Текст книги "Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции"

Илюша пришел, принес мне книги – роман Рамюза и Морана, а за обедом тотчас после первого блюда разгорелся жаркий спор, истоком которого была вчерашняя статья Вейдле. Илюша говорил, что в основе статьи его есть правда, что есть два способа писать и один способ, несомненно, новее просто потому, что он исходит от людей более молодых и, значит, живущих другим ощущением мира.

– Да вот, Иван Алексеевич, недавно я выступал в Париже, я как будто умею удержать аудиторию, помню, когда-то чувствовал, как три тысячи человек в моей власти, что нити, протянувшиеся от них, все собраны в моих руках и я их держу. А тут говорил, говорил, и вдруг в конце одна дама говорит мне: «Да, вы очень хороший оратор. Но вы говорите старомодно. Вы – vieux jeu[74]74
  старомодны (фр.).


[Закрыть]. Я вернулся домой, подумал и понял, что она права. Теперь чувствую иначе. Вот теперешняя молодежь прошла через войну, и она уже совсем другая, чем мы. И вот я считаю, что для того, чтобы идти в ногу с эпохой, надо не подражать ей искусственно, а чувствовать ее так, чтобы она преломилась в вашей, пусть и «старинной», душе и дала свою проекцию на экран искусства. Пусть даже это преломление будет отрицательным – надо, чтобы оно все-таки было.

Спорили об этом долго. И.А. не понимал, доказывал, что самое главное – талант, что важно, лишь бы человек говорил свое. Я видела, что тут ничего нельзя поделать. Илюша правильно сказал: «Вот я смотрю, что делает автомобиль с Амалией Осиповной. Ведь чудеса. Как вы теперь подойдете к женщине, которая правит автомобилем? Что вы с ней сделаете? Она совсем иное существо…»

Сухаря забрал сегодня почтальон, накинул ему на шею ошейник из своего кожаного пояса – какая тоненькая, жалкая оказалась у него шея! – и пытался увести. Но Сухарь стал биться и метаться и укоризненно глядел на нас черными испуганными глазенками.

– Скажите, чтобы он взял его на руки! – крикнул из своего окна Л. – он не сошел прощаться с ним.

Почтальон взял его, огладил, поплевал ему на нос – видимо, чтобы знал хозяина, – и захватил его под мышку. И бедный Сухарь робко забил хвостом… И.А. говорил потом, что ему так жалко, что хоть плачь.

Перед обедом ходили в город, смотрели комнаты для Алданова – он предполагал приехать во вторник, – потом стояли перед собором, ждали выхода процессии. Опять внизу узкие улички завешаны белыми полотнищами с приколотыми к ним цветами, кое-где устроены престолы, украшенные букетами и статуями. Девочки в белых причастных вуалях и длинных белых платьях, мальчики в синих костюмах с белыми бантами на левой руке – все в волнении, с оживленными лицами, совсем маленькие в веночках, с корзиночками, полными розовых лепестков.

И.А. один был в соборе (мы не могли войти из-за коротких рукавов) и вышел бледный, усталый, размягченный.

25 июня

Алданов приехал вчера днем. Около семи часов он с В.Н., ходившей его встречать, появился в нашем саду. Под мышкой у него была большая коробка конфет для Амалии (это был день ее рождения, и все мы шли затем к ним на обед). Вышел И.А. – через минуту они сидели в столовой. Алданову, конечно, дали кресло. Он показался мне утомленным, лицо больше расплылось, и виски чуть поседели. С первых же слов заговорил об этом своем утомлении, и о седых висках, и о своей наследственности. И.А. его успокаивал, подшучивал над ним. Он же был как-то устало-мил, хвалил наши платья, был ровно-грустен.

Пошли к Фондаминским. Илья Ис. встретил нас подле Парк-отеля. Нас уже давно ждали. Амалия вышла в сад в черном тюлевом платье, любезная, улыбающаяся. Мы все поздоровались, поздравили ее. В столовой тотчас сели за стол: хозяева – по концам, друг против друга, с одной стороны – И.А. и я, с другой – Алданов, В.Н. и З. между ними.

Знаменитый обед, который готовили три кухарки, включая нашу Камий, начался довольно принужденно. Алданов был устало-грустен. И.А. его поддразнивал так, что тот даже в конце концов кротко пожаловался на это. Потом постепенно разошлись. Разговор шел о продолжении «Ключа», романа, который Алданов сначала хотел назвать «Рабы на конях», а назвал «Бегство», потом об «исторической сцене примирения Мережковских с Вишняком», потом о Некрасове и многом другом.

Меню: бульон с волованами, форели, куры с разными салатами, земляника и клубника со сливками, персики, абрикосы, сыр и кофе, после чего перешли в соседнюю комнату, где И.А. тотчас лег на диван. Говорили о писательском быте, жаловались на ссоры и раздоры между всеми. «А у нотариусов не то же ли самое?» – говорил свое любимое И.А. «Нет, не то, Иван Алексеевич, – отвечал Алданов. – Ни у нотариусов, ни у почтовых чиновников, ни у офицеров, ни у обывателей. Это привилегия писателей».

Потом говорили о доброте и недоброте. Алданов сказал, что не встречал людей таких, как Илья Исидорович, по доброжелательному отношению к людям. «И.А. добрее, как ни странно», – сказала В.Н. Алданов покачал головой: «И.А. – замечательный человек, удивительный писатель, но нельзя сказать, что “доброта его душит”, как говорят французы. “Жизнь Арсеньева” – его самое доброе произведение. А посмотрите все другие? Да и “Арсеньев” добр только относительно».

Хозяева провожали нас домой. Амалия всю дорогу рассказывала о Степунах, особенно о Наталье Николаевне, о ее изумительной женственности и хозяйственности.

Дома тотчас легли. Все-таки наутро у меня был грустный осадок и от этого вечера. З. вчера говорил мне, что у него бывает ужасная тоска, что он не знает, как с ней справиться, и проистекает она от того, что он узнал, видел в Париже, из мыслей об эмиграции, о писателях, к которым он так стремился. И я его понимаю. Правда еще то, что вокруг все люди вдвое старше. И.А., когда хочет обидеть меня, ядовито спрашивает: «Старше? Значит, вам это общество не по плечу?..» – и я не могу объяснить ему, в чем дело. А дело в том, что нельзя всю жизнь чувствовать себя младшим, нельзя быть среди людей, у которых другой опыт, другие потребности в силу возраста. Иначе это создает психологию преждевременного утомления и вместе с тем лишает характера, самостоятельности, всего того, что делает писателя.

У И.А. вчера было большое кровотечение. Когда он пришел сказать мне об этом, у него дрожали руки и он был бледен. Он говорит, что за все время после операции у него не было ничего подобного. Он думает, что это следствие зимы, и действительно, никогда еще у него не было такого мрачного раздражения, как в эту зиму.

26 июня

Вчера вечером опять разговор с Илюшей. Он сказал: «Вы могли бы все бросить. Но я знаю, что вы выбираете более трудный путь. В страданиях душа вырастает. Вы немного поздно развились. Но у вас есть ум, талант, все, чтобы быть настоящим человеком и настоящей женщиной».

27 июня

Вчера ездили с Алдановым к Ниццкой обсерватории, которая нужна ему для романа. Выехали часа в четыре. Амалия Осиповна правила, с ней рядом сидел ее учитель-француз, так что мы на заднем сиденье были предоставлены самим себе. Правда, сидеть втроем с Алдановым было немного тесно, мы вдвоем с И.А. занимали места столько, сколько он один, так что временами И.А. садился на пол против нас по-турецки, особенно когда закуривал, чем вызывал возгласы удивления у Марка Александровича, которому такая легкость передвижения казалась подвигом.

У обсерватории я была первый раз, и на меня произвела известное впечатление мысль о том, что на этой уединенной огороженной горе живут люди, собравшиеся для того, чтобы следить за жизнью неба. Алданов хитро придумал поместить сюда своего Брауна после «Бегства».

– Верующие идут в монастырь, а неверующие – сюда, – говорил он.

Уже объезжая гору, на которой видны три купола обсерватории, он стал расспрашивать, как называется то или другое дерево, какой лес на соседней горе, потом стал делать предположения, как доставляют сюда провизию, есть ли какие-нибудь развлечения. На воротах обсерватории висела доска с надписью: «Вход строжайше запрещен». Консьержка встретила довольно нелюбезно, сказала, что надо написать директору, просить разрешения посетить – без этого осматривать нельзя. Пришлось удалиться ни с чем. Алданов оглядывал гору, стараясь пока запомнить хоть бы внешнее: фигуры на воротах, скверный ресторанчик «Белая сирень», куда он даже хотел было заехать, чтобы посмотреть, мог ли бы жить там Браун. Вообще же он был настроен довольно грустно-мистически, говорил, что «как подумаешь, что в одном Млечном Пути какое-то количество тысяч звезд таких, как наша Земля…»

В Ницце мы отправились в кафе, под казино, и в то время, пока Амалия ездила к брату, закусили холодным мясом с вином. Алданов был в этот раз как-то покорно-кроток, мил, открыто-грустен, как часто последнее время. Выпив вина, как всегда, немного повеселел и стал разговорчивым. Говорил и И.А., и мне, что очень любит нас, и вообще стал похож на того Алданова, который завтракал с нами в Ницце два года назад.

Всю дорогу туда и обратно он расспрашивал. Это его манера. Разговаривая, он неустанно спрашивает, и чувствуешь, что все это складывается куда-то в огромный склад его памяти, откуда будет вынуто в нужный момент. Расспрашивал он решительно обо всем: как мы здесь живем, охотятся ли здесь, ездят ли верхом, почему не охотится И.А., почему не ездит верхом, почему не ловит рыбу (все эти вопросы показывали полную неосведомленность его о нашей и общей жизни здесь), потом – как И.А. жил когда-то, тридцать лет назад, здесь с Найденовым, в Ницце, кто были его знакомые, как проводили время писатели в Москве в то время, жил ли И.А. всегда в гостинице, не скучно ли ему было жить в деревне, как кутили Андреев, Горький. «Всего этого не только вы, но и я уже не застал, – сказал он, обращаясь ко мне. – Настоящая жизнь была, конечно, только до войны». Потом он сказал, что чувствует, что И.А. теперь не скоро приедет в Париж и что ему это грустно.

– Я вам завидую, И.А. Вы мудрый человек. А я вот боюсь одиночества и мог бы жить только в таком месте, где можно было бы встречаться с двумя-тремя такими милыми друзьями, как Фондаминские, вы. Но такое место только одно – Грасс. А это слишком далеко. Дорого ездить часто. Я бы на юге, правда, предпочел Канны, но там никого нет. Мережковские же мне несимпатичны. Я их не люблю и боюсь. Она всегда говорит неприятности. А в Париже прямо нестерпимо. Отрывают то и дело. Надо идти то на адвокатский обед, то на лекцию, чтобы не обидеть…

– Вы, Марк Александрович, больны, и в тяжелой форме, деликатностью. Кто вам велит ходить на все эти адвокатские обеды?

– Ах, Иван Алексеевич, а откажешь – придут, надо объясняться, обижаются…

Прощаясь, я ему сказала:

– Завидую вам, Марк Александрович. Вот вы сейчас придете к себе, выпьете чаю, сядете писать… Все у вас уже налажено, роман выдуман, только остается писать…

Он серьезно ответил:

– Хотите дам вам совет? Купите записную книжку и заносите туда все замечания, разговоры, планы. И из этого сам собой появится план романа.

30 июня

Вчера провела день у Кугушевых. Вышел встречать меня князь. Были гости: две пары. Дамы – одна подруга Аси Кугушевой, внучка профессора Райна, Ляля, другая – какая-то ее приятельница, попавшая туда случайно. За завтраком Асина мать посадила меня рядом с собой и была подчеркнуто внимательна и нежна. Она очень хочет, чтобы я подружилась с Асей.

Перед чаем ходили гулять, собирали колокольчики на лугу. В бассейне выловили впавшего в обморочное состояние лягушонка, очень хорошенького, с золотистыми глазками и точно из белой лайки животиком и лапками. За столом мать Аси расспрашивала меня, почему И.А. «не напишет ничего значительного», «ведь “Жизнь Арсеньева” – его первая большая книга?», о том, выведена ли его первая жена в «Лике», и т. д. Спросила также, со мной ли было то, что описано в «Золотом роге».

Обо мне она сказала: «Все-таки жаль молодой искалеченной жизни. Ведь все-таки не к кому в минуту горя голову преклонить». И все добивалась, добр ли И.А. дома.

Ася поехала провожать меня. Князь правил, мы сидели позади.

Какая все-таки пропасть нас разделяет, несмотря на внешнюю симпатию! Я вообще иногда чувствую себя глупо. Во мне ищут «писательницу», какую-то сердцеведку, и при этом нисколько не подозревая, что это значит на самом деле.

Дома меня ждали. Обедал Алданов. Он был в Жюан-ле-Пэн, где, кажется, облюбовал себе местечко в пансионе Винтерфельда. Он был в каннском казино и даже работал там, сидя в глубоком кресле, под музыку, что, по его словам, он очень любит. После обеда И.А. читал вслух выписки из дневника Блока (отрицательные), и они спорили с Алдановым, можно ли быть талантливым поэтом, не обладая большим умом. Сначала Алданов спорил и говорил, что есть музыканты, ученые, у которых все пошло в одну сторону, – в остальном же они дураки, но потом согласился с И.А., доказывавшим, что «химия слов» получается из душевного состояния, которое адекватно человеку.

З. кончил сегодня первую часть повести. Диктовал мне последнюю главу. Все у него живое, и видит он хорошо. И.А. сегодня говорил о его главе, которую отослали в «Посл. новости» («Прощание»), что это, вероятно, лучшее, что ему удалось написать. Я за него рада.

5 июля

Вчера ездили с И.А. купаться. В автобусе встретились с Марком Александровичем, отправлявшимся в Жюан-ле-Пэн уговариваться с Винтерфельдом. Жена его приезжает на днях, и им нужны комнаты. М.А. уже слегка раскис от жары, особенно если принять во внимание, что ходит он в темном суконном пиджаке и фетровой шляпе.

Сели в автобусе все на одну скамейку и всю дорогу разговаривали. И.А. в хорошем настроении. В Каннах разделились, условившись встретиться потом в кафе под платанами. За время отсутствия Алданова мы с И.А. успели зайти в английский магазин, переменить оказавшиеся негодными белые брюки на красную шерстяную рубашку, которые теперь модны, потом выкупались и напились у Рора чаю. Под платанами же тотчас увидели Мережковского, быстро, бочком пробиравшегося с видом похудевшего таракана – усы у него торчали. Увидев нас, подошел, стал здороваться, воскликнул, хлопая И.А. по спине:

– Отлично в красном! В профиль – совсем римский прокуратор! Вас бы на медаль выбить, на монету…

Вскоре подошел Алданов, а затем и Зинаида Николаевна в таком же огненного цвета платье, как рубашка И.А., и какой-то целлулоидового вида панаме с пестрой лентой. Начались восклицания, разговоры. Но просидели мы вместе недолго, надо было спешить на автобус – Марк Александрович у нас обедал.

Винтерфельд дал ему две комнаты с пансионом по 45 фр. Алданов недавно выкупался и говорил, что юг его почти вылечил от хандры и что И.А. во всем прав – «человек создан для юга». Для него здесь большое удовольствие – прогулки в автобусах, чего разделить, однако, с ним не могу. Впрочем, мы этим всем объелись, да и разные бывают автобусы, на некоторых рыдванах закачивает довольно противно, в то время как на море мне все нипочем.

Вчера говорила с Кат. Михайловной о писании. Она говорит, что нельзя садиться за стол, если нет такого чувства, точно влюблена в то, что хочешь писать. Надо этого ждать, искать случаев такого «влюбления», но без этого не писать.

Я не сказала ей, что у меня теперь никогда почти не бывает таких минут в жизни, когда мне так нравится то или другое, что я хочу писать. Я не успеваю быть одна, не гуляю одна, да и вообще мы живем «кланом писателей», что, по-моему, не всегда полезно.

7 июля

Сегодня вечером Алданов последний раз обедает у нас перед отъездом в Жюан-ле-Пэн, а И.Ис. будет читать нам законченную только что статью об Империи.

8 июля

После обеда в кабинет И.А. внесены были полотняные кресла, все уселись, И.А. лег на постель, и чтение началось. Читал И.И. около часу. Основную идею его можно в нескольких словах пересказать так: Империя в России зиждилась на религиозном основании. Царь был Бог на земле, и все подданные – его рабами. Но состояние рабства – самая ужасная вещь на земле. Поэтому едва родилось сознание себя человеком, личностью, состояние рабства – невыносимо. «Орден» и принялся за работу пробуждения этого сознания в толпе бессловесных, почти восточных рабов, но недостаточно успел в этом; на свободу с революцией вырвались рабы, и получился «бунт рабов».

Когда начались обсуждения, И.А. сказал, что написано очень хорошо, что все, что касается первой части, т. е. религиозного отношения к монарху, очень правильно. Разрушаться это отношение началось ко времени 1-й революции, и он сам слышал после японской войны, как мужик обозвал царя по-матерному.

Почти все время молчавший Алданов на вопрос, что он скажет, ответил, что у него очень много возражений.

– Я вперед знаю, что скажет Марк Александрович, – сказал Илюша, – он находит, что монархия у меня очень стилизована, что происходило все это много проще…

– Не совсем, но, грубо говоря, так. Монархия действительно у вас «стилизована», и вы сами знаете, что происходило все это много проще. Прежде всего, я не согласен с вами в том, что народ так уж любил некоторых монархов и что они были верующими… например, Екатерина. А что делал Петр I? Не будем говорить здесь об этом, но ведь вы знаете, что он делал…

– Но ведь провалы свойственны русскому народу, – вмешался И.А. – Он молится, а потом может так запалить в своего бога… как это свойственно всем дикарям, когда бог не исполняет их желаний. Но это не мешает ему потом опять поставить его перед собой, намазать ему губы салом, кланяться…

– Да я же и говорю, – Петр был первым комсомольцем, – спокойно сказал Алданов. – А больше всего я против того, что Илья Исидорович хочет вывести из этого. Он напирает на то, что вот, мол, есть Запад и есть Азия, т. е. Россия. На Западе все было по-иному, по-светлому, а у нас было рабство, дикость. Поэтому народу, собственно, и потребно такое правительство, какое сейчас оно имеет, т. е. большевистское. Он, собственно, говорит то, что говорят о нас иностранцы, что сказал Эррио, например: «Для такого рабского народа – так и надо». А между тем на Западе было то же самое. Разве какой-нибудь Людовик не считал себя Богом? «Раб твой», подписываемое на челобитных, является простой формой вежливости. Я не согласен с тем сусанинским пафосом, который вы придаете всему этому…

– Марк Александрович, я ведь беру главное! Между Западом и нами все-таки было различие… Различие в оттенках…

– Нет-нет, самое ужасное, что вы роете этот ров между Западом и нами – «Азией». Все шло таким быстрым темпом последние несколько десятилетий, что, удержись мы после войны, – мы бы догнали Европу. Мы не Азия, а только запоздавшая Европа…

– Правда-правда, М.А. – закричал И.А. – И революцию можно было предотвратить…

– А по поводу любви народа к монархам, вспомните еще, что Л.Н. Толстой писал в письме Николаю II: «Вы думаете, что народ Вас любит, Вы увидите, что никто не пошевельнет пальцем для Вашего спасения». И это оправдалось.

Потом, прощаясь, когда все вышли в сад, я спросила Илюшу, не смущают ли его возражения и считает ли он их правильными.

– Я проверил себя, Г.Н., – ответил он. – Я работаю над этим уже 10 лет и могу сказать, что умру, веря в то, что пишу. Я знаю, как мне будут возражать. Но это нисколько не колеблет моего убеждения. Я хочу, кроме того, показать, что монархия в России была трагедией…

9 июля

Довольно томительно. Вчера целый день читала, а больше бродила по дому и по саду, а после завтрака печатала Л. его «Пугачева». Начато крепко. Вечером была луна, мы ходили гулять наверх и все время почему-то спорили то об одном, то о другом. Л. говорил мне, сидя со мной в саду перед прогулкой, что ему здесь постоянно после работы бывает грустно, не хватает молодости, не с кем пошуметь, повеселиться. «Вы уже стали даже медленно ходить, все себя во всем сдерживаете», – с горечью сказал он.

10 июля

Вчера простились с Фондаминскими. Амалия выдержала наконец свой автомобильный экзамен и по этому поводу была в веселом настроении за обедом, к которому принесла И.А. бутылку бургундского. На минуту было предположение взять им с собой до Гренобля И.А., но потом оказалось, что едут и две англичанки, не считая сундуков. Да И.А. и не собирался серьезно. «Одному мне было бы скучно возвращаться», – говорил он. Теперь они уехали сегодня утром в Париж на автомобиле.

24 июля

Были вчера в Жюан-ле-Пэн. Самое приятное – купание в очень веселом, светлом, полном веселых смеющихся людей море. Алданов прыгал в воду, ездил на морском велосипеде, скатился два раза с горы (с плота). И.А. нашел воду холодной и купался очень недолго… Потом он пошел завтракать с Алдановым, а мы завтракали втроем на берегу, в лодке, купленной заранее едой. Все были в каком-то особенном возбуждении. Снимались, потом ели мороженое в «Каравелле». И.А. был, к счастью, трогательно добр весь день, так что не было ни одной неприятности. Вечером нашли дома новую книжку «Современных записок», которую стали просматривать и читать вслух в кабинете И.А., как в лучшие времена.

31 июля

Прочла «Державина» Ходасевича. Умно, интересно, с большим тактом и пониманием жизни. Не могу, конечно, судить о правильности освещения эпохи. Но так написано, что заманивает писать, а у меня за последнее время такое желание – редкость.

Живем последнее время плохо. Все какие-то перебои в доме. Алданов еще здесь, но видимся мы редко и без одушевления, как это бывало, когда он жил в Грассе.

Как-то на днях, под вечер, неожиданно приехал с визитом Сорин. Сказал, что звонил несколько раз по телефону, но все не заставал. А у нас уже знали, что звонил он, т. к. Камий передала фамилию, но И.А. не хотел отзываться: был уверен, что он хочет писать с меня портрет, а это, по его мнению, ни к чему. Как бы то ни было, он приехал. И.А. принял его очень сухо, за ним были принуждены сделать то же самое мы. Он высидел пятнадцать минут и уехал, не сказал ни слова о портрете, получив отказ на предложение съездить куда-нибудь на его автомобиле и не получив даже обычного приглашения заезжать. После его отъезда поднялись неприятные разговоры. Все мы дружно говорили И.А., что так обращаться с людьми нельзя. И.А. с улыбкой отвечал, что он его «принял самым обыкновенным образом и даже был любезен», а потом тут же говорил: «не желаю его видеть…»

Однако общие доводы все-таки подействовали. Через день И.А. позвонил ему (он остановился в Мужене) и неожиданно для нас пригласил его завтракать в субботу.

1 августа

Немного лучше. Веселей, добрей (хотя и с провалами) И.А., а от этого свободней в доме. Вчера даже захотелось писать, когда ходили с ним в город. Летний сухой свет лежал на домах и деревьях, и мы говорили о первых воспоминаниях детства. У него они связаны с видом сухого жнивья в окне, и от этого ему так на всю жизнь мила сухость и жар лета. У меня – это несколько вспышек сознания в Трояновом Вале и тоже сухость бессарабских степей, возы с арбузами и дынями, сухой золотой дым заката, стадо за белыми столбами ворот, а за стеной обширного дедовского двора – какая-то неведомая, исчезающая во тьме памяти степь, в которой живут таинственные «молдаване»…

3 августа

Возвращаясь вечером с купания, заметили внизу нашей горы чей-то великолепный темно-синий автомобиль. И.А. пошутил, что это, должно быть, какой-нибудь американский издатель, приехавший к нему, а когда мы вошли в калитку дачи, навстречу нам с кресла под пальмой поднялась высокая мужская фигура, а за ней что-то голубое. И.А. ждал Рахманинова с дочерью (Таней), приехавших на несколько дней в Канны.

Сели, заговорили. У Тани оказался с собой американский аппарат, маленький синема, который она наводила поочередно на всех нас. Одеты оба были с той дорогой очевидностью богатства, которая доступна очень немногим. Рахманинов еще раз поразил меня сходством в лице (особенно где-то вокруг глаз) с Керенским. Галстук, костюм, шляпа, кожа рук – все у него было чистейшее, особенно вымытое, выдающееся.

Разговор вертелся вокруг Шаляпина и его сына, живущего сейчас тоже на Ривьере, и предполагаемой постановки в кино «Бориса Годунова», сценарий к которому «развивает» с пушкинского «Бориса» Мережковский. Через двадцать минут они поднялись, говоря, что им пора ехать домой обедать. Мы сначала неуверенно, а потом, видя, что они готовы согласиться, с большей силой стали предлагать остаться на обед. После недолгих уговоров они остались.

Тотчас же были «мобилизованы» все съестные припасы в доме. Камий послали вниз за ветчиной и яйцами, я побежала за десертом, и через полчаса мы все уже сидели за столом. Р. попросил завесить лампу, жалуясь на то, что его глаза не выносят сильного света, и с его стороны был спущен с абажура кусок шелка.

Разговор был разбитый и малозначительный. Р., между прочим, все настаивал на том, что И.А. должен непременно написать книгу о Чехове, перед которым он сам, видимо, преклонялся. Был любезен, прост, интересовался тем, что пишет Зуров, что я, как и кто работает и вообще как мы живем. Остановились они в Каннах, в Гранд-Отеле. У него какие-то дела с Борисом Григорьевым, очевидно, тот будет писать его портрет. Видно, что он очень любит дочь, это было особенно заметно по его рассказу о ее падении с лошади в Рамбуйе, где у них вилла.

Они уехали часов в десять, предположительно решив встретиться с нами на другой день в Каннах.

Во время обеда я часто смотрела на него и на И.А. и сравнивала их обоих – известно ведь, что они очень похожи, – сравнивая также и их судьбу. Да, похожи, но И.А. весь суше, изящнее, легче, меньше, и кожа у него тоньше, и черты лица правильнее.

5 августа

Вчера обедали на песке под лодкой с Алдановым и Рахманиновыми. Был настоящий песчаный смерч, так что нам ничего не оставалось, как забраться в это сравнительно тихое место и расположиться там. «Босяцкий обед», по выражению И.А., вышел оригинальным. Котлеты, помидоры, сыр и фрукты были с песком, и на всех было только четыре стакана. Рахманиновы подъехали тогда, когда все было разложено; у них были с собой бутерброды с ветчиной и бутылка Виши. И.А. представил Алданова и Рахманинова друг другу. У Алданова был особенно небрежный костюм: брюки и рубашка сидели кое-как, волосы висели. У него только что уехала в Париж жена, и он был немного грустен.

Рахманинов был с ним исключительно любезен, даже пригласил к концу вечера его к себе в Рамбуйе гостить, уверяя, что ему там будет очень удобно тихо писать, так как он сам очень много работает.

На другой день все мы были приглашены к Алданову в Juan les Pins завтракать. (На прощание он успел шепнуть мне: «Привезите непременно фотографический аппарат, не забудете?»)

<Без числа>

Сначала мы выкупались на маленьком пляже – вода была прозрачна, чиста, прелестна – потом пошли по направлению к вилле Алданова. Рахманиновы нас догнали на автомобиле. В.Н. и И.А. сели к ним, а Таня вышла к нам, и мы пошли, не торопясь, пешком.

У Алданова в салоне ждал нас накрытый круглый стол, уже заставленный закусками. Сели: с одной стороны – И.А., Алданов и Рахманинов, с другой – я, Л., Таня и В.Н., завершая круг, рядом с Рахманиновым. В полуоткрытые двери приятно дул ветерок. Из уважения к «знаменитостям» нас отделили от прочих пансионеров, обедавших в соседней комнате. Рахманинов был очень мил, любезен, весел, поминутно обращался к нам, передавая то одно, то другое, сам заговаривал, помогал В.Н. раскладывать с общего блюда рыбу, курицу.

После жаркого нам подали десерт и кофе, закрыли двери и оставили нас одних. Рахманинов, мало пивший и евший очень умеренно, позволивший себе только лишнюю чашку кофе, стал рассказывать о своем визите к Толстому. Говорил он еле слышным голосом, почти шепотом, с придыханиями, произнося «р» вместо «л».

– Это неприятное воспоминание… Было это в 1900 году. Толстому сказали, что вот, мол, есть такой молодой человек, бросил работать, три года пьет, отчаялся в себе, а талантлив, надо поддержать… Играл я Бетховена, есть такая вещица с лейтмотивом, в котором выражается грусть молодых влюбленных, которых разлучают. Кончил, все вокруг в восторге, но хлопать боятся, смотрят: как Толстой? А он сидит в сторонке, руки сложил сурово и молчит. И все притихли, видят – ему не нравится… Ну, я, понятно, от него стал бегать. Но в конце вечера вижу: старик идет прямо на меня. «Вы, говорит, простите, что я вам должен сказать: нехорошо то, что вы играли». Я ему: «Да ведь это не мое, а Бетховен», а он: «Ну и что же, что Бетховен? Все равно нехорошо. Вы на меня не обиделись?» Тут я ему ответил дерзостью: «Как же я могу обижаться, если Бетховен может оказаться плохим?..»

Ну и сбежал. Меня туда потом приглашали, и Софья Андреевна потом звала, а я не пошел. До тех пор мечтал о Толстом, как о счастье, а тут все как рукой сняло! И не тем он меня поразил, что Бетховен ему не понравился или что я играл плохо, а тем, что он, такой, как он был, мог обойтись с молодым, начинающим, впавшим в отчаяние, которого привели к нему для утешения, так жестоко! И не пошел. Утешил меня потом только Чехов, сказавший по-врачебному:

– Да у него, может быть, желудок в тот день не подействовал – вот и все. А пришли бы в другой раз – было бы иначе. Теперь бы побежал к нему, да некуда…

– Вот, Сергей Васильевич, этим последним вы себе приговор изрекли! – сказал И.А. – С начинающими, молодыми жестокость необходима. Выживет – значит годен, если нет – туда и дорога.

– Нет, И.А., я с вами совершенно не согласен, – сказал Рахманинов. – Если ко мне придет молодой человек и будет спрашивать моего совета, да еще не в моем, а в чужом искусстве, и я буду видеть, что мое мнение для него важно, – я лучше солгу, но не позволю себе быть бесчеловечным.

Поднялся спор. И.А. защищал Толстого, говорил, что он думает о нем «давно, лет сорок пять» и что нельзя судить его по нашим обычным меркам, что музыку он понимал, если, умирая, мог сказать: «Единственное, чего жаль, – так это музыки!» Рахманинов, напротив, утверждал, что музыку он понимал плохо, что в Крейцеровой сонате, например, нет того, что он в ней находит, а что сам он Крейцерову сонату не любит и никогда не играет.

В конце разговора он спросил меня: «А вы работаете?» Я сказала, что сейчас нет, что у нас «каникулы», что у меня сравнительно недавно вышла книга. «Как недавно? Это уже когда было! – воскликнул он. – Я ведь знаю, когда ваша книжка вышла. Надо работать каждый день!»

Между прочим он рассказал, что за столом у Толстого он ему сказал: «Я в себе сомневаюсь, боюсь, что у меня таланта мало…» На это Толстой ответил: «Об этом никогда не надо думать. Это ничего. Вы думаете, у меня никогда не бывает сомнений? Наша работа вовсе не удовольствие. Просто работайте…»

Снимались в этот день бесчисленное количество раз. Рахманинов, между прочим, очень убеждал меня в том, что надо дать писать с себя портрет, если Сорин возобновит этот разговор. Его очень поддерживал Алданов.