Текст книги "Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции"

Мы уехали раньше, чем предполагали. Дома после обеда я вдруг почувствовала прилив грусти и страха за будущее. Пустая комната рядом как-то особенно ощущалась.

И.Ис. удивительно влиял на всех нас. Все подтягивались в доме, не было ссор, все старались быть лучше друг с другом.

2 июля

Сегодня один из тех длинных жарких летних дней, которые живутся тягостно медленно. Все утро переводила Пруста (зачем я это делаю?). Чтобы заставить прочесть это и И.А., и поговорить с ним об этом, и чтобы это стало отчасти и «моим, пропущенным через меня». Время течет, однако, медленно, особенно в промежуток от завтрака до 4 часов, наименее любимое мною время из всего дня из-за своего какого-то беспощадного, слишком резкого и трезвого света, от которого решительно некуда спрятаться, тут не помогают и притворенные ставни.

6 июля

Несколько раз пыталась начинать повесть о двух девушках, но всякий раз все теряется в какой-то расплывчатости. Вижу множество мест сразу и ни одного такого, от которого можно начинать. Это, очевидно, значит, что повесть еще не готова во мне и надо еще ждать… Вчера В.Н. привезла от Мережковских два следующих тома Пруста, и поэтому, очевидно, лучше приниматься за них. Как медленно делается все во мне! И.А. говорит, что это признак подлинной талантливости и органичности. А вчера был хороший день. Он писал, потом говорил со мной о написанном, тут же читая, и мы говорили чуть ли не о каждой фразе. Вечером, во время прогулки, тоже все время говорили – вообще, ничто так не было пережито мной, как «Жизнь Арсеньева». Сколько мы говорили о ней вперед! Ия вижу, как все это рождается…

Мистраль. Сад ревет. И.А. ходит по комнатам и говорит нараспев:

 
Пришел ко мне скучный вечер,
Не знаю, что начать…
 

Грустно и мне. Берусь за одно, за другое и тоже не знаю, «что начать»…

7 июля

Вчера И.А. весь день писал, а я читала в саду Пруста. Совершенно погрузилась в это чтение.

Вчера, кажется, И.А. говорил мне, как надо было бы писать дневник:

– Надо, кроме наблюдений о жизни, записывать цвет листьев, воспоминание о какой-то полевой станции, где был в детстве, пришедший в голову рассказ, стихи… Такой дневник есть нечто вечное. Да вот даже то, что делает Вера, записи разговоров знакомых гораздо важнее для нее, чем все ее попытки описывать Овсянико-Куликовского. Да разве она меня слушает?

Вчера было письмо от Илюши, очень хорошее. От него опять повеяло на весь дом умиротворением. Ходили вдвоем с В.Н. гулять наверх, говорили о нем, и потом был интересный разговор по поводу Пруста. Я часто вообще думаю о ней. Есть одна В.Н. – милая, сердечная, добрая, с которой приятно быть и разговаривать, и есть другая – которая воспламеняется из-за всякого пустяка и с которой быть, особенно человеку нервному, физически тяжело. Но как вызывать первую и успокаивать вторую – никто не знает, кроме Илюши, пожалуй, да и то потому, что он стоит на очень отвлеченной позиции и совершенно не зависит от нее.

8 июля

Перед вечером, ходя по дорожке и думая о жизни, вдруг поняла: тоска у детей обуславливается тем, что у них нет прошлой жизни, которой они могли бы занять душу. Жизнь же, лишенная прошлого, пустая позади, очень томит. Отсюда та «тоска по будущему», о которой говорит И.А. в «Жизни Арсеньева», являющаяся, в сущности, «тоской по прошлому». Говорили об этом с И.А. Потом я говорила ему о том чувстве бездеятельности, которое бывает у меня, когда я не пишу. Он горячо стал говорить то, что говорит всегда в таких случаях, что «это-то и есть самая настоящая работа – чтение, думы, заметки, что за последнее время мной сделана гигантская работа, что я расту не по дням, а по часам и что единственное условие успеха – не спешить, не метаться».

– Я и сам когда-то испытывал то же, когда сверстники обгоняли. Бывало, Федоров[63]63
  Писатель А. Федоров.


[Закрыть] покровительственно говорил: «Нет, брат, что эти все рассказики, странички… Нет, ты напиши роман! Гляди, я уже восьмой диктую…» И под влиянием всего этого начнешь думать: а может, и правда? Может быть, они правы?.. Но, к счастью, если бы я даже и соглашался на такую работу, что-то во мне не соглашалось. И я ничего не мог из себя выжать «неподлинного»…

11 июля

Вчера В.Н. опять ездила к Гиппиус, а мы работали. Написана новая очень интересная глава: вхождение молодого Арсеньева в революционную среду и описание этой среды, блестяще-беспощадное. С этих пор «Жизнь Арсеньева», собственно, перестает быть романом одной жизни, «интимной» повестью, и делается картиной жизни России вообще, расширяется до пределов картины национальной. За завтраком И.А. прочел нам эту главу вслух. Мы говорили о том, что скажет Вишняк и даже Илюша. Во всяком случае, это блестяще и во многом вполне верно. Замечательно, как изменились с тех пор русские люди. Наше поколение (вспоминаю Киев, войну, университет в Праге) занималось другим. Конечно, пелись еще при случае те же песни, но неуверенно и вообще потерявши для нас всякий прежний смысл. А в Праге уже больше занимались спортом да учением, если не романами. О «народе» никто никогда не думал, и «революционной среды» никакой не было. Мне все больше хочется написать роман нашего поколения.

25 июля

Вчера, возвратясь после купанья, застали у себя Неклюдова[64]64
  А.В. Неклюдов – бывший русский посол в Мадриде.


[Закрыть]. Остался обедать, и был интересный разговор. За год он очень подался. Уши совсем мертвенные, страшны также руки, да и в лице есть что-то отчужденно-умоляющее. Но в остальном все так же разговорчив, мил, весел, легок и прост, как в прошлом году. Разговор, однако, беспрестанно возвращался к смерти, отчасти, впрочем, потому, что И.А. несколько раз принимался расспрашивать, как он себя чувствует, замечает ли, что стареет; правда, все это под видом шутки. Он отвечал, что в этом году что-то в нем пошло на схождение, что началось это с того, что он зацепился где-то на площадке за дужку крокета и упал, разбил губу; потом, в день собственного рождения, должен был идти на похороны брата и уронил часы. Они остановились на 8-м часе его рождения. «А главное, я начинаю чувствовать, что устал…» Потом разговор пошел не такой печальный. Как всегда, он легко перешел к рассказам о разных случаях из жизни высокопоставленных особ, потом, направляемый расспросами И.А., заговорил о положении России (я видела, что И.А. интересуется этим для проверки себя, для «Арсеньева»).

– Россия была испорчена литературой, – говорил он. – Ведь все общество жило ею и ничего другого не желало видеть. Ведь даже погода в России должна была быть всегда дурной, по мнению писателей. Я как-то указал кому-то, что у Шадрина во всех его сочинениях ни разу нет солнечного дня, а все: «моросил дождик», да хмуро, да мерзко. И что же? Так и оказалось. Просмотрели всего Щедрина – так и оказалось!

– Совершенно правильно! Совершенно правильно! – горячо воскликнул И.А. – А всякие Шеллеры-Михайловы? А Щедрин? Ведь это, в сущности, сплошной фельетон и оборотная сторона «Нового времени»…

– В России страшно разлагалось низшее сословие. Я замечал это каждые два года, когда приезжал из-за границы. В семидесятых годах мужики еще были отличные. Крепостное право они и не вспоминали – им его напомнили позднее, искусственно. В восьмидесятых годах было уже много хуже, а в девяностых – совсем никуда. Главное, три четверти пили. Все пропивали. Помню, приехал я в Тверь, вечером страшно было смотреть, что делалось! Все эти телеги скакали домой, и все было полно бабами и мужиками – пьяными. Ужасно пили.

– Но ведь Россия шла к необычайному расцвету в царствование Александра III и в последнее царствование, – говорил И.А.

– Да-да… – соглашался Неклюдов, – и ведь в 1911 году государь мне лично сказал: помните, Неклюдов, войны у нас не может быть до 1918 года. Это он мне сказал лично, а уже было ясно – мы в это время изо всех сил старались завязать дружественные отношения между Болгарией и Сербией, – что они соединятся и пойдут против турок. И к чему была нам эта Сербия! Один романтизм, и больше ничего…

Потом говорил о разных лицах императорской фамилии. Неклюдов о каждом рассказывал что-нибудь. Он всех знал.

– Скажите, в кого это пошел Николай I? От кого у него это олимпийство? – спросил И.А.

– А видите ли, был в Царском Селе портрет англичанина – доктора Грэвса; говорят, сходство изумительное… Говорят, английская кровь. А вот о Павле рассказывали, что Екатерина была беременна от Чернышева, а Воронцова – от Петра III. Доложили Елизавете. «Ведь кровь-то ваша у Воронцовой, а не у Екатерины…» Она подумала. И приказано было – переменить. Вот у Воронцовой и оказалась впоследствии девочка…

Слушая его, я любовалась его манерой держаться, говорить, есть. Он и сливу разрезал как-то особенно, не так, как все, необыкновенно изысканно и красиво, и руки у него двигались особенно… Вообще, он при разговоре делал множество мелких, чрезвычайно изящных движений, и я все думала, глядя на его сухую старческую голову, на бородку, на продолговатое лицо, на тончайший золотой обручик на левой кисти, что все это уже кончено, навсегда, что эта порода людей вымирает на земле, что она больше не нужна и что все же это страшно жаль! Как приятно беседовать, обедать и завтракать с такими людьми! Они легки, просты, с ними никогда не может выйти никакой неловкости, что дается только воспитанием. Когда он ушел, я, сидя в саду, еще долго думала о нем, о его руках, изяществе его костюмов, изысканной простоте речи. Какую жизнь прожил он! Посол в Швеции, в Мадриде – сколько дворов, сколько блестящих людей!

1 августа

Вчера кончена 4-я книга «Арсеньева». Кончив ее, И.А. позвал меня, дал мне прочесть заключительные главы, и потом мы, сидя в саду, разбирали их. Мне кажется, это самое значительное из всего того, что он написал. Как я была счастлива тем, что ему пригодились мои подробные записи о нашем посещении виллы Тенар![65]65
  Вилла Вел. князя Николая Николаевича.


[Закрыть]

После окончания он как-то ослабел, как всегда, и вдруг сказал:

– Вот кончил, и вдруг нашел на меня страх смерти…

Теперь вопрос: что запоет редакция «Современных записок», и главное, Вишняк, получив описание Вел. князя Ник. Ник. в гробу?

29 октября

Вчера ездили с И.А. Сделали прекрасную прогулку. До Мужена доехали с В.Н., ехавшей в Канны, там встали и пошли на гору и через Мужен отправились пешком в Каннэ. За эти годы несколько раз совершали эту прогулку, и всегда она выходила удачной.

Зашли в трактирчик в самом городке. Держат его два брата-художника; все стены увешаны картинами, всюду расставлены провансальские кувшины, старинные вещи, висят какие-то ржавые цепи, стремена, шпаги. Выпили там кофе и пошли дальше. Подле церкви И.А. сказал: «Зайдем» – и пошел вперед. Боковая дверь была полуоткрыта. Он шел первым, и, когда уже входил, я смутно почувствовала что-то вроде того, что что-то там есть, – не входите… смутно хотела даже его удержать, но не удержала. Войдя, прежде всего заметила сбоку у стены черную лежанку, которую обычно ставят под гробы, и облегченно, уже яснее подумала: нет! но повернулась к алтарю и убедилась, что есть… в совершенно пустой церкви, закрытый черным сукном, с крестом, со свечами вокруг, стоял покойник. Это-то я и почувствовала, входя. Мы быстро ушли.

А день был один из тех, которые бывают только осенью, и редко изумительный, с какой-то даже почти излишней красотой, с необычайным светом, от которого горы Горж-дю-Лу казались райскими, с пеной голубоватых облаков над ними. Кипарисы над хижинами были точно на картине, раздался удар колокола, и оба мы одновременно подумали о том, кто лежит перед алтарем в пустой церкви…

Вечером И.А. был грустен, все вспоминал о покойнике, о смерти, – у него сейчас один из тяжких периодов переживаний «перелома к старости, к смерти», как он говорит.

14 ноября

Вчера, кажется, что-то поняла в Мережковских. Мы сами наивны, когда удивляемся, что они не чувствуют высокой красоты «Арсеньева». Или этот род искусства просто чужд им и оттого никак не воспринимается ими или даже воспринимается отрицательно.

Был разговор по поводу Сологуба, о котором кратко, но весьма для него невыгодно написал И.А. в прошлом фельетоне.

Защищая род искусства, в котором действовал Сологуб, Мережковский сказал:

– Вы можете любить или не любить, но вы должны признавать, что, кроме вашего искусства, натуралистического, есть и другой род. В нем действуют не действительные фигуры, а символы, что может быть даже и выше первого. Для вас «манекены»? Но ведь и Дон Кихот манекен! А у Ибсена нет ни одного живого лица. А весь Гоголь – такие манекены. Но я не отдам одного такого гоголевского манекена из «Мертвых душ» за всего вашего Толстого! А Гамлет? Разве живое лицо?

Зинаида Николаевна была мила, насколько это возможно для нее. За столом вскрикивала, как капризная девочка, любимица в доме, приставляла лорнет к глазам и тянула: «Что это там? Володя! Дайте же мне этого… Налейте же мне белого…» – или вдруг кричала, требуя, чтобы угощали чем-нибудь И.А.: «Дайте же ему салата! А вот это что? Акрида? (креветка в майонезе) Как ее есть? Кто хочет взять у меня акриду?..»

Подавала за столом молодая кухарка, которой особенно хвалилась З.Н. в пригласительной записочке, обещая, что их «молодая ведьма обещает приготовить майонез, филе из молодого барашка, салат и яблочную тарту…» Приготовлено все это было действительно очень тонко; ведьма же оказалась очень недурной женщиной с красивым левым профилем – правый испорчен, – одетой, как барышня. Мережковский сказал по поводу нее целую речь за столом, указывая на ее «профиль молодой римлянки», на тему о том, как тонки могут быть чувства, возбуждаемые такой молодой красивой женщиной в человеке пожилом и старом.

– Все воображение? Но ведь это куда тоньше того пожирания, которое подобно тому, что вы съедите это филе молодого барашка. Недаром в Библии сказано, что, если ты посмотрел с вожделением на женщину, ты уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Остальное грубо и, в сущности, неважно. Если ты хочешь иметь детей, основать брак – это совсем другое. Но наслаждение воображением – это самое тонкое, очаровательное. Самые глубокие, пленительные, настоящие страсти бывают только в детстве и в старости. Остальное – ерунда.

Гиппиус дала мне прочесть рассказ Сологуба «Жало смерти», с тем чтобы показать его значительность и пронзительность. Рассказ этот мы читали вслух вечером. Если даже допустить, что «два отрока» – символы двух душ, то сделано это все так, что действует отрицательно. Одна В.Н. утверждала, что «если это символы, то в этом что-то есть», но слабо и, должно быть, больше из желания быть «беспристрастной».

Приятен у Мережковских некий эстетизм и вообще другой тон жизни. Меня мучит наша жизнь «спустя рукава». Но могу исправлять это в очень малой степени, да и то почти только у себя.

Возвращаться было утомительно в поезде с темнотой за окнами. В.Н., не умолкая, говорила, как всегда, в возбуждении усталости.

23 ноября

Приехал Зуров. Целый день провели с ним. Всем понравился, даже Р., который, однако, делает вид, что ему все равно.

Первые впечатления очень хорошие. З. рядом с капитаном, несмотря на крупность, очень выигрывает. Губы, подбородок очень тонкие, нервные. Руки огрубели от работы, но пальцы тонкие. Когда И.А. первый раз вышел к нему, он стал, вытянулся перед ним, как на смотру. Приехал он в 10 ч. утра с двумя чемоданами, привез русский черный хлеб, антоновских яблок, липового меда, вяленой баранины и плетенку клюквы, а нам с В.Н. – по русскому лукошку.

От всего этого веет прямо древлянами и печенегами, а хлеб вызвал даже крик изумления у нашей Камий[66]66
  Кухарка Буниных.


[Закрыть]. Да и мне было странно смотреть на него, когда он лежал передо мной на столе, чуть не железного цвета, какой-то обломок лаврского колокола!

26 ноября

Уже три дня, как З. здесь. Привыкли, немного осмотрелись. В вечер его приезда И.А. читал вслух – пришлось к слову о русском народе – свое «Я все молчу» и потом, по моей просьбе, «Темир-Аксак-Хана». Читал так хорошо, что мне стало грустно, и я ушла к себе, а он пришел туда ко мне, а за ним – капитан, который вдруг, со слезами на глазах, обнял его и долго хлопал по спине, говоря: «Ей-богу, дорогой, милый Иван Алексеевич, я вас ужасно люблю!», что совсем не похоже на обычного капитана.

На второй день, в воскресенье, ездили с З. в Канны. З. все смотрел, восхищался запахами, дивился, а день был и правда изумительно красивый – море все дымно-серебристое с туманными солнечными червонцами, кипящими от Эстереля до берегов, а потом на закате – с той сиренево-снежной пеной у берегов, которую я особенно люблю.

В.Н. была в этот день у Мережковских и пришла с Катериной Михайловной (Лопатиной) в кафе, где мы их и нашли. Кат. Мих. тотчас бросилась на меня за напечатанный только что рассказ «Осень», говоря, что не стоило мне писать о каком-то «лишнем» чеховском человеке и тратить такие описания на него. Но все это со стороны идейной. Она рассказывала, что они долго говорили обо мне с Гиппиус, и та с большим интересом расспрашивала о рассказе «Бахчисарай», особенно понравившемся Кат. Мих.

Вечером И.А. читал вслух Шмелева («Въезд в Париж»), показывая все неточности, ошибки, нагромождения. После этого чтения З.[67]67
  Л.Ф. Зуров.


[Закрыть] говорил у нас наверху: «Я до сих пор не читал Шмелева так, как сегодня. Этот рассказ я читал в “Современных записках”, и он мне нравился. А теперь я увидел…»

Перед И.А. он, видимо, в непрестанном восхищении. В.Н. ходила с ним гулять и расспрашивала его. Он ей нравится. Ходит он сейчас в запашной полотняной рубахе, похож на гимназиста. Глаза у него зеленые, узкие.

28 ноября

Вчера прислали корректуру моей книги. Читали ее с И.А. сегодня все утро.

3 декабря

И.А. грустен. Опять мысли о старости, о смерти. А прочие веселы, дурачатся, болтают. В.Н. ездила с Р. покупать ему башмаки в Канны, а мы в это время ходили втроем гулять к часовне.

Опять была корректура вчера – последняя.

5 декабря

Понемногу читаю «Архив русской революции» для своего романа, но делаю мало. Бодрюсь, но общий тон – грустный.

З. пишет очерк о Псковщине для «Последних новостей». Он вошел в жизнь дома, но нельзя сказать, чтобы слился с ней.

16 декабря

Вчера ездили вчетвером: И.А., капитан, З. и я – в Сан-Сезер. День был великолепный, теплый, весь в тумане от солнца, чуть ли не весенний.

Мы завтракали в кабачке, в окна которого смотрела пустая площадь, освещенная солнцем, и старинный фонтан с четырьмя трубами под голым желтым платаном. Хозяин дал бутылку бордо 23-го года, очень порядочного. Потом ходили по городку, снимали. Как и прошлый раз, когда была здесь, дивилась огромной горной стране, развертывавшейся с обрыва. Там Моры, холмы, морщинистые от лесов, теплый туман от солнца, огромная тень от горы, в которой, точно на дне моря, слабо, смутно белеет несколько кубиков-домиков, а на дне этого огромного ущелья-оврага кипит маленькая горная речка. Шум ее слышен и вверху, и в тишине как-то убаюкивает, завораживает. Вышли к кладбищу, но в ворота не заходили. З. снял колоколенку церкви, которая устроена как звонница.

Звон там хорош. Мы слушали его с обрыва, оставив И.А. и капитана, разлегшихся на хоботье под дубом. Огромные камни висят над пропастью, а сбоку, весь освещенный солнцем, – тесно слепленный желтый городок. И вдруг оттуда оторвался и слабо, серебряно, одинокими ударами поплыл звон… В нем была жалоба всей старой умирающей деревенской Франции.

Домой шли от плато Наполеона пешком. Когда выбрались на шоссе к дубу, светлая, зеркально-голубоватая, огромная луна стояла над лесистым краем горы. Мы так и шли на нее.

Все, что записала, однако, – только внешнее. Как-то трудно писать о внутреннем. Да и как-то не обертывается все хорошей стороной… И.А. был грустен, когда смотрел на всю эту красоту. После бордо в кабачке сказал:

– Это вам все предстоит, а мне предстоит одно: большая гробница, как Николаю Николаевичу…

Потом, отойдя, смотрел издали на кладбище и думал, что хорошо лежать на нем под солнцем, при звоне… когда я подошла – сказал мне это. Потом, на обратном пути, устал и сердился.

17 декабря

Перед обедом сидели с З. у него в комнате, и он читал вслух «Суходол». В середине вдруг оба остановились и стали смеяться, и он сказал:

– Конечно, тот же Суходол! И нечего говорить о Европе! Здесь тот же самый, чистейший Суходол, и все мы оттуда!

25 декабря

Серо, сине за деревьями сада. С утра, как и вчера, разбудил звон – все та же не удающаяся на колоколах Марсельеза. Праздник к нам не доходит, только этот звон да то, что кухарку отпускают второй день сразу после завтрака. Вчера ездили с И.А. в Канны. Там – толпа, омела, цветы в автомобилях и полные народу парикмахерские.

Сумрачно сегодня в доме. По утрам я, как всегда, пишу, но что-то сейчас застопорило…

Сирин прислал книжку только что вышедших рассказов. Читаем ее вслух. Очень талантлив, но чересчур много мелочей и, кроме того, есть кое-что неприятное. А все-таки никого из молодых с ним и сравнивать нельзя!

30 декабря

Вчера сделали большую прогулку мимо пустого сдающегося поместья и кругом вдоль кладбища в Грассе. Был какой-то северный закат. Оливковая роща, сплошь темная, была косо освещена унылым болезненным светом, в котором было много малинового. Свет этот, освещая целый угол рощи, левее поднимался и шел только по верхушкам, постепенно уменьшаясь и отдельными мазками трогая то одну, то другую вершину. И.А., как всегда, не хотел идти мимо кладбища, кричал на меня за то, что я хотела заглянуть в него. З. зашагал вперед и, встав на камень у стены, все-таки заглянул. Это обычное французское кладбище с безобразными склепами и черными венками. Есть один очень красивый тонкий кипарис, остальные обыкновенные, плотные.

После обеда И.А. читал Сирина. Просмотрели писателя! Пишет лет 10, и ни здешняя критика, ни публика его не знает.

После завтрака полезли с З. рвать оливки. Он влез на то дерево, что над крышей водоема, и за руку втащил силой за собой меня. Был ужасный крик изо всех окон. Камий бросилась к И.А., а капитан – к В.Н., каждый с извещением, что «он убьет и себя, и ее»! И.А. вышел в ярости и заставил меня слезть.

Когда З. тащил меня – за одну руку! – вверх, то говорил: «Я хочу, чтобы вы были писателем, а не барышней!»

И.А. потом бранился со мной.

31 декабря

Ездили в Мужен. Ходили за вином и сладостями и потом посидели в кабинете И.А., стараясь создать впечатление новогоднего вечера. Не удалось. Каждому в душе было грустно. Кажется, грустней всех был И.А. Я старалась казаться веселой. Что с нами всеми будет в этом году?