Текст книги "Грани миров"

– Да-да, заходите, пожалуйста, – Сергей в растерянности покосился на увешанную орденами грудь генерала и невольно задержал взгляд на Звезде Героя.

– Сынок Петра и Златушки? – генерал встряхнул руку Сергея и подмигнул своему товарищу: – Похож ведь, что скажешь, Митяй? Вылитый Муромцев! Как зовут?

– Сергеем. Но я не…

Гость, не слушая, добродушно отмахнулся от лепета стоявшего перед ним смущенного молодого человека. Судя по багровому лицу генерала и исходившему от него резкому запаху перегара, он уже начал – и довольно давно – отмечать день Победы.

– Ладно-ладно, зови папку с мамкой.

– Царенко? – в дверях кухни, с испуганным лицом прижимая к груди полотенце, застыла Злата Евгеньевна.

– Принимай гостей, Злата, – генерал бесцеремонно отобрал у топтавшегося позади него товарища букет, вложил цветы в руки неподвижно стоявшей женщины и, обняв ее, троекратно облобызал. Из-за его плеча застенчиво выглянул мужчина в штатском.

– Здравствуй, Злата, с праздником тебя.

– Здравствуй, Митенька, – она осторожно высвободилась из объятий Царенко, аккуратно положила букет на тумбочку и, глядя куда-то в сторону, спросила: – А Валя Павлюк где же?

– Передает свои пожелания, хотел приехать, но после парада рана у него на ноге разболелась, пришлось отменить, – гулко грохоча на весь дом, объявил генерал и, обернувшись, увидел вышедшего в прихожую Петра Эрнестовича. – А, Муромцев! Ну, встречай командира, военврач второго ранга.

Он бодро встряхнул и энергично потряс неподвижно висевшую вдоль туловища руку Муромцева, которую тот, казалось, не собирался ему подавать.

– Ой, здравствуйте! – мать Вали Синицыной вышла из кухни, держа на вытянутых руках чугунок с тушеным мясом, и с уважением уставилась на Звезду Героя Советского Союза, поблескивающую на груди генерала.

– Здравия желаю, хозяюшка! – генерал по-свойски подмигнул ей, бесцеремонно принюхался и одобрительно потер руки: – М-м-м! Мы, кажется, как раз вовремя, чуешь, Митька?

Не дожидаясь приглашения, он шагнул в сторону гостиной, безошибочно определив по звуку доносившихся оттуда голосов, что именно там находятся гости.

– Здравствуй, Митька, я очень рад тебя видеть, – крепко обняв мужчину в штатском, негромко сказал Петр Эрнестович. Тот смущенно потупился:

– Извини, Петька, я говорил Царенко, что, может, не стоит… Но он…

– Все в порядке, пойдем к гостям.

Генерал Царенко, войдя в гостиную, вытянулся, щелкнул сапогами и громогласно произнес, чеканя слова:

– Здравия желаю, товарищи, разрешите представиться: генерал-лейтенант в отставке Царенко Игорь Иванович. Во время войны командовал батальоном, а при этом батальоне находилось подразделение медицинской службы, где служили капитан Петр Муромцев и медсестра Злата Волошина. Со мной прибыл также лейтенант запаса Дмитрий Векшин, прошу любить и жаловать.

Гости при виде орденов, на миг в восхищении смолкли, а потом дружно задвигались в поисках места для вновь прибывших. Однако генерал был не из тех, кто ждет, пока его усадят, – он без всяких церемоний опустился на свободный стул, приготовленный хитрой Адой Эрнестовной для Вали Синицыной и указал Векшину на место Сергея:

– Присаживайся, Митяй.

– Садись на мое место, Сережа, – торопливо и тихо проговорила Злата Евгеньевна, указывая на свой стул, – все равно, мне некогда сидеть – нужно будет постоянно выходить на кухню.

Сергей хотел было возразить, но неожиданно ему показалось, что в голосе невестки звучит явное облегчение. У него даже шевельнулась мысль: «Ей не хочется сидеть с ним за одним столом. Или, может быть, мне это померещилось?».

Совершенно очевидно было, что Царенко по складу характера не тот человек, которого волнует настроение окружающих, и замешательства хозяев он даже не заметил. Или сделал вид, что не заметил? Окинув насмешливым взглядом Петра Эрнестовича, спокойно опустившегося на свое прежнее место за столом – как раз напротив новых гостей, – генерал сказал, перекрыв мощью своего голоса разговоры присутствующих:

– Время-то как идет, товарищ военврач второго ранга, а? Важным, смотрю, стал – профессор!

– Что поделаешь, ты тоже, вон, из майоров до генерала дослужился, – прищурив глаза, негромко ответил Муромцев.

– Минуточку внимания, товарищи! – крикнул с другого конца стола уже раскрасневшийся после двух стопок водки Камышев, икнул и постучал о стол вилкой. – Я посчитал, что здесь целых пять профессоров и всего лишь один генерал. Прошу предоставить слово товарищу генералу, иначе это будет просто политически неверно.

– Угомонись, Андрюша, закусывай, пожалуйста, – со вздохом попыталась утихомирить его жена. – Люди только вошли, дай им хоть оглядеться, отдохнуть с дороги.

– Отдыхать в могиле будем, – поднимаясь, возразил Царенко, – а сейчас у меня есть, что сказать. Тем более что мы с товарищем ненадолго – через два часа в Смольном начинается праздничное заседание горкома партии, на которое мы приглашены, – обведя взглядом мгновенно притихших гостей, он сказал выразительно и четко: – За победу, товарищи, она нам всем нелегко досталась!

– За победу!

В воздухе повис звон бокалов, гости, вставали, тянулись через стол, чтобы чокнуться друг с другом. Злата Евгеньевна поставила на стол свою рюмку и, опустив глаза, начала торопливо собирать со стола грязные тарелки, а мать Вали Синицыной расставляла чистые – для мяса.

– Присядь, Златушка, – попросил Царенко, следя за ней глазами. – Мне дальше говорить нужно, а без тебя никак нельзя.

– Присаживаться мне некогда – дел по горло, – ответила она, по-прежнему глядя в сторону, и встала у притолоки двери со стопкой тарелок в руках. – Хочешь говорить – говори, я слушаю.

– Сядь, Злата, что ты, в самом деле! – упрекнула ее мать Вали. – Давай мне тарелки, я отнесу на кухню.

Плотно сжав губы, Злата Евгеньевна опустилась на краешек стула.

– За победу выпили, это святое, – медленно произнес генерал, – теперь хочу выпить за хозяйку дома. За Златушку Волошину, с которой мы бок о бок прошли почти всю войну. Впервые я увидел ее летом сорок первого, – в упор глядя на Злату Евгеньевну, сказал генерал. – Мы вырвались из окружения в районе Могилева и пробивались к Смоленску, чтобы соединиться с двадцать первой армией. Самые горячие бои тогда шли в районе Ельни, и где-то там у меня находилась семья – отвез их на лето к теще. Не знали ведь, что война вот-вот нагрянет.

Кто-то из сидевших за столом громко и сочувственно ахнул, Злата Евгеньевна, стиснув виски руками, опустила голову.

… В июле сорок первого, когда часть их 13-й армии с боями прорывалась за реку Сож, на переправе погибла санитарка Таня Дегтярева. Вечером, во время затишья, санинструктор Маша Дьячкова печально сообщила подругам:

– У Таньки дома пацан остался – она мне его карточку два дня назад показывала.

– Я не знала, что у Таньки есть ребенок, – изумленно откликнулась одна из девушек.

– Она мне по секрету как-то сказала – очень уж заскучала по мальцу. А так никому не говорила – не хотела, чтобы ребята знали. Парни-то наши они такие, что ежели баба, а не девка, то сейчас подъезжать начнут.

– И чего там выкомариваться, – сердито пробурчала рыжая Верка Демчук, – что мужику, что бабе – одна радость. И сколько нам там осталось, никто не знает.

В сарае, где они устроились на ночлег, было душно, от запаха сена у Златы свербело в носу, а от слов Верки спать вообще расхотелось.

– Если бы все рассуждали так, как ты, – сердито начала она, но возражение ее заглушил взрыв смеха:

– Ну и дура! Это война, тут жизнь по-другому идет, тут надо сегодня жить.

Злата вспыхнула:

– Причем здесь война, какая разница!

– А при том! Завтра любого может, как Таньку – пуля в голову и под воду. Командир, вон, за эти дни, пока мы отходили, аж с лица спал, а как потише станет, так все глаз в твою сторону норовит положить. Чего ты кочевряжишься?

– Очень глупо! – возмущенно произнесла Злата. – Глупо и бессовестно – надо же такое придумать! У человека семья, а ты распускаешь слухи!

Верка фыркнула и покрутила носом:

– Семья! Я тебе, к примеру как, приведу: завтра, вон, лицо у тебя изуродует или ногу оторвет, так будешь ты любому мужику рада – что лысому, что косому, что женатому, что холостому. Я ж говорю, что дура!

Злата поднялась и молча пошла прочь из сарая, а вслед ей несся веселый смех девушек. Она шла, вдыхая пряный аромат летней ночи, отчаянно трещали цикады, и ее уху странно было слышать этот треск после несмолкаемого грохота снарядов, после всего, что ей пришлось увидеть и испытать за последний месяц.

– Затишье, – отчетливо произнес за ее спиной чей-то голос, – когда еще услышим тишину?

Девушка резко обернулась и оказалась лицом к лицу с майором Царенко. Он стоял неподвижно, но взгляд его, казалось, прожигал насквозь. Вспомнив слова рыжей Верки, Злата смутилась, сделала шаг назад и вытянулась по стойке «смирно», пролепетав:

– Товарищ майор, я…

– Иди сюда, Волошина, – хрипло произнес он, неожиданно притянул ее к себе, а потом резким движением повалил на землю.

– Нет! – она сразу поняла, что ей не вырваться, слабо дернулась, но потом закрыла глаза и уже больше не сопротивлялась.

Потом, когда все уже было кончено, Царенко поднялся и какое-то время стоял неподвижно, пристально разглядывая беспомощно лежавшую и горько всхлипывавшую девушку с обнаженными бедрами, испачканными кровью.

– Прости, – глухо проговорил он, отведя наконец глаза в сторону…

– После наступления в районе Рославля нас мало осталось в живых, – сказал Царенко, – и наш батальон был сформирован заново – почти весь из новобранцев, которые не имели никакого боевого опыта. Конечно, с ними и политруки работали, и все такое, но ведь с новобранцем никогда неизвестно, как он себя в первом бою поведет – с непривычки не каждый мог достойно смерти в глаза посмотреть. Только я вам скажу, что ни Златушка, ни другие девчата, что у нас были, ни разу не дрогнули и страху не выказали, а это и другим бойцам силы придавало. Потому что стыд мужицкий сильнее страха – как это им перед хрупкими девочками свою слабость показать!

…Машу Дьячкову убило пулей, когда они со Златой вытаскивали раненого в живот бойца. Злата повернулась к завалившейся на бок подруге, но сразу же поняла, что той уже помощь не нужна. Наклонившись над стонавшим солдатом, она начала перевязывать ему рану, чтобы не истек кровью, пока дотащат до медсанбата. Парень дышал ровно, но внезапно икнул, дернулся и обмяк, закатив глаза. Злата пощупала пульс и махнула рукой санитару Феде Бобрику – не надо, мол. Оставив умершего солдата и Машу Дьячкову, она побежала дальше, туда, где шел бой, – там ее помощь нужна была живым.

Немецкий пулеметчик удобно окопался на возвышенности, и нашим, чтобы до него добраться, нужно было пересечь открытую местность. Злата знала, как страшно оставить спасительный окоп и бежать под огнем, повинуясь команде «Вперед!». По приказу Царенко перед боем бойцам разлили в мензурки по сто грамм спирту, но это не помогло – один из новобранцев, выскочив из окопа, неожиданно развернулся и бросился бежать обратно. И тут же за ним последовал второй, потом третий, потом еще несколько человек.

«Бегут! – в ужасе подумала Злата. – Наши бегут!»

– Вперед, мать твою! – в бешенстве выкрикнул Царенко и выстрелил в голову первому из бегущих. Тот упал, уткнувшись лицом в землю. Еще один выстрел уложил другого беглеца, остальные остановились. – Вперед! – пригнувшись к земле, командир бросился туда, где стрекотал немецкий пулемет, пробежал несколько шагов и швырнул гранату. Пулемет ненадолго заглох, но потом вновь «заговорил», однако этого короткого перерыва хватило для того, чтобы политрук Витя Веселов сумел подобраться ближе и кинуть вторую гранату. Шквальный огонь прекратился, через пять минут высота была взята. Перевязывая кровоточившее плечо командира, Злата плотно сжимала губы и упорно смотрела вниз, стараясь не встречаться с ним глазами.

Поздно ночью, когда бойцы, утомленные боем, крепко спали, Злату разбудил негромкий голос Царенко.

– Иди сюда, – тихо позвал он, а когда она подошла, увлек ее подальше – в сторону густорастущих деревьев – и там попытался прижать к себе.

– Нет, – она выставила перед собой локти, – больше ко мне не подходи. Никогда. Не хочу.

– Почему? – лицо его выразило искреннее недоумение.

– Не хочу, не могу, ты… ты – убийца! – не выдержав, она разрыдалась.

– Я…что?

– Почему? Почему ты застрелил их? Это же не немцы, это наши!

– Ах, вот ты о чем! – губы Царенко сжались в тонкую полосу, он выпустил девушку и голосом, дрожащим от ярости, произнес: – Жалеешь трусов?

– Они просто не выдержали, это был их первый бой. Возможно, в следующий раз…

– Война не ждет следующего раза, по законам военного времени дезертиров всегда расстреливали и будут расстреливать! Потому что, как только побежит один, за ним бросятся другие, и сражение будет проиграно. Боец может бежать только вперед и пусть знает, что если он повернет, то я собственноручно его пристрелю!

– Ты не имел право этого делать, есть трибунал.

– У трибунала в таких случаях один приговор – к расстрелу. Но я хоть матерей их пожалел – написал домой, что «пали смертью храбрых». У нас нет выхода, понимаешь? На нашей земле враги, в опасности наша Родина, и для ее спасения мы должны быть готовы пожертвовать всем. Чьи-то жизни – хотя бы наши с тобой жизни или жизни наших близких – все это сейчас не самое главное, ясно тебе или нет?

– Нет! – горячо возразила она. – Я хочу жить! Родина – это и я, и ты, и все те, кто сегодня был убит, и те, кого застрелил ты. Это и твои дети, и те дети, которые могли бы родиться, но уже никогда не родятся. Что останется от Родины, если никого из нас не будет?

– Я не ждал от тебя такого малодушия! – в голосе его послышался гнев. – Родина это наша земля, наша Москва и товарищ Сталин, который в нас верит! Немцам не удастся превратить нас в рабов, и пусть ценой наших жизней, но мы остановим фашистов и спасем Москву!..

– Для большинства из нас главным тогда было остановить врага на подступах к Москве, пусть даже ценой собственных жизней, – глухо произнес Царенко и дрогнувшим голосом добавил: – Шестого сентября наши войска освободили Ельню, однако от дома, где жили моя жена с дочками, ничего не осталось – все было разбомблено, сожжено дотла. Сообщение об их гибели нашло меня лишь спустя месяц, потому что западнее Вязьмы, куда нас перебросили, в конце сентября завязались тяжелые бои, а седьмого октября противнику удалось нас окружить, и мы в течение недели прорывались из окружения.

… Лес поредел, поэтому в последние два дня передвигались только в темноте, а днем по приказу Царенко окапывались среди деревьев – немецкие самолеты налетали чуть ли не каждые полчаса, и заметь они отряд, закидали бы снарядами за милую душу. Теперь же они лишь беспорядочно сбрасывали бомбы – для профилактики, как выразился политрук Веселов, – и улетали.

Однажды прямо над их головами семеро «мессершмиттов» вели бой стремя краснозвездными «ястребками». Солдаты молча следили за отчаянно метавшимися хрупкими машинами, и когда одну из них немцы окружили плотным кольцом, командир угрюмо заметил:

– Хотят взять в плен, у него снаряды кончились, – он повел носом, словно принюхиваясь, и добавил: – Аэродром близко – наши где-то рядом.

Два «ястребка», сделав отчаянную попытку освободить товарища, подбили «мессер», однако силы были слишком неравны. Один «ястребок» загорелся, другой, выпустив последний снаряд, сумел уйти от преследования.

– Не стали гнаться, решили этого живьем взять, – со вздохом сказал Веселов, наблюдая за плотным кольцом фашистов вокруг беспомощной краснозвездной машины.

Наш летчик неожиданно развернулся и пошел на таран. Немец, уйдя от лобового столкновения, прошил очередью безоружного противника. Вспыхнувший «ястребок» рухнул восточней того места, где находился отряд Царенко, но летчик успел катапультироваться. Выпустив несколько очередей по беспомощно повисшей под белым куполом парашюта фигурке, немцы покружили в небе и улетели.

– Сейчас вернутся, – пристально глядя в небо, произнес Царенко и поднялся, коротко бросив Веселову: – Попробую его вытащить – может, жив. Если не вернусь, поведешь людей, наши близко.

Такой уж он был – мог ведь послать кого-нибудь из солдат, но до рощицы, где, запутавшись в ветвях осины белел парашют, нужно было пробежать метров двести по открытой местности, а «мессеры» могли вернуться в любую минуту. Не в правилах Царенко было посылать своего бойца почти на верную смерть, когда сам окопался в лесу в безопасности.

– Я тоже пойду! – торопливо выкрикнула Злата и смущенно объяснила удивленно и немного возмущенно взглянувшим на нее товарищам: – Если жив, то ему, возможно, срочно нужна медицинская помощь.

Это было резонно – в отряде кроме нее никто не имел азов медицинского образования. Царенко посмотрел на Злату и неожиданно весело оскалился:

– Хорошо, только если налетят, нам обоим крышка, ясно? Так идешь?

– Иду, – она изумленно взглянула на поднявшегося следом за ней Федю Бобрика: – А ты куда собрался?

– А как же – я ж при тебе.

Этого широкоплечего деревенского паренька Царенко дал в подмогу санитаркам, когда отряд пополнился новобранцами.

«Поможет раненых таскать. Здоровый, руки сильные – двоих сразу вынесет».

После гибели Маши Дьячковой Федя во время боя не отходил от Златы, норовя прикрыть ее своим телом. За это она его пару раз очень строго отчитала:

«Куда ты все время суешься? В бою каждый делает свое дело, твое дело – выносить раненых. Ты должен быть при мне, а не вперед меня лезть. Ясно тебе, рядовой Бобрик, какая у тебя в бою задача?».

Он смущенно посмотрел на нее своими круглыми глазами и, переминаясь с ноги на ногу, произнес:

«Ясно – я при тебе».

До рощицы, где белел парашют, они добежали по полю минут за десять. Тело летчика висело, покачиваясь на постромках, грудь его была залита кровью. Злата нащупала пульс в бессильно свисавшей руке – жив. Федя забрался на дерево, и они вдвоем с майором высвободили тело, осторожно опустив его на землю. Летчик захрипел, когда Злата плеснула на рану спирт и крепко стянула бинтом, чтобы остановить кровотечение.

Царенко велел Бобрику повесить на постромках обгоревшую шинель – пусть немцы сверху думают, будто это человек болтается, – а сам вскинул тело летчика на спину и потащил, пригибаясь к земле.

Немцы налетели внезапно, но Царенко успел крикнуть бегущим позади него Злате и Феде Бобрику «ложись!», и сам распластался на земле, прикрыв собой раненого. Немцы их не заметили – они с азартом расстреливали белую ткань парашюта с болтавшейся под ней шинелью. Потом, решив, что с пилотом покончено, пошли над лесом по большому кругу. Когда рокот самолетов немного отдалился, Злата приподнялась на локте и увидела, что Федя сидит на земле, держась за голову, а глаза у него совершенно мутные, и по лицу течет кровь.

– Царапнули парня, эх! – с досадой крякнув, вздохнул Царенко и, подойдя к Федору, заглянул ему в лицо. – Бобрик, ты меня слышишь? Не слышит – что-то ему в башке, видать, повредили.

Шум моторов вновь начал приближаться – «мессеры», сделав круг, возвращались – и командир обхватил Бобрика за плечи, пытаясь его уложить. Тот с неожиданной силой метнулся в сторону, высвободился из рук Царенко и с диким воплем пустился бежать.

– Ложись, Федя, – только и успела крикнуть Злата, но дальше все случилось быстро и жутко, как может быть лишь в страшном сне. На миг он повернул к ней свое лицо с безумно вращавшимися глазами, а потом понесся дальше, по-прежнему сжимая виски ладонями.

– Стой! – резкий окрик Царенко почти оглушил ее, она обернулась и увидела в руке командира пистолет, но поздно сообразила, что он собирается делать.

За секунду до того, как налетели немецкие самолеты, Федя Бобрик с простреленной головой упал у подножия старого дуба и остался лежать неподвижно среди сухих веток и опавшей листвы. Царенко с силой прижал к земле бившуюся Злату и держал ее все то время, пока над рощей кружили «мессеры». Немцы полетали и улетели – тогда только командир отпустил задыхавшуюся девушку.

– Что! Что ты наделал, ты его убил! – от ужаса голос ее вдруг осип, отказываясь повиноваться. – Ты… ты…

– Молчи, они его все равно бы подстрелили, а потом увидели бы нас и обнаружили отряд. Я не мог этого допустить! Иди к раненому, а я его похороню.

Командир сильно встряхнул ее, она замолчала и больше не произнесла ни слова. Могилу он вырыл быстро – почва была мягкая и влажная после недавних дождей, – бережно опустил в нее тело рядового Бобрика, закидал землей, набросал сверху опавшей листвы и воткнул у изголовья сделанный из веток крест. Самолеты возвращались еще дважды в течение этого часа, а потом начало смеркаться, и под покровом темноты они пресекли открытое поле, дотащив раненого летчика до леса, где скрывался отряд.

– А Бобрик где? – горестно спросила рыжая Верка, уже зная, каков будет ответ. Злата, опустив голову, заплакала, а Царенко скрипнул зубами и приказал бойцам подниматься – уже достаточно стемнело, и можно было продолжить путь.

В эту ночь они дошли до шоссе, по которому двигалась немецкая военная техника, и от слепящих глаза прожекторов было светло, как днем. Стиснув зубы, бойцы смотрели на крытые чехлами грузовики с орудиями и тяжелую колонну танков.

– К Москве идут, – угрюмо проговорил Веселов. – Интересно, Можайск наш или…

Словно в ответ на его слова со стороны Можайска неожиданно ударили орудия, застрекотали пулеметы, а потом донеслось знакомое русское «ура!».

– Наши! – закричал Царенко и, выхватив гранату, кинул ее в сторону колонны. – Вперед, за Сталина! За Родину!

Гранат и патронов у них осталось наперечет, но спасло их то, что немцы растерялись, когда на них обрушился огонь оттуда, откуда они его не ждали – решили, видно, что попали в засаду. Скорей всего именно это, а еще и то, что скученная на шоссе техника никак не могла развернуться, предопределило исход сражения – фигурки в немецкой форме заметались возле горящих грузовиков, а потом начали вскидывать кверху руки. Когда недолгий бой был окончен, бойцов Царенко со всех сторон окружили перебежавшие с другой стороны шоссе бойцы. Высокий полковник с недоумением спросил:

– Кто такие? Вышли из окружения? Ну и молодцы – в самый раз поспели! Немцы никак не ожидали, что мы их тут на дороге к ногтю прижмем! – он выслушал рапорт, от души крепко встряхнул Царенко руку, но увидел быстро расплывавшееся на гимнастерке командира ярко-красное пятно и торопливо проговорил: – Ранен? В медсанбат и без возражений! Сестричка твоя, вон, тебя и других раненых проводит.

В крытом брезентом грузовичке, Злата, съежившись, сидела рядом с хрипевшим летчиком, держала его руку, ожидая, что тоненькая ниточка пульса вот-вот оборвется, обтирала посиневшее лицо спиртом. Царенко прислонился к брезенту и закрыл глаза – раненое плечо горело, отдавая болью при каждом толчке на ухабах.

Медсанбат находился в конце деревни в старой крестьянской избе. Санитары и те, кто мог держаться на ногах, вынесли тяжелораненых, уложили их на чистый деревянный пол в сенях – в горнице уже не было места. Легкораненые терпеливо ждали своей очереди на перевязку к медсестрам. Высокий худой военврач с воспаленными глазами склонился над солдатом, раненным в брюшную полость, и руки его двигались быстро-быстро.

– Есть еще с ранениями в живот? – выпрямившись, крикнул он. – Ранами в живот занимаюсь в первую очередь.

– Товарищ военврач второго ранга, – тихо сказала Злата, – у меня двое раненых, нас командир дивизии к вам прислал.

– Ясно, что ко мне, куда же еще? – доктор, размашисто ступая, направился к Царенко, но лишь мельком взглянул на его рану и коротко велел медсестре: – Этого перевязать и отправить в госпиталь, – он наклонился над летчиком и нахмурился: – Этого на стол – до госпиталя не дотянет. Кто обрабатывал рану, вы? – он строго посмотрел на Злату. – Медицинское образование есть?

– Первый курс мединститута, – испуганно пролепетала та, – должна была сейчас быть на втором.

– Будете ассистировать, у меня людей не хватает.

Ему удалось вытащить пулю и освободить пробитое легкое – лицо летчика медленно порозовело, дыхание стало ровнее.

– Будет жить? – тихо спросила Злата. Доктор вытер пот со лба и пожал плечами:

– Отправлю в госпиталь, там видно будет – если не начнется заражение, то будет, парень крепкий. Как его фамилия?

– Не знаю, когда мы его подобрали, документы были испачканы кровью – фамилию не разобрать.

– Ладно, в госпитале разберутся. Выйдем на крыльцо, я покурю немного, вы не курите?

– Раньше курила, но пока выбирались из окружения, бросила – бойцам махорки не хватало, жаль было у них отбирать свою долю.

На крыльце он ловко свернул самокрутку, жадно затянулся и на миг прикрыл глаза воспаленными веками, а потом выпустил изо рта струю дыма и коротко спросил:

– Не хотите к нам в медсанбат? Людей не хватает.

– Нет, я уже привыкла со своими, но помочь могу. А разве кроме вас тут нет врачей?

– Теперь я один – два часа назад мой коллега повез в госпиталь командира полка Рязанцева, и снаряд угодил прямо в машину. Может, пришлют кого-нибудь в подмогу из Можайска. Хотя вряд ли.

– Можайск наш?

Доктор мельком взглянул на нее, и брови его угрюмо сдвинулись:

– Пока наш, но положение исключительно тяжелое… Ладно, как вас зовут?

– Злата, – она тут же спохватилась: – Извините, товарищ военврач, рядовая медицинской службы санинструктор Волошина.

На губах его мелькнула улыбка, и Злата неожиданно поняла, что он совсем не так стар, как ей почему-то показалось вначале. И даже не то, что не стар, а очень даже молод, просто небрит, и лицо опухло от усталости. Военврач озорно подмигнул и весело сказал:

– Злата – это мне больше нравится. Мирные мы с вами люди, что поделаешь. Петр Муромцев, к вашим услугам. А теперь за работу, санинструктор Волошина.

Затоптав самокрутку, он круто повернулся и направился в избу.

Царенко отказался ехать в госпиталь – не дожидаясь, пока заживет его рана, он принял командование полком, вместо погибшего полковника Рязанцева, и ему присвоено было звание подполковника. В состав их полка входил медико-санитарный батальон, где служил военврач второго ранга Муромцев, и теперь Злата видела его довольно часто.

В начале января сорок второго, когда было завершено контрнаступление под Москвой, на их участке фронта на короткое время наступило относительное затишье. Пару дней царило такое спокойствие, что если закрыть глаза и не видеть оставленных снарядами черных воронок на белом снегу, то можно было на миг вообразить, что война кончилась. В один из таких дней Царенко вызвал к себе Злату и сказал безо всякого вступления:

– Садись, нужно поговорить. Хочу сообщить, что моя семья погибла. Я уже в октябре знал, что от дома ничего не осталось, но еще думал, что жена с детьми могли уйти с беженцами. Сегодня приехал один человек, который в Ельне занимался эвакуацией, и точно сообщил: выехать они не успели, дом тещи разбомбили накануне ночью, и всех их разом… Жена моя прекрасная была женщина, а дочурки… – голос его на миг, казалось, дрогнул, но он тут же взял себя в руки и глухо произнес: – Вечная им память!

Злата не знала, что ответить – с того дня, как погиб Федя Бобрик, при любой попытке Царенко приблизиться к ней ее начинала бить мелкая дрожь. Возможно, ему и самому было тяжело вспоминать о том, что пришлось сделать в маленькой роще, когда они спасали раненого летчика, потому что он не искал больше ее близости и стал открыто жить с рыжей Веркой. Нынче, однако, командир приказал санинструктору Волошиной явиться, и теперь она сидела перед ним, пытаясь понять, почему он решил ей первой сообщить о гибели семьи – в полку об этом еще не знали. Конечно, невыносимо жаль было его погибшую жену и маленьких девочек. И нужно было что-то ему ответить.

– Я… я соболезную и…

– Я не про то, мне жалость не нужна, – он провел ладонью по лбу, словно отгоняя тень с осунувшегося лица, – сейчас не у меня одного горе – по всей стране идет стон. Но жизнь-то продолжается, хотя, конечно, никто не знает, что и кого ждет, и кому сколько осталось. Поэтому я сегодня на тебе женюсь – прямо в полку и зарегистрируем брак. Время, конечно, теперь такое, что не до свадеб, но посидим чуток с ребятами по-военному, а потом я тебя в тыл отправлю – не хочу каждую минуту думать, что и тебя у меня тоже война может отнять. После войны, если уцелеем, то отпразднуем задним числом.

Она побледнела, но заставила себя поднять голову и посмотреть ему в глаза.

– Я не поеду в тыл.

– Поедешь! – ребро его ладони стукнуло о стол с такой силой, что дерево затрещало. – Я повоюю и за тебя, и за себя, а если на то пошло, то за обоих и кровь пролью.

– Ты не понял, – тихо ответила девушка, – я не выйду за тебя замуж. Никогда.

Казалось, до Царенко не сразу дошел смысл сказанного.

– Как это не выйдешь? – с недоумением спросил он. – Ты мне всегда нравилась. Конечно, я с тобой, может, не совсем хорошо обошелся в первый раз, потому что ты была девушкой, но это война, а на войне у человека иногда может наступить потемнение. Тогда, конечно, разговору о свадьбе не было, потому что моя жена была жива, но теперь я вдовец и хочу, чтобы все было по-честному, поэтому я на тебе женюсь, я решил.

– Я не хочу быть твоей женой, – повторила Злата. – Не хочу и не буду, я тоже решила.

– Перестань! Я тебя жалел, все это время не трогал, потому что ты была, как пуганая. Не виноват я в смерти Бобрика – так вышло. Не мог я из-за одного человека жертвовать всем отрядом, да и тобой тоже – тем более что это его бы не спасло. Нечего от меня шарахаться, я хочу, чтобы все было честь по чести, жениться предлагаю.

– Я же сказала: нет.

Вскочив с места, Царенко уставился на девушку полным ярости взглядом.

– Вот как! – он надвинулся на нее и рывком поставил на ноги, больно стиснув плечи. – Я хочу, как человек, а ты тут демагогию разводить собралась? Не хочешь по-честному – буду жить с тобой так, и никуда ты не денешься! Раздевайся!

От боли, причиняемой впившимися в кожу пальцами, она неожиданно успокоилась и равнодушно скользнула взглядом по выпирающему выступу на его брюках – так, словно перед ней был экспонат из «анатомички».

– Если ты хочешь меня опять изнасиловать, то я не буду сопротивляться – у меня просто не хватит сил, но я повторяю: я не хочу с тобой жить – ни по-честному, ни как-либо иначе.

Ровный голос Златы отрезвил Царенко. Тяжело дыша, он оттолкнул ее от себя и вновь опустился на табурет, упершись локтями в стол.

– Не хочешь, значит, – его глаза, казалось, превратились в два узеньких буравчика. – А почему не хочешь, можно спросить? Или мне самому догадаться? Может, ты успела снюхаться с этим военврачом из медсанбата, а?