Текст книги "Грасский дневник. Книга о Бунине и русской эмиграции"

1930

7 января

Первый день русского Рождества. В первый раз в доме – елка. Сделал ее З. Нервничал весь день, на всех сердился, обижался, как ребенок, но сам нарисовал всякие картинки, связал елку из веток, и потом мы ходили покупать свечи.

Вчера всем домом ездили встречать сочельник к Кугушевым[68]68
  Князь и княгиня Кугушевы, жившие по соседству.


[Закрыть]. И.А. сначала не хотел ехать, но потом все обошлось и было даже очень приятно. Была индейка с каштанами и сколько угодно самой разнообразной водки.

Потом Ася Кугушева играла, а мы танцевали. Танцевал даже И.А., и замечательно. Отвезли нас на автомобиле. Мы сидели позади втроем: В.Н., З. и я. Улеглись и смотрели в небо на звезды. Потом еще гуляли в саду.

8 января

Встала рано, услышав, что И.А. варит себе кофе, сошла к нему, и мы выпили его вместе.

Идет дождь. Тепло, сиренево. Весь дом спит, а я уже убрала комнату, оделась и пишу.

Хотя внешне я и весела, втайне мне нехорошо. В.Н. вчера сидела со мной в темноте, при горящей печке, и говорила, что очень рада, что у нас живет З., что он внес в дом «оживленье, молодость» и влияет на меня в этом смысле, а то я чересчур поддаюсь влиянию И.А., живу вредно для себя, не по летам.

– Вам надо пожелать только одного, что есть у З. и чего нет у вас, – сказала В.Н., – самоуверенности и веры в себя.

12 января

Все эти дни грустна, потому что в доме нехорошо. У И.А. болит висок, и он на всех и на все сердится. Впрочем, и без этого он раздражается на наши голоса, разговоры, смех.

Мне часто бывает грустно от этого. Я не знаю, как держаться, чтобы были хорошие отношения в доме. Не думаю, чтобы кто-нибудь, кроме капитана, мог жить у нас длительно.

14 января

Проводили Рощина. Уезжал неохотно, прощался растроганный. В Париже ждет его не мед. Но что же делать? Даже Камий говорит, что нельзя кормить «cinq personnes» в доме. Да и стало очень трудно. Чехи прекратили пособие, и вообще на все стало хронически не хватать.

Послезавтра должна приехать Маня Муромцева[69]69
  М. Муромцева-Брюан.


[Закрыть].

Последнее время чаще бываю с В.Н. Сейчас она больна и мало выходит. Вчера мы обе оставались вечером дома, лежали на ее постели и разговаривали о человеческом счастье и о неверности его представления. Человеческое счастье в том, чтобы ничего не желать для себя. Тогда душа успокаивается и начинает находить хорошее там, где совсем этого не ожидала.

Р. уехал. О нем мало жалеют в доме. Прожил он какой-то картонной фигурой, тенью, никому не открываясь, употребляя только привычные, неизменные на несколько случаев фразы. Называли его то «капитан», то «Пэка», З. часто по утрам, лежа в постели, громко сочинял стихи на воображаемое существо, которое прикрывало подлинное лицо Р., вроде

 
Знаменитый мистер Пэка
Любит льва и человека.
 

В.Н. играла с ним целые вечера в карты. Со мной он держался то в позиции всегда готового на интрижку «ухажера», то не замечал совсем. А уезжал растроганный, с красным лицом и внезапно распухшими увлажненными глазами. Отчего? Очевидно, все-таки покидал какой-то «дом», хотя климат этого дома был ему всегда тяжел.

17 января

В.Н. вчера ездила встречать и устраивать в Гранд-Отеле Маню, а мы втроем поехали в Рокфор, в «Хижину» Реттере, и оттуда ходили с ним осматривать дом, который он предлагает снять И.А.

Реттере очаровал нас всех. Живой, энергичный, бодрый, неутомимый, этот русский француз, миллионер в прошлом (кофе Реттере в Москве), теперь владелец скромной «Хижины» на проезжей дороге, провел почти весь день с нами, выпили вместе пять бутылок вина, он угостил очень хорошим завтраком и был так родственно мил, что нам всем казалось, что мы знакомы всю жизнь.

Дом, о котором идет речь, стоит в лесу, в километре от ниццкой дороги. Это уже настоящая глушь. Подле него – маленькое здание мэрии Рокфора и большие горные дубы. Он деревенский, без мебели, с лоджией. Хозяин хочет за него 10 тыс. в год с землей. Пока ничего не решили, отложив все до приезда В.Н., но И.А. говорит, что ему нравится. Правда, дико, глухо, будут грустны вечера, ночи. Но «Реттере под боком», как все время говорил он весело и убеждающе.

И.А., кажется, доверился ему вполне. Они все время шли по дороге впереди и разговаривали. Мы с З. шли сзади. З. там нравится, напоминает Псковщину. Он всю обратную дорогу приводил И.А. различные доводы в пользу съемки дома.

Когда мы наконец ушли и, в ожидании автобуса, пошли по сырой темной дороге, казалось, что уже глубокая ночь. Все было пусто, молчаливо. Дорога тонула в сыром тумане, также и леса вокруг. Только вверху блестели звезды среди оголенных сучьев. Когда обернулись – где-то, страшно далеко казалось, тускло светился огонь у вывески «Хижины»… И это была уже дичь, глушь…

Когда потом приехали в Грасс и зашли в Гранд-Отель, казалось, что перенеслись на другую планету. Ковры, тепло, азалия в цвету, туфельки с лебяжьим пухом на ковре, зеленый, расшитый, как риза, халат без рукавов на лежащей в кресле во всей своей «идольской неподвижности» Мане…

23 января

Вчера пришли первые книги «Арсеньева». З. разложил их на столе, перед прибором И.А., украсив стол огромным букетом, так как мы были в Сан-Рафаэле, а В.Н. с Маней – в Каннах. Вид книги хороший, только бумага плохая, пухлая, сыпящаяся тряпками.

На этой неделе выходит моя книга. Илюша пишет об этом в последнем письме. Странно, что я не испытываю ничего особенного. Смутно тяжелое чувство какого-то страха.

Сегодня встала раньше всех. Ждем к обеду Кугушевых. Солнце. Выспалась. В постели почему-то вспомнила, как мы смотрели вчера на вокзале на кремовые, задранные головы быков в вагонах, и И.А. сказал в шутливом удивлении перед напыщенной громадностью и сложностью этих как будто завитых, в буклях голов: «Какие… Бисмарки!..» Быки косили темно-лиловыми громадными глазами и сцеплялись рогами. Их везли на убой.

Через неделю мы должны выезжать в Париж. З. едет с нами, но где будет жить, пока неизвестно. В.Н. хочет, чтобы с нами.

27 января

Третий день льет. Ночью был такой шум, что я просыпалась, а потом видела во сне потоп и какой-то огонь, падающий с неба.

Вчера мы с И.А. весь день убирали вещи. Устали ужасно, но зато много сделали. Едем через три дня. З. писал у меня в комнате. Он вообще днем, после полудня, почти переселяется ко мне, так что вчера уж я ушла в кабинет к И.А. писать письмо. Правда, у меня тепло – есть печка, – а у него холодно, и надо же ему писать! Мы уже напечатали страниц 40 третьей главы. Он непременно хочет написать еще одну до отъезда. Отношения у нас вполне товарищеские: мы иногда спорим и даже иногда царапаемся, но, в общем, ничего. У него все писательские недостатки, как сказала бы В.Н.

Очень хороша, кротка все последнее время В.Н. Она и правда как бы с чего-то сдвинулась, стала терпеливее, терпимее, как-то «выше» смотреть на вещи, и исчезло то неприятное, что было в ней так долго. Я иногда чувствую к ней настоящую серьезную нежность, хотя избегаю по-прежнему ее показывать.

29 января

Средь бела дня, на улице, в Париже похитили генерала Кутепова. Ужасное впечатление.

1 февраля

Париж

Ночь в вагоне. Удалось быть вчетвером в купе. Но спали мало. Квартира все та же, на rue Offenbach, хорошо известная. На этот раз обошлось без отелей и без больших волнений. Когда проезжали по Парижу, с удивлением заметила, что все это немного забыла.

Против прежних намерений, З. остается у нас. Ему взяли кушетку и поселили в столовой. Весь день убирались, купались и никого не видели. Только уже совсем вечером И.А. вызвал Нилуса[70]70
  Художник П. Нилус.


[Закрыть], и он пришел посидеть с нами.

На этот раз мы ничего не ждали от Парижа, и, может быть, потому нет чувства разочарования. З. мечтает о Лувре.

3 февраля

Завтракал Илюша. Познакомили его с З. Он ему понравился. Потом был Алданов. Произвел грустное впечатление. Утомлен, видимо, ужасно.

Под дождем отправились втроем к Амалии. Были Мережковские. Я сидела в кабинете и при разговорах не присутствовала. Потом туда пришли Илюша с З. Илюша показывал ему книги.

Моя книга уже разослана. В «Возрождении» писать о ней будет Злобин. Он сегодня, возвращаясь с нами в автомобиле, демонстративно помахивал ею перед моим носом.

20 февраля

В.Н. и И.А. куда-то уехали, Зуров в Нац. библиотеке, я каким-то чудом первый раз одна за все это время.

В этом году Париж для меня несколько иной, чем в прошлом и позапрошлом. Мы ходим в Лувр, в Нац. библиотеку, в старые церкви. И.А. встает поздно, ложится поздно, но все-таки как-то здоровее, чем в прошлом году. Моя частичная «эмансипация» его раздражает, расстраивает. Но что делать? Это необходимо.

6 марта

Вчера были на заседании «Зеленой лампы». Тема доклада: «Отчего нам стало скучно». Это первый сбор «всех частей» в этом сезоне.

Какое чувство отъединения! Вот вчера привезли домой «Числа». Толстенная книжка, и вся «действующая армия» в ней, но какая это армия чужая, равнодушно-неприязненная!

В этом году часто ухожу одна из дома на час, на полтора. Вчера зашла в церковь на rue Дарю. Службы еще не было. Остывший ладан, лампадки, которые по три зажигал и на блоке подымал сторож, – как все это пахнет детством, юностью. Гимназические увлечения, потом Дима-муж как-то связаны с этим запахом и лампадками. А главное – дед и детство! И как это было давно! И между тем это я – та же самая я сижу здесь, в Париже, в церкви, и смотрю на иконку Александра Невского, освещенную поставленной мной тонкой свечой…

Во мне произошли десятки изменений, но, должно быть, сердцевина души не меняется. Должно быть, во мне жива девочка из Печерска, только обросла какими-то новыми образованиями, как дерево – кольцами древесины и коры.

13 марта

Статья П. Пильского о моей книге. Как будто бы главное во мне – «радостное отреченье». Совсем неправильно. Если уж я отрекаюсь, то отрекаюсь не с радостью, а с горечью, с болью и сетованиями на свою же натуру, по какой-то, как мне кажется, слабости отрекающуюся.

У Розанова: «жизнь наша (наша биография) есть организм, а вовсе не отдельные поступки:

– все наши ошибки, грехи, злые мысли, злые отношения с самого детства, в юности имеют себе соответствие в пожилом возрасте и особенно в старости».

В нашем литературном кругу все всего боятся. Боятся говорить, высказать прямо мысль, суждение о ком-нибудь. Вдруг передадут? Вдруг выйдет сплетня? И от этого говорят только то, что безопасно, т. е. пресно, скучно, обще, никому не нужно, без красок. Все друг друга боятся. Оттого мне кажется, когда мне предстоит вечер в гостях, что я его гублю в какой-то вредоносной для себя тупости.

Были с З. в музее Клюни. Смотрели обувь. Там есть черные шелковые туфельки Жозефины, жены Наполеона, непонятно узенькие, – как она могла их надевать, или как может быть такая странно узкая и маленькая нога? – и золотистые туфельки принцессы Ламбаль.

Встретили с И.А. как-то днем на улице Куприна. Он в летнем пальтишке, весело жмется.

– Зайдем в кабачок, выпьем белого винца по стаканчику…

Несмотря на то, что мы были с базарной кошелкой, полной бутылок, зашли. Он все знает. Повел к «каменщикам». Даже собака его там знает, он позвал ее: Кора!

Был суетлив, весел. Все напоминал И.А. их молодые годы, знакомство:

– Вот весна, и мне хочется куда-то… в страны…

Это он рассказывал, что какой-то его знакомый едет на Мадагаскар, где неприлично иметь меньше 3 жен – уважать не будут. Говорил, что любит ходить в бистро на улице доктора Бланш, где 11 собак и 4 кошки. Интересно, и симпатичные хозяева-пьемонтцы. Хорошее потофе и белое вино. Его всюду знают. Хозяин встречает: m-eur Куприн!

Он очень мил, хотя только к себе, к своим ощущениям внимателен и все говорит мимо собеседника.

Вышли в снег. Сразу облепило. Он в тонком пальтишке.

– Да вы промокнете, простудитесь после грога!

– А я воротник подниму…

Ласково-грустно почему-то с ним рядом. Как будто все уже в нем кончено.

2 апреля

Необыкновенно душная городская весна. Каштаны все обсыпаны почками, на глазах, кажется, увеличивающимися.

Ритм домашней жизни, чем ближе к 13-му (вечер И.А.), нервнее. В.Н. убегает с утра, возбужденная сверх всякой меры, и целый день носится по городу, возвращается же только ночью, убежденная, что все, что она делает, совершенно необходимо для продажи билетов. З. пишет каждое утро в столовой с необыкновенной пренебрежительностью к внешним условиям (что внушает мне невольную зависть), и даже И.А., преодолев все свои мнимые и настоящие недомогания, садится за стол, заставляя себя писать к вечеру.

Я печатаю обоим. Этим ограничивается моя деятельность.

5 апреля

Вчера был юбилейный банкет в честь Ходасевича.

Нина вначале вечера так волновалась, что глаза у нее были совсем розовые. Была рассеяна, но держалась хорошо. Раевский и Голенищев-Кутузов посылали ей и ее соседу по столу Аминадо стихи, сочиненные тут же, где было что-то вроде:

 
Нам не надо Аминадо,
Лысого и старого,
Мы предпочитаем
Ниночку Берберову.
 

До вечера И.А. – четыре дня, не считая сегодняшнего. Однако у него почти ничего не написано. Вчера он говорил, что написать ничего не в состоянии, что «Мои современники» – тема большой книги, а не полуторачасовой лекции и т. д.

25 апреля

Читаю весь день «Петра I» Ал. Толстого. Зуров говорит, что это лубок, но, по-моему, все-таки талантливо. Чувствую тенденцию, освещение, временами как будто издевательство над «заказом», но все талантливо.

Одна в доме. От чтения устали глаза. День теплый такой, что ходила в летнем пальто. Опять было приятно идти по сухим тротуарам, нагретым солнцем. Ярка зелень. Птицы поют.

4 мая

Вечером был пьяный Куприн, еле вывели с помощью вызванной по телефону жены. Говорил обо мне: «Она славная девчонка!», и тянулся целоваться, а Алданову, сидевшему тут же, кричал: «Ты, мальчик!»

15 мая

Грасс

Приехали сюда 13-го днем. Сад и окрестность поразили обилием зелени, цветов, нарядностью. И.А. успокоился по приезде сюда.

Илюша в этом году отдаленнее, чем когда бы то ни было. Держится с И.А., как всегда, дипломатично, но мне эта дипломатия уже не кажется чем-то тонким – я ее много трезвее вижу и ценю.

В корзинке с книгами нашла «Книгу о смерти» Андреевского и читала ее эти два дня. Многое в ней подчеркнуто рукой И.А. Книга замечательная и написана местами с силой первоклассной.

16 мая

В Марселе, где мы ночевали, утром из окна отеля прелестно было небо над портом и старые черепичные крыши на горе. Марсель, весь бледный даже теперь, в мае, от пыли, с обрезанными платанами, с некрасивыми памятниками на фоне этой зелени. Понравился мне род канальчика, соединяющего часть порта, где под крепостными стенами с тюремного вида окошечками стояли серо-зеленоватые картинные парусники с голыми снастями.

Но жить в Марселе я бы не хотела. Есть города, как и комнаты, в которых можно и нельзя жить. Лион, Марсель, Бордо принадлежат к числу тех, где бы я не хотела жить.

18 мая

На прощальном вечере у Цетлиных в Париже обратила внимание на незнакомого господина с крупными чертами серо-желтого пробкового лица. Время от времени он подносил к глазу лорнет и взглядывал на меня. Так как мы приехали во время концерта, спросить, кто это, было нельзя: все слушали или, во всяком случае, делали вид, что слушают пианистку. Я подумала, что это Рахманинов, т. к. в лице у него было что-то похожее на лицо Рахманинова, к тому же какая-то его фраза, шепотом сказанная о музыке, еще больше утвердила меня в этой мысли. Когда пианистка кончила, я только что собралась спросить, кто это, как его подвели ко мне, и он сказал: «Керенский…» Мы стали шутить на тему о моей ошибке. Он сразу стал держаться «ухаживающе». Я шутя спасалась от него. Мы пили крюшон, болтали о пустяках, и я никак не могла мысленно связать его с тем, что произошло в России…

На этом же вечере я опять встретилась с Сориным[71]71
  Художник С. Сорин.


[Закрыть], которого узнала не сразу. Он долго, очень долго разговаривал со мной, мы вспоминали его приезд в Грасс летом, вечер в саду, тишину, стол под пальмой, блюдо с фигами… Он долго уговаривал меня остаться на три недели в Париже, т. к. ему хочется написать мой портрет. Даже спрашивал: не приехать ли для этого на юг?

У него казацкие, каре-черные глаза в желтоватой тени глазных впадин и хохлацкое лицо с черными, прямыми, чуть не конскими волосами. Алданов сказал о нем, что сейчас мода на него в мире необыкновенная и фотография с его портрета, приложенная к переводу моей книги, могла бы иметь для меня большое значение.

21 мая

Лежу, читаю, перечитываю «Красную лилию» Франса. Очень хорошо, но теперь вижу все нитки, которыми автор вязал фабулу.

Илюша вчера уехал от нас. У нас были вчера разные разговоры втроем с ним и с З. Мы ходили по саду и говорили, пользуясь тем, что «старших» не было – они уехали в Канны. Илюша все говорит о своем любимом: об Ордене. Однако З. мало поддается на это, вернее, отмалчивается, думая о чем-то своем.

З. обвинял меня в том, что я не пишу. Илюша больше понимает и потому защищает. Он был вчера вообще со мной очень нежен. В первый раз пригласил нас «кутить», т. е. выпить чаю с пирожными в кондитерской, что мы и – правда, довольно робко – сделали.

23 мая

Вчера весь день шел дождь, было похоже на осень, мы все сидели по своим комнатам.

Читаю воспоминания Анненкова о Гоголе. Оказывается, Гоголь так же боялся болезней и вида смерти, как и И.А. В постели вечером долго думала о Гоголе моего детства, т. е. воображаемом, – и этом действительном, с нелегким, необщительным, лукавым даже обликом. Высчитала, что он был в Париже весной, 84 года тому назад. Он жил в отеле на рю де ля Пэ.

И.А. тих, много спит, почти не раздражается, вообще никак не похож на парижского. Много сидит у себя, пересматривает рукописи и книги, чтобы дать что-нибудь в газету. В.Н., у которой распухла нога от укуса какой-то ядовитой мухи, все эти дни лежит и читает.

Вечером

Были в гостях у Амалии[72]72
  А.О. Фондаминская.


[Закрыть], они живут теперь в «Beau Site», внизу. Осмотрели нижний этаж виллы, который они снимают. Он прохладный, толстые стены, должно быть, приятно в жару. На окнах рамы с сетками от москитов – моя мечта.

Амалия была очень любезна, угощала, разговаривала, потом пошла провожать нас и при этом куталась в свой черный вуаль с какой-то надгробной грацией. Несомненно, что между глазами ее редкостного кота и ее собственными есть что-то общее, только у кота они пустее и жутче и временами в их голубизне аметистом загораются зрачки. Задние ноги у него почти оленьи. «Вообще, совсем особое животное, не описанная никем красота, – сказал И.А. – Я бы его не хотел иметь у себя, потому что все время был бы соблазн смотреть, погладить и еще что-то… сделать…» – тут он сделал руками жест непередаваемого усилия, который у него всегда служит выражением творческого желания. Амалия была довольна. Уйдя от нее, мы с удовольствием шли по пустому, ярко освещенному послеполуденным солнцем шоссе и любовались вздымленным поголубевшим морем и эмалевым блеском облачного, ярко освещенного неба.

Мне еще долго потом вспоминались голубые усталые глаза Амалии, белые тесные без блеска зубы, легко и часто раскрывавшиеся в невеселой улыбке, грациозно-утомленный и вместе с тем твердый наклон головы. Какая они странная пара с Илюшей!

24 мая

Провели почти весь вчерашний день вчетвером (с Илюшей, но без В.Н., у которой все болит нога) в Дубке, имении Кугушевых.

Долго завтракали, потом гуляли, ели под орехом клубнику, ходили в сад сниматься. Они милые люди, несмотря на некоторые странности вроде того, что Ася решила посадить перед домом ряд кипарисов, чтобы закрыть «эти голые горы», т. е. божественно прекрасный кратер Горж-дю-Лу.

Вечером, гуляя, разговаривали с И.А. о писании. Он многое видит во мне и старается помочь совладать. Какое у него зрение удивительное – особенно когда он любит и желает добра!

30 мая

Вечером с В.Н. у Фондаминских. Катерина Михайловна в писательском унынии – пишет статью о брате-философе Лопатине и говорит, что не удается. Амалия – в черном шелковом платье, ее изумительный кот, запертый в спальне по случаю прихода В.Н. (она не выносит кошек) и очень этим обиженный. Доберман-пинчер Риго, собака англичанок, с умной и странной мордой, жутко обрисовавшейся в полумраке сада. Взяла у Илюши «Воспоминания» Григоровича и «Дневники» Блока.

1 июня

Вчера гости. Трогательная для меня чем-то Ася с ее нежным румянцем и белизной кожи. Ходили с ней по саду Монфлери, снимались. Они пригласили нас с З. на будущей неделе.

Весь вечер была Кат. Михайловна. Она уже кончает свою статью о брате и собирается домой в Клозон. Все время говорили с З. о православии и католичестве, причем в конце концов каждый говорил свое, не слушая собеседника.

4 июня

И.А. печатает дневники Блока, как обычно, внимательно, с карандашом. Говорит, что мнение его о Блоке-человеке сильно повысилось. Для примера читает выдержки, большей частью относящиеся к обрисовке какого-нибудь лица. Нравится ему его понимание некоторых людей. «Нет, он был не чета другим. Он многое понимал… И начало в нем было здоровое…»

Вчера у нас почти целый день была Кат. Мих. Диктовала В.Н. свои воспоминания о брате Лопатине. Писала она в течение последней недели у Фондаминских, которые для этого и пригласили ее к себе из Клозона. Вчера же вечером я читала уже перепечатанное. Немного сумбурно, как всегда у Кат. Мих., а в общем, талантливо, интересно, хотя и неотделанно и поспешно до крайности, до того, что в некоторых фразах нет смысла.

5 июня

Ездили в Таннерон вшестером – из нашего дома И.А. и я и, кроме того, Кат. Мих., ради которой и был взят автомобиль.

Погода была серенькая, но с очень теплым, упругим ветром. Дорога очень красивая, мимо Орибо, но, когда пошел подъем, Кат. Мих. стала боязливо жаловаться и, схватившись за меня, говорить, что, если б знала, никогда бы не поехала. Таннерон – целая область холмов, деревушка же состоит из одного дома, представляющего одновременно и кафе, и жилище мэра. Почта и телефонная будка – в другом старом запертом здании. Слегка накрапывал дождь. Отовсюду несли великолепную крупную клубнику, только что собранную на склоне холмов, – промысел Таннерона. (Другой промысел – мимоза, плантации которой на всех холмах.) Амалия купила плетенку клубники себе и половину – в подарок В.Н. Пили чай, вино, ели сыр, колбасу в темной комнатке кафе, где вылезало из угла медное, точно самоварное, жерло граммофонной трубы. Хозяин некогда принимал у себя Клемансо и очень этим гордится. Ему лет 80.

Ходила на холм собирать цветы. Множество маков, ромашки, а по дороге на обрывах, среди папоротника и сосен, великолепные крупные колокольчики, которые я лазила доставать. Вода, песчаный берег быстрой горной речонки, в которой, говорят, водятся форели. Необыкновенно приятно было в густой траве на лугу подле речки рвать ромашки, белыми звездами испестрившими все вокруг.

Вечером Кат. Мих. до 11 диктовала свою статью. Ночью у нее был сердечный припадок. «Ей, пожалуй, не следовало ездить», – сказала Амалия.

А воспоминания ее о брате – яркие, живые, хорошо рисующие ту обстановку, в которой жило образованное московское общество ее времени, – читала сегодня утром их с большим интересом.

12 июня

Вчера был пикник с Кугушевыми и Фондаминскими. Ездили в лес завтракать. Место выбрали неудачное – скатерть оказалась почему-то втиснутой между двумя большими камнями, так что сидеть было неудобно, притом была очень жидкая тень сосен и масса мух. Майонез, рыба, паштет и ананасный компот довершали неудобство. Притом компания была очень неслаженная, хотя Илюша изо всех сил старался подымать общий дух, говорил громче всех, смеялся, распределял еду, всех подталкивал. Амалия держалась любезно и снисходительно. З. был в плохом настроении – все его раздражало. Пошли гулять – долго шли по заворачивающей дороге – все время Илюша говорил со мной о делах. Он еще раз поразил меня вниманием. Мы очень горячо и хорошо поговорили.

– Еще в прошлом году я боялся за вас, – сказал он, – но вы за этот год выросли необычайно. Теперь я больше за вас не боюсь.

Он говорил о предполагаемом проекте предоставить нам на зиму виллу Бельведер. Трогательно, что он обратился прежде всего ко мне, считаясь с тем, что мне придется сидеть в Грассе полтора года. Я думала об этом ночью. Жизнь в Париже не принесла никому из нас ни разу счастья. Расспрашивал Илюша также, почему И.А. выписал З. Я отвечала, что сделано это было из самых благородных побуждений и вполне простодушно.

По дороге в Ниццу наши вчера переехали змею – по рассказам, нечто необычное в здешних местах, что-то экзотически-огромное. Понадобилось три раза переехать ее автобусом, чтобы прикончить. И.А. рассказывал об этом с дрожью.

Алданов пишет, что Куприну собирают на юбилей, собрали тысяч 30, а надежды на 50–60. Жалеет, что И.А. вместо юбилея сделал вечер.

17 июня

Вчера ездили в Канны, и И.А. неожиданно захотел выкупаться, что и сделал, удивив меня своей отважностью. Еще никто не купается, и сам он обычно начинает не раньше половины июля. На обратном пути в автобусе он говорил, что «выдумал для меня весь мой роман». Что писать его надо несвязанными кусками, назвав каждый кусок отдельно, и что нужно это для того, чтобы было легче отношение к этим кускам, так как, по его мнению, меня «губит серьезность». «Надо относиться к своему писанию полегкомысленней», – часто повторяет он мне последнее время. Он очень прав, чувствую это, верю, понимаю, на минуту как будто загораюсь… но потом все исчезает при малейшей потуге на что-либо. Чувствую себя в этом году равнодушно-вяло.

Читаю книгу о Некрасове. Умный, интересный и неприятный… Мало, к сожалению, о его истории с Панаевой. Хотелось бы знать побольше. Глухо очень и о ней, и об их романе, и о Панаеве…

Много интересного в истории его работ. Вот писал!

«Все, бывало, не хватало материала для книжки. Побежишь в Публ. библиотеку, просмотришь новые книги, напишешь несколько рецензий, все мало. Надо роману подпустить. И подпустишь. Я, бывало, запрусь, засвечу огни и пишу. Мне случалось писать без отдыху более суток. Времени не замечаешь: никуда ни ногой, огни горят, не знаешь, день ли, ночь ли, приляжешь на час-другой и опять за то же».

А вот в другом месте он пишет Тургеневу:

«…Только увлекшись каким-нибудь продолжительным трудом, буду я в состоянии не чувствовать ежеминутно всей тягости моего существования, которое более плачевно, чем я об этом говорю».

А вот еще:

«Надо работать, а руки опускаются, точит меня червь, точит. В день двадцать раз приходит мне на ум пистолет, и тотчас делается при этой мысли легче. Я сообщаю это тебе потому, что это факт, а не потому, чтоб я имел намерение это сделать, – надеюсь, никогда этого не сделаю. Но нехорошо, когда человеку с отрадной точки зрения поминутно представляется это орудие».

Рассказ Амалии Фондаминской:

«Жили мы в Париже, имея три с половиной тысячи в месяц, не считая квартиры и платьев, счета за которые посылались в Россию маме, и все-таки всегда в конце месяца были без гроша. Да все это было ничего. Денег нет – значит, мама думает – ну, вот будет от нас телеграмма. А ко дню рождения и именин ей же посылались счета. И это не считая драгоценностей. А то помню раз мне загорелось! Хочу жемчуга! Да еще не какие-нибудь, а вот такую нитку (жест во всю грудь), и так загорелось, что вот вынь и положь! Ну, пришлось выписывать ювелира из Москвы. И так, помню, он мне нанизал их на простую нитку, пошла погуляла, и сразу все прошло – ничего особенного! А Тузя (Илья Исидорович) был революционером и меня не понимал…»

Было это приблизительно в 1907 году.

Вчера после обеда Илюша попросил у И.А. разрешения поговорить с ним «о делах» и, удалившись с ним в кабинет, сказал ему о том проекте касательно предоставления нам Бельведера на весь год, о котором у нас с ним шла речь еще на пикнике. Затем предложил ему издание книги рассказов, на что И.А. согласился при условии – 3 тыс. аванса, которые должны пойти на уплату виллы зимой. Впрочем, и это не мед. Книги И.А. не дают никакого дохода. За «Арсеньева» он получил 1000 франков, т. е. меньше, чем Рощин – за книгу рассказов, изданную в Белграде (1800). Денег нам хронически не хватает. Получается в месяц 2500 ф., а жизнь стоит больше трех, не считая квартиры, за нее уплачено деньгами с вечера И.А. Сегодня по этому были дебаты. И.А. требовал сокращения бюджета почему-то «на салатах», хотя едим мы более чем скромно. Да вот одна беда. «Пишите, как Алданов, – говорит Илюша, – и вас будут покупать. А если хотите писать для вечности – терпите».

З. нападал на Илюшу, доказывая, что у них плохой распространитель, что «надо связаться с лимитрофами, что нельзя довольствоваться одним эмигрантским рынком…» Но на все это Илюша уныло твердил, что все испробовано, а спускать марку им нельзя – нельзя становиться на одну доску с издательством «Литература», которое издает Брешко-Брешковского.

Мы уже сегодня говорили с И.А., что делать? Работать надо, а как? Живя в Грассе, трудно доставать русские новинки. Когда мы все четверо посылаем в одну газету – трудно надеяться на общий успех. Да и вообще не нужны мы им, да и не умеем, откровенно говоря, угнаться за моментом, а для газеты только это и интересно. И все Илюшины посулы и искушения – мираж, хотя не могу отказать ему во внимании и в известной заботе обо мне.

20 июня

Вчера за обедом Илюша читал письмо Алданова, извещающее, что он решил приехать и пробыть здесь до начала июля. Просит найти ему комнату. Жить у Фондаминских он, конечно, отказался по свойственной ему боязливости стеснить и быть самому стесненным.

После обеда толковали в конце сада об Илюшином докладе в РДО, спорили о значении слова «Орден». Илюша, мне кажется, сделал ошибку, прочитав этот доклад и вызвав всех на возражения. От этого ему так и трудно теперь писать дальше свою «Империю».

Он опять советовал мне писать пересказы новых книг для газеты. Но это работа не по мне, да и И.А. против.

Вчера И.А. весь день разбирал свой архив (письма), раскладывал по стопкам, кое-что показывал. Читал письма своего племянника Коли Пушешникова. Очень хорошо пишет. Влияние И.А. огромное, но все-таки замечательные письма, и жаль, что он перестал (из-за цензуры, вероятно) писать.

21 июня

Второй день живет приблудившийся рыжий песик. Вошел он в сад, когда мы с Л.[73]73
  Л. Зуров


[Закрыть] сидели под пальмой, боком подошел, держа торчком остриженные уши и внимательно и испуганно кося на нас черные глаза. Морда у него была черная, точно на нее чехольчик черный надели, в отличие от всего прочего. Худ он был так, что все ребра видны. Дали ему белого хлеба и корку сыра – боится есть. Л. назвал его Сухарем. Пробыл он у нас две ночи и два дня, первую ночь подвывал от скуки и одиночества, чем и навлек на себя недовольство. Вчера его изъявил желание взять почтальон, но прислуга отложила дело до сегодняшнего дня. И.А. с ним нежен, он его трогает, несмотря на напускной суровый и даже палаческий вид. «Вот бы написать о нем рассказ», – говорил он.