Текст книги "Мясники. Крайне жестокие и малоизвестные преступники из прошлого века"

20

Когда труп провисел 30 минут, в течение которых тюремный врач периодически проверял пульс, веревку перерезали и тело Пробста накрыли тканью. Затем его перенесли в тюремную мастерскую, усадили на стул и подвергли серии странных электрических экспериментов, которые проводили профессора Медицинского колледжа Джефферсона. Чтобы проверить «силу гальванизма, вызывающую посмертное мышечное действие», один полюс мощной батареи вставляли в рот мертвеца, а другой – в разрез на его лице, заставляя его «принимать различные выражения». Затем батарея была приложена к различным мышцам его рук и ног, приводя их «в безумное движение»[156]156
  Mann, Official Report, 119-20; Hutchins, “Autopsy of Probst,” 401-2.


[Закрыть].

После этого все еще теплый труп подвергли тщательному осмотру. Цель этой процедуры состояла в том, чтобы проверить широко распространившееся к середине XIX века убеждение, что последнее изображение, которое человек видел в момент смерти, остается запечатленным на его сетчатке, «как на дагеротипной пластинке» – явление, известное под разными названиями: глазная фотография, предсмертная фотография или оптограмма[157]157
  См. Evans, “Optograms and Fiction.”


[Закрыть]. Используя электрический фонарь, питаемый батареей из 36 элементов, доктор Эзра Дайер внимательно осмотрел сетчатку мертвеца, однако «ничего не обнаружил, и профессора убедились, что эта идея… всего лишь голая теория»[158]158
  Dyer, “Fracture of the Lens”; “Autopsy of Probst's Body.”


[Закрыть].

В соответствии с обычаями того времени, когда в качестве посмертного наказания тела казненных убийц передавались анатомам для препарирования, останки Пробста были переданы на кафедру Медицинского колледжа Джефферсона. Вскрытие, открытое для публики, началось ровно в четыре часа на следующий день, в субботу, 8 июня. Наряду с учащимися сотни любопытных набились в лекционный зал, заняв все места в зрительской части амфитеатра[159]159
  “Autopsy of Probst's Body.”


[Закрыть].

Доктор Уильям Х. Панкоаст, носивший титул «демонстратора анатомии», начал с того, что показал «особенно жизнеподобный» гипсовый слепок головы Пробста, сделанный вскоре после его смерти. После вступительной речи, в которой он подчеркнул, что «эти эксперименты необходимы для развития науки», он приступил к двухчасовому вскрытию, извлекая и исследуя мозг и органы тела, читая лекцию о «прямых и непосредственных последствиях повешения» для человеческого тела. Впоследствии наблюдатели сошлись во мнении, что «интересное исследование» Панкоаста должно было стать «часто цитируемым стандартом в научных, медицинских и судебных кругах»[160]160
  Там же; см. также “Anton Probst Post-Mortem.”


[Закрыть].

После завершения вскрытия медицинский колледж объявил, что труп Пробста – или то, что от него осталось, – будет очищен от остатков плоти. Затем скелет будет вычищен, кости соединены проволокой и выставлены в качестве анатомического образца. Тем не менее по так и не установленным причинам останки отъявленного преступника – во всяком случае, их часть – попали в совершенно другое, более неблаговидное учреждение.

Во второй половине XIX века в крупных американских городах – Нью-Йорке, Бостоне, Балтиморе и Филадельфии – были открыты десятки музеев, где посетители могли поглазеть на пестрый ассортимент диковинок, реликвий и странностей: от египетских мумий до африканских зверинцев, от окаменелостей динозавров до человеческих уродцев, от механических чудес до восковых фигур, демонстрирующих средневековые пыточные приспособления. Среди этих «дворцов чудес» были и такие, которые специализировались на пикантных биологических экспонатах: законсервированные плоды, восковые модели пораженных болезнью гениталий, гротескно деформированные таксидермические образцы, а также черепа, скелеты и другие якобы подлинные анатомические реликвии исторических личностей.

Пожалуй, самым известным из этих «медицинских музеев» был Нью-Йоркский музей анатомии на Бродвее, 618. Рекламные проспекты этого заведения утверждали, что в нем хранится 20 тысяч «новых и удивительных» предметов, включая голову венгра с «идеальным оленьим рогом, растущим из его лба», «ребенка с одним телом, двумя руками, двумя головами и четырьмя ногами», смертное ложе Джорджа Вашингтона, настоящего гермафродита и «большого ленточного червя, извлеченного из желудка джентльмена из Хобокена»[161]161
  Стандартная музейная книга – Dennett, Weird and Wonderful. В этом отрывке я использую материалы из своей книги, Psycho USA, 137. См. Также Jordan and Beck, Catalogue of the New-York Museum of Anatomy.


[Закрыть]. Начиная с августа 1866 года, музей также размещал объявления о своей последней достопримечательности: «Голова и правая рука Антона Пробста, убийцы семьи Дирингов, ампутированные после казни!»[162]162
  Advertisement, NYT, August 4, 1866, 7.


[Закрыть] Выставленные в стеклянной витрине, эти жуткие реликвии, как уверял посетителей путеводитель по музею, были «не гипсовым слепком, снятым после смерти, а настоящими головой и правой рукой, подготовленными профессорами Филадельфийского колледжа хирургов, которым тело было доставлено после казни, и купленными у колледжа» владельцем музея доктором Х. Дж. Джорданом[163]163
  Brandon Zimmerman, “The Postmortem Life of Anton Probst: Philadelphia's First Mass Murderer,” Nursing Cleo [blog], September 15, 2019, https://nursingclio.org/2019/09/05/the-postmortem-life-of-anton-probst-philadelphias-first-mass-murderer/. Неизвестно, как, почему и когда останки Пробста были перенесены из Медицинского колледжа Джефферсона в Филадельфийский колледж хирургов.


[Закрыть].

Отдельные части тела Пробста использовались для привлечения покупателей и впоследствии. В оживленном деловом районе Мейсвилла, штат Кентукки, находился обувной магазин «К. С. Майнер и Браун». Летом 1866 года читатели ведущей газеты города, Daily Evening Bulletin, узнали, что «в витрине обувного магазина Miner & Bro. выставлен гипсовый слепок ступни и ноги Антона Пробста, который был повешен в Филадельфии несколько лет назад за убийство целой семьи. Если вам любопытно увидеть часть анатомии настоящего убийцы, вам предоставляется такая возможность»[164]164
  Advertisement, Maysville Daily Evening Bulletin.


[Закрыть].

Послесловие

Хотя дом Дирингов сохранил свою мрачную репутацию места «восьмерного убийства» – «одного из самых жестоких преступлений, когда-либо зарегистрированных в этой стране», – к началу ХХ века он уже давно перестал быть туристическим объектом[165]165
  “Octuple Murder Recalled”; “Fire Endangers Five.”


[Закрыть].

В 1909 году там поселилась семья из пяти человек: мистер и миссис Марк Харрингтон и трое их маленьких детей, Элиза, Алиса и Альфред, десяти, восьми и пяти лет соответственно.

Около половины четвертого утра в воскресенье, 7 марта, конный полицейский по имени Джордж Дойбер, совершавший ночное патрулирование, заметил пламя, вырывавшееся из нижнего окна дома Харрингтонов. Он галопом помчался к фермерскому дому, стреляя из пистолета в воздух в надежде разбудить жильцов. Мгновением позже он уже стоял у входной двери и колотил по ней своей дубинкой. Когда никто не отозвался, он навалился на дверь плечом, ворвался внутрь и сквозь густой дым пробрался на второй этаж, где только что проснулись Харрингтоны. Накинув пальто на миссис Харрингтон, которая была одета только в ночную рубашку, Дойбер повел ее вниз и на передний двор, а ее муж с тремя малышами отправились следом. На полпути вниз по лестнице фермер едва не задохнулся от дыма, и Дойбер, не думая о себе, бросился назад в дом, подхватил двух младших детей и вынес их на улицу, а 10-летнюю девочку и ее отца отвел в безопасное место.

Едва они успели выбраться из пылающего дома, как пламя охватило верхний этаж. «Через несколько минут, – писала газета Philadelphia Inquirer, – обрушилась крыша. В течение получаса место трагедии Дирингов было уничтожено»[166]166
  “Fire Endangers Five.”


[Закрыть]. Как и другие газеты по всей стране, сообщавшие о пожаре, Inquirer обратила внимание на «странное совпадение». Всего двумя неделями ранее 53-летний Уильям Диринг – единственный оставшийся в живых член убитой семьи – получил смертельный перелом черепа, упав с лестницы в своем доме в Западной Филадельфии. Подобно восьми жертвам Антона Пробста, «Малыш Вилли», как его называли на момент совершения убийств, «умер насильственной смертью», по словам широко растиражированной газетной статьи[167]167
  Там же; см. также “Last Echo Heard.” В некоторые газетных статьях пишут, что смерть Уильяма наступила в результате падения «на обледенелом тротуаре». См., например, “Octuple Murder Recalled.”


[Закрыть].

Часть II
Изверг-отравительница

1

В декабре 1874 года газета Detroit Free Press сообщила о ряде странных медицинских случаев, которые недавно произошли в разных частях штата. В Лансинге бывший конгрессмен и двое его маленьких сыновей начали страдать от «сильных болей в костях, симптомов хронического ревматизма и постоянного кашля». Девятилетняя дочь судьи из Манчестера также страдала от «хромоты, напоминающей ревматизм», у нее наблюдалась «вялость по утрам, лихорадка, боли в голове и лобных пазухах, язвы в различных частях тела и белизна вокруг глаз, она падала в обморок и сильно похудела». Одна «видная дама» из Сагино, которая часто ездила навещать родственников в другие города, каждый раз возвращалась домой в инвалидном состоянии. Самым трагичным был случай с 10-летней девочкой, которая страдала от «блуждающих болей в ногах [и] спине» и вскоре умерла.

Врачи, вызванные для обследования этих пациентов, ставили различные диагнозы, в том числе менингит спинного мозга и ревматизм сердца, однако истинная причина их болезней оказалась совсем иной. Все они были отравлены, а в случае с 10-летней девочкой – убиты – своими обоями[168]168
  “Death on the Wall.”


[Закрыть]. В викторианскую эпоху обои со сложными, часто цветочными, рисунками яркого зеленого цвета стали модными как в Соединенных Штатах, так и в Англии. К сожалению, пигмент, использовавшийся для получения этого цвета – соединение, известное как «Шеелевая зелень» в честь швейцарского химика, открывшего его, – содержал большое количество мышьяка. В результате бесчисленные мужчины, женщины и дети проводили дни и ночи, вдыхая ядовитую пыль со стен своих жилых помещений. В зимние месяцы, когда окна в домах были плотно закрыты, люди, чьи комнаты были оклеены модными зелеными обоями, «постоянно дышали воздухом, наполненным смертью»[169]169
  Whorton, Arsenic Century, 210. См. также Hawksley, Bitten by Witch Fever.


[Закрыть].

Вместе с тем обои были лишь одним из источников массовых отравлений мышьяком в середине и конце XIX века. Как пишет один из исследователей, мышьяк был распространенным ингредиентом в «удивительном множестве изделий… Занавески, меховые ткани, искусственные цветы, ковры, линолеум, детские игрушки и книги были среди товаров, в которых мышьяк регулярно использовался в качестве красителя»[170]170
  Bartrip, “Pennurth of Arsenic,” 54.


[Закрыть]. Еще более необычной была странная популярность мышьяка в качестве косметического средства в викторианскую эпоху. Благодаря необоснованным сообщениям, поступавшим из Штирии – отдаленного горного района Австрии, жители которого якобы использовали мышьяк для укрепления здоровья и бодрости, – мышьяк быстро завоевал репутацию чудодейственного косметического средства как в США, так и в Великобритании. В ту эпоху, когда рынок был наводнен змеиным маслом, врачи-шарлатаны начали продавать десятки продуктов с такими названиями, как «Мышьяковые таблетки красоты Bellavita» и «Мыло доктора Кэмпбелла с мышьяком» [ «верное средство от прыщей, веснушек, угрей, пигментных и других пятен на коже!»][171]171
  Schechter, Psycho USA, 78.


[Закрыть].

Домовладельцы, которых беспокоили грызуны, обычно решали эту проблему, посыпая свои помещения порошкообразным мышьяком. Так как в ту эпоху мышьяк был самым популярным пестицидом, его свободно отпускали всем подряд, будь то мужчина, женщина или ребенок. К тому же он стоил сущие гроши. Половина унции, достаточная для мучительной смерти 50 человек, стоила всего пенни. В одной из газет приводится история о том, как в 1851 году маленькая девочка пришла в «сельскую бакалею», чтобы купить сахар, муку, смородину и другие ингредиенты для пудинга, а также две унции белого порошкообразного мышьяка «от крыс». Различные покупки были завернуты в бумагу и брошены вместе в один сверток. Другой покупатель, наблюдавший за этой операцией, был ошарашен. «А что, если бумага с мышьяком порвется? – спросил он бакалейщика. – Не отравится ли вся семья девочки? Бакалейщик был невозмутим. «Они должны сами следить за тем, что делают», – ответил он, пожав плечами[172]172
  Там же; см. также Bartrip, “Pennurth of Arsenic,” 55; Whorton, Arsenic Century, 113.


[Закрыть].

Разумеется, подобное беспечное обращение с ядом действительно привело к бесчисленным смертельным случаям. Когда мышьяк пересыпали в банки без маркировки и хранили на кухонных полках, его путали со всем подряд – от сахара и муки до пищевой соды. Газеты того времени пестрели тревожными историями о домохозяйках, которые отравили свои семьи едой, случайно приготовленной с использованием белого порошкообразного мышьяка[173]173
  Whorton, Arsenic Century, 116-20.


[Закрыть].

Не все случаи попадания мышьяка в организм в ту эпоху, однако, были случайностью. В Америке он был популярным средством среди самоубийц, ошибочно полагавших, что этот яд принесет быструю и относительно безболезненную смерть[174]174
  Там же, 121.


[Закрыть]. Для женщин мышьяк также был удобным способом избавиться от жестокого супруга или мешающего ребенка. Причем некоторые из этих женщин не останавливались на одной жертве.

Некоторые из них становились серийными убийцами.

2

На протяжении жизни Лидия Шерман носила разные фамилии, три из которых принадлежали мужчинам, которым посчастливилось на ней жениться. При рождении же она получила фамилию Дэнбери. Местом ее рождения был Трентон, столица штата Нью-Джерси, где ее отец, Сэмюэль, держал процветающую мясную лавку. Когда его жена Мэри Дэнбери, в девичестве Раккел, не занималась многочисленными домашними делами, она помогала вести бухгалтерию. За 14 лет их брака она родила ему семерых детей, последний из которых – Лидия – появился на свет в канун Рождества 1824 года. Девять месяцев спустя, осенью 1825 года, Мэри Дэнбери заболела и умерла в возрасте 31 года[175]175
  Murphy, Lydia Sherman, 24.


[Закрыть].

С бизнесом и семью детьми на руках Сэмюэль быстро отправил троих младших жить к другим родственникам. Младенца Лидию взяла к себе бабушка – вдова Клейтон, как ее называли соседи, – и она выросла в близлежащем поселке Нью-Иджипт. В семь лет, уже достаточно взрослая для работы на ферме, она переехала к своим дяде и тете, Джону и Элизабет Клейгей, родителям троих детей, и оставалась с ними до раннего подросткового возраста. Об этом периоде своей жизни она говорит лишь: «Мы все много работали, и я могла ходить в школу только три месяца в году»[176]176
  Там же, 25, 29; Sherman, Confession, 4–5.


[Закрыть].

Невозможно сказать, как повлияли на Лидию эти детские травмы – сначала умерла мать, а затем ее бросил отец (который, по несколько излишне резкой оценке одного историка преступности, «выбросил ее из своей жизни, как выбросил бы тушу теленка»)[177]177
  Murphy, Lydia Sherman, 28.


[Закрыть]. Возможно, как предполагают некоторые, потеря этих первостепенных связей сыграла главную роль в развитии у нее психопатологии во взрослом возрасте. В эпоху до Фрейда ее современники смотрели на вещи иначе: у Лидии Шерман от рождения был «порок… в мозге», который превратил ее в «изверга»[178]178
  “Disease or Crime?”


[Закрыть].

Лишь в 16 лет Лидия воссоединилась со своими ближайшими родственниками. Два ее брата, Джон и Эллсворт Дэнбери, разыскали ее на ферме Клейгеев и, побыв там какое-то время, привезли девушку к себе домой в Нью-Брансуик. Погостив там три недели, она вернулась к Клейгеем в сопровождении Эллсворта, который остался с ней на ферме на зимние месяцы. С приходом весны Лидия навсегда рассталась с дядей и тетей и переехала к семье Эллсворта.

Менее чем через год, в возрасте 17 лет, она снова покинула родные места и переехала за 25 миль в город Ливан, чтобы работать прислугой в доме преподобного Роберта Ван Амбурга. После трех лет работы по дому, в течение которых она не видела своих братьев, Эллсворт снова появился и забрал ее в свой дом в Нью-Брансуике, где, как она позже писала, она «поселилась в его семье»[179]179
  Sherman, Confession, 5; Murphy, Lydia Sherman, 37–41.


[Закрыть].

Чтобы она могла сама зарабатывать себе на жизнь, Лидию обучила «портняжному ремеслу» невестка Эллсворта, искусная швея. «В течение трех месяцев, – вспоминала Лидия, – я работала, шила брюки и жилеты, без оплаты». Набравшись достаточно опыта, она уже через несколько месяцев пошла работать в магазин мистера Уильяма Оуэнса в Нью-Брансуике. Когда дела пошли на спад, Оуэнс взял ее в свой дом в качестве домашней прислуги. В этот период она стала членом методистской церкви, где Оуэнс был «авторитетом»[180]180
  Там же.


[Закрыть]. Именно там она встретила человека, который стал ее первым мужем и положил начало ее карьере «архиубийцы» Америки, совершившей «самую поразительную и сенсационную серию преступлений, которую когда-либо видела эта страна»[181]181
  Barclay, Poison Fiend! title page.


[Закрыть].

3

О жизни Эдварда Страка до 1846 года ничего не известно; к этому моменту ему уже было 42 года и он в одиночку воспитывал шестерых детей после смерти жены. Будучи набожным христианином и кузнецом по профессии, он познакомился с 22-летней Лидией Дэнбери на одной из церковных дружеских вечерен [ритуальное торжество, включающее совместное употребление воды и хлеба]. Вскоре после этого они обменялись клятвами в доме ее брата Эллсворта в Нью-Брансуике[182]182
  Schechter, Fatal, 5; Murphy, Lydia Sherman, 43.


[Закрыть].

Через год после свадьбы Лидия родила здоровую девочку. К тому времени семья Страков жила в Нью-Йорке, где Эдвард занимался своим ремеслом в Нижнем Манхэттене, к северу от печально известного района трущоб Five Points, где обитали такие отъявленные банды, как Dead Rabbits и Bowery B'hoys. Когда его работодатель, Джон Батлер, перевел свой бизнес в более радушный район, Эдвард последовал за ним, сняв для своей семьи небольшой дом на 125-й улице[183]183
  Schechter, Psycho USA, 5.


[Закрыть]. К тому времени – середина 1850-х – Лидия родила еще шесть детей. Страк изо всех сил старался содержать жену и 13 детей на зарплату кузнеца. Именно тогда ему представилась блестящая возможность.

Столичная полиция Нью-Йорка начала свою деятельность не сразу. Созданная в апреле 1857 года, она должна была заменить существующую муниципальную полицию, контролируемую коррумпированным мэром города Фернандо Вудом. Когда же Вуд отказался распустить муниципальную полицию, город оказался в странном положении, когда в нем появились два конкурирующих полицейских департамента. В течение нескольких месяцев соперничающие полицейские часто вступали в конфликты. Так, в субботу, 13 июня, как сообщила газета New York Times на первой полосе под заголовком «Столкновение между членами старой и новой полиции», на Восточной Девятой улице несколько столичных полицейских арестовали пьяного мужчину, который нарушал порядок. Когда он стал сопротивляться, проходящий мимо муниципальный служащий по имени Маллен вмешался и попытался увести его, после чего столичные полицейские силой «вернули задержанного» и арестовали Маллена за «препятствие исполнению их обязанностей». Когда один из сослуживцев Маллена по имени Кастин бросился к нему «с намерением спасти своего товарища», началась драка, в ход пошли дубинки, и в итоге Кастину проломили череп[184]184
  “Great Excitement in the Seventh Ward.”


[Закрыть]. Ситуация накалилась до предела три дня спустя, когда перед зданием мэрии вспыхнули беспорядки между представителями противоборствующих сторон: полуторачасовое побоище с размахиванием дубинками, в результате которого 53 человека получили ранения, удалось остановить только с прибытием Национальной гвардии[185]185
  “In 1857, NYC Police Didn't Keep the Peace-They Caused a Riot,” https://www.history.com/news/police-riot-1857-mayor-corruption.


[Закрыть].

Ситуацию удалось окончательно разрешить лишь 3 июля, когда Вуд под усиливающимся давлением окончательно распустил муниципалов, передав охрану города в руки столичной полиции[186]186
  Burrows and Wallace, Gotham, 839.


[Закрыть]. Месяц спустя Эдвард Страк поступил на службу в департамент и был назначен в Двенадцатый участок со штаб-квартирой на углу 125-й улицы и Четвертой авеню[187]187
  “Who Protect the City.”


[Закрыть]. В течение шести лет он патрулировал улицы района Манхэттенвиль, с гордостью нося свой официальный синий мундир, украшенный серебряным жетоном № 510[188]188
  Там же.


[Закрыть]. Не было никаких свидетельств того, что он недостаточно профессионально справлялся с выполнением вверенных ему обязанностей. Во всяком случае, до полудня пятницы, 20 ноября 1863 года.

Существуют две совершенно разные версии о том, как повел себя Страк в тот день, хотя некоторые факты об этом происшествии не вызывают сомнений. Примерно в 13:00 неизвестный мужчина – которого впоследствии приняли за грузчика из-за такелажного ножа, что был у него с собой, – вошел в бар отеля «Сент-Николас» на углу Бродвея и 126-й улицы[189]189
  В своем признании, сделанном почти через 10 лет после происшествия, Лидия, очевидно, неправильно запомнила место преступления, назвав его «гостиницей Страттона». See Barclay, Poison Fiend! 93–94.


[Закрыть]. Через несколько минут, как сообщала газета New York Times, он «вступил в перепалку» с барменом Генри Алленом и набросился на него с ножом. Вопли «Убийство!» и неистовые крики о помощи вырвались из бара на улицу. По воле случая в этот момент мимо отеля в дилижансе проезжал заместитель шерифа Джеймс Э. Мериам. Выпрыгнув из экипажа, он бросился в бар и успел оттащить тяжелораненого Аллена в тот самый момент, когда нападавший собирался нанести смертельный удар. Когда обезумевший портовый грузчик повернулся к Мериаму и набросился на него с ножом, помощник шерифа выхватил пистолет и застрелил его[190]190
  “Homicide in the Thirteenth Precinct.”


[Закрыть].

Пока разыгрывалась эта драма, Эдвард Страк находился в нескольких кварталах от бара, патрулируя свой участок. Заметив его, кучер экипажа, в котором находился помощник шерифа Мериам, сообщил ему о происходящем в отеле. Страк немедленно бросился на место происшествия, но к тому времени, как он прибыл, суматоха уже закончилась, а грузчик лежал мертвым на полу бара. Такова, во всяком случае, была история Страка. Однако свидетели рассказывали совсем другое. Согласно показаниям нескольких служащих отеля, Страк находился прямо у входа в отель, когда произошла драка, однако отказался вмешаться. Разъяренный грузчик, как ему показалось, размахивал пистолетом, в то время как сам он был вооружен лишь дубинкой. Развернувшись, он помчался в противоположном направлении – якобы за помощью. Когда его начальство в участке Манхэттенвилля узнало об этих обвинениях в трусости, оно немедленно приняло меры. Без всякого разбирательства офицер Страк был уволен со службы[191]191
  Barclay, Poison Fiend! 94; Schechter, Fatal, 4.


[Закрыть].

У Страка между тем было совсем другое объяснение своего внезапного увольнения: он сказал Лидии, что старшие офицеры хотели его убрать, потому что он слишком много знал о коррупционных делах в участке, а происшествие в отеле «Сент-Николас» был просто удобным предлогом, чтобы избавиться от него. Какой бы ни была правда, Страк чувствовал себя настолько униженным из-за своего увольнения, что впал в состояние крайнего уныния. Сочувствуя его тяжелому положению, его непосредственный начальник в участке, капитан Харт, пришел к нему и пообещал помочь добиться его восстановления. Усилия Харта не увенчались успехом.

По настоянию Лидии Джон Батлер, бывший работодатель ее мужа, предложил ему вернуться к нему на работу. Эдвард, однако, проработав в каретной мастерской несколько дней, уволился, заявив, что «никогда больше не выйдет из дома». Ему «было стыдно появляться на улице, – говорил он, – потому что все смотрели на него как на труса»[192]192
  Sherman, Confession, 8.


[Закрыть].

К тому времени семья Страков значительно уменьшилась в размерах. Все шестеро детей Эдварда от первого брака выросли и покинули дом. А девочка по имени Джозефина, – одна из семи детей, рожденных Лидией, – умерла, не дожив до своего второго дня рождения. В свете последовавших вскоре ужасных событий причина ее смерти остается под вопросом, хотя в то время ее приписывали «воспалению кишечника» после кори[193]193
  Murphy, Lydia Sherman, 52.


[Закрыть]. Если это действительно так, то маленькая Джозефина остается уникальной фигурой в мрачной истории этой злополучной семьи: единственным ребенком Лидии Шерман, умершим по естественным причинам.

Даже когда у Лидии стало на семь ртов меньше, ей все еще нужно было заботиться о шести сыновьях и дочерях. Теперь на ее плечи легло бремя поддержки мужа, который был настолько подавлен, что, по ее словам, «лежал в своей постели по семь или восемь недель кряду»[194]194
  Sherman, Confession, 8.


[Закрыть]. Его поведение становилось все более непредсказуемым. Он попросил своего любимого ребенка от первого брака – дочь по имени Гертруда, которая жила в центре города со своим мужем Уильямом Томпсоном – навестить его, однако, когда та приехала, он отказался с ней разговаривать. Он не сказал ни слова и даже не взглянул на одного из своих старых друзей – кузнеца по имени Джон Олмстед, который пришел к ним домой по просьбе Лидии[195]195
  Там же.


[Закрыть].

У него начали проявляться симптомы того, что в более позднее время назвали бы паранойей: он не спал по ночам, уверенный, что «его собираются арестовать». Однажды ночью, как рассказывала Лидия, «он встал и попросил меня принести ему его одежду и обувь, сказав, что утром его заберут»[196]196
  Там же.


[Закрыть]. В другой раз он, похоже, пережил приступ истерического паралича. «Он стал терять контроль над своими конечностями, – вспоминала Лидия. – Он едва мог владеть руками и ногами». Когда паралич прошел, он добрался до письменного стола и достал из самого верхнего ящика пистолет. Лидия вошла в спальню как раз в тот момент, когда он собирался засунуть ствол в рот. «Мамочка, – он часто ее так ласково называл, – если я выстрелю, мне снесет голову». Когда она выхватила у него пистолет, он потянулся за бритвой. Лидия схватила ее со стола, прежде чем он успел ее взять, «и заперла подальше бритву и пистолет, чтобы он не мог их найти»[197]197
  Там же.


[Закрыть].

Надеясь, что страх мужа перед арестом сможет развеять его любезный бывший начальник, капитан Харт, Лидия послала за полицейским. Эдвард, однако, «даже слышать о нем ничего не хотел». Перед уходом Харт сказал Лидии, что, насколько он видит, ее муж «не в своем уме и… ему уже никогда не станет лучше». Он посоветовал ей «отправить его в психушку», пока он не причинил вреда себе или своим близким. «Другие, – заявила Лидия, – говорили мне то же самое», призывая ее «убрать его с дороги, поскольку он никогда больше не принесет пользы ни мне, ни себе»[198]198
  Там же, 9-10.


[Закрыть].

Поразмыслив над этим «несколько дней», Лидия в конце концов решила, что ее друзья правы. Ей было бы лучше избавиться от Эдварда. Однако вместо того, чтобы отправить его в сумасшедший дом, она решила поступить иначе. Набрав 10 центов из своих скудных домашних средств, она отправилась в аптеку в Гарлеме и купила унцию порошкообразного мышьяка[199]199
  Там же, 10; Schechter, Fatal, 7.


[Закрыть].