Текст книги "Ночи северного мая"

Под забором собрались детдомовские подростки, вяло играя в ножички. Никто никого не обыгрывал. Азарта не было. Подростки тайком поглядывали на забор, выискивая в нём слабые места. Кое-где уже дыбились отодранные доски. Если присмотреться, можно было увидеть торчащие гвозди. Кто-то из детей приготовился к побегу. Обычно Семён Петрович проходил вдоль забора и приколачивал отодранные доски, но сегодня его что-то отвлекло. Юрий Васильевич как-то грозился установить на заборе колючую проволоку, но не решился. Видно, побоялся, что областной отдел народного образования снимет его с хлебной должности за превышение должностных полномочий. В посёлке для образованного человека нет работы. Если уволят, придётся собирать вещи, куда-то ехать. Здесь дикая глушь, а отправят ещё дальше, туда, где Макар телят не гонял. Про забор забыли. Закрытой зоны не получилось. Серёжа выскочил из медпункта, намереваясь добежать до столовой. Подростки его ждали. Они сунули ножички в карманы и обступили мальчика плотной стеной.

– Э-э-э-э-э, ты куда прёшь, ненормальный?

– Я нормальный! Нормальный! – изо всех сил крикнул Серёжа, старясь докричаться до озверевших подростков.

Но его никто не слышал. Серёжу молча повалили в сугроб и долго пинали ногами, пока не выбились из сил. Потом так же долго старались отдышаться, сплёвывая в снег серую слюну. Мальчик неподвижно лежал на растоптанном снегу, зажимая колени руками. Краем глаза он заметил, что изо рта тонкой струйкой течёт кровь. Ему понравился рубиновый цвет густой жидкости. Она была тёплая. От крови шёл еле видимый парок. Ещё он видел ребят. Их было шестеро. Цыганёнок, Партизан, Немец, Хрущ, Колченогий и Волчара. Это были самые отчаянные питомцы Обского детдома. У Волчары было охотничье ружьё. Он притащил его из дома и спрятал на детдомовском чердаке. Отец Волчары был охотником. Два года назад его убили в пьяной драке, а мать спилась. От семьи и дома у Волчары осталось только ружьё. О нём никто не знал. Даже Семён Петрович. А дотошный завхоз всегда обо всём знал. У него был нюх на малолетних преступников, как на медведя. Так Юрий Васильевич говорил о завхозе на заседаниях педсовета. Эти шестеро ещё не знали, что Серёжа нашёл место, где спрятано ружьё. И он не понимал, за что его били. Серёжа боялся пошевельнуться. Нужно было выдержать паузу. За ним зорко следили двенадцать глаз. Два и двенадцать – неравный счёт, но он выдержит поединок.

– Э-э-э-э-э, вставай, чего разлёгся, гадёныш ненормальный? – загнусавил Цыганёнок. Он нарочно тянул слова через нос, ему нравился протяжный говор собственного производства. Цыганёнок пользовался бешеным успехом у детдомовских девчонок и гордился этим обстоятельством.

– Да пусть полежит, пока все бока не отморозит!

Серёжа догадался, что эти слова произнёс Хрущ – ловкий, жилистый переросток, хищный и опасный, как пантера. Почему его обозвали Хрущом? Никто этого не знал. Малолетний правонарушитель обладал ангельским лицом и чистой кожей. Все подростки в детдоме пылали как костры кровавыми выпуклыми прыщами, лишь один Хрущ сиял первозданной белизной чистопородного лица. Откуда он взялся и как попал в детдом, никто не знал. У Хруща не было истории. Вместо прошлого у него зияло сплошное белое пятно. Хрущ гордился своей тайной. Иногда он плакал в темноте, беззвучно и безмолвно, боясь разбудить спящего рядом соседа. Тайна рождения мучила Хруща, но он знал, что эта тайна никогда не будет разгадана. И чем больше мучился Хрущ, тем больше злобы рождалось в нём. Разъярённый подросток в приступе ярости мог сокрушить кого угодно. Даже могучий и бесстрашный Семён Петрович побаивался Хруща и не скрывал этого. Завхоз никогда не спорил и не связывался с опасным переростком.

Серёжа совсем закоченел, но рук не расцепил. Через колени проникал холод, тело продрогло на волглом снегу. Мальчик терпеливо ждал, когда ненавистные мучители насладятся зрелищем его унижения и уйдут за новыми впечатлениями.

– Чё, пидарас, директор тебе хавку халявную пообещал, да? Копчёная колбаска, мясцо, сметанка! Откармливать тебя будет, как поросёнка? А пузо не лопнет?

Серёжу пнули ещё два раза, но лениво, с неохотой. «Совсем не больно», – подумал мальчик, осознавая, что уплывает в небытие. Сознание исчезло. Он больше не мог поймать ускользающую мысль. Ему уже было всё равно, что с ним станет. Пусть его пинают, колют, протыкают шилом и гвоздями, но ему не будет больно. Хлипкое тело превратилось в доску от забора. Он больше не мальчик. Его нет на этом свете. Серёжа не умер, но больше не живёт здесь. Он стал между живыми и мёртвыми. И он не такой, как все!

* * *

Дора Клементьевна гордилась своей внешностью. Симпатичная пышка, но не толстая, обычная сорокалетняя женщина без особых претензий. Она нравилась мужчинам. Многие пытались приобнять её, некоторые норовили ущипнуть, но никому пока не удавалось совершить смелый поступок. За бесцеремонные действия все желающие получали по рукам. Дора Клементьевна не жалела эпитетов для нахалов. Мужчин в сельской местности было мало. Все приличные уже пристроены, живут семьями, а с неприличными она не хороводилась. За двадцать лет Дора Клементьевна никого себе не присмотрела. Не было у неё любовных встреч, свиданий, цветов и подарков. Судьба уготовила ей тоскливое одиночество. Как ни старалась Дора Клементьевна изменить свой удел, ничего у неё не получалось. Судьба оказалась хитрее, чем она. Трудная судьба Дориной семьи долго гоняла её по углам и приютам, но девочка выжила и даже умудрилась получить высшее образование. С детства Дора ухаживала за бездомными собачками, кошечками, котятами. Несколько раз приручала мышей. За это её жестоко наказывали, а прирученных животных безжалостно истребляли. В детских учреждениях не любят лишней грязи. Детдомовское начальство боится микробов, инфекций, болезней. С животными обошлись не по-человечески, но девочка смирилась с утратами.

Дора безропотно переносила лишения вынужденного сиротства. Она старательно училась, зазубривала наизусть нелюбимые предметы и с удовольствием занималась любимыми, особенно ей нравились химия и биология. Больше всего она блистала на уроках химии. Благодаря усидчивости и терпению Дора всегда получала отличные отметки, была первой ученицей в школах. К сожалению, маленькой Доре пришлось поколесить по великой стране. Многие детдомы и интернаты были специализированными. Из-за склонности Доры к точным наукам ей пришлось учиться в трёх краях и четырёх областях. Её часто переводили из одного учреждения в другое, чтобы качественно улучшить уровень подготовки образования. В показательных интернатах собирали детей со всей страны, а Дора была отличницей.

Из-за частых переездов послушная девочка изучила страну, привыкла к поездам и общим вагонам, а после выпускного с радостью в сердце укатила в Томск поступать в медицинский институт. Дора мечтала, что после окончания института выберется на большую землю. Она хотела жить в Москве, и только в Москве. Но жизнь беспощадно вносила в планы юной студентки разброд и шатание. После окончания института отличницу Дору Саркисян отправили по распределению в отдалённый район области лечить детдомовских детей. Она приехала ненадолго, а осталась на всю жизнь. Незаметно промчались два десятилетия. Москва осталась мечтой, а захолустный детдом стал родным домом. Постепенно Дора превратилась в солидную Дору Клементьевну. Она не знала своих корней, но тайна рождения не мучила её по ночам. Дора Саркисян умела принимать удары судьбы как ценный подарок.

Единственное, что мучило доктора Саркисян, так это общая нелюбовь осиротевших детей. Детдомовцы почему-то не любили Дору Клементьевну. Что она только ни делала, чтобы заслужить хоть каплю сиротской любви, но всё было напрасно. Все старания оказывались незамеченными. Расчётливые сироты пользовались добрым сердцем одинокой врачихи, но близко к себе не подпускали. За двадцать лет ни один ребёнок не стал для Доры Клементьевны родным и близким. Они морщились и передёргивались, когда она к ним прикасалась, фыркали в ответ на любые вопросы и при первой возможности убегали от неё. Это обстоятельство чрезвычайно мучило добросердечную Дору Клементьевну. Она давно слыла самой заядлой интриганкой в детдоме, хотя таковой совсем не являлась.

Сослуживцы тоже не любили её. Это была какая-то общая нелюбовь. Взрослые и дети словно сговорились. Дора искала в себе недостатки и не находила. Она часто рассматривала общие фотографии. На каждый выпуск приглашали штатного фотографа из района. Приглашением и организацией съёмок занималась тоже Дора Клементьевна. Ей нравилось, когда все принаряжались, прихорашивались, а когда фотограф устанавливал свой аппарат, все без понукания притихали. Никто не шумел, не гоготал, не ухмылялся. Самые отъявленные хулиганы становились послушными и тихими. Потом фотографии висели на стендах в коридоре, а небольшие карточки Дора собирала в общие альбомы. За годы их скопилось немало. Иногда Доре Клементьевне казалось, что это было нужно только ей. В альбомы никто не заглядывал, они годами лежали в библиотеке, стенды в коридорах часто обрушивались на пол из-за топота детских ног. Семён Петрович терпеливо вешал их обратно, но стенды оставались безжизненными кусками фанеры. Общие фотографии никого не интересовали.

Однажды Дора Клементьевна услышала шепоток за спиной. Ничего особенного. Люди любят посудачить друг о друге. Каждому хочется высмеять ближнего, чтобы причинить ему боль. Зачастую люди не щадят даже родных, а что уж говорить о знакомых и сослуживцах, соседях и просто попутчиках. В выморочном детдоме на отшибе, в малонаселённом посёлке удалённого края, человеческий язык заменил Бога и религию. В таких местах люди звереют от скуки. Ежедневная суета не спасает от пустоты существования. Сама жизнь утрачивает всякий смысл. Человек думающий умеет справляться со скукой, а недумающий становится нелюдью. Дора Клементьевна относила себя к думающим и образованным людям. Она хотела быть мерилом мудрости для детей и примером для подражания взрослым. Ни того и ни другого она не получила.

Дору Клементьевну когда-то записали в изгои. Может, это случилось тогда, когда она впервые осталась без присмотра, а может, какой-то чёрный ангел сопровождал её с момента рождения. К сорока годам она поняла, что ей не пробиться сквозь толщу детской и людской нелюбви и брезгливости. И тогда она сама выбрала предмет обожания. Дора Клементьевна будто бы неосознанно завела себе щенка, только щенком оказался хрупкий и трепетный мальчик, который никак не мог прибавить в весе. Серёжа Москвин стал для Доры Клементьевны роднее нерождённого сына и утраченной матери. Серёжа заменил одинокой женщине семью. Она полюбила мальчика всеми фибрами тонкой и любящей души. Серёжа как мог отбрыкивался от навязчивой любви одинокой женщины. Дора Клементьевна казалась ему страшнее ведьмы. Она была пышкой, а мальчик видел толстую неповоротливую бабу. Дора Клементьевна душилась пряными духами, а мальчику казалось, что от доктора несёт могильным смрадом. Всё в ней было плохо. Сергей Москвин боялся доктора Саркисян. Но именно она спасла его от смерти на снегу в тот страшный морозный день.

* * *

Под кроватью послышался слабый писк, там кто-то возился и шуршал. Серёжа открыл глаза и огляделся. В узкой комнате стояла кровать с панцирной сеткой, небольшой стол, покрытый разноцветной клеёнкой, и два стула. У боковой стены, ближе к двери стояла плоская оттоманка. На ней, скорчившись, в неудобной позе спала Дора Клементьевна. Рука, не поместившаяся на оттоманке, свесилась почти до пола. Серёжа с отвращением отвернулся. В углу под кроватью скреблась мышь, отыскавшая кусочек хлеба и пытавшаяся пролезть в норку. Но кусок застрял между полом и плинтусом, отчего мышь сердито пищала, не понимая, почему она не может спокойно позавтракать у себя дома. Серёжа усмехнулся. Он не боялся мышей и вполне понимал их невинные помыслы, часто брал в руки и даже гладил. Пока ни одна мышка его не укусила.

– Проснулся, мой маленький? – воскликнула Дора Клементьевна и заворочалась на своём убогом ложе. Оттоманка на самом деле была скамейкой без спинки, сколоченной Семёном Петровичем Чугуновым, бессменным детдомовским завхозом. Он сделал её для приёма завшивленных побегушников, чтобы вши не заполонили спальные комнаты. Поначалу скамейка стояла в приёмном покое, потом перекочевала в медпункт, из него в подсобку, и уже оттуда её забрала хозяйственная Дора Клементьевна. Она почему-то подумала, что к ней могут приехать гости, но никого не дождалась. Не было у Доры Клементьевны родственников, а одноклассники и однокурсники забыли про неё. Как и она про них. Не так много лет прошло после выпуска, но детдомовские не любят встречаться. У них не остаётся приятных воспоминаний о детских и школьных годах. Вспоминать нечего. Каждый выживает в одиночку. Но скамейка от Семёна Петровича пригодилась. Избитого до полусмерти Серёжу Москвина Дора Клементьевна уложила на кровати, а сама устроилась на узкой оттоманке. Спать было неудобно. Дора Клементьевна не выспалась, но настроение у неё было восторженное. Всю неделю она выхаживала Серёжу, не надеясь на благополучный исход. Сегодня он пришёл в сознание. Мальчик остался жить.

Не дождавшись ответа, Дора Клементьевна потянулась за халатом. Надо будет поставить мышеловку. Мыши совсем обнаглели. Серёжа молчал. Он ничего не помнил. Он забыл своё имя и плохо понимал, где находится, но его ненависть оказалась живучей. Памяти у него не было, а ненависть осталась.

Дора Клементьевна шумно дышала; это дыхание давило на него, как будто он сидел внизу, а сверху сыпалась земля. Серёжа почему-то подумал, что эта женщина принесёт ему несчастье. Стойкая ненависть обострила его чувства, и постепенно мальчик восстановил в памяти всё, что с ним случилось. Снег, кровь, шестеро на одного. В детдоме всегда так: набрасываются всей стаей, бьют до полусмерти. Хорошо, что не убили. Серёжа старался не смотреть, как одевается Дора Клементьевна, как ставит чайник на плитку, гремит чашками. Всё, что она делала, вызывало в нём страх. Больше всего он боялся, что она прикоснётся к нему. Страх постепенно разрастался. Мальчик боялся, что сейчас она подойдёт к нему и наклонится. Серёжа затаил дыхание. Лучше совсем не дышать, лишь бы не вдохнуть запах неприятной ему женщины. Дора Клементьевна почувствовала состояние мальчика. За неделю, проведённую у его постели, она поняла, что, находясь без сознания, мальчик отталкивает её, словно она хочет отнять у него жизнь.

– На, поешь, мой маленький! – Она поднесла к нему тарелку с хлебом, густо намазанным маслом. Серёжа сердито отвернулся. Запах хлеба вызвал у него тошноту.

– Это у тебя от голода, – сказала Дора Клементьевна и подвинула стул ближе к кровати. Она поставила на стул тарелку и чашку с чаем. – Ешь давай! А то умрёшь.

Серёжа немного подумал и склонился над тарелкой. Умирать ему не хотелось. В течение ещё одной недели Дора Клементьевна ухаживала за пострадавшим мальчиком: ставила ему горшок, убирала за ним, кормила и разговаривала, не надеясь услышать в ответ слово благодарности. Атмосфера непонимания и ненависти поселилась в узкой и тесной комнатке, где Дора Клементьевна провела больше двадцати лет.

– Летом на море поедем, – говорила она сама с собой, – деньги у меня есть. Накопила за эти годы. На море тебе будет хорошо. Ты там отогреешься, оттаешь, отъешься. Станешь нормальным мальчиком.

– Я нормальный! – крикнул Серёжа. – Я нормальный.

– Конечно, нормальный, – засмеялась Дора Клементьевна, – ты нормальнее всех! Тебе надо больше кушать. А то вылитый скелет!

Она обрадовалась, что мальчик не только реагирует на её слова, но и понимает смысл сказанного. Через две недели Серёжа вернулся в общую спальню своей группы. Юрий Васильевич не выдержал и сделал замечание доктору Саркисян.

– Дора Клементьевна, я на многое закрываю глаза, но мальчик не может спать с вами в одной комнате! Это непедагогично!

Саркисян похолодела. В таком тоне директор разговаривал с ней впервые. Она никогда и никому не позволяла делать ей замечания. За двадцать лет Дора Клементьевна изучила обстановку в детдоме и знала, как себя вести, чтобы не давать повода для обсуждения её скромной персоны.

– Серёжа ещё слаб, но если вы, Юрий Васильевич, настаиваете… – пробормотала смущённая Дора Клементьевна.

Серёжа безропотно переехал в общую спальню. Его утомила чрезмерная забота одинокой женщины. Иногда мальчик жалел Дору Клементьевну. Она казалась ему беззащитной, но чаще её сопение, храп и одышка вызывали в нём необузданные вспышки страха и гнева. К тому же директор выполнил своё обещание. Серёже Москвину выписали дополнительное питание. Теперь его тарелки наполняли вкусным душистым супом, на второе бросали крупные куски мяса, а на третье выписывали бутылочки с сиропом шиповника. Всё это было на глазах у детей, которых кормили по нормам, установленным в министерстве. Усиленное питание полагалось лишь избранным. Серёжа делился с ребятами, не очень охотно, но всё же раздавал бутылочки с сиропом, разрезал мясо, ломал белый хлеб на части. Он стал пользоваться уважением среди детдомовцев. Перед ним заискивали. Все знали, что к нему благоволят и директор детдома, и доктор Саркисян. Не многие детдомовцы удостаивались такой чести.

Мальчик немного подрос и окреп. Дора Клементьевна не могла насмотреться на своего любимца. Чувствуя его неприятие, она не переходила за черту, отделяющую воспитанника от врача, но старалась чаще попадаться мальчику на глаза. Серёжа был благодарен ей; ведь если бы не Дора, гнить бы ему в могиле. Постепенно он стал оттаивать, стал меньше драться, лучше учиться. Иногда мечтал о море. И всё потихоньку наладилось. Дора Клементьевна больше не казалась ему страшной ведьмой. Серёжа почти согласился поехать с ней на море. Осталось получить согласие директора школы. Дора Клементьевна беспечно махала рукой: мол, подойдёт время, договорюсь с Юрием Васильевичем. Так началась новая жизнь Серёжи Москвина без лишений и потрясений. За спиной незримо стояла Дора Клементьевна, прикрывающая его от житейских невзгод. Неудержимо приближалось лето, впереди забрезжило море, но тут случилась новая напасть, да такая, что вспомнить страшно. Иногда Москвину казалось, что всё произошло не с ним, а с кем-то другим, но ведь произошло! Или нет? И ещё он не понимал, почему напасти сыплются именно на него, почему они выбрали его, а не кого-то другого, покрепче и физически, и морально? И сам себе отвечал, что напасти выбирают того, кто может их выдержать с честью и достоинством. В глубине души понимая, что это плохое утешение. Лучше бы его жизнь прошла без потрясений.

* * *

Снег приятно поскрипывал под ногами. Серёжа шёл в медпункт. Его заставляли взвешиваться каждую неделю. Это входило в норму усиленного питания. Получил паёк, съел – будь добр, отчитайся! Немедленно вставай на весы! Юрий Васильевич лично следил за параметрами роста и веса. Дора Клементьевна торжественно устанавливала Серёжу на ростомер и долго водила муфтой, чтобы убедиться в увеличении роста. Потом долго взвешивала, улыбаясь: дескать, усиленное питание пошло мальчику на пользу. Дора Клементьевна каждый день обещала себе, что скажет директору о будущей поездке на море вместе с Серёжей, но всякий раз откладывала. Она чувствовала, что время ещё не пришло. Рано договариваться. Нужно, чтобы мальчик немного подрос и окреп после травм и побоев. Серёжа веселее шмыгнул носом и ускорил шаг. Вечером его ждал сытный ужин. Разумеется, он поделится с ребятами. Они тоже хотят вкусной еды. Хорошо, что усиленное питание у нескольких ребят, а не у одного Серёжи. Иначе бы ему не простили неравенства. Но ведь он ничего и ни у кого не просил.

И тут Серёжа увидел их. Они стояли на тропинке плечом к плечу. Не пройти, не обежать. Всё равно догонят. Плотная стена скалящихся зубов. Серёжа похолодел. Вот она, пришла расплата! За всё нужно платить. Даже за усиленное питание.

– Иди сюда, директорский выкормыш! – крикнул Волчара и зло сплюнул. В его руках блеснул ножичек. Не нож, не выкидуха, а небольшой перочинный ножичек, заострённый до лезвия бритвы. Мальчик остановился. Кричать бесполезно. Здесь никто не услышит. До медпункта далековато, а в столовой никого нет. Все наверху, в учебных классах.

– Иди сюда! Щас тебя бить будем!

Они навалились все шестеро. Били долго, но осторожно. Почувствовав, что подростки бьют методично, но так, чтобы не осталось следов, мальчик выдохнул и закрыл лицо рукавом. Особенно болезненными были удары Волчары. Он старался бить по копчику, и если нога въезжала в щуплый задик мальчишки, то издавал хриплый восторженный вопль. Серёжа свернулся клубком и крутился по оси, чтобы удары смазывались. Когда раздались шаги завхоза, подростки бросились врассыпную.

– И чего они к тебе прицепились-то? – сам себя спросил Семён Петрович, поднимая обессилевшего мальчика. – Знаю, что не из-за жратвы. Знаю. Чего-то им от тебя надо.

Семён Петрович донёс Серёжу до медпункта и сдал на руки Доре Клементьевне. Та всплеснула пухлыми руками, заохала, заплакала, запричитала. Медсестры уже не было, давно ушла в посёлок. Рабочий день закончился. Дора Клементьевна накипятила воды и долго возилась с Серёжей, а Семён Петрович стоял рядом и цыкал языком, не находя слов.

– Чего им надо-то? – иногда спрашивал Семён Петрович.

Дора Клементьевна молчала. Она догадывалась о причине ненависти подростков к Серёже, но не могла обсуждать свои догадки с завхозом. Она поклялась себе, что будет держать язык за зубами. Иначе несдобровать ни ей, ни Серёже. Скажи она хоть одно слово, придётся уезжать из посёлка. А уезжать некуда. Никто в этом большом мире не ждёт одинокую Дору. Она никому не нужна. Доктор Саркисян с удвоенной энергией принялась ухаживать за избитым мальчиком. Семён Петрович покряхтел, поматерился беззвучно и ушёл по своим завхозовским делам. А Серёжа снова перекочевал в узкую комнатку Доры Клементьевны. Юрий Васильевич туда два раза заглядывал. Заглянет, кивнёт Серёже и исчезнет. После его ухода Дора Клементьевна поднимет руку, чтобы перекреститься, потом вспомнит, что некрещёная, и опустит. Некому было крестить сиротку. По чьей-то вине Дора Клементьевна навеки осталась нехристью.

Серёжа часами слушал мышиный писк и тайком от благодетельницы подкармливал нахальную мышку, высыпая под кровать крошки и кусочки колбасы. Серёжин паёк Дора Клементьевна получала в столовой и добросовестно скармливала пострадавшему воспитаннику. Себе ни крошки не взяла. Отрывной календарь терял страницу за страницей, школьная программа убежала далеко вперёд, а Серёжа всё лежал на кровати, залечивая полученные раны. Однажды ночью он тихонько слез с кровати, натянул одежонку и осторожно прокрался мимо спящей Доры Клементьевны. Женщина тяжело заворочалась, но не проснулась, лишь голодная мышь недовольно пропищала вдогонку Серёже. Мальчик долго крался по коридорам, держась за стены, чтобы не упасть. Наконец он пробрался на чердак. Нашёл старое ружьё и спрятал его под фуфайкой. Если бы его спросили, зачем он это сделал, то не смог бы ответить никому: ни себе, ни людям, ни Богу. Серёжа не знал ответа на этот вопрос.

Прятать ружьё было сложнее, чем найти. Серёжа не знал, куда его приткнуть, чтобы Дора Клементьевна случайно не обнаружила. Под кроватью хранить нельзя. Она будет мыть пол и найдёт. В углу спрятать негде. Вещей у благодетельницы мало. Серёжа нашёл гениальное решение. В его девять с небольшим лет многие бы позавидовали сообразительности мальчика. Серёжа отодвинул створку окна и положил ружьё под толстый слой ваты, прикрыв старой газетой. Так оно лежало до тех пор, пока он не выздоровел окончательно. Юрий Васильевич настоятельно рекомендовал доктору Саркисян перевести мальчика в общую спальную комнату. Доре Клементьевне пришлось подчиниться. Серёжа дождался, пока благодетельница уйдёт на работу, достал ружьё и пробрался на чердак. Его никто не искал. В учебном классе и спальной комнате думали, что он у Доры Клементьевны, она в своём медпункте была уверена, что мальчик в группе.

Серёжа лежал у окна и целился во двор. Ружьё было заряжено. Он это знал. Мальчик чувствовал, что патрон в стволе, а курок на взводе. Ружьё приятно грело руку. От него шло какое-то душевное тепло. Это была старая «Белка». Послевоенная, надёжная, она била без промаха. Когда-то отец Волчары попадал из ружья летящей утке в глаз. Волчара много рассказывал об отце, гордился, что вырос в семье охотника. Серёжа вздохнул. Раньше он любил слушать рассказы Волчары, а потом всё изменилось. Его взяли на прицел. Хоть бы объяснили, в чём он провинился. От тёплого металла на душе у мальчика было спокойно и весело. Наконец он увидел компанию подростков, направляющихся к дому. Они шли на чердак. Серёжа зажмурился, прицелился и нажал на спусковой крючок. Он метился в Волчару, зная, что попадёт с первого раза. Когда парень упал, Серёжа аккуратно положил ружьё на прежнее место, а сам пробрался на крышу, благополучно спрыгнул на кучу опилок и спокойно пошёл в спальную комнату. Там он лёг и укрылся одеялом. Дежурный принёс ему ужин, поставил на стол и ушёл. Серёжа не прикоснулся к еде. Ему очень хотелось спать. Когда в комнате появились другие воспитанники, вернувшиеся после уроков, Серёжа сразу уснул. Он не мог спать один, а когда стало шумно, сразу провалился в сон. Мальчик спал долго, дежурный не смог разбудить его утром и хотел уже бежать за доктором Саркисян, как вдруг Серёжа проснулся. Он улыбнулся и весело крикнул:

– Нас утро встречает прохладой!

– Нас песней встречает река! – весело поддержал дежурный. Ребята засмеялись. Все обрадовались, что Сергей Москвин выздоровел. Мог бы умереть, но нет, не умер. Выжил. После его выздоровления всё изменилось. Как будто стало легче дышать. Ребята ничего не понимали, но чувствовали, что Сергей своей болезнью спас их от чего-то страшного. Втайне они боялись Волчару и его компанию. Без Волчары всем стало легче жить.

* * *

Внешне обстановка детдома полностью соответствовала нормам социалистической педагогики. Утренники и различные праздничные мероприятия, посвящённые годовщинам и юбилеям победы социалистической революции, проходили на высоком эмоциональном подъёме. О прошедшей войне старались не вспоминать. Слишком свежи были раны, нанесённые разрухой и голодом. Дети плакали, глядя военные фильмы, где все немцы выглядели круглыми дураками, а советские солдаты – мудрыми богатырями. В каждом герое они видели погибших отцов. Каждый своего. Ребята выглядели здоровыми, с чистыми волосами, в ветхой, но стираной и глаженой одежде. На уроках сидели смирно, на переменах дрались, но больше по привычке. Это были не те большие драки, когда пять зубов за один зуб и двадцать раз по щеке – и левой, и правой – за одну, когда-то случайно подставленную.

Все комиссии, наезжавшие в детдом – и неожиданно, и по согласованию – не находили в детдоме никаких нарушений. Директор встречал комиссии у ворот, затем сопровождал в столовую и лишь после обеда демонстрировал проверяющим светлые спальни и чистые классы. Полы в коридорах сияли глянцем. На стенах висели картины и фотографии выпускников. Члены комиссии записывали рекомендации и замечания в особый журнал и спешно удалялись. Претензий к детдому не было. Вдруг появились слухи, что в учреждении грядут перемены. Сначала думали, что поменяют директора, потом ждали наплыва сирот из центральных районов страны. Ничего такого не случилось. Наплыва дополнительных сирот не дождались. Директор остался на своём месте. Тогда слухи коснулись завхоза: дескать, Семён Петрович собрался на большую землю, – но завхоз опроверг слухи, загородившись от любопытных крепким частоколом. Отъезжающие в центр заборов на личном участке не ставят.

Слухи продолжали роиться, обрастая новыми немыслимыми версиями то вокруг одного, то вокруг другого, пока не наткнулись на очевидность. В детдоме пропал самый отчаянный воспитанник. Сначала подумали, что Волчара подался в бега. Его искали – точнее, создавали видимость поисков, – а потом бросили. Если надо, найдётся. Привезут. Органы из-под земли достанут. Друзьям Волчары не повезло. Всех малолетних правонарушителей директор распределил по другим детдомам. Впрочем, одного он оставил. Это был Хрущ. Когда-то Хрущ и Волчара были любимчиками Юрия Васильевича. Они у него дневали и ночевали. Глаз с него не спускали. Потом всё кончилось. Юрий Васильевич перестал обращать на них внимание. Тогда Хрущ и Волчара обозлились, сколотили банду и стали крушить всё вокруг, но всё когда-нибудь кончается. Дурную компанию разбили на части и рассовали по области. Особо злостные поехали в специальные заведения, остальные были отосланы в обычные детские учреждения, но прославившиеся особыми условиями содержания подростков-правонарушителей. Колченогий вообще загремел в специальное профессионально-техническое училище. Ему уже исполнилось четырнадцать. Настала пора осваивать тюремные просторы. СпецПТУ и спецшкола были преддвериями колоний воспитательного типа. Некоторые из них были хуже, чем тюрьма. Кто попадал в спецПТУ, тот в нормальную жизнь уже не возвращался. Оформление подростка в детское спецзаведение считалось самым противоестественным делом у педагогов. В этом случае учителя и педагоги брали на себя роль судей. Ведь в спецПТУ отправляли не по приговору суда, а по решению педсовета.

Серёжа принял известие об отправке своих заклятых врагов в закрытые учреждения спокойно. Он не принимал участия в обсуждении слухов, искренне полагая, что изуверов настигло справедливое возмездие. Было за что. Они третировали слабых и беззащитных. Никто из детдомовцев не мог дать им отпор. И поделом им. Незаметно Юрий Васильевич стал для Серёжи маленьким богом. Он казался ему всесильным и мудрым, как советские богатыри в военных фильмах, хотя Юрий Васильевич богатырём вовсе не выглядел. Высокий, тонкий, изящный, часто извивающийся в разные стороны, иногда он напоминал пиявку, которых мальчишки отлавливали в местных болотах. Его руки тоже были пиявками; они извивались, дёргались, словно не к тому телу были приклеены. Воспитанники втихомолку подсмеивались над директором, но побаивались, что он узнает и лишит их и без того скудного пайка. С Серёжей Юрий Васильевич часто разговаривал на отвлечённые темы. Директор возникал у него за спиной неожиданно, словно привидение. Они подолгу разговаривали, глядя друг другу в глаза. Серёжа любил Юрия Васильевича. С ним он чувствовал себя в безопасности. И снова за спиной у Серёжи стали шушукаться. Мол, не такой он, как все, не совсем нормальный. Серёжа прислушивался к разговорам, но ничего не понимал. Он стал нервным, раздражительным. Иногда ему хотелось крикнуть на всю столовую, что он самый нормальный из всех, но он молчал, боясь, что его не так поймут. Ведь эти шестеро били его за то, что он не такой, как все, а каким ему надо быть, так и не сказали. Больше всего на свете Серёжа хотел быть нормальным мальчиком. Таким, как их показывают в кино. С сачком и в пионерском галстуке.