Текст книги "Мясники. Крайне жестокие и малоизвестные преступники из прошлого века"

16

Так как все знали, что это будет последнее появление Пробста на публике, утром во вторник, 1 мая, площадь перед зданием суда заполнила огромная толпа – «больше, чем когда-либо», как сообщала одна филадельфийская газета. Ровно в 9:30 утра подъехал тюремный фургон. Пристегнутый наручниками к главному детективу Рагглсу, Пробст, выглядевший, как всегда, бесстрастным, вышел из повозки. Благодаря большому количеству полицейских, прибывших для поддержания порядка, «толпа была весьма сдержанна в своих проявлениях ненависти к заключенному», пока его вели в здание[132]132
  “Probst: Culprit Condemned.”


[Закрыть].

Когда колокол в здании суда пробил 10:00, судья Эллисон вошел в зал и занял свое место на трибуне. Предупредив зрителей, что суд не потерпит проявлений «одобрения или неодобрения» во время оглашения приговора, он начал речь, в которой выразил возмущение, разделяемое всем обществом. «Вы признаны виновным в совершении одного из самых ужасных преступлений, о которых только упоминается в анналах цивилизованной юриспруденции, – сказал он Пробсту. – Убийство, не имеющее аналогов, которое было задумано вашим сердцем и исполнено вашими руками. Спланированное в мельчайших деталях, не имеющее себе равных в своем исполнении, безжалостное, жестокое, дикое, не имеющее прецедентов».

«Муж и отец, возвращающийся в свой дом во всей силе и славе своего мужского достоинства, – продолжал Эллисон. – Жена и мать, трудящаяся ради маленьких любимцев, которых дал ей Бог, – трудящаяся у домашнего алтаря, у своего скромного очага. Ваш компаньон в вашем ежедневном труде, который делил с вами постель. Ваша четвертая жертва – безобидная гостья, чей пол мог бы вызывать у вас сострадание, если бы оно у вас было, если бы вы только подумали о своей матери, которая принесла вас в этот мир».

Самым отвратительным, по словам судьи, было убийство «четырех беспомощных детей – четырех малышей, которые никогда не причиняли никому вреда.

Трое из них – невинные и счастливые дети, которых вы видели каждый день, каждый день слушали их юные и веселые голоса и, возможно, даже играли с ними, так они вам доверяли. Четвертый – улыбчивый хрупкий младенец, еще не научившийся произносить свое имя, чья крошечная одежда, окрашенная кровью, свидетельствовала о том, что чудовище в облике человека жестоко лишило его жизни. Из всех, кто собрался под скромной крышей Кристофера Диринга, в живых остался только один – маленький одинокий мальчик, спасенный не по вашей милости, ибо милости у вас не было, а по вмешательству Провидения, защищенный от убийственной руки и поднятого топора, которыми вы намеревались лишить жизни каждое человеческое существо, искавшее под этой крышей приюта или называвшее ее домом».

«Почти без всяких мотивов вы взялись за дело, которое сами спланировали, и лишили жизни восемь невинных жертв, – заявил Эллисон голосом, звенящим от негодования. – Не внезапно, не в порыве безудержной страсти, а с хладнокровием заранее обдуманного замысла: одного за другим, с перерывами, с мрачными паузами, со спокойной неспешностью и неутолимой жаждой крови вы не останавливались, пока все, что вы задумали, не было исполнено, и, когда вы оказались наедине с мертвецами, вы почувствовали триумф. Вы даже сгруппировали их: мать и детей, тесно прижавшихся друг к другу, словно они прилегли отдохнуть; и, как тот, кто ставит часового, чтобы нести молчаливую вахту, мужа и отца в компании с его другом и родственником, вы разместили, словно для того, чтобы уберечь его жену и малышей от беды. Как осуждали вас все эти жуткие лица, окоченевшие тела и безжизненные взгляды, когда вы смотрели на них, любуясь проделанной работой!»

В заключение он провозгласил, что, хотя всемогущий Бог обладает безграничной «властью прощать… человек не может, не хочет, не смеет оставить без наказания преступление, столь страшное, что ему сложно дать название. Теперь вы в руках правосудия. И то, что оно требует сделать, должно быть безотлагательно выполнено». С этими словами судья Эллисон приказал «отвести Пробста к месту казни» и «предать казни через повешение»[133]133
  Mann, Official Report, 97-100.


[Закрыть].

Пробста, который оставался безучастным, пока его приговаривали к виселице, вывели на улицу к ожидающему фургону. Чтобы дать толпе возможность в последний раз взглянуть на самого чудовищного преступника в истории города, его посадили спереди между двумя полицейскими, после чего медленно повезли по улицам, «к большой радости возбужденной толпы»[134]134
  “Probst: Culprit Condemned.”


[Закрыть].

17

Если бы Пробст совершил свои убийства столетие спустя, судебные психиатры объяснили бы его поведение в модных тогда терминах фрейдистской теории, ссылаясь на такие факторы, как эдиповы тенденции, подавленные фантазии отцеубийства и нарциссическое расстройство личности. В эпоху же до психоанализа, в которую он жил, самопровозглашенные специалисты по человеческому поведению обратились к совершенно иному методу – широко популярной, хотя давно уже полностью дискредитированной практике френологии.

Разработанная в конце XVIII века немецким врачом Францем Джозефом Галлом, френология рассматривала человеческий мозг, по словам одного историка, «не как единый орган, а как мозаику специализированных деталей, каждая из которых управляет определенной умственной или эмоциональной функцией». Размер и развитие каждой области, которые Галл назвал способностями, предполагали большую или меньшую предрасположенность к той или иной черте… В ходе своих исследований Галл пришел к убеждению, что форма мозга соответствует форме черепа, в котором он заключен, поэтому изучение бугорков и углублений на черепе может раскрыть функции и особенности мозга, находящегося под ним»[135]135
  Janik, “Shape of Your Head.”


[Закрыть].

Галл и его последователи составили схему участков черепа, соответствующих определенным чертам характера, которыми предположительно управляют расположенные под ними области мозга. Так, выпуклость в одном месте черепа могла указывать на то, что у человека сильно развит «эротизм» – способность, связанная с размножением и физической любовью, – что означает, что им движет сексуальное желание. Другие бугорки и образования могут свидетельствовать о том, что у человека имеются выраженные склонности к «агрессии», «скрытности», «осторожности», «стяжательству» и так далее. Анализируя форму и рельеф черепа, опытный френолог мог [предположительно] получить представление о психологических особенностях человека[136]136
  Там же; см. также Combe, A System of Phrenology.


[Закрыть].

Учитывая общенациональную – более того, международную[137]137
  See, for example, “The United States.”


[Закрыть] – известность Пробста, было неизбежно, что он станет объектом френологического исследования. Вскоре после вынесения приговора Пробста навестил в камере ведущий специалист города по этой псевдонауке Джон Л. Кейпен, который, по словам газеты Philadelphia Inquirer, «имел большой опыт в изучении поведения самых отъявленных преступников». Власти пригласили его составить «френологический профиль» Пробста в надежде ответить на вопрос: «Как это существо могло совершить столь поразительное для человечества преступление?»

Кейпена поразило несоответствие между «довольно маленьким» размером головы Пробста и его «очень развитой мускулатурой». «Примечательной особенностью его организации, – писал он, – является здоровье и энергичность тела и сравнительная слабость ума». Среди различных психических характеристик Пробста он особенно выделил эротизм, деструктивность и стяжательство, при этом отметив «серьезный дефицит» адгезивности [ «склонности заводить друзей»] и эвентуальности [способности, «необходимой для положительных социальных взаимодействий»]. Кейпена также поразила скудность «корональной части мозга, особенно религиозных отделов, отвечающих за духовность, веру и надежду».

Подводя итог френологическим исследованиям, газета Philadelphia Inquirer описала Пробста как человека, доминирующей характеристикой которого была «его животность»: «Его мозг не вырабатывает ни силы, ни энергичности, ни бодрости, но тратит всю свою магнетическую силу на то, чтобы побуждать к труду, еде, питью, а иногда и к гулянкам. Если бы его голова не была такого маленького калибра по сравнению с его телесным каркасом, ее устройство не было бы таким ущербным. Его мыслительные способности весьма велики; однако его мрачный характер, большая осторожность, скрытность и решительность сделали из него хитрого, скользкого человека, склонного к недобрым замыслам… Его нравственные и религиозные чувства очень слабы и едва ли можно сказать, что они имеют какую-либо власть над его грязными наклонностями… Как и большинство убийц, он слишком труслив, чтобы встретиться с другим человеком в честном бою, и склонен, будучи спровоцированным, вынашивать свой гнев до тех пор, пока не сможет отомстить, имея все шансы на успех».

В свете этого проницательного анализа характера, продолжает газета, становится ясно, «каким образом Антон Пробст хладнокровно совершил эти ужасные убийства»: «Нанятый мистером Дирингом рабочим на ферме за 15 долларов в месяц… он не нравился женщинам в семье, и можно с уверенностью утверждать, что их пугала его грубость. Вполне вероятно, что за этим следовали упреки и колкости, затрагивавшие его слабости, понемногу возбуждавшие в нем злость и желание отомстить. Как бы то ни было, он был уволен за отказ рубить дрова в дождливый день, согласно указанию мистера Диринга… Через некоторое время он вернулся и был принят мистером Дирингом на работу, против воли женщин, за 10 долларов в месяц. Подобное понижение зарплаты не могло не возмутить человека, чья натура была испорчена, чьи побуждения были порочны, чье низкое поведение оскорбляло некоторых членов семьи… То, что было дальше, можно рассказать в нескольких словах. Он видел, как его наниматель пересчитывал крупные суммы; он был в глубокой обиде на свою хозяйку, несомненно, также на хозяина за то, что тот уволил его, и, возможно, на детей за мелкие колкости. Гнев тлел, его алчность пробуждалась, страсти разгорались в нем. Мы никогда не узнаем, как медленно, целенаправленно, раз за разом он задумчиво, шаг за шагом обдумывал свой план, кропотливо прорабатывая его детали, как тщательно он старался скрыться от разоблачения. О том же, как безжалостно и бесшумно он осуществил свой коварный замысел, уже не раз рассказывалось во всех тошнотворных подробностях».

«Им овладела похоть, – говорилось в заключение статьи, – и угрюмая, жестокая месть привела его на эшафот»[138]138
  “Anton Probst: A Phrenological Analysis.”


[Закрыть].

18

Спроектированная Томасом Устиком Уолтером, известным как создатель купола Капитолия США, тюрьма Мойяменсинг напоминала средневековую крепость с башнями и парапетами: массивное неприступное сооружение, которое, по словам одного из авторов, «больше подходило для отражения рыцарских атак, чем для содержания преступников»[139]139
  “New Prison in Moyamensing”; Goldstone, Anatomy of Deception, 248.


[Закрыть]. «За 138 лет своего существования здесь побывали Эдгар Аллен По и Аль Капоне [оба ненадолго попали в тюрьму, По – за пребывание пьяным в общественном месте, Капоне – за скрытое ношение оружия], а также печально известный серийный убийца, доктор Г. Г. Холмс»[140]140
  See “Edgar Allen Poe in Philadelphia”; “Capone in Jail Garb Loses Good Cheer”; Schechter, Depraved, 187.


[Закрыть]. В этих высоких мрачных стенах и ожидал своей казни Антон Пробст, заключенный в «Камеру убийц».

Опасаясь, что Пробст может ускользнуть от палача, совершив самоубийство, надзиратели не только приковали его за одну ногу к железному кольцу в полу, но и оставили тяжелую наружную дверь приоткрытой, «чтобы в любой момент постоянно проходящие стражники могли увидеть его через решетку внутренней двери». Лишь во время ежедневных визитов его духовного наставника, преподобного отца Ф. А. М. Грундтнера из церкви Святого Альфонса, дверь закрывалась. После пятичасового ужина его руки сковывали за спиной наручниками «в качестве дополнительной защиты от любой попытки лишить себя жизни»[141]141
  “Probst in His Cell.”


[Закрыть].

В отличие от прежних времен, когда преступникам, которых ждала виселица, разрешалось заказывать «любые роскошные яства», осужденные убийцы в эпоху Пробста питались так же, как и все остальные заключенные: хлеб и кофе на завтрак, хлеб, говядина и суп на ужин [кроме пятницы, когда им подавали баранину или суп из баранины] и легкий ужин из хлеба вместе с чаем или горячим шоколадом. Как и в случае с Кристианом Бергером, который на этой диете набрал 20 фунтов за несколько недель до запланированной казни, призрак приближающейся смерти ничуть не уменьшил аппетит Пробста. Как отмечала газета Philadelphia Inquirer, «он принимал пищу с большим удовольствием»[142]142
  Там же.


[Закрыть].

Согласно закону штата, повешение Пробста должно было состояться в стенах тюрьмы, в присутствии одного лишь шерифа и его помощников, окружного прокурора, врача, священников, ближайших родственников заключенного, «ограниченного числа репортеров ежедневных газет» и 12 «почтенных граждан… отобранных лично шерифом» в качестве свидетелей. При таком ограниченном количестве мест для долгожданного зрелища шериф Хауэлл оказался осажден просьбами «лиц, занимающих различное положение в обществе», пустить их на казнь. Тем не менее Хауэлл остался «неумолим», отклоняя все подобные просьбы даже от близких друзей[143]143
  Там же.


[Закрыть].

В понедельник утром, 7 мая, преподобный Грундтнер явился в офис мэра Макмайкла с поразительными новостями. В преддверии казни он убеждал Пробста признаться, говоря ему, что «с духовной и моральной точки зрения лучшим выходом для него будет… покаяться в содеянном». В течение нескольких дней Пробст сопротивлялся, однако накануне днем наконец признался, что «у него не было сообщника и он задумал это ужасное преступление без посторонней помощи, в одиночку». Теперь он был готов «рассказать правду», поведав о своих «кровавых деяниях» во всех их «ужасающих подробностях»[144]144
  “Highly Important!”


[Закрыть].

Узнав об этом, старший детектив Франклин отправился в тюрьму в сопровождении репортеров из ведущих городских газет. Они обнаружили Пробста сидящим на тюфяке на полу своей тесной камеры, его левая лодыжка была закована в цепи, а в одной руке он сжимал четки. В течение следующего часа, говоря «низким тоном, с немецким акцентом» и время от времени хихикая, вспоминая, как легко он заманивал своих жертв на верную гибель, он излагал свою «беспримерную историю резни»[145]145
  “The Horror of the Age.” Пробст сделал два признания: одно – шефу Франклину, другое – своим адвокатам, Вулберту и О'Нилу. Несмотря на небольшие различия в формулировках, документы совпадают во всех деталях. Признание было широко растиражировано в газетах и переиздано в различных сборниках, посвященных этому делу, включая Mann, Official Report, 100-11. В этом разделе я использую материалы из своей книги, Psycho USA, 145-49.


[Закрыть]. Его первоначальным намерением, как он объяснил, было лишь ограбить Кристофера Диринга, пробравшись в его дом и забрав все деньги, которые он мог найти. Однако у него не было ни единого шанса, потому что вокруг всегда были люди. Наконец, «в субботу утром, около 9 часов», он «задумал убить всю семью». «Я не мог, – объяснил он, – достать деньги другим способом».

В то утро он и Корнелиус Кэри были в поле у стога сена, грузили дрова на телегу, чтобы отвезти их в амбар. В тележке был большой топор, который использовался для рубки корней деревьев. «Мы стояли под большим деревом, когда я убил его, – сказал Пробст. – Шел небольшой дождь. Он сидел под деревом и разговаривал о работе, а я стоял прямо за ним с топором в руке. Я ударил его по голове слева. Он не закричал. Он упал. Я нанес ему еще один или два удара, а затем перерезал ему горло. Я положил его на телегу. Затем я подкатил ее к стогу сена, поднял его, положил в стог и накрыл сеном».

«Затем я спустился в хлев, – продолжил Пробст в своей непринужденной манере, которая показалась его слушателям почти такой же леденящей, как и сама «ужасная тошнотворная история». – Я взял большой топор, маленький топор и молоток и положил их все в угол рядом с дверью, чтобы они были под рукой. Затем я пошел в дом. Все дети были там, а женщина отправилась набрать воды».

«Я сказал старшему мальчику, Джону, чтобы он пошел в хлев и помог мне. Я вошел в дверь, взял в руки маленький топор, и тут он вошел. Я сбил его с ног, и он упал внутрь. Я нанес ему еще один или два таких же удара и перерезал ему горло. Я отнес его к ящику для кукурузы, затащил внутрь и положил сверху немного сена. Затем я положил топор обратно у двери.

Потом я вышел и сказал женщине, чтобы она пришла в хлев, потому что что-то случилось с маленькой лошадкой, жеребенком. Она пришла через две-три минуты одна. Я встал внутри и ударил ее по голове. Она не вскрикнула. Я нанес ей еще два-три удара и перерезал ей горло. Я взвалил ее на плечо и затащил в ящик. Затем я положил топор на то же место, что и раньше, у двери.

Затем я пошел в дом за другим мальчиком, Томасом, следующим по возрасту. Я сказал ему, что его зовет мать. Он ничего не сказал и пошел прямо в амбар. Я шел за ним. Я ударил его по голове, и он упал. Он не кричал. Я ударил его еще раз. Не знаю, размозжил ли я ему весь череп. Я не осматривал его. Я положил его в ящик вместе с остальными и накрыл сеном.

Затем я пошел в дом и забрал Энни. Я сказал ей, что мать хочет видеть ее в хлеву. Она не сказала ни слова. Тогда я взял ребенка за руку. Девочка шла рядом со мной. Я оставил ребенка в углу рядом со входом, поиграть с сеном. Затем я взял маленький топор и подошел к Энни, которая оглядывалась в поисках матери. Одним ударом я сбил ее с ног и перерезал ей горло, как и остальным. Затем я вернулся, взял маленького ребенка и ударил его по лбу. Лезвием топора я перерезал ему горло. Потом я перетащил их в ящик для кукурузы и накрыл сеном. Думаю, мне потребовалось полчаса, чтобы убить всю семью.

Затем я пошел в дом и остался там в ожидании возвращения мистера Диринга.

Около половины первого я выглянул в окно и увидел, что он едет с мисс Долан в карете. Я вышел из дома и остался на улице. Когда он приехал, я подошел к карете и сказал ему, что в хлеву заболел бычок и ему лучше его осмотреть. Он сразу же пошел со мной туда, а мисс Долан пошла в дом.

Он зашел в хлев. Я подошел к нему сзади, взял маленький топор и ударил его по голове. Он упал прямо на лицо. Он не произнес ни слова. Я перевернул его, нанес еще один или два удара по голове и перерезал ему горло. Затем я накрыл его сеном и оставил лежать там. Выходя, я положил свой топор на то же место.

Затем мисс Долан позвала меня в дом. Она спросила меня, где женщины и дети. Я сказал ей, что они все в хлеву. Я сказал, что мистер Диринг хотел видеть ее там. Она прошла прямо в хлев. Я взял молоток левой рукой и ударил ее по голове, она упала прямо на лицо. Я развернул ее, еще раз ударил по голове, потом взял маленький топорик и перерубил ей горло.

Затем я подошел к мистеру Дирингу, забрал у него часы и бумажник и положил их в свой карман. После этого я снял с мистера Диринга сапоги и положил его на то место, где его нашли, а мисс Долан положил туда же и прикрыл их сеном».

Закончив резню, Пробст вернулся в дом, обшарил его, затем вымылся, побрился и сменил окровавленную одежду на комплект одежды Диринга. Проголодавшись, он поел хлеб с маслом и отдыхал до заката, после чего покинул дом и отправился в город.

«Теперь, когда я рассказал правду об этом деле, я чувствую себя гораздо лучше, – с улыбкой сказал Пробст по окончании своего ужасающего рассказа. – Я чувствую облегчение».

В среду, 9 мая, – через два дня после того, как Пробст все рассказал шефу Франклину, – его навестил в камере другой представитель закона, шериф Хауэлл, который обнаружил заключенного сидящим на тюфяке, прислонившись спиной к стене, с немецким молитвенником под боком.

«Как вы себя чувствуете сегодня, Пробст?» – спросил шериф.

«О, я чувствую себя довольно хорошо», – ответил Пробст, не глядя на Хауэлла.

Сказав «несколько добрых слов в адрес заключенного», Хауэлл достал из кармана документ и объявил, что у него есть «важное послание от губернатора штата», которое он должен передать по «тяжкому долгу». Затем он зачитал распоряжение о приведении смертного приговора Пробста в исполнение; казнь была назначена на пятницу, 8 июня, «между десятью часами утра и тремя часами дня».

Пробст, который, казалось, «полностью смирился» со своей участью, произнес лишь одно слово во время визита Хауэлла, спокойно ответив «да» на вопрос, понял ли он свой приговор. Напутствовав заключенного «использовать отведенный ему короткий промежуток времени с максимальной пользой для его духовного благополучия», шериф удалился.

На следующий день газеты написали об этой новости, выдвинув предположения по поводу деталей предстоящей казни. «Вполне вероятно, что Пробста опустят не меньше чем на пять футов, – писал один из журналистов. – Его тело уродливой формы, верхняя его часть непропорциональна нижней. Шея у него толстая и сильная, и, чтобы разъединить позвонки, потребуется довольно сильный рывок»[146]146
  “Probst: Reading of the Death Warrant”; Anon., The Life, Confession, Crimes, 100–101.


[Закрыть].

19

В беседе с репортером в четверг, 7 июня, за день до казни, преподобный Грундтнер тепло отозвался об осужденном убийце. «Он действительно раскаялся, – сказал священник. – Он уповает на милость Иисуса Христа, своего Спасителя. Он сказал мне сегодня: „Я охотно приму ту небольшую жертву, которую смогу принести, – имея в виду свою жизнь, – в качестве искупления за мое ужасное преступление“».

«Конечно, – продолжил Грундтнер. – Я официально заверил его в этом, в бесконечном милосердии Божьем. Он целыми днями читает религиозные книги. Он великолепно читает по-немецки. Он получил первоклассное образование. Дома он никогда не делал ничего плохого, и это подтверждают его друзья, знавшие его с детства». По мнению Грундтнера, убийство Дирингов было не иначе как помрачением сознания. «Он, – уверял священник своего собеседника, – добродушен от природы»[147]147
  “Execution of Anton Probst.”


[Закрыть].

Другие видели ситуацию в ином свете. По мнению специального корреспондента New York Times, Пробст был «величайшим преступником XIX века», «полузверем… полностью лишенным чувств». «Мнения расходятся относительно интеллекта и морали человека, который хладнокровно убил, порезал и зарубил восемь членов семьи Дирингов, – писал он, – однако, насколько нам известно, мы не сомневаемся, что Пробст был настолько же лишен мозга, насколько и сердца»[148]148
  “Deering Murder.”


[Закрыть].

В тот же день, пока рабочие возводили виселицу в северо-западной части тюремного двора, Пробст занимался чтением Библии, молился со своим духовным наставником и написал письмо своей семье, в котором просил их «часто читать мессу за упокой моей бедной души» и выражал надежду, что они снова встретятся в «более счастливом и лучшем месте»[149]149
  “Deering Murderer”; “Execution To-Day.”


[Закрыть]. Чтобы определить длину веревки, необходимую для быстрой смерти, его взвесили в тот же вечер и обнаружили, что он набрал 13 фунтов с момента окончания суда. Он съел свой ужин с обычным здоровым аппетитом, а затем крепко спал до четырех часов утра, когда съел свой последний завтрак: два вареных яйца всмятку, три ломтика хлеба и большую чашку кофе[150]150
  “Execution To-Day”; “Crime Punished.”


[Закрыть].

Преподобный отец Грундтнер вместе с другим священнослужителем, преподобным Питером М. Карбоном, настоятелем церкви Святой Троицы, прибыл вскоре после рассвета. Они все еще читали молитвы и проповеди в 10 утра, когда адвокаты Пробста, Вольберт и О'Нил, пришли попрощаться со своим клиентом. «Не падайте духом, Антон», – сказал Вулберт, когда оба адвоката собрались уходить.

«Не буду», – ответил Пробст, а затем «благочестиво поцеловал распятие в своей руке»[151]151
  “Execution To-Day.”


[Закрыть].

Через 30 минут в дверях камеры Пробста появился шериф Хауэлл. «Антон, – серьезно сказал он, – я здесь для того, чтобы исполнить неприятную обязанность – привести в исполнение наказание, назначенное законом за преступление, в котором вы были признаны виновным».

Одетый в рубашку из грубого муслина, тюремные панталоны и пару башмаков, Пробст молча поднялся со своего тюфяка. Обычно, когда приговоренных вели к виселице, руки у них были связаны за спиной, однако по просьбе преподобного Грундтнера Хауэлл согласился отказаться от наручников, чтобы Пробст мог нести свое распятие, которое он неоднократно прижимал к губам во время своей последней в жизни прогулки[152]152
  “Hanging of Anton Probst.”


[Закрыть].

В предыдущие дни Хауэлл продолжал получать «бесчисленные просьбы» о допуске на казнь, начиная «от политических и других друзей и заканчивая любопытствующими и обычными гражданами всех профессий». Всем им было «категорически отказано». Большинство представителей прессы также получили отказ. «Сто пятьдесят заявок было получено от журналов из всех частей страны, – писала газета Philadelphia Evening Telegraph, – но только семь репортеров были допущены». Чтобы не пропустить посторонних в тюрьму, были приняты строгие меры: каждый приглашенный должен был показать документы помощнику шерифа, стоящему снаружи. Когда Пробст уже шел к виселице, миссис Элизабет Долан подошла к главному входу и попросила разрешить ей стать свидетелем смерти человека, убившего ее дочь, однако приказ Хауэлла был настолько строг, что ее не пустили. «По общему мнению, – писала газета, – это было слишком строгое соблюдение буквы закона»[153]153
  “Execution To-Day.”


[Закрыть].

Нередко приговоренные к смерти вздрагивали при первом взгляде на виселицу. Пробст, однако, не проявил никаких признаков беспокойства. «Вид виселицы не испугал его, – писал репортер газеты New York World. – Действительно, казалось, что на некоторых зрителей она подействовала сильнее, чем на осужденного». В сопровождении двух священников, шерифа Хауэлла и начальника тюрьмы Говарда Перкинса он решительно поднялся по ступеням эшафота. Едва Пробст достиг вершины, как он и священники опустились на колени и «прочли молитвы на немецком языке»[154]154
  “The Hanging of Anton Probst.”


[Закрыть].

Затем, «послушный как ребенок» и не выказывая «ни малейшего страха», Пробст поднялся на ноги и наклонил голову, чтобы «петлю правильно закрепили на его шее». Его руки связали, а на голову надели белый колпак. Отец Грундтнер произнес несколько последних слов молитвы, а затем подал сигнал шерифу, который немедленно отпустил веревку. Пробст резко опустился и бился в конвульсиях две или три минуты. Хотя Хауэлл принимал участие в других повешениях, это зрелище, казалось, заметно потрясло его. «Стальные нервы шерифа сдали, как только натянулась веревка, – сообщает газета Philadelphia Inquirer, – и он оперся на руку друга в поисках поддержки». Другие люди, присутствовавшие на казни, отреагировали на смерть Пробста совсем иначе. «К такому человеку трудно было испытывать сочувствие или жалость, – писал корреспондент New York Times. – Его смерть была легкой, и его уродливая туша покачивалась на утреннем ветерке»[155]155
  “Crime Punished”; “Deering Murder.”


[Закрыть].