Текст книги "Ведьма из Карачева"

Глава 11. Всё это – темнота наша

Раз надо было нам с Динкой у подруг переночевать, а хата ихняя как раз напротив нашей стояла, и семья-то раньше на Украину уезжала, а теперь родители еще там оставалися, а девки вернулися. Пошли мы к ним, постелилися, легли. Все сразу заснули, а я никак не могу! Как навалилися на меня клопы! Поймаю какого, а он тошшый, здоровый! Проголодалися, видать, без людей-то… Не сплю я, значить, и вдруг слышу: у сосонника собака залаяла. Ну, думаю, видать Ванька Зюганов и ночами что-то себе в лесу промышляить, собака-то его была. А тявканье все ближе, ближе, и уже к сараям приближается, и уже воз его вроде бы заскрипел, и лошадь вот-вот… Ан, нет, не слышно топота лошадиного. И вдруг я ка-ак глядь… а из проулка Пятровна выходить!

Да про нее говорили, что она ведьма. И вот идёть теперича эта Пятровна в сарафане, в повойнику и волосы у нее развязаны, а за ней – собака эта. Идеть и прямо к нашему дому приближаецца, к окнам нашим! Я где была!.. Ну, думаю, ка-ак сиганёть сейчас к нам в окно, так всех нас сразу и передушить. Но она по-ошла, пошла мимо и всё-ё рукою так-то, рукою на собаку… вроде как отстраняить её, а та всё тяв да тяв, тяв да тяв. Ну, прошла мимо окон, свернула к заднему огороду и-и по картошке… Бросилася я девок будить, рассказала им и ка-ак лупанули мы кубарем через дорогу, как забарабанили в нашу дверь! Мамка выскочила:

– Что вы?

А мы влетели в хату и – ни слова! Еле-еле нас успокоила.

Ну, эти Зюгановы всегда славилися: ведьмы да ведьмы. Бабы всё судачили, что, мол, когда свекровь этой Пятровны помирала, то перед смертью попросила у дочек попить, но они воды ей так и не подали.

– А-а, мам, тебе всёодно помирать.

Да тогда ж как говорили… Кто подасть ведьме перед смертью водички, тому она и передасть свое ремесло, вот дочки и боялися. А невестка возьми да сжалься… и подала. Ну, свекровь вскорости помирать стала, так что ж ты думаешь? Зять и полез потолочину выламывать, чтоб ее душа не задержалася, верил, значить, что она ведьма. Во, темнота какая!.. Ну, умерла свекровь, похоронили её, а ночью с невесткой и приключился жар, и на утро рассказывать начала, как летала на Лысую гору, как ее там черти встречали, как ведьмы знакомилися. Муж послушал-послушал да говорить:

– Ты ж спала! Никуда ты не летала.

А она – своё… Вот так-то за ней и осталося: ведьма да ведьма.

Да нет, не только Пятровна ведьмой слыла, их же кто его ведаить сколько по деревне было, как что, так и окрестили. Во, Кривушиха… её и свёкор мой раз видел, когда на покосе был, и луг от нас километров за тринадцать был, за Карловкой. Поднялся так-то на зорьке и вдруг видить, как из лесу кто-то в белом выходить и прямо – на него! Ну он не из робких был, не спрятался, не побежал, а только на всякий случай косу в руки взял и стоить, смотрить: баба это!.. в ночной рубахе, босиком, простоволосая. И узнаёть Кривушиху. Остановилася та, поглядела на него, поглядела, да как пустилася назад! И такими шагами!.. аж по саженью, нябось. Ну, ты подумай только, это ж сколько километров надо было ей из деревни отмахать и столько ж – назад.

Еще про ведьм тебе?

Ну, слушай. Как-то слух пошел, что ночами по улицам ведьма бегаить и в ладоши хлопаить. Нынче кто-то слышал, на завтра… Вот и пошло: раз повадилась, значить, либо коров перепортить, либо залом на поле заломить…

Да это когда рожь станить вызревать, пойдешь ты ее жать, глядь, а залом этот на ней и закручен, собрана в пучок такой и завязана узлом хитрым.

Ну да, может, кто и подшутил, а бабы: не-е, это ведьма закрутила!

Как зачем?

А на то, что б споринУ из ржи вынуть. Смелить, к примеру, мужик мешок ржи, ни перевернется, а его и съели, не будить у него спорины, а ведьма свою смелить, так… и кто его знаить сколько есть будить! И заломы эти бабы обжинали, а мамка их выговаривала: подойдёть к этому залому, возьмёть горсть земли да как ударить в него:

– Печать дарую от Бога! Печать дарую от Бога! Аминь.

Скажить так три раза, перекрестится, когда «Отче наш» прочтёть, когда поленится, а залом этот, значить, и обессилил. Вот, бывало, как что, так и зовуть её:

– Писарих, приди, отворожи!

А-а, про ведьму я начала, что ночами…

Ну, раз бегаить да в ладоши хлопаить, добра не жди. Вот и собралися наши ребяты, и решили: поймаем эту ведьму! Пошли, засели во ржи, приготовили гачень…

Да это веревочка такая в штаны вставлялася, они на ней держалися, и еще верили, что только на этот гачень и можно ведьму поймать. Так вот, затаилися ребяты, сидять, ждуть и вдруг слышуть: хлоп-хлоп, хлоп-хлоп!.. бягить эта ведьма! Они – за колы да к ней. Подбегають, глядь, а это – собака.

– Ну и ну!.. Да это ж Мушка наша!

Позвали её, а та и подбежала к ним, и завиляла хвостом. Она-то ошшенилася недавно и что ж приладилася: как ночь, оставить своих шшенят одних, а сама – на бойню кормиться, а как бягить по улице, так дойки-то её шлёп да шлёп, шлёп да шлёп…

Ага, шшенята ж оттянуть их, вот они пустые и хлопають. Во, видишь?.. А если б ребяты эти не опомнилися вовремя? Вот и порешили б эту суку, и осиротили шшенят.

Да что ведьмы! Верили тогда в деревне и в сотан, и в чертей, и в нечисть разную.

Помню, Сидяка такой у нас в другом краю деревни жил…

Почему Сидяка?

А хто ж его знаить? Звали так: Сидяка да Сидяка. Маленький, корявенький мужичишка и ноги-то у него косола-апые были. Дочку свою рано замуж выдал и жил один. И вот раз ляжить этот Сидяка на печке и вдруг открывается дверь и входить к нему Данила…

А уличный вор… и хатка ма-аленькая у него была, еще по курному топилася. Детей у Данилы было штук двенадцать, так он, бывало, всё ташшыл с чужих дворов: у кого – курицу, у кого – рубаху какую, если оставють сушиться на вярёвке…

Да лупили, лупилиего мужики за это, но в суд не передавали, жалели, надо ж было ему детей-то кормить? И вот, значить, входить этот самый Данила к Сидяке, а тот ляжить на печке и думаить: и зачем это он ко мне? Брать-то у него совсем нечего. И вдруг видить: как валить следом за Данилой артель цельная! Сидяка присмотрелся так-то, а это черти! Копыта-то у них лошадиные, хвосты дли-инные, как у коров, и у маленьких чертенят рожки небольшие, а у Данилы аж калачом завернуты! Главный он у них, значить… Ввалилися они в хату, да и протопали гуртом пря-ямо к святому углу. И уж что они там делали… в святом-то углу, Сидяка не помнил, а только, как дверь от них ослобонилася, свалился кубарем с печки, да как стреканул чуть не голый к брату! Забился у того в угол святой и ни-ичегошеньки не выговорить!

А что ж ты думаешь? Так перепугался, бедный, что всего с полгода только и прожил. И в хату свою больше не возвернулся.

Так-то, моя милая… Серость это наша, конечно, и ни к души мне все это было, как и деду моему Ляксею. Можить, как раз за это люди его и уважали, всё-ё, бывало, как горе какое у кого, так и шли к нему за советом: Ляксей Ляксеич, вот так-то, мол, и так… посоветуй! Со всей деревни и ходили.

Глава 12. Постели то… что из снега

Фабрика, где я работала, была карачевского купца первой гильдии2727
  Купцы первой гильдии торговали и оптом, и в розницу.


[Закрыть] Собакина Ивана Ивановича, а управляюшшым у него служил Скорбилин Тихон Николаевич, и под его началом были такие дли-инные сараи, где пеньку бородили и хранили.

А еще масленка рядом была, где масло конопляное отжимали, и мы всё-ё бегали к ней с булочками. Купишь, прибяжишь, а тебе ее там и помаслють.

Жена Тихона Николаевича, нашего управляюшшего, меня очень любила, и все так-то призовёть к себе, да и дасть какое-нибудь поручение легкое, а однажды послала за ножницами к этому самому купцу Собакину. Пришла я. Зашла к ним в дом – никого нетути… А кругом чистота, пол блястить, как зеркало! Крадусь я так-то по этому полу… к постелям, похватаюсь за одну, за другую, а они бе-елые стоять, что из снега! Думаю себе: да как же и спать-то на таких?.. должно, что на снег лечь, то на эту постель. А Людмила Васильевна, жена Собакина, где-то сидела да наблюдала за мной, и когда стала я выходить, вижу: у двери медведь на задних лапах стоить! Обмерла я прямо!.. И тут она как расхохочется! Уж так смеялася, так смеялася, что даже сам Иван Иванович на этот смех ее вышел. Рассказала ему, и опять они смеяться, а я подхватилася, да ла-та-та! Уходить скореича.

Сам-то Иван Иванович Собакин семью нашу хорошо знал и всё-ё отцу лавку на Ряснике открыть советовал, а когда он помер, то, бывало, как встретить мамку, так обязательно и спросить:

– Чего, Дуняш, в лавку-то к нам не приходишь?

– Да совестно мне, Иван Иванович, у меня ж и так долгов-то…

– Ничего, приходи.

И вот пошла раз мамка к нему под праздник, а он и надавал ей и муки белой куль, и дрожжей, масла, гостинцев разных для нас, мамка раскрыла было рот, а он:

– Ну ладно, Дуняш, ладно… – А сам шу-умить с приказчиком нарочно, чтоб отец не заметил, тот-то стро-огий был и долги в книгу обязательно записывал. – Спасибо тебе, Дуняш, спасибо.

Да бярёть долговую книгу и-и раз… зачеркнул в ней долг. Добрый был человек Иван Иванович, хороший, да и жена его, Людмила Васильевна, она хоть и помешшицей была, но такой простой казалася! Даже праличом ругалася. Своих детей у неё не было, можить потому и любила меня, даже хотела к себе в дом прислугой взять, но мамка воспротивилася:

– Не, не отдам. У вас приказчиков молодых много, еще с пути собьють мою Маню.

– Да нет, мы строго будем.

– Ну-у, строго… Где ж за ними уследить!

Что мы делали на фабрике?

Да тогда на крупных фабриках из пеньки веревки пряли, канаты делали, а на нашей только отходы пеньковые обрабатывали, и называлися они лапами. Бывало, ходить по кругу лошадь и такой барабан с зубцами врашшаить, а ты стоишь, и эти лапы через зубцы пропускаешь, пропускаешь, костра и мельчится. Дома-то, на мялке, костру так не разобьешь, не-ет, а вот на этом барабане… После него лапу эту трясешь, трясёшь и складываешь. Потом их прессовали в бунты, перепутывали веревками, грузили и куда-то увозили… А раз трясу я эти лапы, а тут и приходить Коля, сын Тихона Николаевича, нашего управляюшшего. Стал в сторонке и всё смотрить, смотрить на меня, а когда я чуть ослобонилася, подошел, взял за руки и говорить:

– Такие рученьки маленькие, а делают грязную работу.

Посмотрела я на него так-то… А его-то руки белые, мягкие, да и сам чистый, выхоленный. А во чужой!.. Вот и начал этот Коля приходить, как что, и вотон! Мамка, бывало, забяжить ко мне, приподнимить папуши, а там – груши, яблоки, а другой раз и котлетку принесёть или пирожок какой. Прознали про это наши ребяты фабричные и как начали его дразнить: в цыганчишшу, мол, влюбился, в цыганчишшу! Прямо прохода этому малому не давали, а он еще и скажить мне так-то:

– Маня, ну какая ж ты цыганка? Ты же такая красивая!

А отец-то этого Коли, управляюшшый Тихон Николаевич, такой простоватый был, добрый. Бывало… и не раз, дасть ему Иван Иванович Собакин деньги для рабочих, а он, видать, на нужды какие и растратить. Подойдёть срок нам платить, а у него и нечем, вот потом и гоняемся за ним. Прибягим в контору:

– Где Тихон Николаевич?

– В церковь пошел.

Пустимся и туда:

– Тихон Николаевич, деньги-то наши…

– Тьфу, сотаны! – Перекрестится: – И в божьем храме, окаянные, нашли, – Ну нет у меня денег, нет!

Но все ж выташшым сколько-то, хоть понемногу, но дасть.

Да что с ним стало, когда буржуев разгромили… То, что и с другими. Он же никуда не уехал и в такой бедности жил! Правда, не в Карачеве, а там-то, на Белой горе. Дочка с ним осталася, Марусей звали, и с Колей этим уж очень похожи они были. Когда их разорили, так вышла замуж, но вскорости померла, и как-то на базаре по обличью узнала я дочку её… это уже после войны последней было. Узнала, подошла к ней да говорю:

– Скажите мне, пожалуйста, ваша мать не Скорбилина Маруся?

– Да, – отвечаить.

– Как вы, – говорю, – похожи-то…

– Да что вы, тетя! Похожи… – Ну, она лицом-то похожа, но такая занУженая2828
  Неухоженная, слабая.


[Закрыть]! И росточку-то… – Мама моя красавицей была.

– Да-а, милая, – говорю, – ты же, наверное, помнишь, как мама жила. Одна девочка в семье, выхоленная, вся в кружевах, её только на руках и носили… Ну да ладно, ты мне про братьев-то расскажи, их же трое было.

Она и начала:

– Виктор помер еще в двадцатом от голода и дизентерии, Вова теперь инженером в Крыму работаить, а вот Коля… – Тут и замялася. Ну, я и поняла, что он или за границу ушел, или его расстреляли. – А вот мама рано умерла…

Ну, ясное дело! Попасть в такую жизнь из той-то, в которой жила… Тихон Николаевич хоть и из образованных был, а обеспечить её, как раньше, уже не смог.

Опять про фабрику тебе? Да вроде всё уже рассказала…

А проработала я там зиму и пришла весна радостная. Тепло, зелень кругом! Бывало, бягим на работу с девчатами босичком легко, быстро! А выходили рано, часам к семи, и работали столько, сколько кому нужно, – натрясешь кон-другой, а потом и отдыхаешь. Поесть с собой брали, а иногда еще и булочку какую купишь или калач за копейку, а они хоть и не из белой муки были, но до чего ж вкусны! Наешься, завалишься в свой кон на папуши и поспишь, потом – опять работать, а когда с работы домой бяжишь, еще теплых булочек купишь.

И вот раз так-то прихожу домой, а у нас гости: дедушка, бабушка и дядя незнакомый молодой, красивый, да и мамка меня встречаить наряженая, причесаная. Встречаить и говорить:

– Ты, Маня, пойди, умойся, надень платьице почишше.

А я и спрашиваю:

– А кто этот дядя?

– Он, – говорить, – отцом вашим будить.

Захожу в чулАн2929
  Кладовка в коридоре.


[Закрыть], а там уже сидить Динка с братцем и оба рявуть… Входить и мамка к нам, входить и говорить:

– Ну, как дети, будете звать отцом этого дядю?

А мы как дали в три голоса:

– Не бу-удем! Наш папка помер!

И вот так-то поглядела я на мамку, а она стоить как чужа-ая всеодно… ну совсем не наша! И думаю: куда ж наша-то девалася, тёпленькая, ласковая, а эта прямо королевна какая-то! Но тут вошла бабушка, запричитала:

– Что ж вы делаете, антихристы! Как же матери вашей прожить с этих пор одной-то? – А мы еще громче! Тогда она уговаривать стала: – Ну подумайте головой! Земли у вас много, хозяин на ней нужен. Да и вас к делу приучать надо, а то будете по фабрикам мыкаться. Крестьянское ли это дело по подёнкам бегать? – Нет, мы и слушать не хотим: какому-то дядьке отдать нашу мамку? – Ну, что с ними делать? – бабушка-то… и к мамке: – Не обрашшай на них внимания, дочка, поревуть-поревуть, да обойдуца.

Вошел и дедушка:

– Успокойтеся, дети, ничего мы еще не решили.

Притихли чуток, а мамка с дедушкой вышли из чулана, о чем-то поговорили, потом она вернулася и говорить:

– Ладно, дети… Ни за кого я не пойду.

Да обняла нас с Динкой, посадила братца на руки, вытерла нам слезы, носы, прижалися мы к ней… И опять стала она такая тепленькая, своя!

И было это в субботу, а в воскресенье дедушка с бабушкой уезжали домой, и бабушка всё еще ворчала:

– Окаянные! Отбили счастье от матери!

А дедушка рассуждал:

– По-глупому мы сделали. Надо было взять его в работники, поработал бы лето, дети привыкли б к нему, а уж потом и повенчалися.

– Нет, папаш, – мамка-то: – Видно судьба моя такая весь свой век вдовой коротать.

– Ну, что ж, Дуняша, – подошел дедушка к повозке, подоткнул солому с краев и сказал: – Не ты первая, не ты последняя. – И еще прибавил: – Бог отпускаить горе людям по их достоинству, тому больше, кто можить больше вынести.

Сел на повозку и стал выезжать со двора. Динку с Колей взял прокатить до поворота, а я осталася с мамкой. Посмотрела она вослед дедушке и заплакала. Уж очень его любила!

Глава 13. Рождество твоё, Христе Боже наш…

Всё лето пробегала я на фабрику и началися холода, нужно одёжу теплую покупать, обувку, а за что? Вот и оставила меня мамка дома сидеть. Ох, и отоспалася я, отлежалася на печке! А к самым морозам и праздники подошли, Рождество Христово. И ждем же мы, бывало, этот праздник! Если нет у кого обувки, так родители хоть лапти да сплятуть, и обязательно, ведь надо бежать христославить! И уже с вечера перед праздником двери никто не запирал. Ребята в город бегали, а мы, девчонки, только по деревне христославили, и выходили из дому после двенадцати ночи. Как вбяжишь кому в хату, так и затараторишь сразу:

– Рождество твое, Христе Боже наш, воссиямиро свет разума… тебе, солнце, кланяемся… неба звезда служащая… с севера и с востока. Господи, слава тебе! – Оттараторим вот так и: – Тетенька, дяденька с праздником вас! С Христом, Рождеством!

Вот и дадуть за это кто по копейке, кто по две, а богатые… те и по три давали. В вязенку сунешь эти денежки и бяжишь, бяжишь дальше. Целая улица детей! Потом праздновали на эти деньги, и кто больше нахристославил, тот заливных конфет покупал…

А во-от таких. Делали их прямо с кулак, обсыпали маком, орехами и каждая цельную копейку стоила, но вкусна-а была!

А какие еще праздники были… Да праздников много праздновали. Рождество светлое пройдёть, Святки начнутся, святые вечера. Этими вечерами ничего не делали, бабы не пряли, не шили, а девчата только гадали да гуляли. Потом Крещенье. И какой же это праздник торжественный был! Отслужуть, бывало, молебен в церкви, а потом и движется ход к речке. Хоругвь несуть, певчие поють, ну а мы, девчонки, идем следом и смотрим. Ох, и холодина ж всегда была на Крещенье! Самое лютое время зимы, синим аж все кругом станить, а батюшка голой рукой крест высоко-о несёть, и мы всё дивилися: как же это можно на таком холоде голой рукой крест столько держать? Дойдёть этот ход до речки, отслужить батюшка молебен возле проруби, а потом окунёть в нее крест, и уже после этого считалося, что вода теперь в реке освещенная, иорданская, и все начинали ее черпать. Бросимся и мы за ней, зачерпнем и тут же домой ла-та-та, мы ж настынем на морозе-то, когда с ходом идем, вот теперь и побягим сразу.

Да этой водой крешшенской потом всё опрыскивали: скотину, какая заболеить, корову, когда телиться начнёть. Если захвораить кто, этой водички выпить дадуть, умоють ею, побрызгають. Был у нас такой веничек из обмолоченной ржи и дед возьмёть его, окунёть в эту воду, побрызгаить… тебе, вроде, и лучше станить. Что ж, докторов, чтолича, звали? Всё на Божью помощь только и надеялися.

А что в Карачеве… В Карачеве на Крещенье всегда войска собиралися, парад устраивали и говорили, что сходилися там солдаты в фуражечках и сапожках…

Нет, увидать мне их не довелося, одёжа-то пло-охая была, куда нам! Только всё дивилися, когда подруги рассказывали: и как можно терпеть в фуражечках да сапожках такой мороз?

Ну да, еще и гадали под Крещенье. И сколько ж гаданий разных было! Но самое первое для нас считалося вот какое: в двенадцать часов ночи берем кувшин, привязываем к нему веревку и идем к колодцу. Черпаем воду из него и приговариваем: берем воду на ворожку, замочи, чёрт, ножку, берем воду на ворожку… И так три раза, а потом отливаем ложкой каждый под своей дверью и опять: чуй, чуй, собачка, где, в каком краю мне замужем быть? А в нашем карагоде гуляла Шурка, сестра моя троюродная, и такая боевая была! Раз так-то зачерпнула воду, начала ташшыть её из колодца да к нам:

– Девчат, помогите скорей! Никак кувшин не выташшу, видать чертей нацеплялося!

Мы как завизжали!.. да бяжать. И кувшин этот бросили, и веревку.

Как ишшо гадали… Да вот так: пойдем, сымем курицу с нашести, принесем в хату, положим перед ней ржи, пеньки, шшепок каких, а потом сидим и смотрим: если она начнёть рыться в пеньке, значить, муж прядильшыком будить, в зерне – хлеборобом, ну а если сидить эта курица и ни на что внимания не обрашшаить, значить – пьяницей или больным окажется.

Ну, да, ишшо и на колы… У нас же горка колами была огорожена, и вот подбяжишь к ним да как со всего размаху обхватишь эти колы!.. А потом и шшытаешь: молодец, вдовец, молодец, вдовец… Кто последний, за того и замуж выйдешь. Еще и обувку с ног бросали, сымешь да через забор и бросишь, а потом подскакиваешь к ней и смотришь: в какую сторону носом смотрить, в ту замуж и пойдешь… А раз так-то побросали, вышли смотреть, а смотреть и не на что… ребяты посхватали нашу обувку и унесли. Ну, потом манЕжили3030
  Томить, не позволять.


[Закрыть] нас, манежили да говорять:

– Этот – туда-то смотрел, этот – туда-то…

Но самое-самое гадание было такое: ставишь перед собою и позади по зеркалу, зажигаешь две свечки по бокам и смотришь… Шура Кулабова раз так-то сидела-сидела да как хлопнить по столу:

– Видела! Луг, луг зеленый и Митроха по нём идёть. – А Митроха этот был такой здо-оровенный и буралОмный3131
  Неадекватный, непредсказуемый.


[Закрыть] малый! – Неужто, за Митроху выйду?

А ну и не за Митроху вышла… И моя мать рассказывала, что так-то раз гадала по зеркалу и видела своего мужа…

Да нет, глаза там, лицо отчетливо не видела, а вот пасмурно видела: выходить будто из какого-то лесу в красной рубахе и боком, боком из кустов-то лезить…

Не, мне ни-икогда ничаво не мирешшылось, сколько ни смотрела. Правда, раз так-то и рошша вдруг заблистала… а то, бывало, смотрю-смотрю, пока голова не закружится, и ни-ичего не увижу.

Много праздников было. После Крещенских Сретенье подходило, потом – Масляная. Блины жарили, рыбу, игры на улицах разные затевали, ребяты по хатам ходили, молодых водой обливали. Придуть, вот и готовь им угошшение, а если муж скупой попадется и заартачится, то выволокуть его молодуху на улицу и водой обольють. Вот тогда сраму-то!.. А возле церкви «Всех святых» столько народу сходилося и такие кулачные бои устраивали!.. Да мало ли чего ни придумывали!

Потом Загвины начнутся, тогда уже семь недель скоромного не ели, а незадолго перед Пасхой, в Чистый Четверг, к вечерне ходили, стоянием это называлося, и со свечками обязательно, для них еще фонарики такие делали, чтобы огонек домой донести, и если сберегуть, то им на вериИ3232
  Деревянная перекладина над воротами.


[Закрыть] и прокоптють крестик… от сатаны что б… или враг какой не пролез бы.

Ну, а под Пасху до того, как вынясуть плащенИцу3333
  Символ покрова Иисуса Христа.


[Закрыть], в церкви можно было и часы почитать. На аналою обязательно Евангелие лежало, и кто грамотный, тот и подойдёть, и почитаить полчаса, час, громко, вслух… у кого голос хороший. На Пасху мно-ого народу сходилося к церквам со всех деревень, но не было такого, чтоб подралися, не-ет, такого не было. Ну а мы, девчонки, пообегаем все церкви, а потом обязательно в город побегим, в Казанскую, она же я-ярко освешшалася! Как раз напротив нее Кочергин жил, купец первой гильдии, он-то и подвел к ней электричество. Ох, и красива ж она была! Как придешь в эту церковь, так вся полыхаить! А иконы какие были, а певчие! Помню, так и дожидаешься, когда «Аще во гроб» запоють, ведь тогда над царскими воротами выходили три мальчика и как запоють!.. Аж душа замирала!

После Казанской церкви опять к Тихонам своим направлялися. Прибяжим, да и забьемся где-нибудь в уголок. Мы же наморимся за ночь-то и так спать захочется! А в ней тепло, певчие поють, да и освещена была еле-еле, вот и поспишь в уголке. Потом освятим пасхи и пойдем на кладбишше разговляться. Придешь, покрышишь яичка на могилочку, от пасхи кусочек отломишь и тоже покрышишь, там же много птиц было, вот они и помянуть.

Ну да, и Вознесенье хороший праздник был. Взрослые друг к другу в гости ходили, песни пели, а мы, девчонки, кукушку хоронить отправлялися. Соберем денег, конфет купим, пряников и пойдем ватагой за этой кукушкой на Петлин луг… И какой же он прекрасный был, на нем же столько цветов разных цвело, счету нет! Ищем-ищем в траве кукушку, найдем, наконец, выроем это растеньице…

Да корень у него был… ну, как человечек какой! Человечек и все тут. Нарядим эту кукушку в платье, в фату и станем хоронить. Похороним, придем домой, а ребятишки отроють, прибягуть следом, расскажуть, а бабки ишшо зашумять на них: какой грех то, мол, вы сотворили! Вот нам и опять надо её зарывать.

Потом Троица подойдеть, наш девичий праздник, и к нему обязательно всем девкам белые платья шили с разными бантами, а в хаты убирали березовыми ветками, они ж как раз к тому времени только-только распускалися и такой запах от них стоял!.. Светлый, радостный праздник был. А за Троицей – Тихоны подходили, потом – Петров день, Ильин день, Большой Спас… это когда яблоки можно было убирать. Так что сколько ж праздников праздновали!..

А что после революции…

После революции расправилися с ними… как и с буржуями. Помню, тогда я уже снова на фабрике работала, было голодно, холодно и как раз Пасха ранняя подошла. Но приоделися мы, в церковь сходили, приходим домой, глядим: бяжить с другого края деревни Наташки Моськиной сестренка:

– К нам солдаты пришли! Наташку забирають!

Гляжу, и к нам идуть с винтовками за плечами:

– Почему на работу не пришла?

– Праздник же, – говорю. – Как же?..

– Значит, молилась? В церковь ходила? – заорал один! – Теперь праздновать будешь тогда, когда советская власть тебе назначит! Ну-ка, собирайся.

Вот и повели нас с Наташкой.

Как куда?

Да в тюрьму. В ту самую, которую после революции распустили. Привели, посадили… Комнатушка, правда, как и комнатушка, не такая уж и страшная, лавочки вдоль стен стоять, стол посередке, только на окошке – решетка. И вот как дали мы там реву! Уж так ревели, так кричали, часа два, должно.

– Будете еще молиться? – опять какой-то солдат вошел.

– Не-е, не будем, дяденька.

– Ну, тогда идите. Пока отпускаю вас.

Выскочили оттудова опрометью да домой! Прибежала я, а мамка:

– Чего зареваная такая, били тебя чтолича?

– Да не били, мам! А в тюрьме мы посидели!

По нашим-то понятиям, это ж срам какой!.. в тюрьме оказаться. Раньше-то, кого и осудють хоть на две недели, так до чего ж это ужасным казалося! Чичиха на дперевне всё вином подторговывала, и вот раз наскочили на неё, забрали и повели в тюрьму, так все дворы провожали до конца деревни!.. Видишь, как было? Ну, пришли к нам вечером ребяты, девчаты, а мы си-идим себе и никакого настроения у нас нетути. Оборвалося, вроде, что-то в серёдке… и до сих пор осталася внутри обида эта.

А на первое мая… Пришли, как всегда, на работу, а там музыка играить, народ разодетый гуляить! Мы – домой скореича, дальними улицами, по заречью. Прибежали, а мамка:

– Что вы, кто вас напугал?

– Да мам, там же все праздник празднують, а мы – в ботинках солдатских…

Вот так-то и научила нас власть новая какие праздники надо праздновать, а какие – нет.