Текст книги "Узоры моей жизни"

Живые ощущения, живые чувства… Как-то встретила коллегу, а он и рассказал: к тому времени колония спасённых Ланой кошек выросла аж до семнадцати, а жила она с матерью в однокомнатной квартире, и можешь себе представить, что в ней творилось?.. Ну, конечно, ты не можешь, а вот я… Вначале мать почти безропотно сносила сердобольные увлечения любимой и единственной доченьки, варила лохматым пшенную кашу с килькой, но, когда нагрянула её сестра!.. Только на один день Лана уехала в командировку, но тётке и его хватило, чтобы позвонить куда надо. И приехали откуда надо. И отловили всех постояльцев, и увезли куда-то, а когда Лана возвратилась… Несколько дней разыскивала своих подопечных, а потом слегла с высокой температурой и умерла… Нет, не знал коллега, да и я не знаю: только ли исчезнувшие кошки были тому причиной? Но одно я постигла, дружок, вглядываясь в свои жизненные наблюдения: таких человечков с оголёнными, незащищенными душами, в «коллективах» почему-то зачастую пощипывают и понемножку, и очень… Помню, приехала я раз на сессию в Ленинград, группу поселили в школьном классе, а в ней и оказалась такая же Лана. Вот и стали её пощипывать, хотя и бегала за молоком, батонами для всех, и каждый день подметала пол. Пришлось взять под крылышко… Да нет, не столь это обременительно, но как тебе сказать? Такие прирастают, не отходят и подчас становится с ними томительно, а еще, видя их вот такую расслабленность на грани прострации, порою и самой хочется… О нет, самой не пришлось, такая роскошь не для меня. Ну, как могла позволить себе быть слабой, когда каждый день – моя любимая, но сумасшедшая работа, рядом – дети, муж, в очередной раз томящийся без работы из-за вечных конфликтов с партийными «товарищами», да еще так называемая дача с подрастающими овощами, а в сорока километрах – старенькая мама с братом, и надо ездить к ним на выходные, помогать. Вот и приходилось быть сильной.

Но что-то я отвлеклась… а надо заканчивать. И закончу вот этими записями из дневника той поры, слушай: «У Сережки слабейшие нервы. Не могу видеть его лихорадочных движений, воспаленного взгляда, – хочется обнять и, напевая что-то светлое и ласковое, навевать забвение. Яркий, колеблющийся от малейшего ветерка, огонек, светлый луч…»

«Во время упадка духа надо обращаться с собой, как с больным и, главное – ничего не предпринимать» – советует наш великий классик литературы Лев Николаевич Толстой. Хорошо, прислушаюсь к совету классика. И уже смотрю на черного плюшевого кота, который стоит на приемнике: один ус – вверх, другой – вниз, зеленые глаза и хвост – в стороны. А подарил его Сережка со словами: «Не давайте никому… – и чуть дрожащей рукой протянул мне. – Он потеряет тогда свою магическую силу». Милый Сережка! Ты и сам, как этот ершистый кот, но… Но для меня – словно свежий ветерок в душный полдень, и в меня из тебя вливается свет, кажется, так у Андрея Вознесенского*?

Родственные души… Рядом с ними – словно в себя заглядываю! А когда уходят – уходит и частица моего «я»… Да нет, мой пушистый, тогда не навсегда потеряла я из виду Сережу. Какое-то время спустя, встретила его на базаре, – стоял возле лошади, запряженной в сани, трепал её гриву и кормил кусочками сахара.

– Сереж, как же я рада! – заспешила к нему: – Ну, как ты, где теперь?

А он стал рассказывать о лошадях, какие они умные да чУдные животные. Я опять: о себе, мол, расскажи! А он снова – о них и только о них, а в глазах – тот самый лихорадочный блеск:

– Понимаете, ГээС, – звал меня так, – они его загнали.

– Кого, Сереж, и кто?

– Коня моего любимого… цыгане.

Попыталась отвлечь от цыган:

– Серёженька, о себе-то расскажи.

И тогда взглянул вдруг потемневшими глазами:

– Пусто, ГээС, пусто. Живу в таборе. Надо же чем-то заполнять пустоту?

Вот и всё, мой бессловесный дружок. И не будем больше – о грустном, ладно? Поставлю-ка свой любимый диск с «Elvira Madigan» Моцарта и попьём с тобой кофейку… Не пьешь. А жаль. Но только знай, что ты очень помог мне вспомнить Лану Ленок. Спасибо тебе.

Рассказов я написала более шестидесяти, и большинство из них – о встречах с людьми, но в некоторые я привносила свои домыслы, иногда изменяя истинную картину когда-то произошедшего, так что самыми правдивыми, документальными являются мои дневниковые записи, которые вела с четырнадцати лет, на какое-то время словно забывая о них, но неизменно возвращаясь, ибо рано поняла, что время безжалостно уносит от прошлого, размывая его, оставляет лишь общий абрис того или иного события, явления. И вот теперь мои короткие записки не только оживляют ушедшее, но как бы предлагают взглянуть на то, что скрылось, другими глазами и хотя бы несколькими словами дорисовать тот или иной эпизод или образ.

В 1973-м году нам никак не удавалось устроить в ясли годовалого сына, да и няню не могли найти, вот и пришло мне в голову хотя бы на месяц пригласить старушку, которую часто видела сидящей на балконе соседнего дома, и вот такие короткие записки о ней остались.

«Была она худенькая, росточку небольшого, с прядками седых волос из-под цветастого платочка и глазами, почти не утратившими голубизны, из которых струится тихая благодать. Жила в однокомнатной квартире вместе с племянницей Лизой, преподавателем истории. Уже потом, когда мы водили сына в ясли, я, возвращаясь с работы, иногда встречала её у подъезда, и она совала мне в руку несколько десяток: «На, возьми… пригодятся». Конечно, я отказывалась, но Раиса Николаевна твердила: «Да мне они не нужны… а то Лиза отнимет и опять кольцо золотое купит… денег-то у нее уже и на машину хватит».

…Лиза, племянница Раисы Николаевны, – полная её противоположность! Громкая, агрессивная, с вечно недовольно стреляющим взглядом серых холодных глаз. И её посещения для меня – настоящие бедствия! Не уходит часа по два, рассказывая только о соседях: «Какие же все плохие!».

…Иногда навещаю Раису Николаевну, принося незамысловатые угощения, и она с благодарностью хвалит мои блинчики с творогом, а во взгляде Лизы замечаю сдерживаемое раздражение, поэтому стала заходить к ним реже.

…Лиза выселила свою тётку в коридор, хотя квартира той и принадлежит. Когда навестила старушку, то она даже не пожаловалась на племянницу. Могу ли я защитить её? И как вмешиваться в чужие семейные отношения?

…Не могу себе простить, что, когда Раиса Николаевна заболела, только дважды её навестила. А ведь незадолго перед смертью она прокричала дочке с балкона, когда та бегала во дворе: «Скажи маме… пусть зайдет». Да собиралась я, собиралась, но… Работа, дети. Нет, это – не оправдание.

…На похороны пришла я с белыми гвоздиками… которых потом не оказалось на могиле. А когда спустя неделю Лиза пригласила меня на «поминальный чай», то, посматривая вопрошающе, всё повторяла: тётино кольцо, мол, куда-то запропастилось. Вначале я не придала значения словам и её взгляду, а потом, когда она нашла кольцо в ванной, в спичечной коробке и, позвонив, радостно сообщила об этом, то меня осенило: так вот зачем Раиса Николаевна меня приглашала! Ведь как-то спросила: «Что ж это у вас кольца на руке нет?» Значит, хотела подарить кольцо, а я… Никогда не придавала значения этому металлу и всё же… Осталась бы память о добром человеке».

Через год умерла и Лиза, – с подругой шла на дачу, приостановилась, сказала: «Ой, что-то у меня с головой…». И упала. Так что всё её золото и деньги, которые копила, отбирая и пенсию у своей тётки, достались дальней родственнице, а квартира – государству.

Из записок. 1990—91.

«Снег растаял, потом подморозило и по тротуарам завьюжила пыль. А ведь Новый год!.. На книжный шкаф дети подвесили еловую ветку с несколькими шарами, притрусили её конфетти. Скромненько получилось, но красиво. Скоро будем пить сухое вино, провожая Старый, потом – «Шампанское», встречая Новый. Но вот ведь как странно получилось: магазины пусты, а на столе!.. Но буквально о каждом провианте можно рассказ писать, как он попал к нам. Ну, к примеру: свиной рулет – из деревни, и привез его Лёша, наш деревенский знакомый, который заходит, чтобы просто отвести душу, – муж, защищая его от произвола парт аппаратчиков, писал о его попытке фермерствовать, но так и не защитил. Теперь – о сухой колбаске: мне её на работе дали… В нашем социалистическом обществе как-то укоренилось: в магазинах или дают, или выбросывают, а вот в спец. распределителях для партийной элиты выдают. Но отвлеклась я… Так вот, сухую колбаску корреспондент Редькова где-то выбила (тоже термин зрелого социализма) для Комитета, и потом еще слушок прошел, что погрела, мол, она ручки на этой колбаске, недовешивая всем по пятнадцать грамм. Красную рыбку, – названия её мы так и не припомнили, – недавно дочке уступила подруга, а той с Севера прислали, и сын повесил эту рыбину на кухне для провяливания, но две недели, что она там болталась, всё ходил и отщипывал, так что к Новому году красная доплыла не вся. Зелёный горошек, точками выглядывающий из салата, приехал когда-то из Москвы, и он – добыча сына… привез его, когда всем классом возили их туда на экскурсию. А с майонезом месяц назад повезло мужу, – шел мимо магазина, а тут – «Дают!..» Так что сейчас можно было бы годовщину отметить того счастливого события. Ну, а что касается десертов… Сгущенное молоко для торта ждало своего часа с того самого дня, когда летом дочка привезла его из Киева… правда, четыре банки дети вылизали сразу же, переругиваясь, кто, мол, больше… но одна, благодаря моей бдительности, уцелела; за шоколадом дочка «давилась» целый час в их заводском буфете, да еще со скандалами, ибо пробежал слушок, что, мол, «всем не хватит»; конфеты «Птичье молоко» дали опять же мне… коробочка в двести грамм, двадцать четыре штуки…

– Почему уже двадцать три? Кто одну увел?

– Нет, не я… – хитровато улыбнулась дочка. – Глеб, наверно…

Ну ладно, промолчу, увели так увели… все ж Новый год на носу.

Да! Еще – о винах… Сухое дочка привезла еще осенью, когда ездила в столицу искать себе сапоги к зиме, и аж шесть бутылок!.. поэтому Борис встречал ее в семь утра. Вот такие, совсем не праздничные истории о нашем праздничном столе… Ой, о селедке «под шубой» забыла! Но у нее особой истории нет: как-то, недели две назад, этих представительниц фауны выбросили в военторговском магазине, а я как раз мимо проходила… ну а «шубу» «сшила» из бураков и морковки, купленных не в магазине, – там всё это весьма неприглядно, – а на базаре у бабульки… Зачастую и покупаю у таких, – жалеючи, – руки трясутся, глаза умоляют».

…Ну, вот и девяносто первый. Иду в магазин, ведь обещали нам освободить цены. Ба-а, даже колбаса появилась! Но эти самые цены!.. От радости что ль взбесились отпущенные? Как раньше в газетах писали: «с таким же периодом прошлого года…» творог подскочил… («кость на кость, кость долой…») в тридцать три раза, сыр колбасный – в двадцать шесть, сырки плавленые (любимая закуска «на троих») – в двадцать. Придется теперь тройкам закусывать рукавами курток. Продавщица за прилавком шутит:

– И цены теперь свободные, и покупатели. Подошел, посмотрел и-и свободен!

…Прошло два месяца после того, как взбесились цены и тогда в троллейбусах, поездах было, как на митингах, а теперь… А теперь тихо. Только иногда кто-либо начнет поругивать правительство, но лениво, «не в голос». И, наверное, потому, что в магазинах все можно купить. Но дорого. Баснословно всё дорого. Но есть же, есть! А тряпок сколько! Выбирай, что хошь».

И вот тогда, при непривычном для нас изобилии продуктов и товаров, моим детям захотелось подзаработать. Дочку как раз взяли корреспондентом в недавно созданную демократическую газету «Новые известия», но по сравнению с журналистами «рупора партии» «Рабочим», получала она очень мало, – местная коммунистическая Дума отказала их газете в субсидиях, – а сын был студентом, так что при таких копеечных зарплатах и стипендиях на вдруг открывшееся изобилие моим детям можно было только поглядывать, поэтому решили с появившимися в нашем городе итальянскими сапожками «Симодами» съездить в Киев на толчок. Съездили. Вернулись с прибылью. Снова засобирались «провернуть операцию», тем более, что поклонник дочки помог ей купить еще тридцать пар», но сын по какой-то причине не смог поехать и пришлось собираться мне. Да и узнать хотелось: через что проходят дети?

«Дорогой дочка всё успокаивала: «Не бойся, не волнуйся!» А у меня и впрямь томилась, ныла душа и относительно успокоилась лишь там, на верхотуре Киевского стадиона, где начали мы продавать сапожки. Но вначале их не покупали, а тут еще стали мерзнуть руки, ноги, но к одиннадцати народ повалил, сразу продали три пары, а потом толпа так нас закрутила, что жарко стало. И тут подошел парнишка симпатичный:

– Надо платить… – пристально посмотрел в глаза.

– Сколько? – сразу сообразила дочка.

Окинул нашу сумку взглядом:

– Двести.

– Может, и с меня еще потребуете? – не стерпела я.

– Да, и с вас, – взглянул на свитер, который я вывязала и держала в руках: – А с вас сто.

Но мы сразу не сдались:

– Может, позже? Ведь еще ничего не продали, – соврала я:

Хорошо, он подойдет позже.

И подошел, паршивец! Но мы решили идти напропалую:

– Так мы уже отдали! – И дочка состроила удивленное лицо: – Второй раз, что ли, платить?

– Как отдали? – удивился.

– А вот так… Подошел какой-то Юра и взял, – сообразила и я: – Молодой человек, вы хотя бы договаривались меж собой, нельзя же так?

И он поверил. А, может, и не поверил, но только в третий раз не подошел.

Не сказать, что наш товар шел нарасхват, но часам к двум мы продали семнадцать пар, а потом, как заклинило, – за полтора часа – ни одной Что делать? А базар уже так поредел, что одни продавцы и остались, да и холодно стало, ветер навязался, есть захотелось. Прошлись по кругу, поднялись на трибуны, присели, достали термос, разложили яички, нарезали батон, – благодать! Да фик с ними, с этими оставшимися «Симодами», дома продадим. А потом…

Потом всё как-то закружилось, завертелось стремительно. Отдохнув, спустились к воротам стадиона, – там еще толпился народ, – прошлись меж торгующих, и я предложила:

– Давай попробуем остальные продать.

– Да ладно, пусть остаются, – устало засопротивлялась дочка.

– Ну, чего ты? Попробуем…

И попробовали. Как-то сразу нас окружили, расхватали оставшиеся сапожки, и уже в сумерках повесила мне дочка на пуговицу бумажку «Меняем купоны» и мы пошли к воротам… Да, а когда она считала купоны, то отошли мы с ней к ступеням стадиона, у которых стояли две легковые машины, одна из них была заведена, но не уезжала, и когда дочка считала купоны, я стояла рядом и почему-то всё поглядывая на эту дымящую машину. Но потом она немного отъехала, остановилась, и шофер стал тоже поглядывать… на нас, а рядом с ним кто-то сидел в коричневой куртке, спиной к стеклу… широкой такой спиной, и у меня мелькнуло: «А что если они за нами наблюдают?» Но наконец дочка сосчитала купоны, с запиской на пуговице пошли мы к воротам, чтобы обменять их на рубли… И тут подошли двое:

– Сколько менять будете? – спросил парень в черном пальто: – Двадцать сможете?

– Сможем и больше, – ответила Галя.

– Больше? – удивился парень в коричневой куртке: – Ну, тогда давайте отойдем вон туда… – кивнул в сторону: – и там будем считать.

И мы отошли к какому-то прилавку, дочка начала отсчитывать купоны тому, что в куртке, а парень в черном пальто стал заговаривать со мной. Подумала: «Ничего, вполне интеллигентные ребята». Но тут подскочили к нам еще двое, сунулись к Гале:

– Вы что тут делаете? Нельзя запрещено менять на улице.

Сейчас-то вспоминаю: а ведь наши менялы ничего им не ответили, а вот я выпалила:

– Мы и не меняем. – И как сообразила? – Мы долг отдаем.

И отошли от них за ворота стадиона, остановились, дочка с тем, что в коричневой куртке, опять стали считать. Но те, что уже подходили, снова настигли:

– Нельзя. Запрещено.

Как-то оказались мы еще дальше от стадиона, возле кирпичного строеньица с колоннами, и дочка снова стала пересчитывать, а я… А мне тот, в черном, сунул в руки пакетик с уже сосчитанными деньгами, сказав:

– Да-а, мужество надо иметь, чтобы вот так, на ветру, весь день торговать.

– А что ж вы думаете? – доверилась ему: – Конечно!

Спросил он откуда мы, что продавали, и я все бы ему рассказала, если б Галя не шепнула: помолчи, мол, считать мешаешь. И я замолчала, дав знак и тому, что сочувствовал: тише, мол, не будем мешать. И стояла рядом с дочкой. И держала в руке мешочек… Ну, что б пересчитать эти, сосчитанные? Нет, полностью доверилась им, этим двоим… да, наверное, и не смогла бы рассмотреть купюры, если б и попыталась, ведь было почти темно.

Не вспомню момента, когда дочка взяла этот пакет у меня. Не вспомню и того, как отходили от нас менялы, – наверное, потому, что снова подскочили те двое, стали пугать, – и только отчетливо помню, как она вдруг остановилась и тихо сказала:

– Мам, нас кинули…

И губы её задрожали.

– На сколько?

– На тридцать пять тысяч. – Ее растерянные глаза и: – Куда ж они скрылись?

Да, они все слышали, эти верзилы, которые пугали, ведь еще топтались недалеко, и только когда я потянула Галю за рукав – пошли, мол, пошли от них! – то сразу исчезли. И опять лишь размыто помню, как дошли мы до метро, как спускались, ехали, как кто-то сунул нам в руки листки с религиозными текстами… но отчётливей помню, что страшно было за дочку, потому что она всё молчала, – словно застыла.

А потом вышли мы из метро к вокзалу… и было уже совсем темно… и она вынула оставшиеся купоны:

– Надо обменять…

Я же потянула её за руку, – не надо, мол! – а она заупрямилась с каким-то отчаянием, со слезами на щеках подошла к высокому мужчине с бородкой, что-то спросила… отошла с ним к освещенному окошку, стала отсчитывать купоны, он – рубли и тут… Меня кто-то слегка толкнул в плечо. Оглянулась. Милиционер! Плечом начала слегка оттеснять его в сторону, а он заорал:

– Вы что меня толкаете, женщина!

– Это вы меня толкаете! – почему-то выкрикнула и я.

Но он все же быстро ступил к окну, сунул голову через плечо бородатого мужчины:

– Чем вы тут занимаетесь? – опять закричал.

Дочка выпрямилась, вымученно застыла, обернулся к нему мужчина:

– А вам какое дело?

– Я имею право против таких, как вы, – и милиционер взялся за дубинку – применять вот это!

– Может, еще и автомат? – шагнул тот в сторону.

– Да, и автомат!

А дочка всё так же стояла и только смотрела на них.

– Галь, пошли… – тронула ее за руку:

И она вроде бы не услышала меня, но через секунду мы почти побежали в вокзал, – спрятаться б, затеряться среди людей и от этого милиционера, и от всего того, что случилось! Но вдруг она метнулась к какому-то парню.

– Что ты? – догнала я ее.

– Билеты надо…

– Какие еще билеты? – запричитала: – Милиционер сейчас…

А она подошла к какому-то парню, они пошептались и у неё в руке мелькнули билеты:

– Как раз два… купейные.

Отвернулась к стене, полезла за пазуху, достала деньги, чтобы отдать перекупщику, и мы снова почти побежали по вокзалу, в темном уголке нашли свободные места, сели и я затараторила дочке на ухо:

– Да хрен с ними, с деньгами!.. да слава Богу, что живыми остались!.. ведь эти бандиты все равно нас не отпустили б… знали, что у нас такие деньги… это они были, они, что в машине сидели…

И сыпала всё это потому, чтобы как-то заговорить ее, чтобы забросать словами, чтобы ушла от отчаяния.

На свой вокзал мы приехали в половине третьего ночи. Вместе с нами с поезда сошел только один мужик и мне снова стало жутковато и от безлюдного тёмного вокзала, и от этого мужика, который всё не уходил и сидел неподалеку от нас.

А потом – и от безлюдных улиц, по которым надо было идти искать такси.

– Давай до утра на вокзале останемся, – тихо уговаривала дочку.

Но она не хотела. И тогда пошли мы все же по этим чуть освещенным улицам, припорошенным снегом, и я все оглядывалась: не идет следом тот мужик?.. а дочка твердила, как заклинание:

– Здесь я ничего не боюсь. Здесь нас никто не тронет.

И предлагала идти пешком до самого дома, если не найдем такси. Но оно замелькало. Остановили, сели. В нем было тепло, рядом с шофером сидела молчаливая девушка… словно манекен.

Сколько лет прошло!.. А я все ни-икак не могу простить тем, интеллигентным с виду, что так зло «кинули» нас. Всегда засыпала с молитвой, в которой конечными были слова: «Господи, прости всех грешных!», а после пережитого в Киеве стала прибавлять: «Господи! Пошли ты обидчикам нашим такую кару: пусть живут и терзаются, сознавая своё падение, грех!.. и пусть покаются! Господи, накажи их так, а потом прости».

Вглядываясь в жизнь, вчитываясь и вдумываясь в советы Великих мира сего, выносилось такое понятие достоинства: оно складывается из того, какой материальный достаток имеет человек и того, какова его нравственная высота, – насколько, не ограничивая себя тем, что имеет, ищет он смысл своего существования. В общем, достоинство это – иметь плюс быть.

«Конечно, при социализме, когда товаров и продуктов всем не хватало, мы были весьма унижены. Но те, кто заведовал магазинами, был продавцами или работал при распределителях для коммунистических начальников, жили с уверенностью и своим особенным достоинством. Как им завидовали, как мечтали с ними познакомиться, как сидели они в первых рядах залов, как ходили, говорили!

Помню, под Новый год мой муж-журналист пристроился в длиннющей очереди за апельсинами, а какой-то мужик и полез без очереди. Ну, Борис захотел приструнить нахала, а тот развернулся и-и ему кулаком – в лицо. Вот и встречал мой интеллигент Новый год с апельсинами… вернее, с одним «апельсином», но не оранжевым, а синим, полученным в борьбе за попранное человеческое достоинство.

И еще как-то… Стоял он в такой же очереди уже и не помню за чем, но вдруг по ней пробежал слушок, что «продукт» выносят с чёрного хода и всем не хватит. Народ заволновался, а мой муж, – борец за правду и справедливость, – и позвонил из соседнего магазина в Комитет Народного контроля (был в те времена такой орган), что тут, мол, с черного хода… И приехал Народный. И перед расступившейся очередью прошел в магазин наводить справедливость с портфелями… и вышел с ними же, но уже набитыми «продуктом», сел в машину, и уехал… с достоинством.

«Блат». «По блату». Тогда-то и родились эти понятия, ибо тот, кто «что-то» имел, а у другого этого «что-то» не было, мог снизойти и дать кому-то «это»… за что и почитали его достойно. У меня была ассистентка, у которой мать работала в магазине для партийных начальников, так частенько я видела такую картину: в соседнем кабинете сидит моя помощница, перед ней на столе – расковырянные банки с тушенкой, сгущенным молоком, пахнет апельсинами, кофе. Наестся она со своими близкими подругами этих, недоступных для других продуктов, а потом и оставит недоеденное на столе для тех, кто – потом… И заходили мои коллеги, доедали. А перед праздниками привозила Ильина еще и вина разные, так потом шушуканья по коридорам летали, когда распределяла бутылки меж избранными! И за это её уважали, – даже заискивали! – отчего достоинство её росло день ото дня, а меня она начинала ненавидеть за то, что не доедала её объедков, не заискивала из-за бутылки вина, ибо уже тогда чувствовала, что с достоинством человека не всё в порядке в нашей социалистической и «уверенным шагом идущей в коммунизм», стране».

В советские времена под Новый год ёлочные игрушки были дёшевы, да и ёлки – тоже и в канун праздника почти из каждого окна через разрисованные морозом узоры с ярко украшенных зелёных веток улыбались разноцветные шары, а иногда подмигивали и лампочки дефицитных гирлянд.

«Маленькой ёлочке Холодно зимой. Из лесу ёлочку Взяли мы домой. Бусы повесили,

Стали в хоровод…

Но после Нового года отслужившие людям ёлочки начинали мелькать во дворах, с каждым днем их становилось всё больше, и ребятишки футболили их по двору, строили из них, осыпающихся и «потемневших ликом» ограды вокруг катков, а те, что оставались незамеченными, долго стояли в сугробах, словно спрашивая у проходящих: за что, мол?.. И мы с детьми собирали эти, выброшенные утехи новогодних дней, относили к оврагу, что у сосновой рощицы, складывали из них одну большую «ёлку», в последний раз украшали серпантином и поджигали. Весело потрескивал огонь, бойко перескакивая с ветки на ветку, вились язычки пламени, искорками устремлялись в небо и нам казалось, что в этом пламени сгорают все наши горестные ощущения ушедшего года от унижений при бегании по магазинам в поисках мороженого хека или «синей птицы», от забубённых лозунгов и плакатов социалистической идеологии, от масок наших полуживых вождей… И чудо свершалось! В нашем, огнём очищенном сознании, взлетающие фейерверки казались уже не искрами, а частицами душ этих самых ёлочек, которые, возносясь в небо, уносят с собой наши тёмные чувства и там, высоко за облаками, начинают новую светлую жизнь».

Николай Семёнович Сафонов. 1925—2008.

Мои воспоминания о старшем брате Николае скупы, ибо он ушёл на войну в шестнадцать лет, когда мне было три годика, а возвратившись в 1946 году, сразу уехал учиться в Ленинград и виделись мы только во время его коротких наездов в Карачев да моих поездок в Ленинград, где заочно училась в Институте Культуры.

2008-й

Письмо Николая: «Здравствуйте, родные. Как правило, напоминание о письме к вам исходит от Вали. Знаю, этот факт не украшает меня, но что поделаешь! Эти задержки объясняются не только моей ленью, но и отсутствием событий, которые могли бы заинтересовать вас…» Это письмо сегодня вынул из почтового ящика муж и я, не сумев заставить себя открыть его дома, читаю теперь, в вагоне… читаю по абзацу, и потому, что… Утром позвонил племянник и тихо сказал: «Папа умер».

Черные верхушки сосен хлещут раскалённый за день шар солнца, словно пытаясь дотянуться до него и побыстрее столкнуть за темнеющую линию горизонта, но оно стремительно летит и летит, ныряя за левый край вагонного окна. Да, Николай писал нам редко, и если бы ни Валя, а вернее, Валечка, как он всегда называл жену, то были бы мы для него ещё дальше, – «где-то там»!.. не только в смысле протяженной удалённости, но и в сердце. Да нет, не осуждаю его за это, – в шестнадцать лет покинуть семью… Вначале – фронт, потом – учёба в институте, женитьба на «ленинградке», работа на Дальнем Востоке, – эти годы и разделили нас. Правда, мама рассказывала, что из Совгавани приехал он в Карачев и попытался остаться с нами, предложив заработанные деньги на покупку нового дома, но мама рассоветовала, – жена, мол, твоя городская и не привыкнет к провинции, – вот и уехал в Ленинград, в двухкомнатную квартиру Валиных родителей. И всё же красный диск вот-вот нырнёт за метущиеся и уже нечёткие силуэты дальнего леса. Какое диковатое сочетание красок! Синее небо у верхней рамы окна и переходящее в желтое, розовое и серое – в нижней. Да ещё эти скользящие, тревожные, чёрные изломы линий… Есть в этом даже что-то зловещее.

«А еще задержки ответных писем объясняются не только моей ленью, но и отсутствием событий, которые могли бы вас заинтересовать, а, скорее, динамики этих событий. Но есть и то, что вызывает вопросы относительно вашей жизни…» Ах, Николай! Твоя профессия инженера пропитала тебя насквозь: «задержки объясняются… динамика событий… вызывает вопросы относительно…» Ну да ладно, зато ты «чётко формулируешь свою основную мысль». «Так, например, мы теряемся в понимании судьбы Викторова романа „Троицын день“. Как нам известно, какая-то его ученица приобрела станок для его напечатания, но ведь Виктор сообщает, что он основательно переписывает уже написанное, так что же дальше? Желательно из ответного письма узнать что-то об этом противоречии». Размытые силуэты привокзальной площади, сероватые тени провожающих, спешащих к поезду… Какие же у меня разные братья! Один – фантазёр, мистик, у которого не только вещи, предметы живут там, где им заблагорассудится, но и мысли не выстраиваются в логической последовательности, мечутся в зависимости от настроения, а другой – аккуратен, в квартире у него всё разложено по полочкам, да и в голове мысли – тоже. «Теперь – о положении Виктора. Он живет один, а в старости это недопустимо и страшно. Не ставился ли вопрос об обмене поместья в Карачеве на что-то упрощённое в вашем городе? Наверное, совместными усилиями это можно было бы сделать. При положительном решении этого вопроса всем будет спокойнее и нам – тоже». Да, конечно – спокойнее и ему… тоже. В общем-то, отцом для меня стал Виктор, а не старший брат. Так сложилось, что Николаю было не до нас, и я принимала это как должное, но всё же… Вместе с лёгкой обидой, запомнилось: мы идем с ним по Марсову полю, я рассказываю об институте Культуры, куда приехала поступать, о том, что экзамены сдала и меня берут, но без общежития до первой сессии. Я рассказываю ему это, а он идёт рядом, молчит, а потом тихо говорит, словно оправдываясь: я, мол, и сам на птичьих правах в квартире, а тут еще и ты… может, на заочное отделение поступишь? И я поступила на заочное. А если бы помог мне тогда? По-другому бы сложилась моя жизнь, по-другому. Чёрные верхушки сосен хлещут уже не раскалённый шар, а красный полукруг. Но вот и он метнулся над линией электропередач, над синим льдом реки с красными всполохами бликов и врезался в вершины деревьев. Ну и хорошо, ну и, слава богу, пускай эта сине-черно-красная, – зловещая! – картина скорее нырнет в ночь. «Много вопросов накопилось и о семье Виктора. Как судьба его дочери-журналистки Насти, сражающейся с жёсткой Москвой – столицей „империи зла“? Насколько нам известно, она была приближена к свите экс-премьера Фрадкова, положение которого изменилось, и как теперь это повлияло на её положение, на приобретение жилья? Хотелось бы знать и как складывается жизнь её брата Максима. Не оставляем без внимания и жизнь вашего сына, его польской подружки, порадовало возможное увеличение семьи дочки вашей, но мы, по суеверным соображениям, сдерживаемся от эмоциональных славословий по поводу этого события». Вот и совсем темно. А, впрочем, нет, еще мельтешат в раме окна чёрные кляксы придорожных кустов да размытые пятна проносящихся фонарей. Но вот они стаей повисли над привокзальной площадью и один из них нагло заглянул в окно… «А помнишь, – шепчет мне память, – как в голодные послевоенные годы получили вы от него из Совгавани посылку с копченой скумбрией? В жизни вкуснее ты еще ничего не ела… А помнишь, как на его стареньком „Москвиче“ ехала с ним, Валей и четырехлетним племянником из Карачева до Питера через Смоленск, Даугавпилс?.. А как полгода назад прислал он тебе диск с его и твоим любимым хором из оперы „Набукко“ Верди? Как в последние годы под Рождество присылал тебе и Виктору по тысячи?».. И, значит, деньги, которые ты получила от него с неделю назад, пригодились вот на эту поездку. «Наша с Валей жизнь: основное положение – старость, а у всех старых людей главная тема разговоров – обсуждение болячек и борьба с ними. Но тему своего здоровья, а вернее, его отсутствия, я постараюсь не затрагивать, чтобы не подражать тем, у кого это переходит в манию и для них посещение врачей становится основным занятием и развлечением. А способствует этому то, что наши городские правители приняли законы, по которым все люди города военных времен (без разбору) получили звания участников войны с бесплатным лекарственным обеспечением, и настоящие фронтовики смешались со всеми, в том числе с детьми блокадного Ленинграда, полностью потеряв свои преимущества, ведь все старое население города стало осаждать поликлиники, врачей и приобретать неимоверное количество лекарств, тем самым создавая большие очереди, после чего лекарства и пропали. По этой причине я вынужден отказаться от врачебных услуг, т.к. если их добиваться, то можно и окончательно потерять здоровье». Когда в последний раз виделась я с Николаем?.. Ну да, полтора года назад, когда он приезжал к нам. И как же заговаривал меня! Особенно, когда начинал рассказывать о своих изобретениях, и не о тех, за которые получил авторские свидетельства, а о тех, которые применял на своей даче. Вот и преследовал меня траншеекопателем для посадки картошки и я, наконец, взмолилась: «Николай, ты, конечно, молодец. Твой траншеекопатель – чудо. Но скажи, зачем мне знать подробности его устройства? Ведь я же не стану его собирать… даже из готовых деталей?» Выслушал, согласился, и – опять… «А так все дела жизни – в норме. Нашей стихией остается дача и огород: посадка, прополка, борьба с вредителями, урожай, его сохранение. И таким образом неплохо преуспевая на земле, мы утверждаем свою гордость, одаривая потом детей, внуков и друзей консервами, вином и настойками. А в последние два года я успешно освоил самогоноварение – изготовление гарантированного качественного спирта, на котором делаю настойки из разных ягод. Пришел к заключению, что ягодное вино более вредное, чем настойки, т.к. в вине (в результате его брожения) образуются сивушные масла, а настойки свободны от них и, следовательно, менее вредны. Валя почти систематически употребляет их, правда, микроскопическими дозами, а мне, к великому сожалению, противопоказано и то, и другое». Нет, уже не буду смотреть в окно, там тянется лишь тёмная полоса, изредка рассекаемая желтыми всплесками придорожных фонарей… Вот ведь как бывает: у Вали – больное сердце и она давно «сидит» на нитроглицерине“, а Николай никогда не жаловался на здоровье и только в последние два года… Племянник вчера сказал: „Положили папу в больницу для очередного профилактического осмотра сердца, стали там делать какие-то процедуры, а он и умер“. Легкая смерть. Как долго стоит поезд!.. Нет, лучше пусть идет, стучит и стучит на стыках… В Петербург я приеду в половине шестого утра. Плохо. Надо будет ждать, когда заработает метро, когда хотя бы немного посереет, ведь идти-то по темным кварталам, да и дома их не знаю, только адрес, – недавно получил всё же Николай однокомнатную квартиру, и они с сыном разъехались, но, знаю, что живут рядом. „Теперь – о детях. Сын и невестка много работают, много получают и тратят бездумно, не оставляя на черный день. Так, например, купили для себя и сыновей акваланги для подводного плавания и, естественно, тут же полетели в Египет на Красное море. Или: приобрели современные лыжи, для которых нужны специальные горы и которых нет в окрестностях Петербурга, поэтому опять же – поездки в Финляндию, Польшу с большими расходами и опасностями. Всего этого мы, естественно, не одобряем, правда, молча, т.к. всей своей жизнью приучены экономить и всего бояться“. Да уж… То же самое крепко сидит и в нас с Борисом. Но, наверное, в Николае страха больше, – в шестнадцать лет попасть на войну! Никогда не слышала, чтобы о ней рассказывал. Почему? Наверное, не хотел будить в душе тот, самый последний страх, не хотел заражать им нас? Но осталось о „его“ войне то, что рассказала мама: „Он же в войну сразу на передовую попал, при самом фронте части их стояли.