Текст книги "Узоры моей жизни"

– Ох, и как же я страдаю, как страдаю, когда ты на базар едешь! – И губы ее подергиваются: – В следующий раз сама поеду. И не держи, и не упрашивай.

– Не-е, матушка, – смеется брат: – ты уже своё отъездила, больше не пущу тебя. Меня, наверное, бабы и так засудили: как, мол, не стыдно матку мучить!

А она смотрит на него с любовью и я слышу: – Ох, сколько ж горя он мне приносить!.. и сколько радости. Ухожу на огород, оставляя их вдвоем и думаю: «Да, жалела мама нас со старшим братом. Да, была заботлива и самоотверженна. Но и только. А вот Виктора… Только при нём вот так загораются ее глаза любовью и радостью».

…И до сих пор – в памяти: наконец-то земля подсохла, согрелась и Виктор вытаскивает из коридора своего Гошу, плуг собственной сборки, на котором собирается пахать огород и который собирал всю зиму. Где доставал детали? О всех не знаю, но большинство находил на городской свалке. Оттуда же как-то привёз и несколько металлических ёмкостей, которые из колонки по ночам, (чтобы днём не мешать соседям) мы наполняли водой, а днем поливали всё, что нужно. Согревающим воспоминанием живет до сих пор такое: тёплый весенний вечер, мы еще хлопочем над парниками, поливаем рассаду, укрываем её рамами, а в парке уже духовой оркестр играет вальс! Сейчас Виктор разожжет горелку, подсунет ее под бочку с водой, потом я окунусь в тёплую воду и, освежённая, надену красивое платье и побегу с подругами навстречу тому вальсу».

Снежинки опускаются на деревья и, сбившись в сугробики, безропотно принимают подсказанные ветками «темы», в которых видятся замысловатые фигурки, образы или просто пледы, прикрывающие изгибы стволов. И от этого долгожданного снегопада веет той самой свежестью, которая тянет из прошлого нить, когда вот так же кружил и падал снег.

«Скорей, скорей из печурки – варежки, так и не просохшие за ночь, и-и на улицу, в снег, в сугробы! И санок не надо, ведь совсем рядом – обрывистые горки, с которых можно съезжать, окутав колени полами пальтушки, а прыгнув на «карниз» нависшего над обрывом сугроба, срываться вместе с ним туда, к колодцу, а потом, посидев в снегу словно в кресле, барахтаться в прохладных «волнах», захлебываясь свежестью и радостью.

…Сугробы, сугробы – вдоль улиц, а у домов – расчищенные стёжки, которые снова упруго заметает позёмка. Я иду домой с «добычей» и жую довесок к буханке хлеба, «запивая» горсткой снега. Послевоенные годы… и я, девчонка, каждый день хожу в очередь за такой же буханкой, которую привозят на санях в синей будке, а к ней всегда дают вот такой довесок, – столь желанную горбушку.

…Наш огород, серебрящейся под выпавшим за ночь снегом… На лыжи! Ведь под горкой – уже покрытая льдом Снежка и скорее, скорей бы скользить по ней! Свитерок, варежки, – ведь морозец чуть-чуть… И бежалось по ровному настилу навстречу солнцу легко, озорно. И не хотелось возвращаться, поворачиваясь к ветерку спиной. Но вдруг светило утонуло в синем мареве, ветер стал сильней, заметелило и вместе с пробирающимся под свитер холодком, в лицо начал лепить снег, слепить глаза… Нет, тогда он не был бесплотным, эфирным, а пугал своей упругой настырностью.

 
…Тихая, серая полночь,
Мягко снежинки летят.
Не говорим мы ни слова,
Нно ведь сердца говорят!
Кажется мне, что прекрасней,
Не будет ночей никогда!
Всё потому, что впервые
Ты провожаешь меня!
 

Первое стихотворение, первая влюблённость… Если бы писала о своей первой любви только по воспоминаниям, а не по дневниковым записям, где встречи, радости, размолвки прописаны столь осязаемо, то не соткалось бы вот такое «полотно», похожее на живопись импрессионистов, – небрежны мазки брошенных слов-красок, но сколько света и радости!

После окончания школы (1954), в сентябре я уже работала в библиотеке воинской части. Из недавно приехавших молодых офицеров мне особенно никто не нравился. Правда, Эрик, – красивый, немногословный, всегда застегнутый на все пуговицы, – казался симпатичнее других, но в то же время и отталкивал этой своей закрытостью. Полным антиподом Эрику был Витька Рябушкин, – некрасивый, высокий, сутулый, всегда расстегнутый и даже с офицерской фуражкой набекрень, – тоже не вызывал симпатий и когда видела его, возникало желание что-то подтянуть, подкрутить в этом «разлаженном механизме», чтобы шагал он уверенней и не так нелепо висели на нём шинель или китель. Был еще и Олег, – тоже некрасивый, но более всех уверенный в себе и даже нагловатый, но не делавший попыток приударить за мной, а вот Вася Яхимович… Темноволосый, краснощекий, веселый крепыш с первого же дня знакомства стал настигать меня и уже через месяц сделал предложение. Но в феврале прислали еще одного… Да, Юрка не был красив, – высок, сутуловат, над покатым, напряженным лбом негустые светлые волосы, «безвольный» подбородок под большими яркими губами, – но когда смотрел на меня, то из его голубых глаз, очерченных темными длинными ресницами, струился завораживающий свет и, конечно же, я начала делать о нём записки.

«Он не отходит от меня весь вечер, а если отойдет, то наблюдает издали. И меня это радует, но убегаю к себе в библиотеку и быстро одеваюсь, не понимая, зачем это делаю? На улицу!.. Но догоняет. И в этот вечер всё чудесно! И молодой месяц, и чуть слышное поскрипывание льда под ногами, и даже кот, который встретил нас возле дома.

…За стеной библиотеки играет радиола. Остаться на танцы? Ведь так хочется его увидеть! Не отрываю глаз от двери, – может, войдет?.. И пришел! И даже пригласил в зал. Но как идти? Еще не окончен рабочий день. Ушел. Наверное, будет танцевать с ней, со своей бывшей… Не могу писать, дрожат руки. Неужели люблю его и могу ревновать? Нет, это не так!..

Но уже – на танцах. Не «замечаю» его, болтаю с Алёной, а краем глаза вижу: через весь зал идет к нам! Подошёл, взял за руку. Какие у него глаза! Я тону в них, я побеждена.

…Уже четвертый день не вижу его! Неужели не приходит из-за того, что плохо расстались в последний раз? Он не хотел, чтобы я уходила, не подавал руки, а я повернулась и ушла. Догнал, взял за плечи: «Учти, у меня есть самолюбие, – опустил руки, добавил: – А теперь иди».

 
Люблю ли я тебя – не знаю.
И кто подскажет мне ответ?
Но без тебя всегда скучаю.
Люблю ли я тебя, иль нет?
Лишь только издали увижу,
Забьется сердце и замрет.
Но любит ли тебя, – не знаю.
И кто подскажет мне ответ?
Ах, почему ты не приходишь?
Ведь целый день всё жду и жду!
Меня ты любишь иль не любишь?
Одна я это не пойму.
 

…Наконец-то пришёл в библиотеку! Покраснела, растерялась, а он молча посидел и вышел. Но на танцах… Ни за что не подошла бы к нему, но подошел он. Как же была благодарна!

…Снова не приходишь. Ну, приди хотя бы на минутку! А, впрочем, на минутку не надо, мне этого будет слишком мало.

 
О, если б ты знал, как хочу я увидеть
Твои голубые, родные глаза!
И голос негромкий и милый услышать.
Я счастлива только бы этим была!
Меня обижал иногда ты, – случалось! —
Но был так внимателен, ласков со мной.
Так что же теперь, что с тобою случилось?
Зачем же обходишь меня стороной?
 

…Вчера был на танцах, но не подошел, а часов в одиннадцать оделся и ушел. За что издевается надо мной? Ведь так хочется посидеть рядом, поговорить!

 
Так долго, так долго с тобой не встречались!
Ужель огорчить тебя чем-то могла?
А, может быть, в том, что расстались
Есть и твоя небольшая вина?
 

…Любить – это страдать. Но когда любишь, мир становится иным, – всё озаряется удивительным светом, люди кажутся добрее и перестаешь замечать плохое, уродливое.

…Постоянно думать о нём, просыпаться с надеждой увидеть, а потом целый день прислушиваться к шагам, – не его ли? А когда вижу издали, появляется щемящая боль. Почему? Сколько мучающих и неразгаданных «почему»!

…Возле клуба играли в волейбол. Был и Юрка. Смеялась, старалась острить, но что делалось в моей душе!.. Уверена, любит меня! Вижу по взгляду его дорогих, любимых глаз.

 
Ветер весенний, развей мое горе!
В далекие степи печаль унеси.
И грусть утопи в темно-синее море,
Но радость и счастье взамен принеси.
 

Сон:

Сидим с Юркой в какой-то комнате за круглым небольшим столиком… нет, не понимаю: почему мы здесь? Но знаю: он здесь – из-за меня. И сидим долго, молча, но вот он наклонился, что-то пишет, я не вижу его глаз… а так хочу! И взглянул, смотрит… берет мои руки, подносит к губам, целует… И я счастлива!

…Хожу с забинтованной рукой, – лезвием нацарапала его имя. Глупо?

…Почему Юрка так мне дорог? Иногда даже страшно становится, – чувствую какую-то ответственность за него.

…Долго сидела и думала: что же написать на своей фотографии, которую просил подарить? И вот пишу… но в дневник: Юрка, дорогой! Любое слово кажется мне таким тусклым для передачи того, что чувствую! Знаешь, после каждого твоего поцелуя во мне вспыхивают какие-то новые чувства, отчего кажешься ты мне волшебником, обладающим магической силой. И сила эта, отпуская мое бедное сердечко только на секунду, вновь зажигает неведомым чувством. А глаза! Боже, какими бывают твои глаза в мгновения вспыхнувшей любви! Но именно в такие минуты болью сжимается сердце от невозможности продлить эти неземные мгновенья, об утрате которых – слезы.

…Почему любовь и встреча с прекрасным приносят не только радость, но и грусть? Может, потому, что ЭТО слишком хрупко, мимолетно, беззащитно, и мы с первого мгновения, не сознавая этого, начинаем прощаться?

…Приехала моя подруга детства. Отмечали день рождения Юрки и нечаянно я увидела, как она обнимает его. Может, то была только её инициатива? Не пыталась узнать, но с тех пор…

…Юрка, вчера сказала тебе лишнее, прости! Прости и не верь тому, что становишься чужим. И все же в те минуты, когда любовь к тебе вспыхивает особенно сильно, вдруг вижу Ларискины руки на твоих плечах. Скажи, как мне забыть? Ведь это может нас разлучить.

…Многое, очень многое пережила я, передумала за это время и ты, наверное, заметил, что стала гораздо сдержаннее. А всему причина – ты. Ты первый, кому я поверила, кого полюбила, и ты первый, кто обманул меня. Свет погас. Вспыхнет ли снова? Не знаю.

…Медленно угасает мой костёр любви. Да нет, пробую, пробую подбрасывать в него «хворост», пробую и гасить, но… Наверное, с костром так можно, но не с любовью, – она должна сама…

…Пожить бы на необитаемом острове, послушать музыку, почитать! Но получила из Ленинграда вызов на сессию.

…«Юрка, я сдала первый экзамен. Скажи, ну почему здесь, в Ленинграде, так томно, скучно, неуютно? Серые камни, удушливый воздух и всё, все чужие! Вчера в театре оперетты смотрела „Поцелуй Чаниты“, люди смеялись, смеялась и я, но… Полуголые женщины, слащавые улыбки, плоские, тысячу раз слышанные остроты!..»

…«Ты хочешь, чтобы я стала твоей женой. Но разве не хочется тебе сохранить хотя бы еще на год те отношения, которыми живем? Разве будут вечера, чудесней тех, которые проводим на нашей скамейке? Так зачем же торопиться? Семейная жизнь впереди, а вот такая… может уйти. И навсегда».

…Юрка, Юрка! Опять мы в ссоре. Ну, зачем причиняем друг другу столько боли? И зачем часть своей перекладываю на тебя? Лучше бы – одна… Но прости, милый, наверное, делаю это потому, что бывает нестерпимо больно.

…Заходила в библиотеку предыдущая Юркина увлечённость и у меня кольнуло сердце: ну почему ты оставил ее ради меня? Она стала бы тебе прекрасной женой, без всяких туманных стремлений. Иди к ней! Я – не для тебя. Беспокойно будет тебе со мной, мучить буду, и потому, что никогда не стану счастливой. Ну, что может успокоить? Семья, дети? А если – и тогда?..

…«Юрка, милый! Ты – далеко. И если поступишь в Академию, то станешь еще дальше. Каждую минуту ощущаю, что тебя нет рядом, что ты не придешь ни завтра, ни послезавтра, ни через неделю, месяц и потому хочется плакать. Сегодня случайно нашла твою папироску, и каким же драгоценным подарком она стала! Как отрадно было нюхать её и вспоминать тебя, тебя и только тебя! Боже, как все постыло и пусто без тебя!»

 
О, добрый день, мой милый друг!
Что, как твое здоровье?
И как проводишь ты досуг?
Как чувствует себя твой друг?
Прошло ль его томленье?
В письме последнем мне писал:
«Грызу науки мрамор рьяно!»
На это Виктор (брат) сказал:
«Один все зубы поломал,
Грызя его вот так упрямо».
Как я живу? Учу, кручусь,
Седлаю иногда Пегаса,
Но очень мой ленив Пегас
И скачет лишь по четверть часа»
 

«Спасибо, дорогой, за подарки ко дню рождения! Они чудесны и очень им рада. Но в то же время, и грустно. Почему? Не знаю, не знаю… Спрашиваешь, как встретила праздник? Ходили с Аллой в клуб, было все в шарах, конфетти, флажках и прочей мишуре. Около двенадцати ребята затащили нас в буфет, там и встретили Новый. Было почти весело, от вина кружилась голова.

А как твои экзамены? Трудно? Но знаю, что сдашь все хорошо, ведь ты у меня умница!»

 
«До свиданья, друг мой! В этот вечер
Чистые мигают огоньки.
Мой любимый, ради нашей встречи
Чувство вот такое же храни.
Ну, а если в жизнь уйдёшь с другою,
Совести своей не упрекай.
Каждый рад дышать опять Весною!
Без укора я скажу: «Прощай».
 

Прости, дорогой, но кажется, твоя любовь ко мне угасает. Непутёвая Галка».

…Да нет, не его любовь угасает, а моя. Но не хочу этому верить, – как же без неё? А чем удержать ускользающую, не знаю.

…За окном густые сумерки. Тоскливо завывает ветер. Читаю: «Личность противопоставляет себя миру, как нечто самодовлеющее и она не стремится больше к пересозданию мира, ее освобождение – в ней самой».

Вот и я не стремлюсь пересоздавать мир, а хочу быть свободной.

…Как отношусь к Юрке? Нет, не могу понять, – душа не горит, а теплится.

…Маюсь, что день проходит быстро и не успеваю найти успокоения.

Маюсь, что день тянется медленно, а с ним – и мои поиски чего-то.

Как хорошо, когда наконец-то засыпаю! Спать бы долго-долго!

…Вчера была в депрессии. Шла домой, увидела пьяного мужика и… ушла моя мучительница! Сегодня случилось то же, когда получила письмо от Юрки. Почему? Почему!

…Бродила в лугах, что видны из наших окон. Перебралась по мостику через Снежку, долго шла по полевой дороге, свернула к стогам, присела возле них, и всё задавала себе вопрос: люблю ли Юрку? И был теплый сентябрьский день. Сжатое поле ржи, разогретое солнцем, пахло соломой, серебристыми нитями поблескивала паутина, – тихая, отстоявшаяся благодать природы… Но как же смутно было на душе! Потом брела по берегу к плотине. Над ее темной, уже неприветливой водой, устало свисали лохматые тростники, пахло рыбой.

И снова сидела на берегу, смотрела на лениво текущую воду и странно! Душа наполнялась покоем, словно эта тёмная, уставшая за лето вода, принесла ответ на мучивший вопрос: значит, не люблю Юрку, если так мучительно думаю о нём.

…Какое ослепительно белое утро! Они, снежинки, падали и падали, словно стараясь скрыть следы неопрятного человеческого жития. Жаль, что скоро растают, – ведь только начало ноября.

…Почему человек так одинок?

…Мой сон. Я – в каком-то городе. Ночь. Улицы безлюдны, мне зябко, жутковато, но стою на трамвайной остановке и жду Юрку… он должен выйти во-он из того здания. Ну, вот и он… но выходит не из здания, а словно проявляется, как на фотографии… и почему-то в длинной-длинной шинели… приближается… делаю шаг навстречу, протягиваю к нему руки, а он проходит мимо… с опущенной головой. Но вот и трамвай… и Юрка становится на ступеньку, трамвай беззвучно трогается… Хочу окликнуть!.. но не могу. Хочу сделать шаг вослед… не делаю. А трамвай уже медленно удаляется, размывается, тает вместе с ним. Но во мне нет отчаяния, – вроде так и надо… так и надо».

(Через несколько лет.)

«Вначале Юрка прислал открытку, – для него я осталась прежней, – а потом приехал. Встретились. Стал чужим. На второе свидание не пошла, но подруга с ним встретилась и передала его слова: «Надеялся, что Галка уедет со мной». А во мне это его признание не пробудило никаких теплых чувств.

Но иногда, вдруг: иду по аллее парка, под ногами шуршат еще не истоптанные желто-бурые листья, а я смотрю на них и замираю от счастья, – счастья любви; мы сидим на лавочке возле нашего дома, перед нами за речкой луга, покрытые туманом, – словно облаками! – над ними висит огромная луна, он целует меня и во мне вспыхивает какое-то неведомое чувство, – сладостное, томящее, но до отчаяния грустное».

 
Слезинка дождя на ажуре стекла
и алый окатыш герани…
Те встречи, разлуки…
Да были ль они, слезинка дождя на ажуре стекла?
Всё было. В душе не сгорело дотла.
А память – лишь таинство сини.
Слезинка дождя на ажуре стекла
и алый окатыш герани.
 

В 1961 году брат Виктор работающий телеоператором в Комитете и на время моей практики, которая была обязательной на последнем курсе института Культуры, где я училась заочно, устроил меня помощником режиссера. Главному режиссеру Михаилу Самсоновичу Дозорцеву я понравилась, и он предложил мне остаться.

Из записок. 1961.

«Ровно месяц, как я – помощник режиссера в Комитете по телевидению и радиовещанию. Работа интересная, но иногда часами нечего делать, и я хожу за главным режиссером с просьбой дать хоть какое-либо занятие, а он смотрит на меня, улыбаясь, и пожимает плечами. Есть ли интересные люди? Пожалуй, журналист Николай Недвецкий и телеоператор Женя Сорокин, – умные, много читающие и даже спорящие о философии, но пока в их спорах нет для меня того, что затронуло бы душу.

…Диктор Элла Миклосова красавица! Нос с горбинкой, пепельно-светлые волосы, смугловатое матовое лицо с большими синими глазами, но какая-то странная, – … иногда смотрит вроде бы с участием, но вдруг громко, грубо расхохочется над тем, чему и улыбнуться-то грешно. Наверное, она – дура. А вот её подруга звукорежиссер Алла Смирновская, сухопарая, некрасивая, с тонкими напряженными губами, с которых всегда готово сорваться ехидное словцо, понятна мне без «наверное»: да, умна, расчетлива, хитра и не добрая она, – не хочется подходить к ней даже тогда, когда нужно по работе.

…Вчера Элла и Алла сидели в студии, разгадывали кроссворд, а я расставляла фотографии по пюпитрам, готовясь к эфиру. Но вот они стали гадать: кто композитор оперы «Орфей и Эвридика»? Ну, я и подсказала: «Глюк»2424
  Кристоф Глюк (1714—1787) – немецкий композитор, один из крупнейших представителей музыкального классицизма.


[Закрыть]. А они, взглянув в мою сторону, презрительно хихикнули, – из какого-то, мол, Карачева, а подсказывает! – а потом всё ж вписали. Да нет, не сказать, что страдаю от их снисходительных взглядов, но все же… Удастся ли преодолеть их высокомерие? И нужно ли это делать?

…Не увлекли меня наши комитетские философы! Особенно неприятным становится Недвецкий, который тарахтит, тарахтит, перескакивая с одного на другое… словно палкой – по штакетнику, а в результате – пустота. Кажется, что все боли мира ему – до лампочки, только б утвердить свою значимость, только бы все смотрели на него и поклонялись. А меж тем, хочет ехать в Москву преподавать в Университете. И чему научит своих студентов?

…Когда автобус, подъезжая к Брянску, переезжает Черный мост и сворачивает направо, то всегда почему-то мелькает: «Вот и кончилось всё». И «всё» это – солнце, ароматы земли, травы, деревьев, ветра… И прямо сейчас въеду я в другое, – в застойный, спёртый запах машин, кирпичей, шум города, мелькание озабоченных лиц и от этого словно сжимаюсь, как пред прыжком в холодную воду».

И до сих пор, проезжая троллейбусом по центральному проспекту через дамбу, частенько отыскиваю глазами на краю оврага Нижний Судок тот самый домик с косо спускающимся огородом, в котором я снимала комнатку. Хозяева относились ко мне приветливо, но мне было настолько неуютно и тоскливо оставаться в ней, что почти каждый день уезжала автобусом домой в Карачев, а летом – на мотороллере с братом Виктором. И мчаться навстречу пахучему лесному ветерку было особенно восторженно. Да, мне, провинциалке, трудно было привыкать к шумному городу и от неуюта чужих комнат спасалась в областной библиотеке с её тихими залами, с обилием книг, журналов, которых в Карачеве не было («Новый мир»2525
  «Новый Мир» – ежемесячный толстый литературно-художественный журналов. (Издается с 1925 года).


[Закрыть], «Иностранная литература», ведь они открывали мне совсем другой мир. И было это при «Хрущёвской оттепели»2626
  Хрущевская оттепель – неофициальное обозначение периода в истории СССР после смерти и. В. Сталина (середина 1950-х – середина 1960-х годов)


[Закрыть], как потом назовут те годы относительной свободы.

«Купила, сборник стихов «Обещание» Евгения Евтушенко2727
  Евгений Евтушенко (1932—2017) – русский советский поэт.


[Закрыть] и он стал для меня удивительным открытием:

 
«Пришло без спросу, с толку сбило,
Захолонуло, налегло.
Как не похоже все, что было!
И даже то, что быть могло…
Или: Тают отроческие тайны,
Как туманы на берегах.
Были тайнами Тони, Тани
Даже с цыпками на ногах.
Были тайнами звезды, звери,
В поле – робкие стайки опят.
И скрипели таинственно двери,
Только в детстве так двери скрипят…
…Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой фрак до дыр,
В чье-то детство,
Как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
…Дайте тайну! Простую-простую!
Тайну – радость и тишину.
Дайте маленькую, босою,
Дайте тайну, хотя бы одну.»
 

Каждый день автобус отвозил нашу постановочную группу на телецентр (он был на окраине города), чтобы выдавать в эфир новости, а «офис» Комитета был на набережной Десны, притиснутый к высокому холму, на котором стояла колокольня полуразрушенного монастыря семнадцатого века. Но властям понадобилось спрямить дорогу, а значит, снести монастырь. Помню, как двое журналистов и я ходили к главному архитектору города, чтобы убедить: можно обвести дорогу вокруг холма, а в монастыре устроить музей. И архитектор внимательно слушал нас, кивал головой, но уже через несколько дней и монастырь, и колокольню взорвали, холм тут же сравняли с землёй, а потом вдоль протянутой дороги разбили какие-то нелепые клумбы, подняв их над тротуаром почти на метр, обложив кирпичами, попытались засадить розами, но они не прижились и клумбы заросли травой.

«Мои мечты встретить в Комитете интересного человека быстро тают, словно снег под апрельским солнцем, и остаются лишь не тающие с четырнадцати лет вопросы: для чего жизнь, зачем живу?

…У Федора Михайловича Достоевского2828
  Фёдор Достоевский (1821—1881) – русский писатель, мыслитель, философ и публицист.


[Закрыть] нашла: «Беспокойство и тоска – признак великого сердца». Но почему моему, маленькому не живется спокойно?

…У Евтушенко есть строки:

 
Но пришла неожиданно взрослость.
Износивши свой плащ до дыр,
В чьё-то детство, как в дальнюю область,
Гастролировать убыл факир…
 

Вот и мой «факир», обещавший мне здесь интересных и талантливых людей, покинул меня, оставив лишь одну тайну. И она – Стас».

Он пришёл в Комитет примерно через год. Чистое бледноватое лицо, большие темные глаза с пристальным взглядом, высокий лоб с тёмным чубом… Обычно, приходя на работу, он долго бродил из угла в угол, потом садился за стол, непременно ставил перед собой графин с водой, брал ручку, чтобы что-то писать, но на этом всё и заканчивалось. А еще жило в нём какое-то тихое сопротивление всему, что происходило вокруг, и это мне нравилось.

«Сегодня на собрании разбирали «неблаговидный поступок оператора и комсомольца Александра Федорова», – соблазнил какую-то девушку, но жениться не хочет, – и наш председатель Комитета Петр Ильич Луньков всё нападал на Сашку, а тот твердил: «Сама она… я по молодости… я по неопытности». Было смешно и жалко на него смотреть, а Петр Ильич, жестко сжав губы и скрестив руки на животе, всё наступал:

– Мало ли что не любишь! Ты – комсомолец и обязан жениться!

И когда в очередной раз стал «клеймить» Сашку, то Стас Могилевский вдруг встал и молча направился к двери.

– Куда Вы? – остановил его Луньков.

– Александр сам должен решить, что ему делать, – сказал только что утверждённый журналист и вышел.

Молодец Стас! А Луньков… Он развел руками и на лице кроме удивления я увидела: ну, что ж, тебе это так не пройдет!»

…Бродили со Стасом по тихим, совсем сельским улочкам Лубянки, и он пригласил заглянуть в его сад, – «Ведь яблони цветут, сирень!» И я пошла. Но только взглянув на этот праздник цветов, заспешила домой. Чего испугалась? И Стас провожал меня, а я была счастлива только тем, что идет рядом. Когда с веткой сирени из его сада пришла домой, долго не могла уснуть».

Стас был моей новой влюблённостью. Но я видела, знала, что он – вольная душа и не хочет, не может никому подчиняться, – не зря же носил усы, бороду, из-за чего в нашем городе на таких указывали пальцами. А еще Стас любил эпатировать и на каком-то торжественном заседании в Доме культуры, когда на сцене в президиуме сидели начальники и один из них делал доклад, Стас вдруг встал, вынул из кармана носовой платок, громко высморкался и вышел. Теперь на такое и внимания не обратили бы, а тогда у коммунистического президиума вытянулись лица.

«Вчера Стас провожал меня до автостанции. Когда в ожидании автобуса сидели в кафе, потом – в скверике, то вдруг услышала:

– Но где-то, где-то далеко есть дом, понуро припавший к земле, словно прислушивающийся к нашим шагам. Но где-то, где-то мы можем забыться хотя бы на миг и удивиться, что первый снег выпадает всегда беззвучно, что у тебя с мороза холодные руки, мама!

Взлянула на него, не скрывая радости:

– Да ты еще и поэт?

– Нет, лишь пытаюсь им стать, – усмехнулся: – Вот… позавидовал тебе, что скоро войдёшь в родной дом и… Когда садилась в автобус, услышала тихое:

– Может, останешься?

Нет, не осталась. И потому, что отчаянно хотелось побыть одной там, в переполненном автобусе, но вместе с ним… таким! А приехав домой, радовалась – каждый раз заново! – моим родным, нашему старенькому дому, земле, солнцу, дождю, пропахшему соснами, травами, но душа рвалась назад, в большой город, потому, что в нём – Он».

Стас писал стихи и вскоре в Москве вышел его сборник. Конечно, меня покорило и это, но я чувствовала, знала, что нам не быть вместе, – не смогу ему покориться. Наверное, это же понимал и он, да к тому же решил перебираться в Москву и уже часто ездил туда в поисках работы.

«Случайно встретила в театре Стаса, – на несколько дней приехал к матери из Москвы. И было приятно сидеть с ним рядом… Приятно? Сладостно! И был понятным и родным. Но вида не подала.

– Пригласила б на чай, – улыбнулся.

Нет, не пригласила.

Проводил до троллейбуса. Вошла, села, взглянула в окно, – стоял, смотрел грустно. Но ведь не шагнул… за мной! «Что ж ты?..» – хотелось крикнуть. Но даже не махнула ему рукой. Волки воют от тоски… Изливают душу? Жаль, что не могу.

 
Ах, гули, гули, гули
На бронзовой щепе!
Зачем встречались губы?
Зачем щекой – к щеке?
И руки, словно стебли,
Сплетались и текли.
Задумчивые тени
К поляне приросли.
И ты у края неба
Качнулась, поплыла,
А под тобою немо
Качались тополя…
Из его сборника».
 

А приезжал тогда Стас, чтобы продать опустевший после смерти матери дом и уехать в Москву. Навсегда.

Примерно через два года к нам прислали журналистку, только что окончившую Университет и мне стало не так одиноко. Вскоре она начала ходить в школу преподавать французский язык и делала это для того, чтобы потом, когда отработает положенные два года, уехать в Москву, прописаться там, устроиться на работу и постараться выслужиться перед определенными «органами»2929
  КГБ – Комитет Государственной безопасности.


[Закрыть], чтобы те разрешили ей ездить в другие страны преподавателем русского языка.

«Показывала Раисе город, потом сидели с ней в кафе. Конечно, она знает намного больше меня и разговаривать с ней интересно, но станем ли подругами?

…Сняли с ней комнату на шумной улице в деревянном домике у старых добрых евреев. Наше единственное оконце смотрит в сад, яблони которого никогда не пропускают солнца.

…Да, Раиса образованней меня, уверенней и… громче что ли? Смеётся раскатисто, запрокидывая голову с копной темных завитых волос, которые кажутся ещё темнее из-за бледноватого лица. Высока Раиса, статна и даже сухопара, – ей бы моделью быть! – но она не следит за собой, неопрятна, до самых жарких дней ходит в одной и той же зеленой кофте и, похоже, не собиралась её снимать. А еще любит по утрам есть лук, отчего запах в нашей комнате!.. Я отношусь к этому её пристрастию терпеливо, но каково коллегам по работе?

…Приходил к нам Лёва Федоров – лучший журналист на радио, хотя ему часто достается от начальства, – темы, мол, берёт не те, да и слишком их заостряет. Симпатичный, высокий блондин с быстрым, неожиданным взглядом глаз, который часто бросает на Раису, но она не отвечает ему, хотя, – знаю! – он ей нравится. Едва ли у них что-то получится, ведь Лёвка – обаятельный шалопай, еще не совсем закрепощенный идеологией, так что…

…Ездили с Раисой в Аниково, молодежный дом отдыха под Москвой, – это она от Обкома комсомола достала две путевки. На другой же день она укатила в Москву, а я подолгу бродила в роще, сидела на берегу речушки и смотрела на тихую воду. Вечерами в холле гремела дискотека, почти все танцевали, а симпатичный, белозубый негр с чуть приплюснутым носом и почти чёрными глазами, сидел в сторонке с загипсованной ногой и грустно смотрел на веселящихся. Стало его жалко. Подсела, улыбнулась, попыталась заговорить, и мы как-то поняли друг друга. А когда через пару дней гипс с его ноги сняли, то жалость моя к Комбо растворилась, но острее вспыхнуло любопытство: а как живут негры там, в Кении? И он рассказывал, – больше жестами, мимикой, – но я понимала и учила его русскому:

– Комбо, вот это – ля-гуш-ка, – показывала наше земноводное, когда стояли на берегу речушки.

И он смешно повторял:

– Лья гушь-кья.

Добрый, ласковый Комбо… Рассказывал, что у него есть брат-фермер, и что на его кукурузные поля часто нападают обезьяны, которых приходится отлавливать, набрасывая сети. Ну, я и сказала… опять же больше мимикой, интонацией: жалко, мол, бедных обезьянок, они же есть хотят, на что он замахал руками: их же очень много!

…По приезду из Аникова в первый же день приходил к нам Лёвка. Оказывается, он стал выпивать. То-то жаловался мне: «Понимаешь, у меня душа распадается. Надоело врать! А выпьешь, вроде бы сразу и свободным станешь». Что я могла ответить? Ты, мол, такой не один?

…Ездили с Раисой в Карачев. Мороз был!.. а у меня теплой обуви нет, только туфельки, так что сидела у железной печки, отогревала замерзшие ноги и ревела от боли. Потом распили с Раей и Виктором бутылку вина и так-то хорошо стало!

На другой день, когда Раиса уехала, я спросила маму:

– Ну, как тебе моя подруга?

И она ответила:

– Да какая-то она двурушная… всеодно, как бутылка из зелёного стекла. Никак не рассмотришь, что в неё налили?

И мама права. Живу с ней почти год, а понять не могу.

…Получила письмо от Комбо:

«Моя душа Галичика! Я не думал, что молчание будет и если ты будешь забывать меня так быстро… Я не знаю, что могу делать, потому что не могу забыть тебя. Сейчас будет месяца когда я послал письмо, но ты не хочешь ответить. Пачиму?»

Дала прочитать Раисе, а она расхохоталась:

– Ну, и что ты ответишь этому «пачиму»?

– Ну, что-нибудь отвечу…

Странная, конечно, Раиса. Похоже, глядит на всё со своей надуманной высоты, и никто ей не нужен.

…Снимали с ней сюжет для «Новостей» в Обкоме комсомола, и она пошутила: