонние мысли.

Мешают дышать.

Могут разбудить ревность, досаду, ненависть.

Лучше знать в точности только свой собственный внутренний мир.

Жить с ним в мире и согласии.

Доверять себе.

Не лезть в чужую душу, куда тебя не хотят пускать.

Не рисковать, не будить зловещие тени чужих тайн…

И даже если они сами открываются под моей кистью во всей мерзости.

Так лучше для всех.

Где бы я был, что бы со мной стало, и сумел бы я приобрести это тайное знание чужих тайн, если бы не Учитель?

Как, по какому высшему закону справедливости он, мой Отец и Учитель, появился в моей жизни?

Глава 7 Три тарелки супа

Не могу сказать точно, сколько прошло времени с тех пор, как я обманул соседку Юлию Марковну, сбежал от неё и обосновался в Эрмитаже. Жизнь здесь была совсем не такой сладкой, как представлялась вначале, но я ни минуты не жалел о храбром поступке. Я дремал на полу в укромных уголках огромных залов, спрятавшись за тяжёлые портьеры. Спал на царских кроватях под пыльными покрывалами и на роскошных диванах, отдающих мне своё тепло. Сворачивался в каминах калачиком за металлическими резными загородками. Питался теми остатками еды сотрудников музея, что удавалось найти. Сон был чуткий, еда – редкой и скудной, но она была, и с голоду я не умирал.

С материальной частью музейной жизни всё обстояло более или менее благополучно. Но с другой, невидимой, той, которую не потрогаешь руками… Мне не хватало близкого человека рядом. Тепла человеческой речи, обращённой именно ко мне. Разговоров глаза в глаза. Вопросов-ответов. Всего того, без чего человеку очень трудно существовать, – самого обычного общения. Не важно с кем. C одноклассниками, с продавщицей в булочной, с соседями по площадке, с друзьями. Этого общения недоставало мне по той простой причине, что таких людей у меня – не было. Никого из них.

Вот ведь парадокс: я – был, но меня – не было.

Никто не знал о моём сегодняшнем существовании. Да, собственно, и знать об этом было некому. Понимать, что ты никому в этой жизни не нужен – страшнейшее из чувств. Жить среди людей одиноким волком – невыносимо трудный экзамен для мальчика-подростка. Даже если он готовится вырасти и стать настоящим мужчиной.

Когда становилось совсем нестерпимо жить в молчании среди оживленно разговаривающих друг с другом людей, я перебрасывался двумя-тремя предложениями с ровесниками – они часто приходили в музей шумными классами. Вскоре, однако, я стал замечать, что мы не понимаем друг друга.

Антоша Глебов, одинокий и покинутый, незаметно оторвался от того мира, в котором они вращались ежедневно. Пусть их мир был суетливым, громким и требовательным, но он – жил, двигался, шумел, развивался, бежал вперёд, смеялся и плакал. Мой мир, полный тишины, величия и спокойствия вековой истории, был мёртв. Он никуда не бежал, не стремился, не опаздывал. Он просто остановился, навис глыбой истории, вываливая на посетителей плоды трудов давно умерших художников, скульпторов, народных умельцев, ювелиров, археологов. Тех, кого мир называет талантливыми, творческими людьми.

Этот относительно безопасный мёртвый мир, выбранный мною взамен живого, но опасного, сжимал меня в величавых холодных объятиях каждый день и каждую ночь. Он ни на секунду не приближал к себе, но и не удалял. Оставался миром в себе, миром для себя. Но не со мной. Не для меня. Холод и равнодушие вечного молчания становились отчётливей и подавляли с возрастающей силой.

Мне, подростку, становилось тесно и душно в этом прекрасном, но неживом мире. Отсутствие свежего воздуха, ежедневного общения, замкнутость пространства угнетали день ото дня всё сильнее. Страх быть пойманным и разоблачённым леденил грудь. Медленно, но верно страх становился навязчивой идеей. Где-то далеко замаячила печальная перспектива сойти с ума.

Одежда снова истрепалась до невозможности, я часто ловил на себе косые взгляды служителей музея. В основном это были женщины, а от женского взгляда тяжело скрыть своё состояние. Они замечают многое. И даже больше. Они замечают не просто твою одежду, а твою суть. Тебя, нагого, спрятанного за потрёпанной одеждой.

Комнату в гардеробе, где я время от времени брал подходящие вещи, закрыли на замок. То ли недосчитались чего-то, то ли по какой другой причине, но теперь на тяжёлой деревянной двери висел простенький, совсем не подходящий к ней алюминиевый замок. Замок, преградивший мне доступ к чистоте и комфорту. Ограничивший, в который раз, часть жизни, сузив её до положения пленника, отчётливо чувствующего своё плачевное состояние. Жизнь в очередной раз поставила меня к стенке и больно сжала со всех сторон отсутствием свободы выбора.

Я начинал задыхаться, остро чувствуя свою обособленность, оторванность от мира живых, всё больше тяготясь одиночеством.

Мне захотелось как можно скорее покинуть мою добровольную тюрьму. И теперь, по истечении долгого времени, в голове сформировалась другая цель – обрести свободу от свободы. Та свобода, к которой я стремился, убегая из детского дома, уже не казалась мне настоящей свободой. За долгие месяцы скрытой от посторонних глаз жизни в Эрмитаже она казалась мне не чем иным, как большой, красивой, комфортной, но – тюрьмой. Видимо, я просто перерос моё сегодняшнее положение добровольного пленника. Жизнь активно подталкивала к принятию другого решения. К осознанию себя и окружающего пространства. Требовала изменения моего дальнейшего существования.

Приближалась осень.

Счёт времени я не вёл, но определил его по желтеющим за окнами музея деревьям. Я стоял около одной из моих любимых картин, «Возвращение блудного сына». Среди картин голландских художников, представленных в Эрмитаже, я заметил и выделил её не сразу. Но всё чаще в многокилометровых прогулках по залам музея я останавливался рядом с ней и задумывался над судьбами изображённых на ней людей. Потрёпанная одежда героя картины, раскаяние во взгляде, ожидание счастья воссоединения с семьей – всё это чем-то напоминало мою судьбу. Ошеломлённый, я сделал карандашный набросок с картины Рембрандта, сложил его вдвое и убрал в карман старенькой курточки. Бумагу, как и карандаши, я подворовывал в реставрационных мастерских. Большой толстый альбом для рисования, взятый мною из гардероба, я давно исписал, а наброски с картин великих мастеров, за неимением места хранения, с сожалением выбросил.

Один за другим.

Переживая и казнясь.

С подрагиванием рук.

Рисовать мне, как и бабушке Алине, нравилось с раннего детства. И здесь, в музее, я использовал неограниченное количество свободного времени и перерисовывал на бумагу понравившиеся мне сюжеты картин. Рисунки я носил с собой не все. Особенно, на мой взгляд, удавшиеся складывал в карман. Неудачные тут же выбрасывал в корзины для мусора.

Время от времени, наводя порядок в сильно оттопырившихся карманах, я доставал всё нарисованное, перебирал, сортировал, часть опять выбрасывал, чтобы освободить место для новых набросков. И всё время мечтал о мольберте, подаренном бабушкой на моё десятилетие и оставленном в нашей квартире. Мечтал о своём письменном столе, где в выдвижных ящиках были аккуратно сложены необходимые вещи: три коробки с карандашами, несколько коробок с цветными мелками, два альбома с марками, тюбики с красками, стопки бумаги, ручки, линейки, ластики, оловянные солдатики и много чего другого, нужного подрастающему мальчику. Всё это осталось в далёком прошлом, которого, кажется, и не было. Или было? А может быть, всё это мне только снилось – и ласковые родители, и любящая бабушка, и школа, и мой письменный стол?..

Нет, это был точно не сон. У всех детей есть или были родители и бабушки-дедушки. И у меня тоже. Были, а сейчас нет. Злая судьба унесла от меня счастье жить с семьёй.

Счастье быть кому-то нужным.

Радость быть любимым.

От таких мыслей и воспоминаний становилось горько и обидно. Слёзы текли по моим давно не мытым щекам.

Заливали лицо.

Капали на грудь.

Откладывали в душе ещё одну толику печали.

Морщинку грусти.

Складку взрослости.

Душа рвалась на части от тоски, сгорала без любви, томилась без общения.

Рассматривая в сотый, наверное, раз, босую ногу стоящего на коленях человека, изображённого на картине, я раздумывал о том, что скоро и мне придётся ходить босиком. Найденные когда-то в гардеробе ботинки совсем развалились. Последнюю футболку и маленькие, разрезанные по бокам детские трусики я давно уже выбросил – они источали ужасный запах немытого тела и давно не стиранного белья. С рубашкой, спрятанной под лёгкой спортивной курткой, я хотел расстаться на следующей неделе. Рукава её обтрепались, половины пуговиц не было. Мой внешний вид мог, независимо от желания, подтолкнуть меня к печальному концу. Именно этого нельзя было допустить. Именно этого я панически боялся, ожидая каждую минуту грозного окрика. От любого служащего музея.

Печальные размышления, навеянные картиной, увели в страну грёз, и я не сразу почувствовал рядом чьё-то присутствие. Подошедший к полотну великого живописца человек стоял чуть сбоку от меня и излучал спокойную силу. Он стоял, смотрел на ту же картину и уходить, кажется, не входило в его планы. Я скосил в его сторону глаза и немного успокоился – рядом находился просто один из посетителей музея. Не собираясь ни с кем из посторонних делить место возле «своей» картины, я решил отойти, чтобы позднее ещё раз вернуться в зал, но не успел сделать шаг в сторону, как услышал густой, очень приятный мужской голос, обращённый явно ко мне:

– Неужели подростку интересна такая взрослая картина?

– А чем, по-вашему, должны интересоваться подростки? – неожиданно дерзко вопросом на вопрос ответил я и с опаской поднял глаза на незнакомца. Стоящий рядом мужчина не казался страшным или опасным. И что странно – он улыбался. Набрав в лёгкие побольше воздуха, я приготовился его выслушать. В голове же крутилось, как при малейшем опасном движении незнакомца можно быстро удрать. Верить ему у меня не было оснований. Хотя и не верить – тоже. А поговорить ох как хотелось. Просто поговорить.

– Подростки могут интересоваться импрессионистами, к примеру. «Мадонной Литтой». «Девочкой на шаре». Что ещё вы изучаете в школе?

Никаких движений в мою сторону незнакомец не делал. Он стоял неподвижно и внимательно смотрел на меня. Его улыбка, правда, несколько поблекла – он, видимо, разглядел мою потрёпанную одежку.

Несмотря на охоту поговорить, ответить незнакомцу оказалось нечем, потому что я не знал, что сейчас изучают мои сверстники в школе. Может быть, этот вопрос был просто ловушкой? Но зачем и с какой стати незнакомцу ловить чужого мальчика? Он мог просто взять меня за руку и отвести к дежурному, но ведь не сделал. Значит, тут что-то другое.

Молчание затянулось, так как я заблудился в собственных мыслях. Ответить оказалось нечего. Вокруг слышался неясный гул голосов посетителей, неторопливо обтекающих нас. Люди останавливались на минуту, смотрели на картину, задумывались на миг, шли дальше. От картины к картине. Из зала в зал. Мой страх постепенно начал оседать, путаясь кривыми ногами между осторожностью и верой в добрые намерения незнакомца, пока меня не настиг следующий вопрос:

– Не покажешь свои рисунки? Кажется, у тебя интересная манера рисовать. Мне нравится.

Я увидел протянутую руку. Ни шага в мою сторону. И вновь – широкая улыбка. Как загипнотизированный, я смотрел в глаза незнакомца и медленно вытягивал из кармана пачку листков, самый верхний из которых оказался сложен рисунком наружу. Отцепив один лист от тощей пачки, я вложил его в протянутую руку. Чуть сощурив глаза, мужчина внимательно изучил рисунок и заинтересованно спросил:

– Где ты учился рисовать?

На меня смотрели серьёзные глаза. Незнакомец уже не улыбался, но вниманием к моей работе почти заслужил доверие. Чувство страха, затаившееся в дрожащих коленях, исчезло. Мне хотелось открыться этому сильному человеку.

– Меня учила бабушка.

– Как её зовут?

– А зачем вам знать? – заснувший страх вдруг вздыбился и вылез наружу. Недоверие к незнакомцу вернулось и заставило внутренне съёжиться.

– Не бойся, не хотел тебя испугать. Я преподавал много лет рисунок в Академии художеств. Меня зовут Николай Львович Кудрин. Можешь сказать это имя своей бабушке. Она наверняка меня знает. Наш мир искусства не так уж велик.

– Бабушка умерла.

– О-о, прости. Не знал. К слову сказать, у тебя замечательное видение предмета. Это редкое качество у начинающего художника. Но рука у тебя пока слабовата. Если хочешь, могу дать несколько уроков. Бесплатно. У тебя есть талант, мне это сразу бросилось в глаза. Может быть, покажешь все наброски?

Опять протянутая рука. И лёгкая улыбка, такая доверительная. Я протянул руку с помятыми рисунками. Зашелестели листы. Лицо мужчины выражало удивление и непонятную радость.

– Я тебе сейчас напишу адрес и телефон. Позвони или приходи в любое время. Мне обязательно нужно посмотреть, как ты работаешь. Я мог бы тебя многому научить. Если ты захочешь, конечно. Поверь, тебе обязательно нужно учиться и развивать талант. Нет, лучше передай телефон родителям. Пусть они мне позвонят, я смогу им лучше объяснить, чем тебе. Тебя может ждать великое будущее.

Речь мужчины звучала несколько сбивчиво и торопливо. Он, кажется, волновался сильнее меня.

– У меня нет родителей. Я сирота.

Слова вылетели помимо воли. Я совсем не хотел открываться перед незнакомым человеком. Видимо, жажда общения была так сильна, что подсознание само вытолкнуло слова наружу, не утруждая себя мыслями о последствиях такого рода откровений. Впрочем, мне уже было всё равно.

Я устал быть один. Устал молчать. Устал скрываться. Устал бояться.

– Где же… Как… Гм, хочешь поесть? Пойдём, я тебя покормлю. У меня сегодня много денег – я продал одну из своих картин. Да и время обеденное! Пойдём!

Предложение было так заманчиво, так притягательно. Мысли заметались в голове, рот тотчас наполнился слюной, не давая словам выскочить наружу.

Кто он – Николай Львович?

Правду ли говорит?

Зачем хочет меня накормить?

Если пойду с ним, смогу ли вернуться назад?

Хочу ли я назад?

А чего хочет он?

Возможно, это шанс выбраться из добровольного плена. Нужно его использовать. Незнакомец ничего не сможет сделать мне плохого – бегаю я быстрее его. И назад всегда сумею вернуться. Путь мне знаком. Нет, ничего плохого не случится, если я на время выйду отсюда. Как я соскучился по жизни!

– Спасибо. Я с удовольствием поем с вами.

Всё! Рубикон перейдён! Моё желание, опережая чувства и мысли, материализовалось в слова. Мышцы, повинуясь приказу, напружинились и сжались, заставляя ноги идти вперёд. Мы развернулись и пошагали к выходу. Николай Львович, разгладив о бедро мои рисунки, аккуратно положил их в большой накладной карман куртки. Он говорил что-то не очень важное, я отвечал невпопад, потому что чувствовал, что приближаюсь к другой степени свободы. Двигаюсь к свободе от плена, который по ошибке посчитал когда-то обычной свободой.

Жизнь!

Выйдя за большие тяжёлые двери Эрмитажа, в котором провёл бесконечные дни и месяцы, я остановился, зачарованный увиденной картиной. Настоящие, – не за окнами стёкол, – деревья, широкие улицы, по которым можно идти без конца. Люди, спешащие по своим делам, а не стоящие молча перед скульптурами. Машины, движущиеся широким потоком. И – воздух! Я стоял, прикрыв глаза, вдыхал полной грудью свежий воздух. Лёгкий ветерок шевелил отросшие волосы, рассыпанные по плечам, и мне казалось, что это бабушка гладит их ласковой рукой. У меня закружилась голова, увлажнились глаза. Как, оказывается, можно ошибаться!? Вот она – жизнь, передо мной! Вот оно – долгожданное счастье жить свободным!

Через полчаса мы с новым знакомым сидели в небольшой закусочной. Заказать суп? Я не ел горячего многие месяцы. Кажется, целую жизнь. Я даже забыл само слово «суп». Его мелодичное звучание. Его неповторимый замечательный вкус. Мне неважно, как он называется в меню. Из каких продуктов готовится. Суп – это просто суп. Без названия. Сытная, замечательная, самая вкусная на свете еда.

Какое, оказывается, наслаждение – есть горячий жидкий суп с хлебом. Чувствовать аромат и вкус варёных овощей. Жевать почти незаметные кусочки мяса. Медленно глотать густой восхитительно вкусный бульон со сметаной.