Текст книги "Мудрость"

Письмо автомобиля[5]5
  Хунзахский район получил в премию за строительство дорог автомашину. В Гунибском районе автомобиль встретили недружелюбно, и автомобиль написал гунибцам письмо. (Прим. автора.)


[Закрыть]

 
Пути-дороги для меня
В горах провел Хунзах,
Чтоб я с откосов, жизнь кляня,
Не полз на тормозах.
 
 
Того, кто ест да спит полдня,
Бездельником зовут;
Хунзаху выдали меня
Как премию за труд!
 
 
Хунзахцев дружная семья
Дробила толщу глыб,
Вот почему в Хунзахе я,
А не пошел в Гуниб!
 
 
Гунибцы, вы клялись не раз
Построить путь в горах,
Но не тверды слова у вас,
Они легки; как прах.
 
 
Я к вам добрался без пути,
Но отдохнуть не смог,
Вы опасались: приюти —
Сжует он сена стог…
 

Отец и сын о строительстве дорог

О т е ц

 
Полжизни, сынок мой, у гор на груди
Дороги я строил. Ты сам посуди:
Когда бы не рушил могущества скал я,
Ужели таким бы морщинистым стал я?
 
 
Юнцом еще начал я гнуть свою спину:
Дорогу мы строили царскому сыну.
Нет больше царей у нас даже в помине,
Но служит дорога та людям поныне.
 
 
Я саженцы в горы таскал на плечах,
Чтоб зной не тревожил сардара в горах.
Давно позабыт он, правитель жестокий,
А листья деревьев шумят вдоль дороги.
 
 
Когда из Ханзаха, богатств не тая,
Невесту в Гоцоб отправляли князья,
Шоссе проложили мы под небосводом —
С приданым в Гоцоб заскрипели подводы.
 
 
Любила когда-то аульская знать
Богатых соседей к себе приглашать.
Чтоб было им ближе скакать на пиры,
Сносили порою мы четверть горы.
 
 
Князей имена навсегда позабыты,
А наши дороги в горах – знамениты.
Проносится время, как горные реки,
Но труд человека бессмертен навеки.
 

С ы н

 
За наши дороги в районе Гуниба
Тебе, мой отец, говорю я спасибо!
 
 
Но вспомни, отец, сомневался не ты ли,
Что смогут подняться к нам автомобили?
Смотри, как сегодня на наши вершины
Упрямо взбираются автомашины.
 
 
Где солнце терялось в скалистых отрогах,
Колонки с бензином стоят на дорогах;
Почти у орлиных заоблачных гнезд
Легли автострады на тысячу верст.
 
 
Мы рек поседелых смирили стремнины,
И трудятся реки, вращая турбины.
Мы, большевики, – вдохновенные люди,
Еще и не то нами сделано будет!
 

Новые зубы

 
Хвост пришить бесхвостый вол
Вздумал в давние года,
Без рогов назад пришел:
Вот беда так уж беда!
 
 
Зубы вставить я решил
В поликлинике зубной.
Зубы вырвали врачи
И отправили домой.
 
 
«Без зубов домой ступай!»
Поглядите, земляки!
Рот пустой, как тот сарай,
Где гуляют сквозняки.
 
 
Зубы были как стена,
Что поддерживает свод.
Сразу рухнула она,
Опустел мой бедный рот.
 
 
Столько трудных длинных слов
Я с зубами говорил.
Трудно, трудно без зубов, —
Знал бы – больше их ценил.
 
 
С чем сравню я речь мою,
Что невнятна стала так?
Будто я в ладоши бью, —
Не понять меня никак.
 
 
Что-то шамкаю едва.
Где речей моих раскат?
Словно бусины, слова
С нитки порванной летят.
 
 
Не звучат стихи мои,
И десятки нудных фраз
Мельтешат, как воробьи,
Залетевшие в лабаз.
 
 
Я настойчиво прошу —
Поскорей займитесь мной,
А не то я напишу
В самый главный центр зубной.
 
 
Шкуры, содранной с вола,
Будет жалоба длинней:
Нехорошие дела
Просто мучают людей.
 
 
Хоть шумел я не всерьез,
Но услышали о том,
И на третий день пришлось
Мне явиться на прием.
 
 
Был мой рот – точь-в-точь лабаз
Для просушки кураги,
Зубы новые сейчас —
Жемчуга и огоньки.
 
 
Я все горести забыл,
Даже щелкал языком,
Зубы новые хвалил
Всем и каждому кругом.
 
 
Позавидовал я сам
Тем, кто звания достиг.
Благодарен докторам
До скончанья дней моих.
 
 
Руки ваши, словно пух,
Невесомы и нежны.
Вас хвалю от сердца, вслух, —
Пусть хвалы вам не нужны.
 
 
Чуток каждый жест, не груб,
Но уверен между тем.
И когда мне рвали зуб,
Больно не было совсем.
 
 
И жужжавшее сверло,
Залетевшее в мой рот,
Боли мне не принесло,
А скорей наоборот.
 
 
Наша власть пускай живет,
Пусть владычествует труд.
Обучается народ,
Мастера его растут.
 
 
Долгой жизни докторам,
Благодарность и хвала!
Посвящаю песню вам,
 

Иванова и Хала.

Письмо из Москвы

Дорогие мои!

Спешу по почте

Отправить вам

подобие письма,

Пока еще

собой владею,

Пока сохранил

остатки ума.

Увидеть Москву

после дальней дороги –

Это значит забыть

прежнюю жизнь свою.

Теперь я не только

своих не узнаю,

Я просто сам себя

с трудом узнаю.

За пять дней в Москве

много увидел я –

Дважды мне не пришлось

видеть одно и то же.

Катались мы туда,

катались сюда,

До края-конца

доехать не можем!

Люди строят дома

на пустом месте,

Здесь застроено все,

нету мест пустых!

Если кто любит блеск —

зеркало заводит, –

Здесь город целиком

зеркалом блестит!

Лампы здесь висят

светящимся виноградом

И одолевают

полночную тьму.

По улицам людным

носятся самокаты,

Как бешеные коровы,—

только слышно:

му-у-у!

Словно пчелы из улья

на цветы весной,

Вылетают трамваи

чинно и стройно…

И странное дело:

миллионы людей,

А никто не кричит,

говорят спокойно!

Ругани я здесь

ни от кого не слыхал,

Пьяных не встретилась

ни одна ватага,

И сплетен наших

я здесь не слыхал, –

Тех, что не стерпит

даже бумага!

Все, что видел, надо

собрать в одно.

Перо утомилось,

за труд не берется!

Боюсь, что бедная

моя голова

В конце концов

на куски распадется!

А глазам говорю:

«Смотрите, глаза!»

А глаза отвечают:

«Мы устали».

Я ушам кричу:

«Слушайте!»

Уши в ответ:

«Мы оглушены,

отдохнуть нельзя ли?»

Иду я по улице,

куда ни глянь –

Слева – я!

Справа – я!

Спереди – я же!

Все эти трое,

конечно, это я,

Но я-то сам, я сам

девался куда же?

Так в городе живу —

он очень красивый,

Но слишком шумный,

могу вам поклясться в том,

Что, если неделю

еще здесь пробуду,

Шлите мне письма в здешний

сумасшедший дом.

Первое впечатление —

что мне запало в уши,

Что поразить успело

мой растерянный взгляд.

Остальное подробно

расскажу по приезде

Всем, кому интересно,

ваш муж и отец

Гамзат.

Письмо лошади хунзахского райсобеса Гамзату Цадасе

 
Да здравствует, конечно, наш райсобес!
Но горем моим горьким с кем поделиться?
Тебя призывала, – ты куда-то исчез…
Лучше б не рожала меня мать-кобылица!
 
 
Все лошади давно резвятся на лугах,
Я – вечно у пустой кормушки на чембуре.
Те – с каждым днем бодрее, круглее в
боках,
А мне – все просторнее в собственной
шкуре.
 
 
Прошла уже зима – теперь весна у нас,
А я щипка еще не съела свежей травки.
Зато Кураев в щель заглянет иной раз —
И тычет мне газету: читай, мол, для
поправки!
 
 
Бывало, вспорхнуть не успеет воробей,
Тронь меня – взовьюсь на дыбы,
забрыкаюсь.
Теперь и не вздрогну я, хоть дубиной бей:
Каждый меня лупит, и под каждым
спотыкаюсь.
 
 
Но незачем, пожалуй, мечтать о фураже —
О зеленой травке, о пахучем сене.
Когда все это в желудке не варится уже:
Старость не проходит от зелени весенней!
 
 
Глаза мои горели ярче фонарей,
Теперь они от слез, от гноя мутно-грязны;
Стояли мои уши торчком, как у зверей,
А теперь, как тряпки, обвисли безобразно.
 
 
Клали под седло мое в былые времена
Мягкий войлок или коврик бумазейный;
Но мода эта вывелась: теперь моя спина
Как будто вся пробита дробью ружейной.
 
 
Хороший был когда-то обычай у людей —
Устраивать бега, скачки, джигитовку, —
При этом дважды в сутки кормить лошадей,
Делать им массаж, водить на тренировку.
 
 
В долгие зимние ночи, когда
От шороха сена дрожат мои губы,
Я с грустью вспоминаю молодые года,
Ту стать, ту резвость, те крепкие зубы.
 
 
Но где красота моя, где здоровье тех лет?
Мне трудно уже переступить через палку.
Пора на тот свет выправлять мне билет:
Я – старая кляча, – кому меня жалко?!
 
 
Да, слышала я – Дибирчов, прокурор,
Откупить меня хочет у райсобеса.
Не встречалась я с напастью такой до сих пор.
Я лошадь, а в нем вдвое больше веса!69
 
 
Неужели на хребте моем, остром, как пила,
Намерен он ездить, надеясь на плетку?
Или хочет, чтобы я под грузы пошла
С ребрами, похожими на гнутую решетку?
 
 
Хоть верится с трудом, но среди людей
Встречаются, я слышала, нередко коноеды.
Но если и зарежет меня злодей, —
Из жил и костей не наварит обеда.
 
 
А впрочем, себе на уме прокурор, —
Он, в сущности, сделает хорошее дельце:
На меня не польстятся ни волк и ни вор,
И никто меня просить не станет у владельца.
 
 
Соседи будут рады помочь ему
Как-нибудь на ноги меня поставить.
И семье развлеченье… Умирать потому
Будет мне совестно: как же их оставить?!
 
 
Так пусть прокурор не жалеет затрат,
Пусть, не торгуясь, берет меня смело:
Я для него – находка, клад!
Но пусть он не медлит, чтоб я не околела.
 

На стойбище горных духов

 
Нас было двадцать восемь человек;
Мы – комсомольцы, родом из Хунзаха.
В краю высоких гор и быстрых рек
Мы выросли, не зная чувства страха.
 
 
Мы дружно шли на штурм Седло-горы,
Чтоб водрузить свой флаг и с той поры
Развеять навсегда пустые слухи
О том, что здесь гнездятся злые духи.
 
 
Нас не тревожил суеверный гул.
Мы вышли в путь, глупцам противореча.
В Гоготле и в Голотле весь аул
Устроил нам торжественную встречу.
 
 
Нас не пугали сказки для ребят:
– Седло-гору обороняют духи…
– Всех смельчаков там духи истребят, —
Твердил мулла, и вторили старухи.
 
 
– Вернитесь! Не сносить вам головы! —
Звучал вдогонку шепот суеверный, —
На всех аварцев навлечете вы
Лихую кару дерзостью безмерной…
 
 
На штурм горы отправившись с утра,
Отряд вплотную подошел к подножью.
Оделась в облака Седло-гора,
От сырости прохватывало дрожью.
 
 
Шел снег, как будто с белого орла
Несчастные ощипывали перья,
И высилась в тумане Сталь-скала
Старинною твердыней суеверья.
 
 
Сказавши слово, отступать нельзя…
Чарыки сняв, мы ринулись на приступ.
Нередко оступаясь и скользя,
Нога с трудом нащупывала выступ.
 
 
Не описать наш нерушимый строй,
Вгрызавшийся в скалу, как цепь стальная…
Споткнись ведущий – тотчас под горой
Вся братия легла бы остальная.
 
 
Дыханьем облаков насытив грудь,
Дойдя до круч, где птицы не гостили,
Мы завершили свой опасный путь,
И сказочной вершины мы достигли.
 
 
И, облучая снежную парчу,
Взошло светило. Было тихо, глухо…
И не обрушились на Дибирчу
Ни град камней, ни сонмы гневных духов.
 
 
Стояли там сугробы, как стога,
Как будто им вовек не снилось лето,
И, Ноевых времен топча снега,
Дивился путник собственному следу.
 
 
Мы вторглись во владения зимы,
Суровой и неумолимой ханши.
Ее столицу покорили мы,
Считавшуюся неприступной раньше.
 
 
Не тают льды. Не слышно пенья птиц.
Седло-гора доступна только тучам.
Ее гордыню мы повергли ниц.
Мы стали над хребтом ее могучим.
 
 
Портрет вождя на солнце заблистал, —
Ильич стоит как на вершине башни.
Отсюда виден весь Аваристан:
Как на ладони – пастбища и пашни.
 
 
И в камни жизнь вдохнет зурна Яхьи!
Вот ледяная ожила терраса
От четырех безудержных стихий —
От песни, смеха, музыки и пляса.
 
 
Опасен спуск и труден. Оступись
Последний – как бы ни был он искусен,
Весь «караван» посыпался бы вниз,
Как с перегнившей нитки горстка бусин.
 
 
Но духи нам не нанесли вреда, —
Вернулись мы на пятый день апреля.
Народ с почетом встретил нас тогда, —
Сердца стучали, и глаза горели.
 
 
И до сих пор в Хунзахе говорят,
Что на горе, от века нелюдимой,
Без страха побывала Жавхарат
И с ней Патина, дочь Камалутдина.
 

Теленок заговорил

 
Год у нас выдался впрямь небывалый:
Стар я, а вот не слыхал до сих пор,
Чтобы теленок – трехмесячный, малый —
Мог по-аварски вести разговор.
 
 
Скот переписывать стали в ауле.
Ночью подумал Гази-Магомед:
«Спрячу теленка, пока все уснули
И бригадира с комиссией нет».
 
 
«Яловой стала, как видно, корова!» —
Утром заверил комиссию плут.
И бригадир положился на слово.
Дальше пошел, да услышал – зовут!
 
 
Плачет за дверью теленок бедовый:
«К маме меня не вписал почему?!»
…Может быть, впрочем, рогатой
коровой
Наш бригадир показался ему.
 

Чудо

 
Исал Магома, что из мертвых воскрес
И лично всем близким прислал по привету,
Достоин прославиться в книге чудес,
А прочие могут попасть лишь в газету.
 
 
Однажды узнали в семье из письма,
Что в море умчали проклятые джины
Ту лодку, в которой Исал Магома
Был штормом застигнут во время путины.
 
 
Проплакав, решила устроить родня
Поминки по грешной душе рыболова.
И печь накалилась от пляски огня,
И разом в котел угодила корова.
 
 
И только хотели, что важно весьма,
К столу подавать уже мясо коровье,
Как вдруг присылает письмо Магома:
Он жив и желает всем близким здоровья.
 
 
Тут плач прекратился и праздник настал,
Весельем людским обернулась утрата.
О чуде услышав, святоша Хавал
Воскликнул: «Да здравствует день
киямата!»
 
 
«Зачем волноваться, – сказали ему
И подали водки, – на, выпей-ка, это —
Святая вода, что теперь Магому
Вернула с того невеселого света».
 
 
И суфий, который считал, что грешно
Ему, как святому, здороваться с пьяным,
Стал водку со всеми хлестать заодно,
Не маленькой рюмкой – граненым
стаканом.
 
 
Кто хлеб отказался бы есть – упади
Лишь капля спиртного поблизости с
хлебом,
Бутылку к своей прижимая груди,
За шумным столом разговаривал с небом.
 
 
Потом Магомеда Шарипа, что знал,
Как набожный горец, законы не худо,
На пир пригласили, и суфий Хавал
С ним, чокаясь, пил за великое чудо.
 
 
Хоть бороды были у них в седине,
Но так нализались наставники эти,
Что благословили портрет на стене,
За шейха кого-то приняв на портрете.
 
 
Исал Магома, что из мертвых воскрес
И лично всем близким прислал по привету,
Достоин прославиться в книге чудес,
А прочие могут попасть лишь в газету.
 

Что сделали с моей бедной песней!

 
Несчастье с песнею моей
Произошло нежданно.
Ее в газету я послал
На праздник Дагестана.
 
 
Гляжу – она, как толокно,
Размолота, измята
Так, словно встретилась в пути
С дубинкой суковатой.
 
 
Столкнулась, может быть, она
С оравой горьких пьяниц,
Чьи лапы на ее спине
Сплясали буйный танец?
 
 
А может, на кулачный бой
Попала к чондотлинцам
И еле ноги унесла,
Не рада их гостинцам?
 
 
Четверостишиям иным
Так по загривку дали,
Что их первоначальный смысл
Теперь поймешь едва ли.
 
 
А в довершение, видать,
Им плеткою досталось.
Агонизируют они,
В них жизни не осталось.
 
 
О, бедный череп! Ведь на нем
Не счесть рубцов и вмятин.
Мне этот случай роковой,
Признаться, непонятен.
 
 
У песни ребер целых нет,
Взирает мутным взглядом,
Как наш гуляка Мустафа,
Побитый камнепадом…
 
 
________
 
 
Коль в каждом номере у вас
Подобных «жертв» десяток,
То вы прославитесь, везде,
«Герои» опечаток.
Но самокритика всегда
Вину загладить может.
И эту песню, я прошу,
Опубликуйте тоже!
 

Жалобы сохи

 
Отошли давно назад
В жизни нашей стороны
Многие, как говорят,
Пережитки старины.
 
 
В поле, убыстряя ход,
Строем тракторы идут.
С неба самолет – и тот
Облегчает людям труд.
 
 
От арбы народ отвык, —
В горы едет грузовик.
Молотилки на гумне.
А плуги!.. Куда уж мне!
 
 
Я могла пахать, пока
Было поле бедняка,
А в колхозе ширь полей
Не для силушки моей.
 
 
У дубовых старых сох
Дуб потрескался, засох,
Нам свой век докоротать
На задворках по углам.
Все забыли, как нас звать,
Называют просто: «хлам».
 
 
Пусть сдадут меня в музей,
Чтоб потом в музейный зал
Педагог привел детей
И меня б им показал.
 
 
О прошедших временах
Ваши дети знать должны.
Пусть останусь я как прах
Отошедшей старины.
 

Певец и радио

П е в е ц

 
Мое дыханье, песня моя,
Куда ты уходишь, едва рождена?
Ты, голос мой чистый, мой нежный напев,
Крадет вас, прислушиваясь, стена?
 
 
Такого капкана не видывал я:
Чуть вымолвишь слово – поймали его.
И вора такого не видывал я:
Чуть вымолвишь слово – угнали его.
 
 
Поставил бы стражу – не знаешь, куда:
Мой глаз провода оплетают кругом.
Замок бы повесил, да только – на что?
Язык мой украл ты, ворующий ртом!
 
 
Хитер, как лиса, ты: взобрался на столб —
И носишь мой голос над всею страной!
Зачем ты шпионишь за каждым
словцом —
Иль договор джинн заключил с тобой?
 

Р а д и о

 
Два слова, Товарищ! (Прости, перебью!)
Но всю мою жизнь, до последнего дня,
Тебе рассказать я правдиво хочу,
Чтоб вором не называл ты меня.
 
 
Незримое на престоле моем,
В природе царило я тысячи лет.
Народ, не ведая обо мне,
Задумывался, увидев мой свет.
 
 
Мне скрыть от народа не удалось
Таинственный блеск моего огня,
Свое убежище он выдавал,
И стали преследовать люди меня,
 
 
И цепкой мыслью схватили меня,
И выволокли из мрака на свет.
Казалось, людям меня не найти,
Но верной дорогой привел их мой след.
 
 
Правительства были без языка,
Пока моего не присвоили рта.
Холодным ковали строптивый металл,
Пока не блеснула моя теплота.
 
 
И вот я двигаю грузный фургон,
Чтобы крестьянских сберечь лошадей.
На тракторе я вращаю мотор,
Освобождая силы людей.
 
 
Я улицы вам освещаю в ночи, —
Огнями ламп города расцвели.
Я на заводах плавлю металл,
И богатеют народы земли.
 
 
И слово твое, и песню твою
До всех доношу я в родном краю.
Я каждому твой задушевный напев
Невидимой силой передаю.
 
 
Ты слово сказал – уже с ним я в Москве,
Другое поешь – возвращаюсь за ним.
В мгновение ока я путь прохожу,
Что за год для поезда недостижим.
 
 
Дивится стремительный самолет:
Я пыль никогда не взмету из-под ног.
Пернатых царь, величавый орел,
Меня бы догнать и решиться не смог.
 
 
Соперник мой – только солнечный свет,
Он горы единым лучом обойдет.
Да зоркое око весь видимый мир
Обнять успевает в один поворот.
 
 
Меня, великое сердце страны,
Назвал ты коварной лисой на столбе,
И речь государства ворующим ртом
Назвал ты, – ну разве не стыдно тебе!
 
 
Так вот благодарность!
Для славы твоей
Ловлю я развеянный вихрями звук,
Храню твою песню и к людям несу —
А ты меня вором считаешь, мой друг!
 

Двурушник

 
Покрась лицо, потупь смиренно взгляд,
Стань коммунистом, помолясь аллаху,
Сядь на собранье в самый первый ряд
И красным бантом разукрась папаху.
 
 
Теперь ты ласков и хорош на вид,
И, правда, заподозрить невозможно,
Что твой кинжал остер и ядовит,
Хоть он и скрыт в посеребренных ножнах.
 
 
Не ты ль держал свечу в полночный час,
Имущим власть дорогу озаряя,
Ты к нам пришел, подкрасившись под нас,
Не к пахоте – ко сбору урожая.
 
 
Но волк не стал овцой, хоть к ним пролез,
И ты чужой, хоть ловко перекрашен.
Ты до сих пор украдкой смотришь в лес,
Прислушиваясь, не идут ли ваши.
 
 
Ты клялся белым, что пред ними чист,
Ты ел хинкалы, сидя с лжеимамом.
Теперь ты – самый первый активист,
Стал самым правильным и рьяным самым.
 
 
Но в чем бы ни клялись твои уста,
Мы знаем, что в душе твоей творится.
И о тебе с газетного листа
Нам правду говорит передовица.
 

О дружбе с оглядкой

 
Разве на свете нет верности, дружбы?
Кто их саманом зажженным зовет?
Разве зависит от чина и службы
Людям оказываемый почет?
 
 
Если посмотришь на друга иного —
Голос не тот, и окраска, и рост,
Сердце его распластаться готово
Перед занявшим ответственный пост.
 
 
Тот, кто знакомством со мною
гордился, —
Ныне ко мне обернулся хвостом;
Тот, с кем вчера я совместно
трудился, —
Ныне меня замечает с трудом;
 
 
Тот, кто папаху снимал предо мною,
Даже когда меня видел во сне, —
Тот наяву почему-то спиною
Вдруг поворачивается ко мне.
……………………………………………….
 

Хандулай на курорте

 
Нет для вас рассказов новых,
Ни стихов, ни новостей.
Расскажу, как в переделку
Я попал с женой моей.
 
 
Говорить не буду много,
Будет короток рассказ.
Все поведаю как было —
Не судите строго нас.
 
 
Нам сказали на курорте
Дружелюбные слова:
«Прежде чем располагаться,
Пообедайте сперва».
 
 
Тут жена моя сробела,
Тихо шепчет мне: «Беда!»
За столом не приходилось
Ей обедать никогда.
 
 
Все едят в столовой дружно,
Принесли котлеты нам,
Но жена сидит смущенно
И глядит по сторонам.
 
 
Вилку правой взяв рукою,
Ножик в левую взяла
И с котлетою возиться
Неумело начала.
 
 
Не по правилам, как видно,
Вилка встретилась с ножом,
И котлету эти штуки
Не разрежут нипочем.
 
 
Встали люди, пообедав,
Погулять пошли они.
Но с котлетами в столовой
Остаемся мы одни.
 
 
Стала тут жена смелее:
Не уйдешь теперь, – шалишь!
И котлету придавила,
Словно кошка давит мышь.
 
 
Беспощадной быть решила,
Сил откуда-то взяла,
Но злосчастная тарелка
Полетела со стола.
 
 
Тут жена, всплеснув руками,
Потрясенная бедой,
Неожиданно смахнула
Голубой графин с водой.
 
 
И горчичницы не стало —
Лишь осколки под столом,
Покатились с жалким звоном
Два стакана с молоком.
 
 
Блюдце с солью разлетелось
(Блюдце тоже из стекла) —
Все расколото, разбито,
Вот такие-то дела!
 
 
Подошла официантка,
Стало чисто все вокруг,
«Ничего», – жене сказала,
Увидав ее испуг.
 
 
Люди русские тактичны,
Не смеялись над женой.
Наш Расул, давясь от смеха,
Веселился б день-деньской.
 
 
Сколько дней с упрямой вилкой,
С неподатливым ножом
Мы согласия искали, —
Долго речь вести о том!
 
 
Не найдя здесь деревянной,
Длинной ложки суповой,
Хандулай моя в обиде
Собралась уже домой.
 
 
Тут дивчина с Украины
К нам на выручку пришла
И «орудия обеда»
Изучить ей помогла.
 
 
Сразу все переменилось,
И, уменьем дорожа,
Есть жена моя решила
Только с помощью ножа.
 
 
Городской франтихой стала,
С головы сняла чохто,
Гребешок воткнула в косы —
Не поверишь ни за что.
 
 
С горожанками сдружилась,
И они с женой моей
Перед ужином гуляют
В тишине густых аллей.
 
 
Мать родная не узнает!
Молодеет на глазах.
Жить по-новому решила,
Возвратясь в родной Хунзах.
 
 
И наглядно доказала
Всю бесхитростную ложь
Нашей старой поговорки:
«Кем родился, тем помрешь».
 

Жалоба моей жены

 
Иной на службе сделавший карьеру
Жену с детьми бросает в тот же год
И, одурев от важности не в меру,
Напудренную в дом к себе ведет.
 
 
Вы пишете в газетах о Гамзате, —
А вдруг ему хвала не по плечу?
Зазнается поэт, и в результате
Я, старая, отставку получу.
 
 
Его звезда находится в зените,
Гордится им не только вся родня.
Но как бы он прославился, скажите,
Когда бы рядом не было меня?
 
 
Когда б в Талгах тарелок я не била,
Не сочинил бы он стихов о том.
Киркой, лопатой, не жалея силы,
Я привела в порядок бедный дом;
 
 
Работать сядет – я подам бумагу;
Во всем – подмога мужу своему;
Он без меня не сделает и шагу.
За что ж такие почести ему?
 
 
Он – юбиляр. От телеграмм с утра
ведь
Покоя нет, – летят к нему, спеша.
Мне лет не меньше, но меня
поздравить
Не догадалась ни одна душа.