Текст книги "Светлячки на ветру"

29

В кабинете сурдопедагогики им дали подробную методичку, как они должны будут заниматься с таким ребёнком, пожелали удачи и посоветовали набраться терпения. Было ощущение, что им завязали глаза, завели в незнакомую местность и отпустили – выбирайтесь. Но куда? И они пошли – на ощупь, спотыкаясь о коряги и кочки, больно ударяясь о деревья, набивая себе шишки, обжигаясь крапивой и ранясь о кустарники, ощерившиеся шипами.

Начался адов круг хождения по врачам… Первый круг они прошли довольно быстро. Вскоре ребёнку дали инвалидность. Затем наступило какое-то безразличие, оцепенение, как у пчёл, впадающих в спячку. Мысли словно ушли куда-то, одно сплошное горе. Делали всё по стереотипу.

Ребёнку был изготовлен слуховой аппарат – и они радовались, что у сына не полная потеря слуха, можно что-то восстановить хотя бы с помощью аппарата и учиться «рационально пользоваться остатками слуха», как им рекомендовала методичка. Вместе с аппаратом получили кучу брошюр и методичек по обучению ребёнка. Вика начала водить Тимку к сурдопедагогу на занятия.

«Мой дорогой ангелок! Уже миновал тот возраст, когда можно было побренчать яркой погремушкой, поцеловать в темечко, щёчку и глазки, подбросить в воздух и сграбастать в охапку, как пойманное с неба чудо, поводить за ручку, удивляясь тому, что ведёшь своего сына, а не любимую куклу Оксану, привезённую родителями из путешествия по Прибалтике. Теперь сына надо чему-то учить. Но как? Как донести слово? Что ответить вопросительным сметливым глазкам? Зачем так больно щемит сердце? Где искать выход? Почему столь горькая чаша – именно им? За что? Что теперь делать, мой маленький, любимый человечек? Как объяснить, что мы тебя любим? Как донести до тебя, что обозначают слова «мама» и «любит»? Столько хороших слов придумано ещё до твоего рождения, но как их передать тебе?» – думала Вика.

Через месяц сын уже лепетал… Но только лепетал, осмысленных слов им услышать не удавалось, как они с замиранием сердца ни прислушивались к радостному гулению.

Приучать ребёнка к аппарату было очень сложно, он причинял массу неудобств: давил и тёр, появлялись ранки; мальчику было непонятно, зачем он нужен. Малыш капризничал, срывал аппарат. Не видя на окружающих близких людях непонятной штуковины на ухе, он наотрез отказывался надевать её.

Педагог объяснил им, что сам ребёнок слышать не научится, таких детей надо научить. Слушать звук, слог, слово, затем фразу – всему этому надо было учить терпеливо, чтобы ребёнок по капельке пропитывался музыкой окружающего мира.

Тренировали слуховое восприятие по низким, средним и высоким частотам, играя на музыкальных инструментах: барабане, губной гармошке, свистульке.

Звук «у» ставили с помощью воздушного шарика, касаясь его губками и улавливая ими вибрацию. Звук «а» – раскручивая нитку с катушки или клубка, тянули голосом «а-а-а»… Одновременно учили ребенка контролировать наличие звука по вибрации на гортани.

Начав учиться вместе с мальчиком, они сами каждый день узнавали много нового, и постепенно осваивали систему обучения глухих детей звукам, познавали технику произношения каждого звука. Вика теперь знала, что при произношении звука «н» ощущается вибрация носа, «м» – вибрация щек, «и» – темени, а «в» – верхней губы. На руке можно было ощутить толчок выдыхаемого воздуха от звуков «к», «х», «п», «т». Тёплую струю давал звук «ш», холодную – «с». При произношении слогов «па» и «та» колеблется ватка, поднесённая ко рту, а от выговаривания слогов «та» и «фа» запотевает поверхность зеркала. Силу голоса ощущали, приложив руку к гортани или груди… Всё было новым, необычным, казавшимся недоступным и невыполнимым. Учить сына говорить приходилось часами.

На семейном совете решили, что языку жестов обучать его пока не будут. Врачи обнадёжили, что мальчик сможет ходить с аппаратом в обычную школу. Вика учила его сразу и говорить, и читать. Писала слова «МАМА», «ПАПА» на карточках – и показывала на себя и Глеба… Сын мычал «МММа-а…» Рисовала солнце, деревья, цветы, машины, дома, собак, кошек, чашку, яблоко – и писала слова… Карточки у них были в доме развешаны на всех предметах. Вся квартира пестрела табличками. Ходили к сурдологу и логопеду параллельно.

«Па-па-па» – указательными пальцами стучали по столу, широко открывая рот на гласную и чётко, несколько утрированно, произнося согласную. Первыми словами были «папа», потом – «баба», а вот над словом «мама» трудились полгода. Однажды, сидя у Вики на руках и глядя в глаза, сын чётко сказал: «МАМА!», хотя его никто и не просил. Услышав это слово, Вика неожиданно для себя самой заплакала. Горло перехватило, а слёзы выступили на глазах и покатились по щекам, точно от запаха свеженарезанного лука. Остановить их было невозможно. Сын радостно засмеялся и начал слизывать слёзы со щёк языком, точно котёнок лакал молоко. Слёзы побежали ещё сильнее, Вика закашлялась и выпустила ребёнка из рук на диван, бросилась доставать платок.

И снова продолжали учить, как произносить звуки. «По-по-по» – указательными пальцами показываем вверх, как бы приподнимая нёбо, рот широко округляем. «Пу-пу-пу» – указательными пальцами изображаем направление движения «вперёд», подсказывая губам, сложенным в трубочку, куда им тянуться. «Пи-пи-пи» – соединёнными указательным и большим пальцами растягиваем губы в улыбку. «Пы-пы-пы» – двумя ладонями с расставленными пальцами также растягиваем рот, но уже не в узенькую щёлку, а шире.

Даже во сне Вику захлёстывал водопад невыученных слов, падежей, окончаний, предлогов… Ей снилась первомайская демонстрация, где все люди шли с табличками, на которых, помимо слов «Май», «Труд», «Мир», были написаны всякие другие. Таблички вышагивали, как солдаты в строю; кружились в танце, словно балерины; качались, словно флажки на ветру; взлетали, перевёртываясь в воздухе, и, сделав сальто, возвращались в руки к владельцам, точно тарелки к жонглёру.

Если сыну что-то не нравилось, он, как все дети, начинал капризничать. Сначала раздавался пронзительный вопль раненого зверя, вопль ребёнка, которого пытают раскалённым железом и кромсают хирургическими инструментами без наркоза. Ор был настолько громкий, что Вика зажимала уши ладонями, боясь оглохнуть, как сын, который просто не слышал своего крика. Рёв рвал душу и барабанные перепонки на части. Тут же раздавался стук в стену, а иногда телефонный звонок от соседей. Потом на пол летели игрушки, которые падали со стуком поспевших яблок, ударяющихся о крышу дачи и крыльцо. Наконец ребёнок, устав от своего крика, просто закрывал глаза и так сидел. Достучаться до него было невозможно. Там, где он был, ему было тихо, спокойно, уютно и даже, возможно, не темно – и яркие сказочные образы, проносящиеся в его воображении, заменяли ему его детскую с рассерженными родителями, негодующими и беспомощными до отчаяния. Казалось, что сын насмехается и издевается над ними, придавленными свалившейся бедой взрослыми. Сидеть в таком состоянии он мог бесконечно долго, пока родители не уходили из комнаты, в отчаянии хлопнув дверью, стука которой он не различал, зато очень хорошо слышала мама, которая уже стояла в коридоре и осуждающе смотрела на очередной спектакль. Иногда гнев Вики опадал, словно пена на закипающем молоке, которое сняли с газовой конфорки, и тогда она выходила из комнаты сына, согнувшись, точно старушка, тащащая с дачного участка рюкзак огурцов.

Любимой игрой сына стала игра с солнечным зайчиком. Каждый раз, когда в комнату заглядывало солнышко, сын доставал маленькое, захватанное жирными пальчиками зеркальце – и с огромным наслаждением следил, как весёлое яркое пятнышко продвигалось по комнате, перепрыгивая с одного предмета на другой, подчиняясь его движениям. Смех его звенел серебряным колокольчиком, солнечный зайчик перелетал, будто бабочка, залетевшая в дом, которая не могла найти себе покоя в месте, где не росла пышным ковром трава с запутавшимися в ней полевыми цветами.

30

Боже, какая это была радость, когда бессмысленный лепет, похожий на жалобное кошачье мяуканье, стал складываться в слова, а затем и в короткие словосочетания! Фразами сын не говорил. Будущее пугало. И Вика частенько думала о том, что беда пасёт их, как волк стало овец и коз: прячется на опушке леса, выбирает момент, берёт хороший разбег, на бешеной скорости врезается в стадо и начинает валить всякого, кто попадается на пути. Утащить не может. Рвёт бока и ноги. Выгрызает сердце и лёгкие. Иногда ломает шею – и уносит тушу целиком. Почему мы всегда думаем, что с нами этого не произойдёт, ужасаясь, когда что-то происходит с другими? Думаем очень отстранённо: «Да, война… Да, гибнут люди… Да, кошмар… Да, страшно жалко людей, но ведь это так от нас далеко, на другом континенте…»

Врачи советовали говорить как можно громче, чтобы ребёнок тренировал слух. От постоянного разговора на повышенных тонах Вика чувствовала себя к вечеру охрипшей, голову давил тяжёлый обруч, и единственным её желанием становилось укрыться от мира под ватной подушкой, через которую проникают лишь глухие звуки.

Старалась не только гулять с сыном во дворе или парке, но и чтобы он общался с другими детьми, брала с собой в магазин, на почту, в сберкассу. Но с чужими детьми мальчик контактировал плохо: он их как бы не замечал, игнорировал, играл сам с собой. Если дети протягивали ему свои игрушки и они ему нравились, то Тимка просто забирал их себе. Отнять их можно было только силой. Возвращение игрушек хозяину сопровождалось таким истошным Тимкиным рёвом… Сын опять орал до посинения, как тогда, когда она кормила его грудью. Садился на землю – поднять с земли и увести его домой не было никакой возможности. Только сграбастать в охапку, точно брошенную на пляже одежду, когда удираешь от сверкающей молниями и громыхающей где-то совсем близко грозы, – и унести… Тимур отчаянно сопротивлялся покушению на его свободу: пинался и плевался, точно маленький верблюжонок; барабанил в грудь кулачками, становящимися похожими на деревянные киянки; пытался дотянуться до волос и выдрать клок побольше, как пучок сорняка с грядки.

Как-то Вика взяла его с собой в супермаркет. Люди в огромном зале, не торопясь, присматриваются к товарам на стеллажах и в витринах, разглядывают ценники и сроки годности, выбирают продукты. Вика тоже выбирает помидоры. И вдруг в эту сонную послеобеденную обстановку врывается маленький ураган: сбрасывает на пол упаковки с орехами и сухофруктами, банки с джемом и пакеты с соком, хватает яблоки и пускает их катиться по полу, будто те – игрушки, маленькие красные мячики, надевает на голову пачку бананов, изображая маленького чумазого индейца. Вика еле успевает схватить его за руку, предотвращая очередную диверсию. Хватает непоседу и усаживает в тележку для покупок. Все продукты из корзины тут же оказываются на кафельном полу. Кроха с невинным выражением лица и загадочной улыбкой остаётся сидеть в тележке. Он, словно кукушонок, избавился от всего, что ему мешало.

На всё море любви и ласки Тимур не отвечал и каплей взаимности. Не подойдёт, не прижмётся доверчиво, не чмокнет в щёчку. Наоборот, от прикосновений отшатывался, будто они неприятны, шарахался, как от ободранного вонючего бродяжки, который потянулся, чтобы потрогать. Не позволял погладить себя по голове, поцеловать, увёртывался, как маленькая проворная обезьянка. Кидался игрушками, как кокосами.

Целой проблемой оказывалось заставить его переодеться. Мог целый день проходить в одной одежде и лечь в ней спать. И попробуй сними с него: крик и плач на весь дом, ревёт, как будто бьют, кусается, глаза горят, как у кошки в темноте, царапается, пинается, соседи сразу начинают в стенку стучать. Ничего не позволял менять или переставлять в доме: не смей! – сразу в истерику, ножками сучит, визжит, как поросёнок, которого ведут на бойню. Приходилось всё время переступать через игрушки, валяющиеся на полу, грозя споткнуться о них и растянуться или просто их раздавить.

У них в семье у всех была своя посуда: «свои» вилка, ложка, тарелка, чашка. У Тимура – тем более. Однажды бабушка разбила его тарелку с Буратино. Маленький узурпатор отказался есть, пока не купят такую же. Вика обежала полгорода. Такой же не нашла. Купила три другие. Сын в ярости все их разбил одну за другой – и есть не стал ни из какой посуды. Спасли только любимые блинчики с яйцом. Вика с тех пор покупала по три-четыре одинаковые детские тарелки или чашки – и прятала их до очередной «катастрофы». В еде у мальчика были свои пристрастия и свои ритуалы, которые практически не менялись и были далеки от элементарных правил приличия. Он, например, обожал длиннющие спагетти. Берёт одну из них руками, вкладывает в рот и постепенно втягивает. Когда снаружи остаётся лишь самый кончик, вытягивает спагеттинку назад… То же с соком. Сначала наберёт полный рот, потом выплёвывает в чашку и требует заменить содержимое. В супе или в салате всё раскладывал по отдельности: мясо на один край тарелки, картошку – на другой, капусту – в верхнюю часть тарелки, морковку – в нижнюю. Приём пищи затягивался минимум на два часа. Часто просто складывал еду за щёку, не жуя, и ходил с ней полдня: и выплёвывать не выплёвывал, и не глотал. Когда взрослые начинали ругаться, тогда и выплёвывал.

Испробовали все приёмы воспитания и воздействия. Не помогало ничего: ни демонстрация хороших манер, ни просмотр кинофильмов и мультиков, ни назидательное чтение. Результат – ноль. Свои привычки мальчик менять не желал. И совершенно не боялся строгого тона: лишь опускал глаза, отходил в сторону и начинал заниматься своими играми. Обожал рассматривать часами книги или журналы. Иногда вверх ногами. Если взрослые переворачивали как надо, то поднимал визг.

Говорил мало, но иногда повторял даже длинные фразы взрослых, копируя их интонацию и корча забавную рожицу.

Вика ревела, не зная, что делать. Бабушка раздражалась. Глеб всё дольше засиживался на работе и всё чаще уходил на работу по выходным. Вика упрекать его не могла: денег не хватало, хотя всё больше в ней зрела обида, что ей совсем не помогают с сыном.

Когда Тимке исполнилось три года, решили его устроить в садик. На очереди уже стояли давно, с самого рождения. Пора. Но воспитатели после первой трудовой недели ребёнка в саду в один голос заявили, что ребёнок «не садовский»: неуправляем, совершенно «не слышит» взрослых, терроризирует детей, не ведает никаких запретов, не знает приличий. Спать в саду категорически отказывался: садился в кроватке и раскачивался из стороны в сторону, словно ванька-встанька, весь тихий час. Чтобы мальчик спал, его туго спелёнывали и оставляли в соседней комнате, где не было других детей, пока он не накричится и не уснёт. Позже сын рассказал матери, что ежедневно с ужасом ждал этой пытки.

Чуть что не по нему, становился агрессивным, орал, захлёбывался потоками слёз, никого к себе не подпускал, ложился на пол и сучил ногами. Ко всему прочему молчал, как партизан, в глаза не смотрел, улыбался инопланетной улыбкой и делал только то, что сам считал нужным. Ни с кем из детей общаться не желал, но понравившиеся игрушки вырывал из их рук. Очень полюбил игры в песочнице. Мог сидеть там весь день. Если другие дети приходили туда играть – закатывал истерику. Когда воспитательница строила детей, чтобы уходить в садик с прогулки, игнорировал её окрики и продолжал лепить куличики. Таскал кошку за хвост, пытаясь притянуть поближе к себе; поднимал собачку за шею, как игрушечную. «Совсем не умеет играть с животными, обращается с ними, как с неодушевлёнными предметами!» – жаловалась обескураженная воспитательница.

Вика стала замечать, что, когда ведёт сына домой, он качается из стороны в сторону, спотыкается, как пьяный. Оказалось, что без их ведома детсадовская врачиха стала давать ребёнку мезапам. Врач призналась, что давала лекарство в надежде усыпить ребёнка, причём в большой дозе, так как эффекта не было никакого.

Что делать, они не знали. Таскали ребёнка по врачам. Те в один голос говорили, что мальчик нормальный, ему надо быть больше в коллективе, просто проблемы со слухом дали такую картину. Выписывали успокаивающие лекарства. От них ребёнок был всё время вялый и заторможенный. Мог часами лежать на ковре и разглядывать одну цветную картинку из книжки. Иногда там и засыпал, положив голову на раскрытую книгу. Когда Вика тормошила его, смотрел на неё невидящим и ничего не понимающим взглядом, в котором плескалась холодная осенняя вода, сквозь которую колыхались водоросли, растущие густыми зарослями… На нежной детской щеке была впечатана глубокая розовая борозда от края книги, похожая на затягивающуюся рану. Вообще, когда принимали таблетки, мальчик был странным: улыбался загадочно, мог смотреть в пустоту комнаты часами. Однажды ночью Вика проснулась от того, что почувствовала на себе какой-то холодный луч, будто от лазера. Ребёнок стоял рядом с родительской кроватью и неотрывно смотрел на них спящих. Глаза светились, как у кота в темноте, каким-то зеленоватым фосфоресцирующим свечением. «Как у собаки Баскервилей», – неожиданно для себя подумала Вика, выныривая из сна, окутавшего тёплой морской волной, в холодный промозглый ноябрь. По сырой коже побежали мурашки… Сын неподвижно смотрел на неё, будто пытался выжечь лучом своих глаз незатейливую картинку на сухой древесине.

31

Они решили показать ребёнка психиатру. Его ироничный голос много лет звучал у Вики в ушах: «Мамочка! Да вам самой лечиться надо! И ребенок у вас психически ненормальный!» Откуда тому было знать, что, поднимаясь к нему, они на двадцать минут застряли в кромешной тьме в лифте? Сын, не видя и не слыша ничего вокруг, утыкаясь в мамины ноги, верещал так, что Вике казалось, будто она в аду, где маленькие черти скребут и колотят ложками по сковородкам. Выйдя из кабинета врача, Вика потеряла сознание прямо в коридоре поликлиники.

Все дни она теперь была как натянутый от испепеляющего солнца тент… Ситуаций, требующих психического напряжения, в течение дня было десятки. Сына нельзя было позвать из другой комнаты – надо идти туда самой; отвернулся – надо подойти. Разговаривая с глухим, необходимо было оставить все дела и расположиться напротив. Если ребёнок на улице увлекался и уходил далеко вперёд, приходилось бежать следом. Чтобы обратил внимание и повернул голову, касались его плеча рукой. Но так как все часто куда-то спешили и опаздывали, то получалось, что не просто касались, а хлопали, дёргали. И мальчик, подражая и не понимая, что взрослых можно просто позвать голосом, тоже стал хлопать их по плечу. Бывали минуты, когда Вика расслаблялась или, наоборот, была взвинчена до предела и натянута, как новая бельевая верёвка, – а тут вдруг в плечо неожиданный толчок плохо рассчитанной силы. Такое раздражение подступало! Еле подавляла в себе желание отшлёпать ни в чём не повинного сына.

Писали на ладошке мальчика пальцем. Закончилось слово – прикрыли его ладонь своею, это – пауза, потом писали дальше.

Бабушка с дедушкой души не чаяли во внуке и помогали, как могли. Без них бы Вика не выдюжила.

Как-то зимой Вика вышла на балкон развешивать бельё. Как всегда спешила, только кофту накинула. Тимур стоял за дверью и через стекло смотрел на маму. Потом начал играть с нижним шпингалетом и случайно опустил его. Ничего не подозревая, отошёл от балкона и сел смотреть книжку. Спиной к окну. Бесполезно было стучать, звать и махать руками. Вика стояла и плакала, замерзая на морозном пронзительном ветру. Спасла соседка, проходящая по двору, вызвавшая по телефону Глеба с ключом с работы и скинувшая с верхнего балкона куртку и старое ватное одеяло.

И всё же в её жизни бывали минуты, когда она чувствовала себя почти счастливой.

…Раннее утро. Медленный холодный зимний рассвет проникает сквозь газовую занавеску в комнату, окрашивая её в розовый цвет. Вика сквозь сон чувствует шаги своего малыша, он подходит к ней и осторожно целует в щёку. Вика гладит его по голове, ощущая, как мягкие шелковистые волосёнки скользят в ладони. И снова проваливается в небытие, где полоса тьмы сменяется сказочными видениями, яркими, точно лубочная картинка.

Сын опять подходит, крадучись, будто котёнок, который хочет запрыгнуть к хозяйке на кровать, чтобы свернуться там в пушистый клубочек. Снова целует со звонким чмоком. Вика спрашивает его в полудрёме, выныривая из небытия, будто рыба к поверхности воды:

– Тимурчик, ну что ты меня будишь? Зачем целуешь-то?

– Для счастья.

Вика потом весь день летала по дому на прозрачных и почти невидимых крыльях, больших, как у стрекозы, улыбаясь, вспоминая его ответ.

32

Была она почти счастлива, и когда жила летом на даче, вдали от городской круговерти. Природа будто возвращала ей утраченное равновесие и гармонию. Как питательный раствор, вводимый в вену через капельницу, так каждый день капелькой солнечного света вливался в неё, придавал ей сил. Пахло свежескошенной травой и хвоей. Ребёнок собирал в саду расщеперившиеся сосновые шишки, которые деревья сбросили по весне. Шишками топили самовар, настоящий, не электрический. Из самовара, закипающего на столике под сосной, шёл лёгкий полупрозрачный дымок, горьковато пахший смолой. Любили поздние вечерние чаепития в саду под керосиновой лампой. Фитилёк дышал, дрожал огненным тельцем, будто от страсти.

Усыпанное звёздами небо напоминало о том, что всё временно и твоя жизнь – всего лишь мгновение по сравнению с жизнью небесных светил. Ты никогда не сможешь светиться так, что твой свет будет доходить через года, рождая в чужих душах тайный восторг, в который неизменно подмешивается тоска о том, что всё в этом мире не вечно и преходяще.

Тёмная дорога, тишина и парящие между деревьями трогательные огоньки, в каждом из которых теплится маленькая жизнь. Мир так прекрасен и так хрупок!

В конце июля, когда нагрянула невыносимая жарища и даже ночи не приносили облегчения от зноя, которым пропитались стены и накалённая за день шиферная крыша дома, Вика сидела с ребёнком в гамаке, втягивая в лёгкие тягучий сосновый запах. В траве, на которую опустилась спасительная роса, залихватски пиликали на своих рассохшихся от жары скрипках кузнечики и чирикали очнувшиеся от дневного обморока птицы. Смотрела на равнодушно мерцающие холодные звёзды, чувствуя себя букашкой, затерявшейся в глубокой траве. Можно ползти по травинке вверх, думая, что штурмуешь небо, а ты всего лишь качаешься на единственной былинке, которую кто-то большой и тяжёлый в любой момент может придавить, вмять в землю каблуком, даже не думая ни о травинке, ни тем более о какой-то там букашке, карабкающейся к небу. Это нам самим кажется, что о нас должны помнить и нас хранить. Травинка живуча и упруга, она потянется снова к свету, выпрямляясь, точно сжатая пружина; корни её цепки – и она прорастёт снова сквозь грунт, пахнущий палой листвой. А букашке опять взбираться по её распрямившемуся стеблю, печалясь о том, что Бог не дал крыльев.

Прижала Тиму к себе, чувствуя его горячее тельце. Погладила по шёлковым волосам, выгоревшим и ставшим похожими на ковыль. Прижалась к его макушке, впитывая в себя расширившимися ноздрями запах молочной детской кожи. Вот оно! Моя кровиночка, ещё одна букашка в мироздании, которой предстоит взбираться вверх.

Перламутровая раскрывшаяся ракушка месяца слабо поблёскивала на тёмном небе, время от времени ныряя в облака, будто купаясь в набегающих волнах.

– Мама! Посмотри! Звёздочка с неба упала и горит в траве. – Тимурка вырвался из её объятий, спрыгнул на землю и побежал к яблоне, под которой в тёмных зарослях зажёгся зелёно-жёлтый фонарик. – Что это?

Вика следом за сыном пошла на волшебный свет, качающийся на кончике осоки. По травинке карабкался вверх светлячок, освещая свой путь светом, который рождался внутри.

– Это светлячок, Тима. Смотри: он карабкается к звёздам, освещая себе дорогу светом, который несёт сам. Вот так и люди, до звёзд добираются лишь те, кто горит.

Подставила ладонь под травинку. Качнула её другой рукой. На ладони полыхала яркая лимонная искорка, примостившаяся на хвосте коричневого невзрачного жучка, щекочущего ладонь своими длинными усиками.

– Мама! Смотри! Вон ещё два зажглись!

Сын стряхнул на свою ладошку, как капли росы, два фонарика, разливающих сказочный свет. Жуки горели на ладони сына, точно маленькие янтарные камушки, впитавшие в себя столько солнечного света, что могли дать его другим.

– А давай их в баночку положим – и мне ночью будет не так страшно. Я всегда буду видеть тебя, даже когда свет не горит.

– Сынок, им надо карабкаться к небу… А какое же небо в комнате… Они погибнут. Лучше мы с тобой каждый день будем здесь сидеть и любоваться их свечением, думая, что звёзды упали к нашим ногам – и мы их можем удержать в ладонях.

Но больше светлячков увидеть им не удалось. На следующий день начались дожди. Сначала прошла гроза, озарявшая огненными всполохами кусты, пьющие жадными глотками упругие ливневые струи. Потом кусты напились и отяжелели, свесив листья, точно складки отяжелевшего живота. Трава прижалась к земле, побитая тяжёлыми каплями, – и больше по ней никто не карабкался к небу.

А ночью зарядил нудный осенний дождь, в доме стало сыро и холодно так, что вся одежда была влажной, и только увиденный в той последней июльской ночи фонарик грел по-прежнему сердце, точно маленькое чудо, которого мы всю жизнь ждём и которое почти никогда не сбывается.

Сын несколько раз спрашивал, когда появятся живые фонарики, а потом забыл.

33

Отец сдал внезапно. В мае у него начала болеть нога. Стал шаркать по полу, будто девяностолетний старик, жаловался, что трудно ходить, сетовал, что, наверное, это отложение солей. Кряхтел, переставляя негнущиеся ноги, точно костыли.

Пошёл на консультацию в больницу к знакомому врачу, но обратно не вернулся. Оставили там. Сказали: «Нужно полечиться. Нарушение мозгового кровообращения». А он-то считал, что у него «синдром заклинивания»…

Через месяц выписали, но дали инвалидность, военную. Он сам просил военную, чтобы можно было работать. Работать не получилось. Но отец был полон оптимизма, считал, что всё временно, уже выходил гулять на улицу, мыл посуду, чистил картошку. Жизнь налаживалась. В сентябре мама уехала в санаторий. Она тоже выдохлась, была вся на нервах и нуждалась в отдыхе.

За неделю до маминого приезда Вика пришла с работы – и обнаружила отца лежащим на полу. Попыталась его поднять, но не получилось. Отец только жалко и криво улыбался и ничего не говорил. Дождалась мужа. Аккуратно подняли папу с пола и унесли волоком в спальню. Вызвали «Скорую». Врач «Скорой помощи» диагностировал инсульт, но сказал, что госпитализировать сейчас нельзя: «Вызывайте участкового» и, может быть, через недельку, если не случится чего-нибудь ещё, можно будет отправить в больницу». Маме решили не сообщать. Пусть набирается сил: ей ещё столько предстоит выдержать!

Неделю кормила с ложечки бульоном, творогом и жидкой кашей. Поила через трубочку из кружки с надписью «Ессентуки», привезённой из минеральных вод. Маме врала, когда та звонила и просила позвать папу, что он в душе. Как ни странно, та верила или хотела верить. Пришла тётка, папина сестра, поселилась у них, сидела с отцом днём, когда Вика была на работе. Но отец почему-то не хотел есть из рук сестры. Произносил, еле ворочая одеревеневшими губами: «Дочь». Он почти ничего не говорил, вот только это – «Дочь».

Через неделю его всё же отправили в больницу. Вечером прилетала мама. Вика ей так ничего и не сказала до её приезда. Сообщила лишь тогда, когда мама вошла в квартиру. Мама была растеряна. Потом увидела разбросанные по комнате вещи, которые Вика не успела убрать, так как ушла на работу сразу после того, как «Скорая помощь» увезла папу, – и устроила скандал, что в доме бардак. Вике было до слёз обидно, что она всё сделала, чтобы не расстроить мамин отдых, а её ругают за то, что не успела всё вылизать после того, как отправила папу в больницу… Потом она поняла, что это было мамино отчаяние: налаженная жизнь кончилась – наступило время перемен для её ещё молодой мамы, перевал, за которым туманная неизвестность… Мама просто перепорхнула из времени, где она была молода и подставляла лицо ласковому крымскому солнцу и морскому бризу, гладящему её волосы, будто любимый, во время, где деревья сбрасывают последние листья, а ветер из будущего тянет холодом вечной мерзлоты.

Отец встал тогда, но ему отмерили максимум два года срока. Верилось с трудом. Но это был уже совсем другой человек. Вместо сильного, красивого мужчины по дому шаркал одутловатый и неопрятный старик. Он очень часто задыхался. Внезапно дыхание его становилось хриплым, он со свистом втягивал в себя воздух, точно несмазанный механизм работающего с шумом насоса, бледнел. Приходилось давать ему кислородную подушку: он её сам просил, и чем дальше, тем чаще.

Было больно видеть, как из сильного могучего мужика отец превратился в беспомощного старика-ребёнка. Самое страшное было то, что у него была уже не та голова. Из друга и советчика он стал созданием, возвратившимся в своё детство.

Он, как мог, старался облегчить участь своим близким. Пытался погреть одной рукой для себя еду; вытирал пыль в квартире, тоже одной рукой; поливал цветы; радовался, что получил инвалидность именно военную – и они могли теперь иметь дефицитные по тем временам продукты: килограмм вареной колбасы на месяц, килограмм рыбы, килограмм мяса. Но он был уже не с ними, уже там.

Он всё время старался разработать больную руку. Играл резиновым мячиком, пытаясь его сжать. Тянул эспандер, привязанный к стене. Но ничего не помогало. Деревянные пальцы резиновыми не становились.

Папа часто говорил о том, что, когда он вернётся на работу, они купят то-то и то-то, поедут туда-то и туда-то. Они знали, что он не вернётся на службу: быть на этой земле ему остаётся недолго, но согласно кивали, сдерживая клокочущий комок в горле.

Он так и умер ровно через отмеренный ему максимум, хотя казалось, что он восстанавливается. Участковая занесла, видимо, набирающий силу грипп. Хрупкие сосуды не выдержали. Потеряв сознание, умирал целую неделю. На правой стороне лысины расплывалось огромное чернильное пятно, что становилось всё больше. Потом, когда его перевернули, то увидели, что такое же чернильное пятно размером с целую разлитую чернильницу было на спине. Эту неделю Вика никак не могла тогда поверить, что папы больше не будет. Все смирились, а она не могла. Она не плакала тогда, когда он умер. Она шла с работы и думала, что его уже нет: уходила – он уже еле дышал. Так и случилось. Мама не стала ей звонить. Пришла домой – отец лежал на обеденном столе, ещё без гроба, но уже одетый во всё парадное.