Текст книги "Ведьма из Карачева"

Глава 14. И в барабане бегала, и вьюху тянула

Шел мне уже двенадцатый год,3434
  1914-й год


[Закрыть] и всю зиму проработала на фабрике, но не на той, что раньше, а у Бардюков…

Дв были такие Бардюки, молодой и старый. Спросють так-то: «Ты у какого работаешь?» «Я у молодого. А ты?»» «Ну, а я у старого». Так вот, я работала у старого, и платили у него рабочим хорошо, на бородке по сорок копеек в день, а на ческе по пятьдесят. За эти пятьдесят копеек тогда можно было аж четыре аршина ситца купить, а трепачи и вовсе по рублю в день зарабатывали, рублей двадцать пять в месяц получалось, корова столько ж стоила.

Фабрика у старого Бардюка была большая, так за зиму я, должно, десять профессий сменила: и бородила, и костру трясла, и в барабане бегала, и вьюху тянула, и лябёдку крутила…

Да лябёдки эти для прядильшыков были поделаны. Бывало, заправится тот пенькой, спрядёть небольшой кончик и зацепить его за ролик, а на эти ролики ремень был накинут, он-то и соединял их с лябёдкой, прядильшык пятится по просаду и прядёть.

А просад этот дли-инный был, на цельный квартал, должно, и открытый. Навес-то делали только над вьюхой и барабаном, там хорошие, крепкие сараи стояли, с притворами, чтоб пыль вытягивало. И ходили в просадах по четыре прядильшыка, как только дойдёть какой до конца просаду, спрядёть нитки, так и поколыхаить ими или крикнить, тогда съемшык р-раз, и сымить их с роликов. Сымить и – в жом. Без жома нитки не сматывали, не-ет, обязательно их через него пропускали.

А был он сделан из то-олстых канатов, и вот когда нитки через него протянуть, то на них ни костриночки не оставалося, аж заблестять. Так вот, когда съемшык срастить нитки с концом, который на вьюхе, то и крикнить нам:

– Тяни!

Тогда мы и давай их наматывать на вьюху…

Что за вьюха… Да вьюха эта была всеодно как большая катушка, и вот крутим мы её, бывало, крутим, а спряденная нитка на нее и наматывается.

Конечно, трудно было раскручивать, но зато потом… Как только намотаешь нитки на эту вьюху, сбросють её, стануть другую надевать, а мы сидим и отдыхаем.

Но пряжа-то разная была, вот мы и наматывали какую – на вьюху, а какую – на барабан.

А барабан из досок сбивался, и величиной был нябось с нашу хату. Влезешь в серёдку, а там – вал железный, вот и держишься за этот вал, ступаешь по доскам да так и раскручиваешь этот барабан. Раз, другой еле-еле повернешь, а потом ка-ак разгонишь!.. О-о, лятить, как молонья какая! Если вдруг упадешь, так все кости тебе переломаить.

Конечно, поэтому так и налаживалися, чтоб не упасть. Да и по двое бегали, если одна упадёть, то другая и затормозить сразу.

Тормозили как?.. Да это просто! Сейчас бяжишь-бяжишь, а потом р-раз, и назад ногами. Только дружно надо было, а то… Ну если я – назад, а она – вперед, то что ж получится?

Конечно, летом, в жару душно в барабане этом было, пряжа-то как намотается на вицу, так в нем дышать станить нечем! Ну, а когда прохладно, можно было бегать, другой раз как раскрутишь его, как махнешь, так прядильшык бягить со своими концами что есть мочи! Он же не бросить нитки-то? Вот и нясёцца с ними с того конца просаду, да в одной руке две, в другой две… И как только могли так бегать?

Да бяжать-то еще что-о!.. можно было, но ведь на бягу ишшо и нитки надо было сбрасывать с крюков, что по просаду были поделаны, нельзя ж было им на землю-то падать. Такое не каждый мог, поэтому и бегали с концами молодые прядильшыки, нитки-то вчетвером спрядуть, а одному, самому прыткому, и отдадуть. Ну, а если мы вовремя не остановим барабан, то и протянем их через жом, концы и уйдуть, тогда съемшык как вскочить в барабан, как начнёть нас матом крыть!.. Ему-то надо теперича их назад отматывать, снова через жом пропускать… Но на барабане нам отдыха больше было, чем на вьюхе, его ж как махнешь сразу, так потом и отдыхаешь, пока новые нитки ни спрядуть, а вьюху… Ту, бывало, крутишь-крутишь, крутишь-крутишь!.. аж сердце потом чуть не выскочить.

Проработала я на барабане сколько-то, а ко мне и поставили в пару малого… рыжего, рябого, и всё он чего-то склабился. Как невзлюбила его! И говорю раз ходателю:

– Не хочу я с ним работать!

– Не хочешь? Ну, тогда иди клочки собирать.

Да это когда прядильшыки прядуть, то от них пенька на полу остается, вот и надо было ее подбирать, дадуть тебе фартук, веник, ты и ходишь по просаду. Ну, подбирала я, подбирала, потом так-то раз нагнулась, а прядильшык взял, да и спустил нитку.

Ну да, нарочно! Как зацепилася она за волосы, как намоталися на неё! А во больно, сил нетути! Бросила всё, да опять к ходателю, а он терпеливый был, добрый:

– Опять тебе не угодил? – смотрить, улыбается: – Ну, тогда лезь-ка ты во-он на тот балган, садись на него верхом и сиди. Весь день сиди и только смотри, как мы работаем, согласна?

Ну, это такая балка под самой крышей. Летом там-то жа-арко всегда было, а зимой сквозняки холодные гуляли.

– Да-а, «согласна», – говорю. – Что ж я там делать буду?

– Ну, тогда вот что я тебе скажу: работа есть работа. Легко ли, тяжело, а привыкать надо. Что ж ты бегаешь?

Хороший ходатель был… С такими и работали, а с плохими не срабатывалися. Что ж, буду я чтолича у него работать? На что ж он мне сдался? Рассчитаются и уйдуть. А хорошо ж это разве, если от ходателя рабочие разбегаются, вот я такая, к примеру. Потом костру трясла, и ну накричи он на меня, прогони, не приди я потом? Бародильшыца-то за день так кострой заготИтся3535
  Заполнятся.


[Закрыть], что та под шшеть подопрёть! Закричить, зашумить… Как же ходатель меня прогонить? А мальчишек, которые лошадь на масленке гоняли, как же ты их прогонишь? Нешто сам мастер потом в погоншыки пойдёть? Не-ет, милая, так-то все и было связано, лишних рук не держали, а с нужными поступали по-хорошему, а что сейчас говорять, что хозяева, мол, лиходеями были, злодеями… Не знаю, много я где работала, а только раз один и попался…

Да расскажу, расскажу сейчас.

Пошли мы как-то с девчатами работать к Тетеричу, а про него говорили, что он крепко грубый, хоть и платить хорошо, деньги не задерживаить. И правда, платил нам, как бородильщицам, хоть работа и легкая была, кипы жмыхов льняных перебирать. Отломишь кусок жмыха, сотрешь им плесень с цельного и переложишь на другую сторону…

Да покупали их потом для коров, телят… И была у этого Тетерича еще маслёнка, как раз рядом с нашим сараем палатка стояла, в ней мужики си-ильные работали. И вот раз так-то сунулся Тетерич к масленшыкам этим, да как заорал, заругался матом, а потом что-то и затих. И вдруг видим: как катится кубарем из этой палатки через порог, да ползком, ползком в сторону, а масленшык вослед веревкой его лупить. Ну, покричал этот Тетерич, покричал возле палатки, поплевался-поплевался, да и пошел. Во, как… Могли за себя постоять, у кого сила была! А над нами, девчонками, можно было и поиздеваться. Что ж этот Тетерич устраивал? Сейчас выйдить на балкон, позовёть нас из сарая, сунить своему сыну кнут в руки…

Да было-то этому малому еще годов десять, должно… Так вот, сунить ему кнут, а он, паразит, как начнёть нас гонять по двору, как врежить-врежить этим кнутом по ногам! Бегаем с девками, прыгаем, как козы, а батя стоить на балконе и хохочить. Весело ему!.. И вот до тех пор нас этот малый гоняить, пока мужики из маслёнки ни выскочуть да ни начнуть ругаться. Ну, а потом повадился этот малый и в палатку к нам приходить, как что, и вотон! А посреди неё горкой семя льняное было насыпано, и как только начнёть он нас гонять, а мы – в это семя прыгать. Но в него-то как сиганёшь, так сразу и завязнешь, а малый этот сразу – кнутом тебя, кнутом!.. Во, видишь, какой паразит был! Терпели мы, терпели, а потом и сообразили: начал он раз так-то нас гонять, а мы возьми да толкни на него кипу жмыхов. Загремели они на него… забился он под ними, закричал, а мы подхватилися да бежать. И что уж с этим малым сталося, потом и не слыхали, но к Тетеричу больше не вернулися, тут-то он нас и видел.

Так что были, были издеватели, но на нашей фабрике ходатели умели ладить, как такой то Серков, о котором я тебе уже говорила. Поставил он меня тогда к двум прядильшыкам бородильшыцей, а я, как на грех, и приглянулась одному. Так что ж, подойдёть, бывало, ко мне, возьмёть горсть пеньки еще не бородёной и пошел прясть. Он же опытный прядильшык был, мог и из такой… а мне и легче, кон то мой растёть, могу я теперича и в обед отдохнуть подольше, и домой уйти пораньше. Ну, а потом начал ухаживать за мной, как обед – и вотон. Раз пришел да как облапить! А я ж этого терпеть не могла, и как толкнула его от себя-то да к ходателю. Ну, тот – на него:

– Ты чаво к девчонке лезешь? Ровни себе не найдешь, чтолича?

Вот потом и взъелся этот прядильшык на меня, только положишь папушу, а он и подойдёть: давай сюда. Ну совсем меня вымучил! Раз так-то поглядела на него да говорю:

– Уходи ты, пожалуйста, к другой бородильшыце, не могу я больше с тобой…

– Не-е, – он-то, – мне и твои папуши хороши.

До слез меня довел! Рассказала мамке, а она:

– Да-а… Если останешься – замучить он тебя.

И ушла с бородильшыц, ушла учиться на чёску.

А вот что за чёска… Стоишь, бывало, возле зубцов, набрасываешь горсть пеньки на них, и-и на себя тянешь, набрасываешь и-и на себя. И вот так проработаешь эту чёску, что она как шелковая сделается, останется от неё только третья часть, прочёсок, хоть сейчас пряди. Потом скручиваешь его и кладешь, скручиваешь и кладешь…

Да продавали их потом куда-то, и далеко, должно. Помню, приезжали купцы заграничные и все хормучуть так-то, хормочуть по-своему. Или немцы, или ишшо кто.

На чёске хорошо платили, но крепко ж трудно было! Полгода всего я на ней проработала и снова ушла к прядильшыкам, но и теперь помню, как же лихо пришлося! На бародке-то зубцы в два ряда стояли и пеньку через них легче было протягивать, а через шшеть… Она ж в пять рядов была и высотой – в мой рост. Возьмешь горсть пеньки, накрутишь на руку и протягиваешь, протягиваешь через эту шшеть, а другой раз ка-ак дёрнешь!.. так кажется, что всё у тебя из нутра-то… Помучилася я, помучилася и больше не смогла. Силенок маловато оказалося, уж больно харчи плохие были.

Глава 15. Так-то и началася война

Ну, а летом война началася3636
  1914 год, Россия вступила в первую мировую войну. I


[Закрыть]. Помню, прибежали на работу, а там уже суматоха: война, мол, война с немцем! И уже на другой день на лошадях едуть, пушки здоровенные вязуть, по мостовой гремять, по булыжникам, улицы сразу народом набилися, солдатами. Стала с каждым днем таить и наша фабрика, мужиков-то на войну забирали, поташшыли их и из деревень. Помню, вышли так-то за ворота, стоим, смотрим… А напротив судья мировой жил. И вот смотрим, значить, а по дороге идёть баба деревенская и в голос убивается:

– Милый ты мой сыно-очек! Голубчик ты мой ненаглядный! – А этот ненаглядный ташшытся по дороге и рубаха-то у него холщёвая дли-инная, и штаны-то ши-ирокие! А баба причитаить: – Туды-то идешь ты цельный, а оттудова возвярнесси размялю-южжанный3737
  Израненный.


[Закрыть]!

Топчить за сыном, а мировой судья вышел на крыльцо да к ней:

– Ну что ты страдаешь, по ком плачешь-то? Во, чучело огородное… в лаптях, лохматый. – Баба посмотрела-посмотрела на него так-то и ни-ичего не сказала, а он опять: – Вот я проводил сына! Красавец, умный, образованный!

А мамка слышить всё это да как вскинется:

– Твой красавец, значить. И тебе он жалок, значить. А этот-то… что лохматый так и не жалок? – И как начала его песочить: – Что ж, не так она его рожала, чтолича, как твоя? Не так он у нее сиську сосал, как твой? – И пошла, и по-ошла! Она ж острая на язык была: – Да чтоб тебя за эти слова!..

И что ж она на него только ни обрушила! А он постоял, постоял, молча посмотрел так-то на мамку да повернулся и ушел. А наш хозяин Владимир Иванович слышал все это да как начал хохотать:

– Дуняш, это ж мировой судья! Что ж ты так с мировым-то…

– Да черт с ним, что он мировой! Такие слова обидные и матери выпалить!

Никак мамка не успокоится, а Владимир Иванович все смеется:

– Ну, молодец! Ну, отутюжила мирового!

Вот так-то и началася война. Прошла неделя, может, и две, как-то прибегають девки и кричать:

– Раненых на вокзал привезли!

Как пустилися мы к железной дороге!.. А там и вправду их из вагонов выгружають, и кто побогаче, уже подарки нясуть, гостинцы разные… Ну, а через месяц уж столько раненых привозить стали, что хоть цельный день встречай.

Взяли на фронт и нашего хозяина. Пришли и на фабрику какие-то мужики, навесили на палатки, где пенька хранилася, большие замки, печати нашлёпали, а нас домой отправили. Пришла я, рассказала все мамке, а она и говорить:

– Ладно, проживем как-нибудь. Вон, бараки для солдат уже строють, шшепок оттудова с Динкой навозите, так больше барыша будить.

И начали мы топливом запасаться. Бывало, как подъедешь к баракам, как навалишь этих шшепок!.. А если плотник добрый попадется, как отрубить тебе шшепку здо-оровенную!.. а мы ее – на санки да домой. Съездим и раз, и другой, третий… цельный двор этих шшепок натаскали. Во благодать-то! Кинешь ее в печку, а она как вспыхнить, как затрешшыть!.. Но мы их по чём зря не жгли, больше кылками топилися, из сосонника по-омногу их натаскивали. Как только начнуть елки осыпаться, вот тут и лови момент! Граблями наскребешь, в постилку натаскаешь, завяжешь, ляжешь потом на спину, голову подсунешь под узел, вот и катаешься по земле, чтоб подняться. Наконец, бочком как-нибудь приноровишься, р-раз, встал и-и побежал! Да наперегонки друг с другом, чтоб еще успеть сходить, подруга-то вон сколько постилок принесла, надо и мне…

А за Рясником буркАла3838
  Глубокий овраг, заросший травой.


[Закрыть] был глу-убокий, должно с дом пятиэтажный, и к нему мужики на ночлег лошадей гоняли. За лето так он просыхал, что, бывало, идешь возле, а трава под ногами аж хрустить. И вот мужики-то сидять там ночами, цыгарки курють, да видать и бросють какую, буркала этот и загорись. Зашумять по деревне: буркала горять, тушить надо! А кому? Да собяруть нас таких-то… девчонок, ребят, мы и носим воду, заливаем, увидишь где огонек пробивается, да и плеснешь на него.

Да нет, тогда еще не знали, что это – торф и что им топиться можно. Это уже потом, через много лет его обызрели и стали в печках жечь, а тогда еще и понятия не имели.

А о бараках вот еще что помню. Выстроили их тогда на Ряснике неподалёку от нас и сразу стали в них солдат пригонять. Сначала они вольные были, в любой конец входи-выходи, вот мы и бегали туда, белье солдатам стирали. Выстираешь, они и заплатють. Хорошо было! Но случалось и так: выстираешь, принесешь, а солдат уже на фронт угнали. И еще ходили туда по помои, свинью ими кормили. Тогда же столовых еще не было, и солдаты на кухню с котелками бегали. Поедять, понесуть к ручью мыть, а мы уже с ведрами стоим, ждем. Возьмешь у него котелок, остатки себе выльешь, а котелок помоешь. И еда у солдат вначале хорошая была, даже куски мяса попадалися, но потом стало все хуже, хуже и дело до гороха и чечевицы дошло.

К зиме обнесли эти бараки проволкой и нас туда уже не пускали, но солдаты все равно выносили нам свои котелки, потому что где зря выливать им остатки не разрешали. Потом дисциплина становилася все круче, круче, натянули еще один ряд проволки и даже розги стали применять. Бывало, как прибягим утром и видим: нясуть эти розги и ставють в бочку с водой.

Зачем?

Да вымачивать. Этими розгами одного солдата даже насмерть засекли.

А так дело было: назначили его на фронт, а он и ушел ночью к родным попрощаться, деревня-то его недалеко была. Потом и засекли… и даже памятник ему потом после революции поставили, и написали, что, мол, розгами был засечен за то-то и то-то.

В начале войны благодать была, пироги мы вволю ели и даже мясца доставалося. Ведь всё тогда купцы распродавали, боялися, как бы немец не пришел и не отнял. А потом голодно стало и что ж мы приладился: от нас недалеко бойня была, где скот для фронта забивали, так мы пойдем туда, наберем печенки, легких и едим вволю. Но потом и это кончилося, скот в деревне почти весь поотняли.

А кто ж его знаить, зачем? Для фронта, должно, надо ж было солдат чем-то кормить. И сначала отымали у кого три коровы, потом – у кого две, а потом уже оставляли на два двора одну.

Ну да, и лошадей тоже поугнали, нечем даже стало огороды вспахать. Правда, к нам по-прежнему дедушка приезжал, хоть и совсем старенький стал, задыхался аж, но и вспашить, и посадить. Лошадь-то у него старая была, вот ее на войну и не взяли.

Начали на деревне и калеки появляться безногие, безрукие и работать в поле стало некому. Но кое-как еще управлялися, нанимали пленных немцев, австрияков. Попадалися среди них и трудяги, прямо как хорошие хозяева работали. У нашей соседки такой жил, сама-то она молодая, красивая была, вот про нее и говорили, что она с этим австрияком… А попадалися и лентяи несусветные, Писаренковым раз такого выписали. Бывало, только, зараза, и сидить, слушаить, когда в колокол зазвонять. А церквей-то в Карачеве было двенадцать или тринадцать, и вот как только зазвонють в какой, а он:

– Матка-а, дон-дон! Никс работать.

– Да этот дон-дон, – объясняють ему, – не праздник, это, можить, хоронить кого понесли.

Тогда-то, если хоронили кого, так обязательно певчих нанимали и покойника звоном на тот свет переводили, а немец этот: не-е, мол, не работать мой. И ничего с ним не сделаешь! А сколько раз этот дон-дон другой раз услышишь? Иной раз и до вечера. Ну что ж, держать такого работничка чтолича будуть? Да свёз его дед назад и обменял…

А много, много пленных тогда работали в городе, на железной дороге и даже на бахше три австрияка пахали, сеяли, косили, на лошадях навоз возили и такими трудолюбивыми были! Понятное дело, чем ему там, в лагере, сидеть, так лучше здесь… и сыт будить, и обут-одет, обмыт.

А что еще тебе о пленных…

Ну, потом-то, когда война кончилася, обмен на них сделали, наши мужики, которых на войне не побило, и возвярнулися. Соседки нашей Нади муж вернулся, Петя Кулабов пришел, Полчка сын… И никаких притеснений им, что в плену, мол, побывали, как после второй-то войны с немцем, не было. Пришел да пришел, и слава Богу! Один из наших мужиков даже язык ихний там выучил и потом начал свою землю по культурному обрабатывать. Научили, значить, его немцы-то.

Глава 16. И что за ривалюция такая?

А война всё приближалася, иногда и разрывы глухие слышны были, но спали мы спокойно, самолетов-то ишшо не было, как в последнюю войну…

Ну, можить, на фронте и были, но мы их не видели и не слышали. Пошла я снова на фабрику работать, и вот раз так-то бягим домой… А пасмурно было, холодно! И вот глядим, поляки едуть в хурманках своих. Едуть, плачуть… и с детьми, и старые. Ну-ка, подумай ты только, легкое ль это дело бросить свою родину, дом и уехать от немца в чужую страну? Кому ж они нужны тутова? Правда, расставляли их по хатам, но это ж еще и прокормиться было надо, обуться-одеться, а тут мы и сами голодные, разуты-раздеты. Да если б еще дома сидеть, так и ладно, а то, бывало, пока добягишь до фабрики, так аж посинеешь вся! Отвядёть мамка на кухню… она как раз там работала, усадить за печку, посидишь, отогреешься чуток, вот тогда и пойдешь работать.

А проходила я на фабрику до января, но когда совсем уж сильные морозы началися, мамка и говорить:

– Давай-ка белье стирать с раненых, Кырза говорить, что дело выгодное.

И, правда, хорошо нам платили, но крепко ж много стирки было! Пойдешь туда и как навяжуть тебе узел!.. Двадцать штанов, двадцать носков, двадцать простыней. Особенно трудно отстирывалося белье из операционной, но его, правда, давали всем по очереди. Хорошо мы тогда зарабатывали, да и Динка уже кое-что помогала, и братец мог печку растопить, воды наносить, а всё равно… Стирать-то ишшо ничаво, можно было, а вот полоскать!.. У нас же на Ряснике обшество ключ содержало, доски там были положены, загорожен он был шшытами такими и вот ты только подумай: другой раз зимой цельный день в этом ключе полоскаешься! Хорошо, как тепло, солнечно, а то не успеешь бельё это из воды выхватить как на морозе рОчагом3939
  Не гнулось.


[Закрыть] становилося, руки у мамки и стали болеть от этого полосканья.

И сушить было трудно. Бывало, как навешаешь по всей хате, а потом всю ночь только и топишь печку, и дежуришь возле нее, то мамка, то я, Динка… Насушим, а потом – гладить. О-о, и сейчас этот утюг!.. Грели-то его углями, так сколько раз, бывало, так от него угоришь, что еле-еле от стола отвалишься. А гладить надо было обязательно, не глаженое белье не принимали, и приемшык был такой мучитель! Сейчас припрешь ему ношу, разворачиваить, смотрить… а потом швы-ырюх рубаху назад! Нашвыряить кучу цельную, а ты потом и перестирывай. Ну та-акой негодяй был, такой!.. И пришлось эту стирку бросить.

Как-то приходить к нам подруга и говорить:

– Давай-ка, Мань, булками торговать, вон как ребята этим промышляють!

А надо было за ними выезжать с санками часа в три ночи, чтобы успеть купить их в пекарне и в шесть утра подвезти к солдатским баракам. Вот и поехали мы с сестрой. Приехали к пекарне, набрали булок, повезли к проволоке… Выручка была хорошая, да и домой принесли еще тепленьких. Так и начали: подъедем к проволоке, солдат просунить нам деньги через проволоку, а мы ему – булку. Душа веселилася! А раз приезжаем так-то, а проволоки и нетути! Кинулися к нам солдаты да как начали булки расхватывать! Кто сунить деньги, кто – нет!

– Что ж вы это делаете! – кинулися к санкам.

А один и кричить:

– Ривалюция, девки, ривалюция!

И порасхватали наши булки моментом! Отошли в сторонку, начали считать оставшиеся. Восемь булок уташшыли! Стоим, рассуждаем: и какая такая ривалюция? А тут как раз мальчишки наши подбегають, спрашиваю у одного:

– Семен, и что за ривалюция такая?

А он:

– Да это царя прогнали. Нет у нас больше царя4040
  Отречение царя Николая второго от власти в феврале 1918 года.


[Закрыть].

И тут как раз светать стало. Стало, значить, светать и мы увидели, что часовых нигде нетути и ворота, что вели к баракам, открыты. Побежали к ним, а там солдаты вольно ходють и на нас никто и внимания не обрашшаить. Только подошли к бараку, где офицеры всегда сходилися и музыка играла, а оттудова ка-ак выбегаить офицер да за барак, а за ним – солдаты. Догнали этого офицера и стали с плеч погоны срывать. Испугалися мы, динка завыла:

– Домой пошли-и!

Да развернулися и к дому, а навстречу главный начальник на тройке с бубенцами мчится. А был такой злой, солдат порол розгами, да и мы всегда боялися как бы и нас… Но тут вдруг и к нему подскочили солдаты, сташшыли с кареты и тоже стали погоны срывать. Еще страшнеича нам стало. А на улицах уже солдат полно, да и у нас в хате один сидить. Помню, бабка Рыжиха еще и запричитала:

– Господи! Видать, последний конец света пришел, раз царя-батюшку с престола согнали. Он ведь – Бог земной! Как же можно поднимать руку на Бога?

И начал солдат этот объяснять:

– Зато войне конец и все мы равные, и тюрем больше не будет.

Пооткроють их, значить, и всех преступников повыпустють. Тут и Кырза завыла:

– Да что ж теперича будить, если и конокрадов выпустють? Придёцца на дворе вместе с лошадкой ночевать.

Но всё ж, что войне конец, все были рады: домой возвярнутся родненькие! Так что событие это кре-епко всех озадачило, мужики всё ходили друг к другу и толковали, но никто не знал: а что дальше то будить? Но заботы эти у взрослых появилися, а нам, детям, всё интересно стало. Говорил же солдат, что тюрьму откроють и всех повыпустють, вот и пошли мы в город узнать: а так ли это?

Да нет, мы и раньше к ней бегали на арестантов смотреть, как их в церковь к обедне выводили. Глядишь, бывало, и думаешь: во убийцы! И аж страшно становилося. Особенно один мне запомнился: большой, черный, но красивый такой! И как раз мать к нему на свидание тогда пришла ма-аленькая, горбатенькая…

Ну да, особенно много народу приходило к тюрьме перед Пасхой. И приносили с собой кто яиц, кто мяса, а богатые даже по целому окороку свиному привозили. Да и нам мать так-то дасть хоть яиц с десяток, вот и снесём, а там уже надзиратель стоить, принимаить, принимаить. Навалють всего!.. Ну, а тогда пошли мы, значить, посмотреть на эту тюрьму, а ее и вправду распустили. Раньше-то, как идешь мимо, так всё-ё арестант какой рукой помашить из-за решетки, а теперь – ни-ко-го! И тюремшыков нетути. Ну, раз никого нетути, так что ж смотреть-то? Развернулися да бежать домой по заречью. Помню, еще и в солдатские бараки заскочили, забралися на нары…

Ага, бараки-то эти уже пустые тогда стояли, вот мы и бегали к ним. Прибягим, залезем на нары, да и найдем там или корку сухую, или табаку горсть, клочки какие.

Должно с год прошло, когда бараки эти снова стали солдатами наполняться, и после ривалюции им еще вольно жилося, даже с войны стали убегать. Придёть такой-то, с недельку дома посидить, сумку хлеба, картошки набьёть да в лес. Ишшы его там!.. Помню, покос как раз начался, так соседка Мамониха всё-ё из лесу сено возить. А кто ж его там косил-то? Вот бабы и стали поговаривать, что это, мол, Ванька ее там, в лесу живёть. Да и о других толковали: тот-то пришел, тот-то… И никто ведь их тогда не хватал, в тюрьму не прятал, в Сибирь не ссылал, как при Сталине, после второй войны.

А кому ж хватать-то было? Раньше хоть становой с ними расправлялся. Как вырвется какой из-под проволоки в деревню, так тот его и схватить, и ушлють потом на фронт, а какого – и розгами…

О становом тебе?

Да крепко ж нехорош был, крепко ж лютый! Так и придирался, так и придирался ко всем, и даже ряжеными на Святки запретил рядиться. Раньше-то, нарядюцца бабы и мужики кто барином, кто собакой, кто ведьмой и ходють по улицам, а этот становой и запретил. Раз мамка цыганкой нарядилася, и пошли они с соседками по дворам. Сидим, ждем ее. И ночь уже, и темно совсем, а нашей мамки нетути и нетути. И оказалося, становой забрал их! Как начали они там выть:

– Да отпустите ж вы нас! Дети ж одни дома сидять, ждуть!

Причитали, причитали!.. Так он, наконец:

– Ну ладно. На сегодня отпущу. Но чтоб в другой раз этого не было! Чтоб не смели ходить! Под ряженым может и солдат укрыться.

Ох, и су-укин сын был, так с плеткой и ходил, без неё – ни шагу. Вот и решили солдаты с ним разделаться, как раз под Рождество это было: подкараулили так-то, сташшыли с седла, привязали к лошадиному хвосту, под него сноп соломы сунули и подожгли. Ка-ак пустилася эта лошадь, как помчала!.. С тех пор и не стало у нас станового.