Текст книги "Ведьма из Карачева"

Глава 17. Народ-то осатанел тогда!

Первое время, как царя прогнали, люди даже и растерялися: как же теперича без царя-то, кто ж народом править будить? А потом, кто понимал, стали объяснять:

ну что ж, мол, обязательно царь чтолича? Вон, как по другим-то странам? Там же выборные правители. Выберуть какого на три года, на четыре, а потом и опять… так и у нас будить. Люди-то не все ж балбесами были, и грамотные находилися, знали, что без правителя не останемся. Ну и п правда. Стал Керенский4141
  А. Ф. Керенский – председатель Временного правительства после февральской революции 1917 года, вплоть до большевистского переворота в ноябре того же.


[Закрыть] править и деньги, что были при царе, сразу пропали, осталися одни золотые. Но потом керенки появилися ро-зовенькие, голу-убенькие и сразу уж очень неустойчивыми оказалися, начинались-то с двадцаток, а миллионами кончились. Бывало, начнешь за что-нибудь расплачиваться да как намотаешь ленту!.. Прямо узел цельный, хоть за плечи увязывай да неси. Потом мужики даже стены этими керенками оклеивали и всё-ё так-то шутили: во, мол, богач, деньгами хату оклеил, забор разукрасил! И деньги эти уже никто не брал, пойдем на работу устраиваться, так и сходимся на том, кто из продуктов что дасть: хлебушка, или конопли, пшенца кружечку.

Ну, а вскорости добрался до престола Ленин и сразу разное стали про него говорить: одни – что он хороший человек и землю крестьянам пообещал, а другие – что шпион немецкий и что родители у него не русские, а разве не русский сможить быть для нас хорошим? А еще гадали сколько он процарствуить, и какую-то цифру шестьсот шестьдесят шесть сочиняли, вроде так было написано где-то или сказано. Но зима прошла спокойно, а летом… Летом стали буржуев громить. И начали с Кочергина. Он же самый крупный промышленник в Карачеве был, масло гнал, складов с мукой у него много стояло. Помню, как вздорожаить хлеб, так он и пустить его подешевле, и собьёть цены. Злилися на него за это остальные купцы, что тоже хлебом торговали, но ничего поделать не могли.

А вот что о нём знаю и помню.

Характер у Кочергина был крутой, своенравный, и говорили, что он горничную свою убил. Провинилася та, вроде, вот он и столкнул ее со ступенек, и ударилася она головой обо что-то, и померла сразу. А у нее брат моряком служил, вот теперь-то как раз он и приехал в Карачев. Приехал и сразу арестовал этого Кочергина. Так что, жена подхватилася да к Ленину… учились они, вроде, с ее мужем вместе. Съездила и привезла от него бумагу, чтоб освободили мужа. Ну… а пока ездила, Кочергина и расстреляли. И еще с ним человек семь. Ехали как-то мужики наши на возах зорькою, а их как раз и привезли в рощу расстреливать…

В какую?

А вот как идешь на Вельяминово, пройдешь мостик и налево сразу стоить какая-то постройка колхозная, а направо – сосонник начинается. В этом-то сосоннике их и расстреляли… раздели и расстреляли. Ну, а жена как ахнула, так и померла вскорости. Что ж, она из благородных была и не вынесла горя этого. Осталося трое детей сиротами и потом их поограбили, пообчистили, кто мог, тот и ташшыл от них что хотел за кусок хлеба.

А судьба у них такая была.

Один уже взрослый был и не знаю, куда его потом дели? А двое других… Мальчика Васей звали, а девочку – Маней, она ровесницей мне была, с нею вместе у нас четырнадцатого апреля по старому стилю день ангела был, и её-то, бывало, в коляске привезуть в Знаменскую церковь, а я сама приду… Когда они осиротели, холод же как раз был, зима, а Маня эта собралася в платьице белое, в одежонку летнюю, да и к матери, на могилку. Пала там, рыдала-рыдала! Там-то её и нашли. Привезли домой, а у нее – воспаление легких. За три дня и готова. А Вася выжил. Бывало, смеются над ним, как над дурачком каким: буржуйский сын, буржуйский сын. А чего смеялися?.. О-о, Господи! Ведь что тогда делалося-то, люди осатанели прямо! Всё ж большевики агитировали: буржуи во всем виноваты, буржуи! Вот народ и не давал прохода этому Васе, никто его и не призрЕл4242
  Приютить, пожалеть.


[Закрыть].

Да разве ж он один в то время был такой? Помню, уже в тридцатых годах, в Брянске, недалеко от дома, где мы тогда квартиру снимали…

Да это теперь как на вокзал сворачивать, и где памятник… пушка стоить. Так вот там-то как раз забор был красный из досок сколоченный, и около него старые вязы бо-ольшие росли, а под ними беспризорные собиралися. Сколько ж их там было!.. Женшына одна мне особенно запомнилася с девочкой, сбежала с ней из поезда, когда в Сибирь их везли. И девочке этой всего годика три было, голубогла-азенькая такая! Как вспомню ее сейчас, так сердце кровью и обольется… Так вот: пойду под эти вязы, возьму девочку, принесу, посажу на лежанку, отогрею, накормлю, а она всё и молчить. Ни-ичегошеньки не скажить! И не заплачить даже, только глазенками лупаить да молчить… И сколь ж таких было! И как только Бог на эти их страдания смотрел? Нет, не могу больше и вспоминать.

Ну, а о буржуях… Когда начали громить крупных буржуев, то те, кто уцелел, стали разбегаться, разъезжаться, уходить. Они ж грамотные были, дело своё знали, да и деньги у них имелися. Уезжали, приспосабливалися по другим городам. Помню, Васька мне рассказывал…

Да этот Васька такой уважительный, тихий, подхалимистый малый был, и хозяин, у которого мы работали, любил его за это. Так вот этот самый Васька уже в тридцатые годы поехал как-то в Москву, да и встретил там своего хозяина. Глядить и глазам своим не верить, а тот:

– Ну, что ты глядишь?

– Да я вот… признаю, вроде…

– Точно ты признаешь, – стоить тот сытый, ухоженный.

– А мы-то думали… – Васька ему.

– Вы думали… Как были вы разинями, так и осталися. Обводят вас вокруг пальца, и будут обводить. Ладно, приезжай-ка ты лучше ко мне, будешь таким же верным, как и раньше, так дам тебе квартиру и всё, что надо. Станешь жить и как сыр в масле кататься.

– Да куда мне, – Васька-то. – Язва у меня, жить-то сколько осталося…

– Ничего, приезжай. И язву твою залечим.

Во как, милая, сумели, устроилися некоторые, голову не теряли, а кто не сумел…

Тут-то, под Карачевом Бломин жил. И была у него до революции крупная ферма породистого скота, а когда его имушшество растаскивали, так продал нам кто-то корову от него красно-бурого цвету и еще говорили, что Бломина этого в Сибирь упекли. Ну, а потом, когда я уже замужем была и приехала как-то к своим из Брянска, то свёкор рассказывал: остановился как-то раз возле их ворот мужик на лошаденке, дрова вёз. В лапоточках, в полушубке… Остановился, значить, и идёть к хате, а свекор как глянул!.. да к свекрови:

– Настя, глядикося! Это ж, – по отчеству его называить, – Бломин!

Свекровь вышла, да и не узнала его: стоить старичок худенький, седенький… А он, оказывается, приспособился там-то, в деревне, да и жил себе помаленьку, вот и дровец как раз вёз на лошадке, а лошадка ста-аренькая! Не совсем, видать, его ликвидировали-то.

А про Кочергина вскорости слухи пошли…

Ну да, про купца, что мукой торговал, Казанскую церковь электричеством осветил и у которого дети-то потом пропали. Рассказывали как-то Бережанские мужики: ехали раз на зорьке мимо сосонника, в котором его расстреляли, дрова везли из лесу. Кто на возу сидел, кто за возом шел и вот видють: из сосонника всёодно как тени выходють! Выйдуть так-то из-за дерева боком-боком и спрячутся. Выйдуть, вроде как помигають и опять растають. И вдруг одна тень отделилася ото всех-то да прямо к ним! Мужики так и поостолбенели, узнали Кочергина-то! Он же тучный, здоровый был… Вот и идёть теперь к ним во всём у белом, в кальсонах, в рубахе нижней, и рана на груди… да и рубашка-то вся в крови, прямо от сердца полоска красная стелицца. А лошади-то как шли себе, так и шли… и проехали мужики мимо него. Дошел он тогда до кювета и остановился. И растаял… Вот потом и пошли слухи: Кочергин объявился! Да и другие поговаривать стали, будто тоже его видели, являлся и бабам каким-то. Врали ль, правду ль говорили, кто ж их знаить! Только на ту рошшу и до сих пор показывають.

Глава 18. Молочные реки, кисельные берега

К зиме принесли нам повестки явиться на фабрику4343
  1918-й гд.


[Закрыть]. Пошли мы. Хозяина там уже не было и всем управлял комитет. Открыл нам этот комитет палатки с пенькой, мы и стали ее перерабатывать. Помню, подошел к нам бывший наш ходатель и говорить:

– Работаете? Ну-ну… А когда пенька закончится, что делать будете, кто вам ее снова закупит?

Но его уже никто не слушал. А раз приходим так-то на работу, нам и говорить председатель комитета:

– Идите во-он в ту палатку, будете там сундуки перебирать.

Приходим. В палатке на стуле сидить бывшая хозяйка фабрики, перед ней стол стоить. Стали мы сундуки раскрывать, таскать оттудова товары разные, она переписывать, а в сундуках-то этих сколько ниток, платков меха разные, цельные кипы шелка, атлас красный, голубой, малиновый… Душа наша замирала как хорош! Я еще и подумала: будем теперь в мехах да в атласах ходить, раз у буржуев всё поотняли. Ведь тогда ж все агитаторы кричали: грабь награбленное, награбим и поделим! Вот я и попросила председателя:

– Дайте-ка нам по платочку да ниточек по катушечке.

А он как заорёть:

– Как ты смеешь! Это все наро-одное!

И с тех пор всё-ё так-то и поглядывала на этот народ: нет ли на ком меха или атласа? И ни-и на ком не видела, как ходили в драном, так и осталися.

Ну да, и с едой совсем плохо стало. Правда, у нас, в деревне, можно было терпеть, у кого картошка, у кого свекла в подвалах оставалася, да и ржицы понемногу намолотили, а вот в городе совсем голодать стали. И чем голоднее становилося, тем громче большевики кричали. Бывало, только кончим работу – вотани: не уходите, мол, агитаторы пришли. И начнуть… Умели говорить некоторые! Как какой сагитируить, так давай сейчас винтовки в руки, и сразу пойдем гамузом громить-бить!

Как кого?

Да буржуев недобитых! А другой как раздразнить, как начнуть кричать!.. Тогда ж ни-ичего на работе не платили, так, иногда или мучички несколько фунтиков, или пшенца какого, а на кухню пойдешь, наварють мерзлой картошки, развядуть жижкой, похлебаешь-похлебаешь этой-то бурды, сунуть в руку хлебушка во-от такой-то кусочек и-и на цельный день. А агитаторы все кричать: разгромим буржуев, уничтожим до одного, тогда и рай наступит, будут вам молочные реки и кисельные берега!

Вот всё и ждем, бывало, эти кисельные берега… и до сих пор ждём.

Поташшыли опять и мужиков на фронт. Сначала потихоньку, помаленьку, а потом и как следуить. Опять некому стало землю пахать. А к весне сорганизовался у нас бедный комбед и всем стал заправлять: что и когда сажать, когда картошку окучивать, когда рожь убирать, и ишшо отбирал этот комбед всё лишнее, у кого что оставалося. Вот и начали с Дахнова, в лесу его владения были. А помешшык он был крупный, мно-ого пахотной земли имел, и земли-то какой! У него ж стада в лесу отгуливалися и коровы были запушшены…

Да не доилися, значить. И вот, бывало, глядишь на этот скот: ну такой он гладкий да справный, что вода на нем не держится! Как постоить гурт полдня в загоне, так и удобрить его сразу. Назавтра перегонють его на другую делянку, а он – и там… Потом делянки эти Дахнов рожью засевал…

А что после революции… После революции, когда помешшыков разорили, так эти делянки за два года кустарником позаросли. Лес же вокруг, вот и наступил сразу. Да так заросли, что, бывало, и не найдешь делянок этих, ходили ж мы потом по ягоды-то.

А тогда направился наш бедный комбед убирать урожай на этих делянках. Пришли, стали жать, а под эту рожь и серпа не подсунешь. Стеной стоить! Колос – по четверти, сотрешь в ладонях, так целая горсть зерна, а сноп свяжешь – не поднимешь. Такой ржи мы даже и не видели, наша-то ядрица… как вымахаить во-от такая, а колосок – с палец. У нас же в деревне все пески да пески были, что на них вырастишь? Только самовары им и чистить. А теперь вот жали мы эту помешшычью рожь и там же молотили Дахновской молотилкой, только она одна и досталася нашему бедному комбеду от всего добра, когда его разоряли. Солдатам она не нужна была, а крестьянину на что? Это ж надо было четырем лошадям возле нее ходить, вот ее никто и не взял. А мы намолотим на ней ржи, наберем себе в фартуки, да и спрячем в лесу…

Ну как зачем воровали… Начальники-то увезуть потом эту рожь в город, ишшы у кого за работу спрашивать! Вот мы и приладилися: как побежим вечером домой, так каждый и несёть свою ношку. Бывало, придёть на ток старенький управляюшшый и начнёть нас ругать: что ж вы, мол, только делаете?.. вы ж на семена хоть сколько-то зерна оставьте, сеять-то чем будете? Но его уже никто не слушал.

Пробовали тогда и коммуны создавать там-то, возле Новенькой, в доме помешшыка Плюгина, он же такой большой был!.. Бывало, идем так-то мимо него из лесу с ягодами, а нас и остановить кто-нибудь из господ, и купить этих ягод… Раз шли возле, смотрим, хозяйка сидить у окна ху-уденькая, бледненькая. Сидить она, значить, и плачить, в руках у нее платочек, глаза им утираить. Я так и спродивилася:

– Чего ж это она? – мамку спрашиваю. – И богатство, и дом у нее какой большой, а она плачить.

– Да дочка у нее плохая, – мамка, мне-то, – детей ей подбросила, а сама и укрутилася куда-то. Да и с сыном что-то неладно.

Вот и плакала она тогда… а потом оказалося, что рано плакала. После революции-то, когда у них все поотняли… во, нябось, когда наплакалася! Должно, и слез не хватило.

О коммуне еще?

Да там-то, на Плюгинских землях, эта коммуна и сошлася. Захватили коммуншики земли, дома помешшычьи, да и поселилися в них. И всё-ё тогда говорили про них, что будуть они с одного котла есть и спать под одним одеялом уляжуцца. Бывало, думаешь так-то: да как же это самое одеяло и шить, если под него всю коммуну уложить можно?

Да нет, под одно одеяло они не укладывалися, а вот черпать… так черпали с одного котла. Но когда коровки, телятки помешшычьи оставалися, так можно было котёл устраивать, а вот когда все поприкончили… Хлобохлыстнику наварють, так не каждый-то и полезить к котлу этому. А тут ишшо надо было, чтоб в коммуне этой все работали одинаково, по сознанию. А разве это возможно? Тут в семье и то… Если кому захочется пофилонить, так сейчас и устраивается или на матку, или на батьку спихнуть какое дело, он, мол, старый, так пусть себе и топчить, а я молодой, мне погулять охота! А ты хочешь, чтоб в коммуне все одинаково работали? Не-ет, моя милая! Вот и развалилася она, года два только и продержалася.

Нет, о коммуне тебе больше ничего не расскажу, а вот о грабежах… Ведь тогда сама власть велела грабить, вот и ташшыли не только у помешшыков, но и у тех, кто победнее. Наскочуть так-то ночью и уведуть корову, да и поросеночка уташшуть, и курами не погнушаются. У соседа нашего раз сбили замок, самих повязали, рты позатыкаклии, в чулан побросали, а потом повыбрали всё и уехали.

Еще рассказать?

У нас еще с революции по хатам солдат порасставили, а они при лошадях с повозками были, к фронту что надо на них подвозили, а когда грабежи началися, на этих же повозках и грабили. Запрягуть лошадь и по-оехали!

Что привозили…

Да что попадется, то и хватали. Они ж привязуть-то… не похвалюцца, а только так-то и скажуть бабы: нонча, мол, мои на грабеж поехали. А награбють – посылки шьють, в яшшыки прячуть, да и сундук у каждого свой был. Везли, привозили! И даже коров приводили, а потом – на базар их… Да что солдаты! У нас на Верховке Азар жил, и вот мой свекор поехал раз к нему за чем-то, а у него в хате рояль стоить. Свекор так и ахнул:

– Азар, как же ты ее… в дверь-то проташшыл?

– Да стенку выбивал, – тот ему.

– Ну зачем она тебе… для чего?

А рояль эта стоить так-то вся отлакиро-ованная!

– Ха… Да робятишков забавлять. – Их у него, должно, штук семь было… И мужичишка-то был во-от такой-то… волки потом за один присест мужичонку этого съели тут-то, возле базы, одни лапти Азаровы нашли, жена по онучам узнала. И вот теперь он рояль эту… дятишки, мол, брыньчать будуть. Да подошел к ней и брынь-брынь! Брыньчить, значить, на ней, а жена как раз печку топила, да выхватила из огня чугунок с картошкой и-и шлёп на эту рояль! А та: ш-ш-ш!.. И зашипела, а свекор:

– Ну что ж ты! Такую вешш и…

– А на змея она! – Азар-то: – Она только здесь брыньчить, а там-то…

И еще… Неподалеку от Рясника заводишко был, назывался Хвилософов завод и там водку гнали, а на нём маховик стоял, так мужики и его укатили. Нужен он им был! Ну, на что?.. Катили, катили на деревню, а он в поле возьми, да и завались на бок. Потопталися они возле, потопталися, а поднять так и не одолили, там-то он и остался лежать.

Глава 19. И никто из нас не заплакал

Проработала я на пенькотрепальной фабрике ползимы, а потом ее и закрыли.

Как чего?

Это ж тебе не стройка какая-нибудь, нарыл глины, налепил кирпичей да строй. Ведь пеньку сначала вырастить надо, потом кто-то её покупал, а теперича что? Кто ж её вырашшывать и покупать будить?.. Вот к весне и совсем плохо стало, голод начался, и люди всё сдирали на хлеб, траву, кору разную. Помню, принесёшь кусок хлеба, а в нем ржи-то… овес один! Режешь его, а колючки так за ножом и волокуцца, так и тянуцца. Попробуй-ка, милая, съешь такой! Так мамка так-то и скажить:

– Все кишки нам эти кылки порежуть.

И посушить этот хлеб на сухарики, потом потолчёть, просеить, кылки отсеются, тогда и едим, что осталося.

А вскорости еще и эпидемия тифа началася, тифа-возвратника.

А вот что за возвратник. Заболеешь им и если не помрёшь сразу, то отпустить немного и опять… Вот и повезли гробы, а то и просто завернуть покойника в попОну4444
  Покрывало, накидываемое на круп лошади для её защиты от переохлаждения или насекомых


[Закрыть] да и на кладбишше. Кто в силах – могилку выроить, а кто нет – в снег зароить, да и ладно. Заболели и мы. Ляжим, бредим, мечемся, каждый своё лопочить! Помню, одумалася я так-то да слышу:

– Не цепляйтеся за меня! Отстаньте! – А это мамка кричить на всю хату: – Не довезу я всех, отцепитеся от меня, отцепитеся!

Ка-ак я захохотала!.. И аж память отошла.

Но потом стали соседки к нам заходить, в хате протопють, поесть принесуть, и начали поправляться понемногу. А чем кормиться то? И хранилася у нас еще редька под полом, вот мы и давай эту редьку… Достанем кой-как, начистим, нарежем и грызем, как мыши. А после болезни этой были как не в своем уме всеодно, мамка как задеревенела, а Динка… Она ж еще меньше меня была, так и вовси дурочкой стала, соображала плохо и все только есть просила. И тут-то случилося самое страшное, Коля-то наш…

А было ему тогда десять лет. Он-то, когда выздоравливать стал и понемногу ходить, ушел к дяде на Масловку, а там его и накормили вволю хлебом, да еще теплым, только что выпеченным, и случилося у него воспаление кишок. Лечить было некому, да мы никуда и не обрашшалися, сами после тифа еле-еле на ногах стояли, Коля и стал помирать. Помню, как закричить вдруг, как завизжить!.. Соскочила я к нему с печки, а он:

– Иди, иди на печку. Думаешь, легко помирать? О-ох, и трудно ж помирать!

Потом застонал, застонал, судороги началися и память отошла. Помер… Ну, надо обмывать, а сил и нетути. Надели на него рубашечку чистенькую, штанишки, положили, Динка и я си-идим рядышком, а я еще и прилягу, головой к нему прижмуся. А когда приехал за ним дядя и привёз ведро кислой капусты с коврижкой хлеба, так что ж ты думаешь? Как накинулися мы на еду эту, как облапили!.. А дядя забрал нашего братца и увёз, мы даже и не попрошшалися с ним, никто и не заплакал.

Прошло с неделю. Тепло стало, снег растаял, ручьи побежали. И была у нас еще картошка в поле с осени зарытая, мать всё-ё так-то скажить да скажить:

– Как-нибудь уж, дети, перебьемся зиму, зато весной посадим, а осенью с картошечкой будем.

Но тут уж такое подошло, что если мы картошку эту не выташшым из земли, то нас самих туда… Ну, сосед и отрыл её нам, привёз. Стали мы с Динкой поправляться от этой картошки, стали с печки слезать, ходить понемногу, и только тут-то опомнилися: а Коля-то… Коля наш где?! Как же мы плакали, как убивалися! Да и мамка ночью раз ка-ак всхватилася:

– Ох… А где ж… А где ж Коля-то наш?

– Помер он, мам.

– Хм… Да я знаю, знаю.

Что ж, не знала, чтолича? Помню, сидить раз так-то у печки, копаить угли, да говорить:

– А что по нём убиваться-то? Неслух стал, самоволь.

А это, когда мы все еще лежали, и он выздоравливать стал, так она и попросить его так-то:

– Коль, водицы… сходи за водицей-то.

А он и не идёть, сил нетути, вот она и неслухом его… А тут, видать, на неё как прозрение какое нашло и как начала метаться! Плакать-то уж и говорить нечего, как плакала, а то как начнеть биться!

– Господи! Помереть бы!

Но не помрешь, коль смерть не пришла. На кладбишше, на могилку к нему, хоть на могилочку-то его поглядеть! А сил идти и нетути. Пошла я. Солнышко уже хорошо пригревало, синички цвыркали, на проталинках возле хат травка показалася… Вот и кладбишше. Как огляделася!.. А кругом и гробы обнажилися не зарытые, и те, кто без гробов… Ходила, смотрела, искала могилку Коли нашего… Тут-то должна быть, рядом с отцом. Ну, нашла, наконец, а на ней гроб чей-то торчить, свежим песочком прикрытый… И странное дело, не было во мне ни страха, ни жалости. Одеревенела, чтолича?.. А что ж ты думаешь? От голода и горя человек становится, как скотина, такое я не раз за собой замечала.