Текст книги "Ночи северного мая"

– Не может быть! – воскликнул Сергей, боясь присесть на стул, на котором только что сидел венбольной. – Не может быть. Мыло не спасает от спирохеты. Она выживет даже после атомного взрыва.

Медсёстры помрачнели и проводили Сергея в приёмную.

– Да на вас же лица нет! – с жаром набросилась на него главврач. – Вы же боитесь к столу подходить. Так вас надолго не хватит. Вы заболеете. Нельзя так, нельзя!

– Нельзя, – согласился Сергей, – нельзя.

Его брезгливость не прошла первые испытания. Работа превратилась в пытку. В больницах и по месту жительства больных его преследовали дурные запахи, он постоянно принюхивался к пассажирам в метро, пытаясь понять, мылись ли эти люди, и если да, то когда. В первые три месяца его рвало почти после каждого посещения квартиры больного, скрывающегося от советского правосудия. Кроме болезненных ощущений, ничего романтического и увлекательного в службе уголовного розыска Сергей не обнаружил. Он ещё не знал, что чрезмерно чувствительный нос в будущем сыграет с ним злую шутку. От постоянной беготни по улицам и лестницам ноги гудели, словно в них завелись пчёлы. От нудной писанины кружилась голова. Писать приходилось много. Сергей никак не мог научиться составлять рапорты и отчёты о проделанной работе. Про Колю Гречина и Влада Карецкого Сергей не вспоминал. Они будто умерли. Иногда их лица мелькали в воздухе, как плавающие рыбы, они вперяли свои глаза в Сергея, словно хотели его убить. Но дальше пытливых взглядов дело не пошло. Сергей научился отмахиваться от навязчивых видений, а вскоре и вовсе избавился от них.

Наконец ему поручили дело, после которого его жизнь изменилась. Однажды товарищ Басов приказал найти неизвестный объект. В этом объекте всё было неизвестным. Неизвестно, где он проживал. Неизвестно, где он прописан или откуда приехал. Иголку в стоге сена найти было легче, чем человека без установочных данных в огромном миллионном городе. Сергей сначала не понял задания, а когда понял, то растерялся. Он никогда не найдёт этого человека. Это невозможно потому, что невозможно. «Надо предупредить Басова и Петрова о моей профессиональной непригодности, иначе они спохватятся первыми, – подумал Москвин, – тогда мне придётся туго. Вот тогда они меня и уволят по статье!»

Сергей хотел сходить на приём к Петрову, чтобы первым написать рапорт на увольнение, но передумал. Бесполезное дело. По рапорту его не уволят. Сотрудника могут уволить только по дискредитирующим мотивам. Москвин решил, что всё-таки будет искать человека-иголку. В конце концов, не объяснять же товарищу Басову про отсутствие установочных данных. Геннадий Трофимович и сам об этом знает. Если Москвин не найдёт неизвестного, его накажут. В органах принято наказывать за неисполнение задания. В этот момент он и станет свободным. Самым страшным наказанием в органах считается увольнение, но теперь увольнение не пугало Москвина. Незаметно для себя Сергей стал мечтать об уходе из службы. Ему здесь всё не нравилось. Всё. Сослуживцы, оружие, агрессия без причины, мат и ругательства. В кино показывали идеальных героев, чисто выбритых, трезвых, думающих, а в реальном отделе реального управления работали сильно пьющие люди, которые матерились с утра до ночи, а брились только перед совещанием в управлении. Резкий контраст между реальным и придуманным мирами пошатнул душевное здоровье Сергея. Он стал нервным и раздражительным. Исчезла его обычная уверенность в собственных силах, а твёрдые принципы куда-то улетучились. На службе они не пригодились. Здесь приживались приспособленцы и компромиссные люди. Сергей вспоминал свою прошлую жизнь и ужасался собственной наивности…

– А где лежит Ваня Чекомасов?

– В пятой палате. Только он ещё не пришёл в себя.

Сергей как заворожённый смотрел на миловидную женщину в белом халате. Она быстрым почерком что-то писала в большом журнале, изредка поглядывая на Москвина.

– Он ещё без сознания?

– Что вы? С сознанием у Вани всё в порядке. Это заболевание другого рода. Он напуган и потрясён. У него психологическая травма. Его нельзя беспокоить. Ванечка – тонкий и нервный ребёнок!

Сергей наблюдал за летящим почерком симпатичной женщины. У неё в голове нервность Вани Чекомасова, а в углу кабинета стоят туго набитые авоськи. Видно, успела отовариться до прихода на работу. Или богатые подачки принесли благодарные родственники? Доктор заметила неприязненный взгляд Москвина.

– Нам по праздникам выдают спецталоны. Мы только сегодня майские отоварили. Хозяйственники запоздали с обеспечением. Праздники уже прошли, а мы только-только продукты получили. Где-то на складе пролежали. Хорошо, хоть не испортились. Всё у нас в порядке, товарищ оперуполномоченный, и с совестью, и с законом!

Сергей виновато улыбнулся. Ему стало неловко. Он заподозрил милую женщину в противоправном проступке лишь потому, что увидел сумки с продуктами.

– Вы проводите меня к Ване?

– Нет, я не могу! – резко бросила женщина. – Нужно заполнить журнал ночных дежурств. Пройдите сами прямо по коридору, и дальше направо будет пятая палата. Там есть дежурный пост. Попросите сестру, она вас проведёт.

Сергей покопался в памяти, пытаясь вытащить из забвения имя и отчество женщины-доктора, но не вспомнил, а записную книжку не захотел доставать. Ещё раз вздохнул, промямлил что-то невнятное, резко поднялся и вышел из кабинета доктора. Обойдя дежурный пост по периметру, он тихонько пробрался в пятую палату. На кроватях лежали мужчины, в основном молодые – от восемнадцати до тридцати. В углу белела светловолосая голова. Хрупкий затылок застыл в ожидании. Сергей почему-то решил, что это и есть Ваня Чекомасов.

– Ты Ваня?

Мальчик повернул голову и кивнул. В глазах плескался страх. Сергей поморщился. Чего боится этот подросток? Не такой уж стажёр Москвин страшный! Он открытый и улыбчивый, в данный момент без оружия, а в руках держит кулёк с пряниками. Не совсем презентабельный подарок. Кулёк небольшой, но неудобный, немнущаяся твёрдая бумага режет руки. С пряниками надоумил Саша Москалёв. Он откуда-то узнал, что Сергей едет в больницу к изнасилованному подростку, и посоветовал купить что-нибудь к чаю. Сергей послушался, а теперь не знал, как избавиться от ненавистного кулька.

– Ты зачем к мальцу лезешь?

Сергей хотел ответить резко и властно, но смутился, наткнувшись на непреклонный взгляд мужчины, лежащего на соседней кровати.

– Я из милиции! Вот моё удостоверение!

Москвин подошёл к кровати и ткнул удостоверением мужчине в лицо. Тот отшатнулся.

– Вы его не мучайте, пожалуйста! У него и так вся жизнь наперекосяк.

Мужчина отвернулся к стене, а Москвин присел на край Ваниной кровати.

– Ваня, вот тебе пряники. Поешь, когда захочешь!

Сергей наконец-то избавился от серого кулька. Как только он положил пряники на тумбочку, ему стало легче. Осталось стряхнуть руки и выровнять дыхание.

– Расскажи, Ваня, как всё случилось!

Ваня снова лежал лицом к стене. Нервный затылок на секунду замер, затем снова задрожал. Сергей понял, что ему не повезло. Ваня не скажет ему ни слова. Сергей хотел положить руку на одеяло, но испугался и передумал. Ваня может закричать, заплакать, заголосить. У него нервный срыв. Два месяца назад в бане в районе Кузнечного рынка пятнадцатилетнего Ваню изнасиловали в парилке. Это был неизвестный объект с неустановленными данными. Иголка в стоге сена. Ваню Чекомасова отвезли в больницу и уже здесь установили, что насильник заразил подростка сифилисом. Сергей сидел на кровати и чуть не плакал.

Москвин опять метался между двух огней. Ему было жаль Ваню, но себя он жалел больше, чем пострадавшего подростка. Москвин понимал, что насильника не найдёт. Его невозможно найти. Все присутствующие в тот момент в бане уже опрошены, допрошены и отпущены. Ванины родители слишком простые люди, от страха у них исчез дар речи, сейчас они совсем не могут разговаривать. Они даже не понимают толком, что случилось с их сыном.

– Ваня, ты можешь говорить? – прошептал Москвин и затих, чтобы лучше слышать.

– Могу, – тоже шёпотом ответил Ваня.

– Что случилось там, в бане?

– Я уже всё рассказал!

Ваня перекатился на другой бок и сел на кровати. С высоко закинутой головой и горящими глазами, мальчик выглядел потрясающе красивым. Сергей отшатнулся и зажмурился. Ваня был не просто Ваня. Несчастный подросток обладал редкой красотой. Его лицо было прекрасно. Оно поражало всем: цветом кожи, формой скул и носа, очертаниями губ. Лёгкий пушок вился над верхней губой и на шее. Волосы скручивались в игривые завитки. Необычное лицо притягивало взгляд. Трудно было оторваться от него, настолько оно погружало в себя, как в омут. В природе и жизни такие лица встречаются редко. До сих пор Сергей не видел ничего подобного. Он смотрел на Ваню и не верил своим глазам. Даже в кино нет таких. Это икона. Нет. Не икона. Божья рука создала редкий экземпляр красоты. Создала бездумно и бессмысленно. В обычной жизни такая красота не приживается. Она не нужна человеку в этом качестве.

– Почему ты в бане был один? Ты же всегда ходил с отцом, – заикаясь, просипел Сергей. Он прокашлялся, прочищая горло. Но сипение не прошло.

– Не всегда, иногда мы ходили порознь. Всё было нормально!

Ваня говорил спокойно, без внутренней истерики. И от этого его лицо ещё больше похорошело. Оно словно преобразилось в один миг. Изнутри проникал свет, освещая глаза и скулы. С Ваней невозможно было говорить. Красота призывала к молчанию.

– А ты видел этого, этого? – Сергей едва шевелил языком. Чужая красота давила на него невыносимым гнётом. Он так и не смог обозначить преступный объект каким-нибудь словом.

– Нет, не видел! В парилке было темно. Он подкрался сзади.

Ваня почти кричал. Его злили вопросы, на которые он не знал ответов.

В палате стояла напряжённая тишина. Мужчины старательно делали вид, что спят, но все зорко наблюдали за Сергеем. Мужчины, попавшие волею судеб в кожно-венерологическую больницу, считали себя жертвами обстоятельств, но красивый юноша стал для них образчиком трагедии. Каждый видел себя на месте Вани. И каждый ему сочувствовал. Все готовы были перегрызть глотку любому, кто хоть намёком мог обидеть мальчика.

– Он сразу ушёл, а я упал. Я ничего не помню. Меня вынесли в раздевалку. Потом вызвали скорую и милицию. Всё!

Ваня лёг и отвернулся к стене. Сергей понял, что никакая магическая сила не сможет поднять подростка во второй раз. Он будет лежать до скончания века. Сергей хотел спросить про других посетителей бани. Почему никто не пришёл на помощь, не отбил его у насильника? Подумав, Сергей понял, что и на этот вопрос у Вани нет ответа. И никто не сможет на него ответить. Это самый бесполезный вопрос по данному уголовному делу. Его может задать человек, не имеющий к оперативной работе никакого отношения. Сергей протянул руку, чтобы погладить Ванино плечо в знак прощания, но отдёрнул её, испугавшись собственного порыва. Сейчас любое мужское прикосновение может стать для Вани ещё одной тяжёлой травмой.

Москвин с трудом поднялся и вышел из палаты, буркнув через плечо слова прощания. Они предназначались для больных мужчин, получивших в процессе многотрудных поисков любовных приключений чрезвычайно легкомысленную, но тяжёлую и коварную болезнь. Сергей не пошёл к милой женщине в белом халате. Она была права. Ваню надолго вышибло из жизненной колеи. Хорошо, если он останется жить. Хорошо. Но есть одно но. Если он останется в живых, то сломается. С такой красотой невозможно прожить обычную жизнь. Она будет заполнена до краёв колдобинами и буераками.

В больничном парке раздавался птичий грай. Весна полновластно захватила свои владения. Деревья покрылись изумрудной зеленью, ещё не запылённой, свежей и сочной. Вовсю цвели ивы. Под ногами хрустел гравий, сплошь покрытый тонким слоем песка, кое-где поросший проплешинами клевера. На полянах светились яркие солнышки одуванчиков. Сергей прислонился к старой ели и, прижав ладони к замшелым бокам дерева, заплакал, вспомнив невыносимую красоту Вани Чекомасова. Как могло случиться, что в рабочей пролетарской семье, где по субботам всей семьёй ходят в баню, а по воскресеньям пьют и гуляют, чтобы в понедельник проснуться в пять утра и пойти на смену на завод, могла появиться и вырасти редкая человеческая особь? Сергей вспоминал лицо Вани, и рыдания усиливались. Он никак не мог понять, откуда берётся красивый человек и зачем он рождается, если у обычных людей при его виде появляется желание растоптать и унизить Божье творение? Когда рыдания стихли, Сергея вырвало прямо на сочную зелень парковой травки. Из него хлестали рвотные струи, поливая свежий газон отвратительными желудочными соками. Сергей смотрел на зловонную жижу под ногами и думал, что больше никогда не сможет есть обычную пищу, он не сможет проглотить даже куска хлеба, не говоря уже о мясе.

С этой минуты Ваня для него стал мучеником, а сам Сергей изгоем. Москвин ненавидел сослуживцев неизбывной ненавистью. Не только Басова, но и Москалёва, Петрова и всех остальных. Они стали чужими для него. Он никогда не станет для них своим. Это был тупик, из которого никто из них не найдёт выхода.

* * *

Коридор казался бесконечным. Сергей хотел проскочить мимо дежурки, чтобы ни с кем не встречаться, но его окликнули: «Э-э-э-э, молодой, иди сюда!» Сергей обернулся. На него, улыбаясь, смотрел Беспалов. Пистолет в кобуре, на поясе рация. Весь чумазый, но на лице приятная улыбка, серые глаза сияют, ничего враждебного. Сергей, взмахнув рукой в знак приветствия, подошёл поближе.

– Не хочешь помочь?

Сергей снова взмахнул рукой, не зная, что сказать. Он никогда не отказывал в помощи людям. А тут соратник по службе просит помочь. Значит, надо помочь!

– Заходи!

Беспалов распахнул дверь в кабинет и впустил Москвина. На полу, на столах и стульях валялись разнообразные предметы, явно имеющие отношение к вчерашнему задержанию. Какие-то мешки, пакеты, бутылочки с клеем и папки с бумагами. Старые поношенные вещи, куртки, пиджаки. Много посуды; банки, стеклянные и пластмассовые, бутылки, пустые и с жидкостями. Особенно поражал воображение эмалированный таз. Он настолько не вписывался в казённую обстановку кабинета, что выбивался из общего колорита. Таз стоял в центре помещения. В нём находилось какое-то вещество растительного происхождения.

– Это анаша! – со вздохом произнёс Беспалов. – Изъяли на рынке. Из Чимкента привезли. Ядрёная!

– А почему она в тазу? – спросил Москвин, присаживаясь на корточки.

– Так в тазу и лежала. Не нашли ничего такого, чтобы пересыпать. Там суета такая, рынок, люди снуют, а мы обыск производим! Ты ещё не понимаешь! – Раздосадованный Беспалов отвернулся от Сергея.

– А что я должен сделать? – Сергей взял щепотку и растёр вещество пальцами.

– А, вот, держи, пересыпь в наволочку. Я на рынке в берлогу одну залез. Лежбище кто-то устроил в закутке. Пододеяльник взял и наволочку. Держи, должно влезть.

Сергей неумело перебирал наволочку, не зная, каким образом приступить к пересыпке вещества.

– У тебя руки в каком месте растут? – набросился на него Беспалов. – Вот, смотри! Это отверстие. Берёшь таз и переворачиваешь. Потом опечатаешь наволочку.

– Как это? – растерялся Сергей.

– Так это! – передразнил Беспалов. – Вот, держи, это печати. Завязываешь наволочку и заклеиваешь печатями.

– А чьи тут подписи? – Сергей поднёс листок с наштампованными печатями ближе к свету.

– А, да это наши понятые расписались, – хмыкнул Беспалов. – Я много наштамповал. Не буду же я искать понятых по всему рынку. У нас свои имеются.

– А как же закон? Конституция? – Сергей бросил листок на стол.

– Ты работай давай! Обещал помочь, так помогай! Не пей из меня кровь.

Беспалов вытащил пистолет из кобуры, разрядил и принялся считать патроны. Наволочка не вмещала содержимое таза. Сначала Сергей хотел опрокинуть его целиком, потом испугался, что вещество рассыплется, и принялся пересыпать его горстями, пока не набил наволочку доверху.

– Там осталось, не влезает, – сказал Сергей, вырезая печати с подписями понятых из бумаги.

– И отличненько! Давай сюда!

Беспалов пересыпал остатки в небольшой мешочек и спрятал в сейф. Он повернул ключ, но не закрыл.

– А это зачем? – Сергей кивнул на сейф.

– На всякий случай! Не всегда же везёт так, как вчера на рынке. Иногда приходится хитрить во имя торжества твоей Конституции.

– Это как?

– Ты совсем зелёный, как крокодил Гена! Так это! Иногда приходится подсыпать, чтобы не упустить сбытчика. Они, знаешь, какие твари! Они же детей на наркоту сажают. С ними надо вести себя так, как они с честными людьми поступают.

– Ты сволочь! – спокойно и весело сказал Сергей, ощущая, как внутри зарождается храбрость. Страха не было. От ощущения внутренней справедливости стало тепло. Щёки разгорелись. Беспалов внимательно посмотрел и сказал, покусывая губы:

– Щас Москалёва позову!

Он вышел, его долго не было. Сергей, прислушиваясь к шагам и голосам в коридоре, повернул ключ в сейфе, взял мешочек и высыпал вещество в открытую форточку. За окном взметнулась пыльная туча. Раздался телефонный звонок. Это звонил дежурный: наверное, увидел, как из окна кабинета Беспалова вылетают изъятые наркотики. Тут же в кабинет влетел Беспалов. Он оглядел Москвина, перевёл взгляд на открытый сейф и всё понял.

– Вот ты как, крокодил Гена! Я тоже тебя уделаю! Жаль, что Москалёв сейчас занят, а то тебе хана наступила бы! За такие дела по роже бьют, но я поступлю иначе. Мы с тобой силой померяемся!

Беспалов сел за стол и поставил правую руку на локоть. Сергей принял вызов. Он сел и сжал ладонь Беспалова, внутренне понимая, что сейчас он должен выиграть поединок. Это его долг во имя будущего. Они долго боролись, не спуская друг с друга испытующих глаз. Сначала побеждал Беспалов, но в какой-то момент он упустил первенство в борьбе. Сергей с шумом обрушил его руку на стол. Беспалов почти ослеп от ярости. Он смотрел на Сергея невидящими глазами и широко разевал рот, не в силах что-либо произнести. Москвин пришёл ему на выручку.

– Я ничего никому не скажу! Не бойся! Вот наволочка с анашой, она опечатана!

Москвин поставил опечатанный мешок на стол, вытер тряпкой руки и вышел, громко хлопнув дверью. Жаль, что про его детдомовскую жизнь в отделе не знают. Если бы знали, не стали бы с ним связываться.

Часть вторая

На берегу Оби стоял крепкий двухэтажный дом за высокой, но непрочной оградой. Капризная северная река дважды размывала берег, но его всякий раз укрепляли щебёнкой и досками. Все, кто смотрел на дом, мысленно прощались с ним. Уж очень он был похож на покойника. Река давно хотела утащить его к себе. Видимо, нравился он ей или она хотела отомстить ему за что-то, неведомое обычным людям.

Раньше в нем жили поселенцы, они его и построили, потом была тюрьма, а после войны дом на берегу заселили детьми. Сначала здесь жили круглые сироты, в основном дети фронтовиков, павших в боях за Родину. В те послевоенные времена государство отоваривало детдом по первому разряду. На фронтовых сирот страна не жалела казённых денег. Потом стали подвозить детей матерей-одиночек, а позже доставляли всех, кто попал в поле зрения органов социального обеспечения. Постепенно детдом перешёл во второразрядное детское учреждение, а ещё позже скатился на самую низкую ступень.

В шестидесятые стали привозить не только сирот, но и детей, чьих родителей лишили родительских прав, и тех, кого не отправили в спецшколы и спецПТУ. Зачастую оформление малолетнего правонарушителя в специальное режимное заведение требовало уймы бумаг, нужных и ненужных, и, чтобы не тратить время на нудную волокиту, детские инспекторы определяли их в обычные детские учреждения. Кормили детей не очень плохо и не очень хорошо. В основном держали полуголодными. Повара тайком уносили по домам детское питание, а на стол ставили тарелки с отварной картошкой и пустым супом. Впрочем, детей было немного, всего шестьдесят человек, хотя штат учреждения рассчитан на приём ста двадцати сирот. Обслуживающий персонал и педагоги постоянно ждали пополнения, и оно ежедневно прибывало, но тут же бесследно исчезало. Дети убегали после первого посещения столовой, затем их подолгу отлавливали, находили, возвращали. На всё это тратились силы, средства, здоровье. Движение шло по кругу, хотя в детском коллективе оно должно развиваться по спирали, ведь дети имеют тенденцию к постоянному росту. Именно в этом детском доме дети росли плохо. Медсестра долго устанавливала муфту с планшеткой на ростомере под тщедушного ребёнка то ли восьми, то ли десяти лет, но он сжимался, ёжился, и получалось, что совсем не вырос за два месяца.

– Ты стал ещё ниже, чем в прошлый раз. Усох ты, что ли? – в сердцах крикнула медсестра.

– Не усох я! Не усох. Я нормальный! – обиженно крикнул Серёжа Москвин. Он был маленький, щуплый, но жилистый. Ему не нравилась детдомовская еда, а другой здесь не было. Серёжа никогда не наедался досыта.

– Всё, пойду-ка я схожу за Дорой Клементьевной! Пусть она тебя меряет. Может, вытянет немного в высоту, – невесело пошутила медсестра и вышла из медпункта, оставив Серёжу в одиночестве.

Мальчик быстро натянул трусы и майку, заношенные почти до прозрачного состояния. С одеждой в детдоме тоже было плохо. Дети-побегушники тащили всё, что попадалось под руку. Перед побегом они натягивали на себя не только свою одежду, но и то, что принадлежало другим детям. По дороге часть одежды уходила на продажу или товарно-денежный обмен с местным населением, а часть быстро снашивалась. Круговорот казённой одежды приводил к тому, что оставшиеся в детдоме дети ходили в рванье и обносках, пока им не выдавали всё новое. Серёжа поискал глазами ботинки. Увидев, поморщился. Ботинки давно просили каши. Они тоже плакали от нужды. В горле мальчика ходуном заходил горький ком. Серёжа попытался проглотить его, но закашлялся.

– Ты куришь, маленький мой? – воскликнула Дора Клементьевна. Широко расставив руки, она бросилась к Серёже. Мальчик отпрянул от неё. Дора Клементьевна Саркисян вызывала у него чувство брезгливости. Она казалась ему самой страшной женщиной на свете. Дора Клементьевна, несмотря на сопротивление, крепко прижала к себе худенькое тельце мальчика.

– Нет, не курю, – фыркнул от отвращения Серёжа, вырываясь из объятий ненавистной женщины. Он совсем не курил. Хотя мальчишки в детдоме начинали курить с пяти лет. Серёжу раздражал табачный дым, он не мог находиться в помещении, где только что покурили. Ещё он не переносил чужие запахи, а Дора Клементьевна, по его мнению, пахла просто ужасно. Серёжа морщился и думал, что для доктора это плохо. Почему-то он вообразил, что от доктора несёт заразой. Врач не может быть разносчиком инфекции, а Дора Клементьевна просто напичкана глистами и стрептококками, – глотая слёзы, думал мальчик. Про последних Сережа ничего не знал, но ему нравилось необычное определение. Стрептококк. Звучит как выстрел. Мальчик представлял, что стрептококк похож на поганый гриб. Это название очень подходило Доре Клементьевне Саркисян.

Обладая звучной национальной фамилией, Дора Клементьевна тем не менее от армянства открещивалась, но и русской себя не признавала. Национальное раздвоение позволяло ей быть смелой и радикальной в суждениях и поступках. Она говорила обо всём смело и открыто. В детдоме её побаивались. Начальство в областном центре догадывалось об эксцентричности доктора Саркисян, но делало вид, что ничего не замечает. По лечебной части Обский детдом числился на хорошем счету. Эпидемий в данном детском учреждении давно не было, а во второй четверти окончательно покончили с чесоткой. Доктор Саркисян всегда вовремя сдавала все отчёты, а есть там чесотка, нет чесотки, уже не важно. Зато в отчётах всё подчищено. Субсидиями детдом не обижали.

Дважды в месяц из областного центра сотрудникам привозили зарплату. Тогда в доме, стоявшем на высоком яру, начиналось настоящее веселье. В эти дни хозобслуга гуляла в подсобке, а педагоги разбредались по классам. В небольшом учреждении строго соблюдались кастовые различия. Себя Дора Клементьевна относила к высшей категории учреждения, зная, что и директор, и воспитатели полностью зависят от неё. Стоит указать в отчёте, что в детском учреждении завелись вши или которую неделю налицо вспышка скарлатины, на детдом тут же обрушатся все кары областного и районного отделов народного образования. Съедутся все, кому надо и кому не надо. После комиссии детдом закроют, а детей, как водится, развезут по другим детдомам. Обслуга и педагоги останутся без работы, а в глухом сибирском посёлке другой работы нет.

Дора Клементьевна сидела в медпункте в ожидании сладкой минуты, когда на пороге появится сам директор и напевным голосом позовёт отпраздновать вместе с ним получение зарплаты, ведь аванс и получка были настоящими праздниками для работников детдома. А ещё Дора Клементьевна знала, что директор на дух её не переносит, не приемлет как явление, но вынужден мириться, так как именно от неё зависит благополучие его семьи. И от того, что перед ней будет ковриком стелиться красивый мужчина, который ни за что не стал бы с ней разговаривать, встреться они в другом месте, у Доры Клементьевны щемило в левой стороне груди. Именно в том месте, где билось доброе и любвеобильное сердце доктора Саркисян.

– Дора Клементьевна, можно я пойду? – спросил осмелевший Серёжа. Мальчик заметил, что доктор замечталась, а заплывшие щёлочки глаз будто подёрнулись липким сиропом.

– Подожди, Серёженька, не уходи! – вскинулась Дора Клементьевна и часто-часто задышала. Доктор Саркисян страдала невыносимой одышкой. По её хриплому дыханию весь детдом знал, что по коридору передвигается Дора Клементьевна.

Дети смеялись над ней, но скрытно, так, чтобы она ни о чем не догадалась. Дора Клементьевна слыла доброй женщиной. Она часто давала справки об освобождении от занятий злостным прогульщикам и побегушникам. Доктор искренне жалела сирот. Она жалела всех: хулиганов, правонарушителей, малолетних воришек и грабителей. Для неё все сироты были равными. Эти злобные существа были детьми. И не их вина, что они стали такими. Она никого не винила. Ни детей, ни родителей. Только жизнь. Во всём виновата жизнь. А в чём она виновата и почему, объяснить не могла и не умела.

К Серёже Москвину Дора Клементьевна питала материнскую любовь, выделяя его из всей своры детдомовских ребятишек. Они и были сворой. Как собаки. Как волки. Маленькие волчата. Детдомовские дети отчаянно дрались, ругались, матерились. Это были маленькие зверёныши. А как они дрались! До крови, до потери сознания. Бывало, вцепятся зубами друг в друга, не разнять, только водой разлить можно. Серёжа не был похож на остальных детей. Было в нём что-то тонкое, неуловимо трепетное. Трёхлетним ребёнком его привезли сюда, он незаметно подрос, и Дора Клементьевна всем сердцем тянулась к нему, хоть и замечала, что мальчик равнодушен к её ласкам. Сейчас она ждала директора и хотела, чтобы Серёжа убедился, как уважает и ценит её руководство детдома. Может, тогда Серёжа будет поласковее с доктором Саркисян.

– Ну что же вы! Что же вы тут сидите? – то ли спросил, то ли упрекнул мужчина, вбежавший в медпункт.

Директор не заметил Серёжу Москвина. Вздымая кверху гибкие, как будто бескостные руки, он словно любовался ими. Мужчина нравился самому себе. Он был весь переполнен собой, весь в самом себе, если так можно сказать о здоровом полноценном мужчине. Дора Клементьевна довольно улыбнулась, а Серёжа принялся внимательно следить за его руками. В директоре было что-то необычное. Он был мужчиной, но отличался от других мужчин. Детдомовский завхоз Семён Петрович, мужиковатый и циничный матерщинник, получая поручения от директора, всегда весело хмыкал, а тот недовольно морщился и визгливо гневался. Семён Петрович тут же переходил на другую волну. Детдомовский завхоз был лёгким на подъём. Он боялся потерять работу. В таёжных посёлках мало работы. Все рабочие места заняты надолго. Здесь за работу держатся обеими руками.

– Ах, Юрий Васильевич, не сердитесь! А я тут сижу, жду особого приглашения! – Доктор Саркисян распростёрла руки, словно желая обнять директора, но тот в ужасе отпрянул.

– Стол накрыт, все ждут, а вас нет и нет, – обиженно протянул Юрий Васильевич и по-детски всхлипнул. Серёжа внимательно всматривался в лицо директора. Ему хотелось вытереть несуществующие слёзы Юрия Васильевича, но Дора Клементьевна опередила его. Вскочив со скамьи, она вновь ринулась на директора, но Юрий Васильевич от страха почти влип в перегородку.

– А я здесь, работаю. Вон, видите, какой у нас скелетик маленькй! Он не растёт, Юрий Васильевич! Совсем не растёт. Он усыхает.

Серёжа обиженно насупился. Ему не нравилось, если в его присутствии говорили о нём, словно он глухой.

– Дора Клементьевна, мы все наслышаны о ваших неформальных отношениях с Серёжей Москвиным!

Юрий Васильевич наконец-то заметил мальчика и даже скривил губы, как будто хотел улыбнуться. При этом лицо директора оставалось ровным и неподвижным. В глазах будто стоячая мутная вода, только узкие капризные губы с усилием растягиваются в подобии улыбки.

– Я выпишу ему усиленное питание, Дора Клементьевна! Мы не оставим вашего любимца в беде. Откормим мальчика как следует. Советской стране не нужны скелеты.

– А когда за талонами прийти? – Щёлочки окончательно сомкнулись. На месте глаз образовались влажные пухлые мешки. Дора Клементьевна от радости словно сочилась мёдом.

– Да хоть завтра утром! – всем телом завибрировал Юрий Васильевич. Он извивался в разные стороны, как отпущенная и расслабленная пружина. – Прямо с утра и подходите. Меню в усиленном питании хорошее. Сметана, молоко, творог, масло, мясо – в общем, всё, что нужно молодому человеку для полного и всеобъемлющего счастья. А сейчас идёмте, Дора Клементьевна! Нас ждут!

Они ушли. Юрий Васильевич, превозмогая отвращение, которого не смог скрыть, взял Дору Клементьевну под руку; доктор обернулась и торжествующе улыбнулась мальчику.

Серёжа проводил их голодным взглядом. В столовой ещё днём накрыли столы. Воспитатели и учителя изошли слюной от запахов пиршественного стола. В тарелках ароматное варёное мясо, в вазах мандарины и яблоки. Детдомовские дети знали о пышных пирах в столовой. Да и как их можно было скрыть? На следующий день Семён Петрович, по обыкновению, красовался со свежим фингалом под глазом, а некоторые учителя прятали глаза от детей. Они-то знали, чем кормят подрастающее поколение в детдомовской столовой.

* * *

За широким забором раскинулся пустырь, за ним тянулся небольшой хилый лесок. До ближайшего посёлка пешком больше километра. А там и до большака недалеко. По ту сторону большака, сразу за посёлком, расположились две колонии: одна для несовершеннолетних преступников и одна для взрослых, усиленного режима. Для несовершеннолетних все колонии с общим режимом, но там тоже не сладко.